Heyfec1

     В 1853 году граф Гобино опубликовал «Эссе о неравенстве человеческих рас». Лишь через полвека оно стало учебным пособием по расовым теориям, и даже такой мыслитель-гуманист, как Томас Манн, относился к гипотезам французского графа с огромным вниманием.
     Уже в первой фразе сочинения Гобино сформулировал оригинальную задачу, которую до него не ставил перед собой ни один мыслитель: «Падение цивилизаций является самым поразительным и в то же время самым не проясненным историческим феноменом». Он пытался найти единственную, главную причину, определяющую этот упадок цивилизаций.

     Почему его заинтересовало падение цивилизаций, декаданс человечества, а не его возвышение? (Гегеля, например, интересовал, напротив, процесс возвышения цивилизаций!) Гобино казалось, что он вводит историю в сферу естественных наук: «Я свел все явления к точной науке, где видят наши глаза, слышат наши уши, трогают наши руки». Граф не задумывался о политическом приложении своей теории к жизненной практике, но потому-то и был бесстрашен в выводах. Собственно, он опередил Шпенглера на десятки лет: Шпенглер предрекал «закат Европы», а Гобино предсказал исчезновение «человеческой расы с лица земли»!

     «Соблазнительно отвести периоду человеческого господства на земле 12-14 тысяч лет. Эта эра делится на две эпохи – первую, которая уже прошла, и была она эпохой юности человечества… и вторую, которая началась и станет свидетельницей нашего движения к упадку и старческой немощи».
     Подлинное значение его гипотезы Ханна Арендт видела в том, что в век господства всевозможных, но всегда и всюду прогрессистских идеологий граф Гобино пророчествовал о гибели людей - в результате естественной биологической катастрофы.

     Нет, он не был ни государственным деятелем, верящим во всемогущество мировой коммерции, ни поэтом, восхвалявшим романтическую смерть, но лишь дворянином, подавленным крахом своего сословия, романтиком, придумавший расизм почти случайно! Печально, но, в отличие от своих учителей, французских расистов, он должен был объяснять «городу и миру», почему во Франции лучшие люди, дворяне, не имеют и тени надежды на будущее… Шаг за шагом приравнивал граф падение своей касты к падению Франции, потом к падению западной цивилизации, потом – всего человечества.

     Вот главное его открытие: падение цивилизаций происходит из-за вырождения рас. Расы вырождаются из-за смешивания кровей. Почему? Потому что при смешивании всегда побеждает низшая раса (тогда еще не родилась генетика, иначе он обязательно сказал бы, что гены высшей расы – рецессивны, а низшей – доминантны…).

     Такое учение противоречило модным прогрессивным учениям современников, их незыблемой вере в «выживание наиболее приспособленных». Гобино не пользовался при жизни популярностью – признание пришло к его идеям через шесть-семь десятилетий, уже после Первой мировой войны и сопровождавшего ее всеобщего ощущения мировой катастрофы и смерти.

     Как создать такую элиту, которая способна заменить вырождающуюся аристократию (свою личную родословную Гобино выводил… от Одина, верховного скандинавского бога!). Граф не верил, что сохранились «представители чистых расовых линий»… Да, некогда жили они, «владыки», «раса потомков Меровингов» (первую династию французских королей мистики возводили к прародителям, мифическим детям... Иисуса Христа и Марии Магдалины!). То были люди, одаренные силой и благородством, люди породистые. Но потом крови перемешались, сегодня уже невозможно с помощью генеалогических таблиц выявить, кто истинный «владыка», а кто – нет.

     Но! В душе каждого человека, независимо от его статуса в обществе, продолжается борьба – и ощущение физического превосходства данной особи над остальными уже доказывает принадлежность ее к «потомкам королей». По Гобино, новая элита будет сформирована на принципе, когда отобранные в нее аристократы сами себя и ощутят благородными. Принятие человеком для себя расовой идеологии уже выглядело доказательством «голубизны его крови», а высокое происхождение подразумевало, конечно, и более высокие права в обществе...

     По примеру французских дворян-расистов, Гобино видел в мировой элите оплот борьбы не против одной только демократии (черни, плебса), но против «ханаанской чудовищности патриотизма»: «Слово patria (отечество – М. Х.) приобрело важное значение только после возвышения политической роли галло-римского слоя (низшего, плебейского – М. Х.). Только с их победой патриотизм стал добродетелью». И раз уж Франция зажила под лозунгом «Родина превыше всего!» и признавала изначальное равенство всех подданных (она была единственной страной в тогдашнем мире, где чернокожие люди имели гражданские права), то Гобино посчитал идеалом нации не народ своей страны, а британцев. (Правда, после 1871 года, под влиянием побед армий Бисмарка-Мольтке, он переориентировался на Германию…)

     Французские расисты, в отличие от «слабых духом» единомышленников из других стран, никогда не впадали в соблазн патриотизма! Даже во время войн с Германией французский патриотизм считался «предрассудком, фальшивой ценностью». Теоретик Ипполит Тэн первым высказался относительно «превосходство расы германского гения». Не германцы, а француз Эрнест Ренан первым противопоставил «семитов» («продукт смешения белой и черной рас») чистокровным «арийцам»...

     Почему домыслы Гобино о «потомках королей» получили столь широкий отклик в интеллигентной среде и сыграли неоправданно большую роль в истории европейской мысли?

     «Потомки королей» оказались родней всевозможных «героев», «святых», «сверхчеловеков», модных в литературе XIX века. Интеллигенты увидели в идеях графа великолепную психологическую игрушку для своих забав: «Внутренне присущая романтикам безответственность получила новый стимул: ведь смешение рас было древним историческим событием и одновременно могло выслеживаться в глубинах индивидуальных душ. Так внутренние переживания человека становились полем сражений мировой истории», заметила Арендт (ibid, стр. 248). И далее: «Между теми, кто создает блестящие и остроумные концепции (Шлегель, Фихте, Бёрк, Гобино и масса других – М. Х.), и теми, кто осуществляет жестокие и звериные деяния, пролегает пропасть. Ее не перекрыть никакими логическими построениями. Империализму, конечно, нужен был расизм как единственно возможное объяснение его акций, и он был бы изобретен все равно – даже если бы в цивилизованном мире не существовало вышеперечисленных расовых теорий. Но все-таки существование подобной традиции в истории мысли помогло империализму замаскировать свою разрушительную суть под пологом некоей ученой респектабельности и получить своего рода признание ссылками на именитых предшественников в истории» (ibid).

     Раса и бюрократия

     Два способа управления чужими народами были открыты империализмом, и оба интересовали Ханну Арендт. По ее мнению, они преобразовали всемирный (прежде всего, европейский) миропорядок, подготовив переход Европы к тоталитарной системе правления.
     Первое открытие: расовый принцип как основа политической организации общества в европейской стране. Без идеи «расы», рожденной в Африке для управления тамошними народами, не возникла бы и новая политика в Европе. А в колониях бы длилась обычная «бесцельная пляска коммерции и смерти» (Дж. Конрад), как при всех прочих авантюрах (в Америке «клондайкская эпопея», в Сибири «старательская лихорадка» – ну, и какие возникли из этих историй политические последствия? Да никаких!)

     Второе открытие: бюрократическое (т. е. неполитическое) управление колониями, оказалось, можно использовать как принцип администрирования для обычного европейского человека.
     Не будь выработаны принципы бюрократии, колониями правили бы, как прежде, дикие властители их судеб туземцев - колонизаторы, авантюристы-завоеватели, «разрушители закона» (как назвал их Бёрк!) - и никакого влияния на умонастроение и, следовательно, на устроение далекой от них Европы эти бродячие лихачи и убийцы не могли бы оказать…

     * * *

     Возвратимся немного назад. Итак, первым «достижением» империализма Арендт назвала разработку расового принципа господства над народами. (Термин «раса» она использует лишь в границах своей темы – т. е. не в строго научном, антропологическом смысле.)

     «Слово «раса» имеет значение там и тогда, когда мы имеем дело с народами, от которых не сохранилось ничего в сколько-нибудь документированной истории, - пишет Арендт. - Они вообще не знают собственной истории. Может, они «доисторические люди», случайно уцелевшие образчики первых форм человеческой жизни на земле? Или наоборот, «послеисторические остатки» некоей древней цивилизации, пережившие неизвестную катастрофу, потом серию более мелких катаклизмов? Неизвестно… Как бы ни было, расы обнаружены были только в регионах, где природу отличает особая враждебность к человеку. От цивилизованных человеческих существ расу отличает не цвет кожи, а то, что ведут себя эти дикие племена как часть природы, относятся к природе, как к своему бесспорному хозяину, не создают особый, человеческий мир, и единственной всепокоряющей реальностью остается для этих существ величественная природа… Они стали «природными человеческими существами», лишенными специфически человечьего характера, и когда европейцы умерщвляли их, то «белые люди» как-то даже особо не сознавали, что совершают убийство» (ibid, стр. 270).

     Далее у Ханны сказано: «Раса была наспех изобретенным способом объяснения существования человеческих существ, которых не мог понять ни один европеец или иной цивилизованный человек. Сама принадлежность их к роду человеческому настолько пугала и шокировала иммигрантов, что они отказывались считать себя принадлежащими к одному с ними человеческому виду».

     …Немного фактов в виде вступления – об освоения европейцами Черной Африки.

     Колониальные походы получали в XVIII-XIX веках две формы. Одна - в тех районах, где местное население казалось небольшим или слабым. Там создавались поселения европейцев, живших по законам и под управлением тех же учреждений, что привычны для них в метрополии. Так произошло в Австралии или в Северной Америке.

     Вторая - в древних, экзотических странах Азии (в Китае, государствах Индокитая и пр.): там основывались лишь морские и торговые станции, облегчавшие обмен Европы с Азией разными ценными для обеих сторон мировыми товарами. Иногда «поселения» европейцев приобретали независимость от метрополий, иногда «станции» на торговых путях переходили из рук в руки – в соответствии с изменением баланса сил в далекой Европе.
     Но Черную Африку, как правило, колонизаторы вообще не трогали.

     Северное (арабо-берберское) побережье континента было слишком плотно заселено туземцами для колонизации и слишком бедным для обмена с ним товарами (характерно, например, что Египет Британия оккупировала не ради него самого - он считался в империи убыточным владением - но лишь в роли транзитного пункта для сохранения морских путей к «алмазу короны», Индии, и далее на восток). Южную же часть Африки европейские державы занимать просто избегали…
     Но одна станция была все-таки основана - у мыса Доброй Надежды. Это была постоянная база разных флотов на путях в Индию: сначала португальская, потом нидерландская, потом французская, наконец, – после того, как в Индии утвердилась Ост-Индская компания – стала британской.

     После 1869 года, когда был проложен Суэцкий канал, Капская колония утратила для Британии экономический смысл: там нет плодородных земель, вокруг бродили миллионы чернокожих кочевников. Капскую колонию британцы готовы были оставить…
     Но вдруг открыли алмазы! Потом – золото.

     …С середины XVIII века в Южной Африке проживали не только миллионы негров, но рядом с ними новый, странный народ европейского происхождения - «буры».
     Буры – потомки голландских поселенцев, некогда поселившихся у мыса Доброй Надежды и снабжавших свежими овощами и мясом торговые суда, следовавшие в Индию (к голландцам в Южной Африке присоединилась группа французских поселенцев-гугенотов). Рождаемость в уединенном, отрезанном от цивилизации регионе была высокой, и из поселенцев «вылупился» целый народ…

     Земля здесь была неплодородной, пригодной лишь для скотоводства. Негры, племена банту, численно многократно превосходили поселенцев и постоянно воевали друг с другом. «Истребление враждебных племен было нормой во всех африканских местных войнах, - замечает Арендт. - Вождь Чака в начале XIX века объединил зулусские племена в дисциплинированную военную организацию, но не создал ни народа, ни, тем паче, нации: зато истребил свыше миллиона чернокожих из племен, что оказались послабее… Погром этот остался недокументированным эпизодом непостижимого процесса, неприемлемого для человеческого сознания и потому не фиксируемого человеческой историей» (ibid, стр. 271).

     Буры селились обширными семьями, обычно на больших территориях, далеко друг от друга: иной тип расселения не допускался плохим качеством обрабатываемой земли. Выходом для одиноких поселенческих семей оказалось рабовладение.

     «Бурам никогда не удалось избавиться от того первоначального испуга, который они испытали при встрече с разновидностью человека, неприемлемой для них в качестве собрата по соображениям человеческой гордости и чувству человеческого достоинства. Этот испуг перед кем-то похожим на тебя и в то же время не должным ни в коем случае быть отождествленным с тобой, лег в основу рабства и стал основой расистского общества» (там же).

     Южная Африка узнала особый вид рабства, непохожий ни на какой другой в истории. Черные рабы у буров не служили целям белой цивилизации (как происходило, скажем, с рабами в Риме или Греции, в Вест-Индии или на плантациях юга США). Напротив, белые в Южной Африке сами приспособились жить по обычаям черных племен: «Сыновья и дочери трудолюбивых голландцев и гугенотов научились относиться к земледельческому труду и к любой тяжелой физической работе, как к обязанностям порабощенных племен». И потеряли не только наследственную крестьянскую привязанность к земле, но более того – цивилизованное чувство человеческого общения. «Каждый бежал от тирании дыма из трубы соседа», каждое бурское семейство управляло рабами совершенно произвольно, без какого-либо «контроля со стороны добрых соседей, готовых поощрить вас или обрушиться» (Дж. Конрад).

     Белые люди, по сути, стали новыми племенными вождями для негритянских племен. «Туземцы признали в них высшую форму племенной власти, своего рода природных божеств, которым необходимо повиноваться. Божественная роль была вручена бурам их черными рабами, но она же была добровольно принята ими самими». И, конечно, белым «богам» любой закон заморской власти казался стеснением свободы, любое правительство – ограничением их произвола. «В туземцах буры увидели единственное сырье, в изобилии производимое Африкой, - метафорически выразилась Ханна Арендт, - и они пользовались им для производства - но не богатств, а самых необходимых условий человеческого существования» (ibid, стр. 271).

     Черные рабы скоро превратились в единственную работающую часть населения Южной Африки. Это был обычный рабский труд: безынициативный, с отлыниваем от работы, с дурным обращением с орудиями труда и низкой эффективностью. Его едва хватало для поддержания скромной жизни белых хозяев. Абсолютная зависимость от чужого труда, презрение к работе и производству – вот что превратило бывших трудолюбивых голландцев в новый народ - буров! Они стали первой в истории группой европейцев, утратившей чувство гордости западного человека, живущего в окружении цивилизации, созданной его умом и руками. Буры жили за счет туземцев, как, скажем, туземцы жили за счет фруктов, падавших к их ногам с лесных деревьев. «Они приняли, по существу, такой же растительный образ жизни, какой на протяжении тысячелетий вели черные племена… Буры жили за счет своих рабов, так же, как туземцы за счет невозделанной, не изменяемой ими природы… Они положили начало процессу, который мог кончиться только их превращением в белую расу, живущую вместе с черной расой, от которой их отличает только цвет кожи» (ibid, стр. 272). «Бедняцкое белое население живет на том же уровне простого выживания, что и банту, - писал один из исследователей. – Подобно банту, буры любят бродить с места на место, возделывая землю до полного истощения, и охотятся на диких животных до полного их исчезновения… Их раса была титулом их превосходства над туземцами, и заниматься ручным трудом означало для них утратить достоинство, приписываемое им расой…Это отвращение к труду выродилось в претензию на содержание их за счет других людей как на естественное право расы». Другой исследователь заметил: «Южная Африка есть другая страна, чьи принципы противоречат христианскому миру – в смысле существования ее как организованного сообщества».

     Соблазном для буров было бы объявить негров не людьми, а особым видом животного мира (именно такое чувство возникло у этих первопоселенцев при соприкосновении с местной жизнью). Но поскольку это все-таки не вышло, «белые люди» решили, что тогда уж они сами есть нечто большее, чем просто люди! Они как бы избраны стать божками для черных людей. Буры отрицали христианское учение о происхождения всех людей от Адама и Евы и, подобно евреям, верили, что они – Избранный народ. С той разницей, что избраны были не для Божественного спасения человечества, а для ленивого господства над другими людьми, обреченными на столь же ленивое выполнение трудовых занятий. Такова, дескать, Божья воля. «Бог Ветхого завета был для них почти такой же национально значимой фигурой, как для евреев… Я припоминаю захватывающую сцену в кейптаунском клубе, - говорит тот же исследователь, - где дерзкий англичанин, оказавшийся за одним столом с тремя или четырьмя бурами, заметил, что Христос был неевропейцем и с юридической точки зрения ему было бы отказано сегодня в разрешении на иммиграцию в Южно-Африканский Союз. Это привело буров в такое возбуждение, что они чуть не попадали со стульев». Вот другой свидетель: «Голландский фермер считает, что унижение туземцев заповедано Богом, и спорить с этим – значит совершать преступление и святотатство». Третий: «До сего дня (1933 г. – М. Х) христианский миссионер для буров есть предатель самих основ, белый, выступающий с черными против белых». Еще в 1944 году голландская реформатская церковь в ЮАС единогласно приняла резолюцию, запрещавшую браки между бурами и… англоязычными гражданами той же страны.

     Положение начало меняться с появлением в Капской колонии новых поселенцев - британцев. Их было немного – этих первопроходцев, миссионеров, солдат, они даже и считались-то не колонистами, а «обитателями военной станции». Но одно их присутствие вызвало на юге Африки невероятно бурную реакцию.

     …В российском обществе господствует традиционное восхищение героическими республиками буров – Трансваалем и Оранжевой, оказавшим мужественное сопротивление захватнической Британской империи. «Трансвааль, Трансвааль, земля моя, ты вся горишь в огне»; роман «Питер Мариц, юный бур из Трансвааля»; депутат московской думы Гучков, уехавший воевать на стороне буров, и все такое прочее… Это была естественная реакция цивилизованных людей: «Слабый всегда прав!» Обычное сочувствие людей «белой цивилизации» бурскому юноше Давиду против британского Голиафа…
     И никто не задумывался – а как появились на карте мира независимые бурские республики?

     …Англичане, в отличие от буров, считали негров существами того же вида, как и они сами. Более того, намеревались в соответствии со своими законами отменить в Африке рабство. Главное, однако, не в этом... Главное – англичане решили в соответствии с европейскими правилами установить границы земельных участков. И буры…
     Они просто убежали из Капской колонии. Убежали на север, вглубь Черной Африки. Не желая принять ограничение права своей собственности, они предпочли ее бросить... Возник «великий трек» – переселение буров на новые земли, где были основаны независимые республики: «Лучше было податься прочь, туда, где вода и незанятые земли, и не было британского правительства, отменившего законы о свободном переселении и где белого человека нельзя было вызвать в суд для объяснений по поводу жалоб его холопов».

     Практика расселения, когда территория размером с большой канадский поселок отводилась для проживания десятка семей, распространилась по всей Южной Африке. «Это не означало, что буры не чувствовали себя (в Капской колонии – М. Х.) дома. Африка была их домом, но именно Африка в целом, а не какая-то ограниченная территория. Их фантастические «треки», приводившие в столбняк британскую администрацию, ясно показывали, что они превратились в племя и утратили европейское чувство своей patria (отечества – М. Х.). Они вели себя точно так же, как черные племена, столетиями бродившие по континенту и чувствовавшие себя дома везде, где случалось остановиться их орде» (ibid. стр. 275).

     Ханна Арендт увидела в бурских «треках» некий «лабораторный опыт» будущих панславянских, пангерманских, пантюркистских, панисламских и прочих «мессианских движений» – с их беспочвенностью, со страстью к разрушению живой действительности, с Избранностью как орудием господства. Она признает, что «извращенное христианство буров произрастало из ужасающей реальности, в которой несчастные белые люди почитались как божества равно несчастными черными людьми». Но тем не менее…

     Англичане тоже ведь были заинтересованы в верховном господстве не коренного населения, а европейцев - ничуть не меньше, чем буры. Но для них казался шоком тот факт, что поселившиеся в Африке белые люди ведут себя, как дикари, «поскольку таков обычай этой страны»! Их простым умам казалось нелепым, например, жертвовать производительностью труда и прибылями ради призрачного мира, в котором европейцы, в прошлом такие же люди, как они сами, потеряли даже низшие, сугубо материальные мотивы, после того, как у них исчезли высшие… Все европейское потеряло смысл в обществе, где никто не стремился к каким-либо достижениям, потому что каждый и так - стал богом.

     Золото и раса

     В последней трети века на территории бурских республик обнаружили алмазы. Потом – огромные россыпи золота. И земля, которую пассажирские суда по традиции миновали стороной, увидела на своих пристанях тысячи поселенцев, двигавшихся вглубь континента.
     Большей частью то были англичане, но встречались иммигранты из Риги, Киева, Гамбурга, Франкфурта, Сан-Франциско... Искатели счастья с четырех континентов! «Золотоискатели из Америки и Австралии, немецкие спекулянты, торговцы, содержатели салунов, профессиональные игроки, адвокаты, отставные офицеры, младшие сыновья видных фамилий… Восхитительно пестрое сборище, у которых деньги, получаемые за счет невиданной производительности рудников, текли, как вода». Их гимном Арендт считает старинную песню:

     «Поплыву за край Суэцкий, где все одно – жить, не жить.
     Там нет заповедей тухлых, значит, можно вдоволь пить».

     Она обширно цитирует «Сердце тьмы» Джозефа Конрада: «В глубине их была пустота. Они были циничными, хищными и жестокими, но вовсе не мужественными или смелыми. Они ни во что не верили, но могли убедить себя в чем угодно». Может быть, единственным талантом, который проклевывался в этих пустых душах, был дар словесного гипноза, создающий «лидеров какой-нибудь крайней партии». Все они «были готовы участвовать в любой игре – от расшибалочки до убийства», и люди для них значили «так или иначе, не больше, чем вон та муха».

     Они принесли с собой нравы уголовных убийц, среди которых единственным непростительным грехом считалась потеря самообладания. Здесь сошлись джентльмены с уголовниками (помните дело Дрейфуса?). «Вокруг преступления возникала атмосфера утонченного порока», и то, что в Европе сдерживалось признанными нравственными установками, здесь, в мире колониальных авантюр взрывалось со скоростью короткого замыкания. «Туземная жизнь, - снова цитирует она Конрада, - выглядела Театром теней, сквозь которую господствующая раса проходила никак не задетой и не замеченной… Доисторический человек проклинал нас, молился на нас, приветствовал нас – но кто мог нам об этом сказать? Нам недоступно было понимание окружающего, мы скользили мимо, словно призраки, удивленные и втайне испуганные, как пугался бы любой нормальный человек при виде взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме… Мы блуждали как бы во мраке первых веков – тех, что прошли, не оставив ни следов, ни воспоминаний. Земля казалась непохожей на землю… А люди? Нет, люди остались людьми. Знаете, нет ничего худшего, чем это подозрение, что люди остаются людьми. Оно нарастало медленно, постепенно. Они выли, прыгали, корчили страшные гримасы, но в трепет приводила вас мысль, что они – такие же, как вы, сама мысль - об отдаленном родстве с этими дикими и страшными существами».

     У этого сюжета имелись два ключевых момента. Первый – невиданно дешевая местная рабочая сила (европейцы служили обычно надсмотрщиками, квалифицированных рабочих и инженеров регулярно привозили из Европы); второй – начавшееся финансирование алмазного, а потом золотого проекта за счет инвестиций европейских «излишних» капиталов.
     С самого начала «сотня или около того еврейских дельцов слетелись, как орлы на добычу», действуя в роли посредников для далеких европейских банкиров, вкладывавших капиталы в местную золото - и алмазодобычу.

     Буры реагировали на появление новой публики, как обычно: продали свою собственность - алмазные участки и в очередной раз убрались поглубже в Африку. Это было их «расовой» ошибкой: они приняли «новых англичан» за прежних – за миссионеров, всегда надоедавших им рассуждениями о равенстве людей, за чиновников, пристававших с требованием соблюдать какой-то там закон… Буры просто испугались, что наступает этап промышленного развития их страны. Они, повторяю, ошиблись: золото и алмазы – не обычные, функционально важные для общества товары, их цена определялась политическими соглашениями. Принципиального «рыночного поворота» в рабовладельческой экономике могло не произойти… Потом буры ввязались в войну с Британией, предотвращая переход их страны из рабовладельческой в капиталистическую стадию, – и, несмотря на военное поражение, по сути, выиграли ее! Ибо те, кто двинул британские войска – «новые англичане», являлись по сути их, буров, духовными союзниками! Они поняли быстрее британских министров, что управлять в Черном мире, выпустив из рук бич расизма, невозможно: белых слишком мало… Бурам пришлось уступить британцам лишь то, что им в принципе ненужным казалось самим, – права на золотые и алмазные участки. Организаторы войны, далекие инвесторы капиталов в предприятия горнодобычи, получили то, за что воевали, а взамен уступили бурам то, что тем нужно было больше всего, - расовое устройство Южно-Африканского общества, как бы одобренное европейским общественным мнением, сочувствовавшим «героическим борцам».

     Как упоминалось, первыми финансистами алмазо- и золотодобычи были представители «еврейской черни», команда примерно того же типа, что посредничала для компании Панамского канала. Этакие племенные бунтари против еврейской финансовой элиты! Но как только выяснилось, что для защиты рудников, возникших в опасной зоне Черной Африки, требуется государственная экспансия, нужны, проще говоря, немалые войска, вооруженные пулеметами системы «Максим», евреи потеряли в Южной Африке позиции. У них не имелось правительства, к которому при нужде можно было бы обратиться за помощью! И еврея, прежнего короля алмазов Барнато, вытеснил британец Сесил Родс, а «Компания де Бирс» выкупила акции у другого алмазного короля, еврея Бейта...

     Что стало самым важным следствием нового порядка, возникшего в Южной Африке после заключения взаимовыгодного англо-бурского договора?
     Британские дельцы-империалисты получили в собственность выгодную отрасль хозяйства – добычу золота: 75% от ее доходов уходило в Лондон. Все остальное в стране считалось неважным. Буры добились для себя главного: внутренняя политика больше не подчинялась обычным капиталистическим мотивам - получению максимально возможной прибыли. Она контролировалась расовыми установками! Арендт приводит характерные примеры: «Рентабельность железных дорог была мгновенно утрачена, когда правительство уволило 17 тысяч рабочих-банту и начало платить белым зарплату вдвое большую… Закон о цветном барьере отстранил цветных рабочих от механизированного труда, что привело к колоссальному росту издержек производства» (ibid, стр. 285). И т. д.

     Естественно для нее, Ханна Арендт не могла оставить без комментария частный, «еврейский вопрос»: почему, даже после того, как евреи утеряли важные позиции в финансовом бизнесе Южной Африки, отчетливая неприязнь к ним у буров продолжала сохраняться? Поначалу буры справедливо видели в евреях-финансистах «первотолчок» для возможного преобразования их страны в современную промышленную державу, это все так, но дальше-то – почему?

     …Первая еврейская ненормальность: как правило, обычные охотники за алмазами и златом, нагрузившись добычей, оставляли эту страну. Они увозили камни и золотой песок «в клюве» (читай - в чековой книжке). А евреям, как оказалось, некуда ехать – и они оставались на Черном континенте. «Между 1924 и 1930 гг. в Южную Африку приехало 12319 евреев и покинуло ее 461 человек» (ibid, стр. 285), что составило примерно треть от числа всех иммигрантов! Но, главное, будучи выброшенными из алмазно-золотого бизнеса, они не опустились в группу бедняцкого населения, которая целиком жила на «расовом обеспечении» из средств казны и по качеству жизни ненамного превосходила банту (в 1923 году эти люди составляли примерно 10% всего белого населения, а в 1943 году уже 20%). Евреи почти сразу начали создавать предприятия, которые считались в ЮАС (будущей ЮАР) - «второстепенными»: фабрики по производству мебели, ателье по шитью одежды, магазины, клиники, адвокатские конторы, газеты и журналы… Буры оказались исторически правы в своем инстинктивном отвращении к евреям: именно изгои, выломившись из скопища теневых фигур в виртуальном мире злата и алмазов, сделались потом производительной частью населения страны, постепенно превращая Южную Африку в страну с нормальной рыночной экономикой. Что неизбежно сулило в будущем избавление ЮАР от расовой доктрины. (Кстати, негры-банту под влиянием регулярной трудовой деятельности и городского образа жизни тоже постепенно приобщались к роду человеческому!)

     Кроме того, ненависть буров к евреям подпитывалась тем, что бывшие голландцы подозревали: эту «особую расу» будет труднее, чем кого-либо иного, убедить в Избранности буров. У евреев на эту тему имелась своя, более обоснованная и древняя традиция.

     Самым важным, хотя до поры скрытым следствием южноафриканского опыта в истории XX века Ханна Арендт считала некое поразительное, противоречившее любым европейским учениям той эпохи, особенно марксизму, открытие. Мотивация у людей, основанная на прибыли, на материальной выгоде, – оказалась не «священной коровой», повелевавшей всем ходом истории, как думали Маркс и его современники! Общество, оказалось, могло развиваться и на неэкономических принципах, здесь привилегии доставались тем, кто в привычной рыночной системе неизбежно остался бы внизу. «Расистское общество Южной Африки преподало черни великий урок (та и сама об этом смутно догадывалась!). Путем насилия какая-то непривилегированная группа способна создать класс, который будет расположен еще ниже, чем она сама» (ibid, стр. 288).

     Второй урок Южной Африки: для такого классового переворота необязательно совершать социальную революцию (как это сделали потом в России). Достаточно сговориться с заинтересованными группами внутри верхушечных классов. Особо пригодными казались для спихивания на дно общества чужие (отсталые) народы. Немцы, а они были ближайшими соседями буров по Черному континенту, впервые получили исторический урок, здесь они впервые исцелились от иллюзий «прогрессивности исторического процесса»: «Экономическая история показала однажды, что человек развивался, двигался шаг за шагом от охотничьего образа жизни к скотоводству, к оседлому земледелию, но потом, прибыв из страны, самой передовой по рачительной, интенсивной обработке земли, смог постепенно превратиться обратно - в скотовода и охотника» (ibid, стр. 288). Но поэтому и стал неоспоримым господином всего и вся – пустив в ход оружие расовой доктрины.

     И еще третий - внешнеполитический урок из опыта Черного континента извлекли немцы. Общаясь с иммигрантами, прибившимися в Южную Африку со всего света, немецкие колонисты и их идеологи поняли: в варианте расового переворота на их стороне - вся многочисленная и влиятельная чернь цивилизованного мира. Расисты не окажутся на Земле изолированными подонками...

     Бюрократия как вариант империалистического заговора

     Теперь, когда ясно, какое влияние оказали события в далекой Южной Африке на самосознание Европы, вспомним и о другой составляющей империализма - той, которая, по мнению Арендт, вывела Старый континент на тропу, ведущую от империализма к тоталитарной системе. О бюрократии, заменившей собой политический метод управления странами!
     Если расизм изобрели в Южной Африке, то бюрократию как составляющую административной политики – в Алжире, Египте, Индии (не стоит, однако, забывать про приоритет и автора системы, про Османскую империю.)

     Британские сановники считали, что через бюрократические решения, т. е. циркулярами и секретными бумагами, можно руководить целыми народами, нуждавшимися в покровительстве со стороны цивилизованных европейцев.
     «Иными словами, идея «расы» стала побегом европейцев в безответственность (делай с дикарями, что хочешь! – М. Х.), а бюрократия наоборот – формой ответственности за судьбу другого народа, но такой огромной, какую ни один народ не может и не должен нести по отношению к народу другому» (ibid, стр. 289).

     Как возникло – преимущественно у британцев – это невероятно преувеличенное чувство ответственности за судьбу других народов?
     Как ни странно, самая обширная держава в истории человечества – Британская империя конца XIX-первой половины XX веков – появилась на свет, как выразилась Ханна Арендт, «в припадке рассеянности». Т. е. неожиданно и не запланировано для правящих кругов самой страны. Еще в 80-х годах XVIII века, в эпоху относительно недавнюю (для России - всего лишь при Екатерине II!), Великобритания виделась миру страной преимущественно… сельскохозяйственной. Ее экспорт не превышал 10% национального дохода, да и не имел он важного значения для национальной экономики острова.

     «Великим фартом» для возвышения британской короны стал случай - восхождение на Сент-Джеймский престол нидерландского принца Вильгельма Оранского. Объединив ресурсы двух великих морских держав, он превратил свое новое отечество в повелителя морей. А разгром Нельсоном объединенных флотов Франции и Испании в битве при Трафальгаре превратил Великобританию в мировую державу – соперники окончательно смирились с этим несомненным фактом.

     Как раз в те годы проходила великая промышленная революция. Для нее «туманный Альбион» с сырьевыми ресурсами Британии на пяти континентах, с великим флотом, который доставлял сырье для переработки на европейский остров, а потом развозил готовые товары обратно по всему миру, показался самым подходящим пунктом развития на Земном шаре. Британцам неожиданно для них самих попало в руки громадное хозяйственное преимущество перед остальными державами.

     Чтобы уберечь его в будущем, возникла нужда в легенде, утверждающей и оправдывающей владение землями далеко-далеко за пределами родной patria.

     «Легенды играют огромную роль в сотворении истории. Человеку не дано свыше переделывать прошлое, и он становится наследником чужих деяний поневоле, он всегда обременен ответственностью за непрерывное развитие событий, не зависящих от его воли. Но потому – для себя самого - ему нужны некие объяснения-толкования прошлого, где, как ему видится, скрыт ключ к будущей судьбе, - пишет Арендт. - Легенды – духовный фундамент буквально всех древних городов, империй, народов. Они – вехи на путях в будущее. Не опираясь на факты, но, всегда выражая их подлинно скрытое значение, они дарили людям истину, выходящую за пределы реалий и воспоминаний. Легендарные объяснения в истории являлись той поправкой к истинным фактам-событиям, что была необходима людям, чтобы взять на себя ответственность за дела, которые не они совершали и последствий которых никто не предвидел. Истина древних легенд, придающая им дух бессмертия, возникала, когда прошлые события приводились в соответствие с нынешними политическими стремлениями… Легенды вводят человека во владение тем, чего он не совершал, и дают возможность смириться с тем, чего он не может изменить. С легенд начинается история» (ibid, стр. 290).

     Влияние легенд на историю Европы оборвалось с появлением христианства, истолковавшего мировые события от Адама до Судного дня по-своему - как единый для всех путь искупления и спасения верующих. Христианство дало европейцам всеобъемлющее толкование каждой судьбы. Но после того как духовное единство христианских народов Европы исчезло и возникло множество новых наций, дорога к спасению стала выглядеть частным делом каждого прихожанина, и тогда развернулся волнующий спектакль зарождения идеологий.

     Каждая из них претендовала на знание истины: без этой именно идеологии, истина уже считалась непостижимой.
     В Новое время появилась, однако, и первая попытка создать, наконец, современную легенду. Легенду империализма.
     Автором ее оказался поэт, Редьярд Киплинг. Легенда Британской империи зачаровала лучших сынов этой страны и сыграла решающую роль в формировании имперских характеров ее чиновников и агентов секретных служб.

     Легенда Киплинга была основана на особенностях британского национального характера. Самих себя британцы видели вот какими: они - единственный политически зрелый народ, соблюдающий законы, но озабоченный в то же время процветанием всего мира. Они окружены в мире варварами и должны привнести в человечество гармонию и порядок, цивилизацию. В том состоит духовная обязанность нации – «Бремя белого человека».

     В Англии имелась, однако, некая жизненная «материя», отвечавшая запросам киплинговской легенды, именно – истинное рыцарство, истинное благородство и доблесть народа (пусть политически неуместные в современниках Сесиля Родса или лорда Керзона). Конечно, в реальности «бремя белого человека» оборачивалось и лицемерием корыстолюбцев, и инстинктивным расизмом – но многие искренно и добровольно взвалили «бремя» на себя, становясь этакими донкихотствующими юродивыми. Ибо не менее древней, чем традиция лицемерия, была у британцев традиция странствующих рыцарей, с энтузиазмом отправлявшихся в дальние страны к примитивным народам, чтобы изничтожить заведшуюся там нечисть – драконов.

     Странные британские дон Кихоты, защитники слабых, игравшие немалую роль за кулисами британской администрации, следовали в этом деле лучшим из христианских традиций. Не солдаты и не высшие чины внушили туземцам представление о величии западного мира – на это оказались способны юноши, привлеченные на место службы наивными идеалами. Британское общество радовалось их отъезду за моря – оно позволяло продолжать традиционное воспитание христианских идей в школах, а в то же время сами идеалы как бы уже не мешали «реальной жизни» взрослых людей в Великобритании.

     Экзотические земли манили к себе лучшую часть островной молодежи, но лишали собственно британское общество самых честных (хотя и самых для него опасных) людей. Благодаря чему поддерживалось юношеское благородство в духе страны, а оно помогло Европе сберечь для себя моральные нормы западной цивилизации (хотя бы – в киплинговской, детской форме).

     * * *

     Советник британского вице-короля лорд Кромер был одним из таких рыцарей - "драконоборцев». В 1894 году он отказался стать вице-королем Индии, в 1904 году не принял предложенную ему важнейшую должность в центральном аппарате МИДа (пост государственного секретаря). Вместо почетных должностей, которыми удовлетворился бы человек меньшего калибра, он с 1883 по 1908 годы занимал мало заметный, но наделенный громадной властью пост генерального консула в Египте, т. е. фактического правителя великой страны. До сих пор он почитается у себя в Британии первым в среде администраторов, кто «своей службой прославил британскую нацию» (Керзон) и, возможно, был последним из тех, кто умирал с непоколебимым сознанием гордого достоинства.

     «Нет, не почет меня влечет –
     Наградой станут мне надолго
     От ига спасшийся народ,
     Покой исполненного долга»

    (из поэмы Кромера)

     Почему он выбрал Египет? Потому что сам посчитал: так - «надо»! «Чтобы удержать любимую Индию под Британией, надо твердой ногой стоять на берегах Нила».
     …В это же время другой британец – Сесил Родс - поселился на противоположном конце Африки, в Капской колонии. Его идеи были более современными, чем кромеровские мотивы охраны путей в завоеванную страну… Родс рассуждал так: захват нужен потому и только потому, что он... нужен! И может быть ограничен лишь пределами Земного шара!

     Казалось, между взглядами самоотверженного служителя долга из Каира и вульгарного мегаломана из Южной Африки пролегла пропасть («вообще мировая политика для нации – все равно, что мания величия для личности», цитирует Арендт германского национал-либерала Е. Рихтера). А все же под конец жизни оба пришли к одному знаменателю и несут равную долю ответственности за возникновение в мире того, что Ханна называла «Большой Игрой в секретность». Игра эта, по ее мнению, оказалась столь же безумной и пагубной для человеческих характеров в XX веке, как «призрачный мир расовой политики».

     В чем сходство системы управления колониями у благороднейшего джентльмена из Каира и фантастического авантюриста, «селфмейдмена» из золото-алмазного Кейптауна?
     Оба считали управляемые ими регионы средством для достижения цели, более высокой, чем благополучие управляемого ими народа. Отсюда – неизбежное безразличие правителей к подданным (к черным, но и к белым, к слову сказать), отстраненность от интересов большинства. Эта «идейность» отличала их правление от грубого произвола, скажем, местных царьков, от ига любых обычных завоевателей. Она-то и видится Арендт принципиально новым словом в системе британских имперских служб.

     В новой системе не терпели обычное связующее звено между деспотом и его подданными – взятки, «подарки». Такая неподкупность аппарата управления сделала его более бесчеловечным, недоступным для понимания управляемых людей, чем даже у самых диких завоевателей (Ханна Арендт вспомнила фразу русского публициста Ольгина: «Взятка была, возможно, самым человечным установлением среди проволочных заграждений русских порядков»). Неподкупность и чуждость выглядели символами этакого абсолютного несовпадения интересов правителей и народов! В сравнении с такими порядками нормальное угнетение, нормальное взяточничество выглядели в глазах Ханны Арендт все-таки чем-то отвечающими человеческому достоинству: по крайней мере, господин и раб, взяточник и взяткодатель хотя бы боролись в этом мире за обладание одними и теми же ценностями!

     «Отстраненный от реалий», британский администратор не догадывался, что на деле он внедрял новую форму правления. При этом продолжал считать, что его бесстрастное поведение объясняется «вынужденным контактом с народом, находящимся на иной ступени развития». Вместо обычной уверенности нормального чиновника в превосходстве над любым просителем – чувством, к которому обычно примешивается тщеславие, этот новый тип управителя ощущал себя сверхчеловеком, членом особой «нации, достигшей высокого уровня цивилизации», почему и занимает свой пост - по праву рождения (рождения в этой высшей расе), а вовсе не за какие-то личные заслуги!

     Карьера лорда Кромера особо интересовала Ханну Арендт: в ней как бы воплотился поворот от старой колониальной к новой, империалистической системе правления.
     Лорд начал карьеру с некоей озабоченности, даже с неловкости от наблюдений над «гибридной системы управления, которой нет ни названия, ни прецедента». В 1885 году, т. е. уже после двух лет руководства Египтом, в нем еще жили сомнения, как совмещать обязанности дипломата (британского генерального консула) с ролью фактического главы правительства? Как нормализовать двусмысленную ситуацию? Можно было, конечно, формально оккупировать Египет и стать Верховным комиссаром оккупационной армии. Можно было вернуть власть обратно законным правителям страны… Лорд выбрал и то, и другое, т. е. «гибрид»: формально сохранил законность старых властей, а на практике все вопросы решал сам, оставаясь никому неведомым, «в тени», иностранным дипломатом.

     К концу жизни Кромер признал, что «личное влияние», не подкрепленное закрепленным на бумаге соглашением, - хороший способ «эффективного надзора за общественными делами». Более того, такой способ предпочтителен – ведь всегда можно изменить курс местного правительства, не вовлекая в местные «затруднения» далекую Британскую метрополию. Правда, он требует квалифицированных кадров, правда, лояльность Короне у ее слуг не должна связываться с личными амбициями… Кадры должны всегда быть готовы отказаться от по-человечески понятного стремления – связать их имена с успехами, достигнутыми при их участии. По мнению благородного лорда, страстью агентов вместо тщеславия должна стать Секретность! («Чем меньше о слугах Короны говорят, тем лучше»). Их роль - за кулисами, их презрение направлено именно на тех, кто красуется на виду и эту выигрышную позицию почему-то любит...

     Взамен (чтобы вообще можно было действовать!) бюрократ должен быть освобожден от любого контроля над тем, что делает, – от обвинений в свой адрес и от похвал тоже! От любого контроля любых учреждений своего же национального сообщества (парламента, исполнительной власти, прессы). Ибо каждый шаг в направлении к созданию демократии на местах, да что к демократии! – даже рутинная работа любых общественных учреждений скрывает неожиданность и, следовательно, опасность. Реально вообще «невозможно управлять народом посредством другого народа, например, народом Индии через народ Британии», - признавал лорд Кромер. В его понимании, бюрократия есть «правительство экспертов», правление людей из «набравшего опыт меньшинства», сопротивляющегося вмешательству «не имеющего опыта большинства». А кто есть народ Великобритании? Он и есть вот это самое, «лишенное опыта большинство»! Более того, достоинством бюрократии Кромер считал полное отсутствие иллюзий относительно политических принципов собственной страны. Способ управления в колониях, подобный британскому, повлек бы за собой «лишь дешевое подражательство».

     Его коллега с юга континента, Сесил Родс был невероятно тщеславен: сам говорил, что его будут помнить четыре тысячи лет! Но «мегаломан», как его назвала Арендт, пришел к той же системе незаметного и «сверхсекретного управления», что и сверхскромный лорд Кромер. В вариантах завещаний, составленных при жизни, Родс отдавал свои капиталы для «создания тайного общества, вроде того, что создал Лойола» (т. е. вроде ордена иезуитов). Он мечтал о расширении владений «нордической расы» (в проекте была поставлена цель – возвратить под власть Британской короны Соединенные Штаты! И создать мировое правительство! Правда, в реальности деньги пошли на учреждение «Родсовской стипендии» для «нордической расы» – британцев, немцев, скандинавов, американцев.)

     Открыть очарование в негласном, никому неведомо управлении человечеством помог природному честолюбцу Родсу опыт, который помог сделать то же самое рабу чувства долга Кромеру: оба воспринимали завоевание как бесконечный процесс, в котором каждая вновь захваченная страна важна лишь как ступенька на лестнице новых захватов. Желание славы не могло удовлетвориться триумфом во имя своего народа, как было у прежних победителей! Чувство долга не насыщалось исполнением поручений или достижением добытых результатов. Бюрократ нового типа, попадая в водоворот нескончаемых захватов, переставал быть собой, прежним, и соизмерял себя с силами, творящими самое Историю! Он мыслил себя орудием исторического процесса – в том видел награду для себя.

     Родс говорил о себе: «Он не мог сделать ничего неправильного, все, что он хотел сделать, выходило верно. Его делом было делать – как ему хотелось! Он чувствовал себя Богом – ни больше, ни меньше».
     Кромер же скромнее определил вхождение живых людей в функцию системы: «Это делает их бесценными орудиями для политики империализма».

     Секретные агенты управителей британских колоний не были связаны в своих действиях какими бы то ни было законами, даже британскими. Единственной приметой «законопослушности» для них считался сам успех порученного задания. В случае провала они исчезали. В случае успеха наградой служило ощущение в себе сил более могучих, чем они сами, – это помогало отказываться и даже презирать славу!

     В основе бюрократии, подменяющей законы временными указами лежала твердая уверенность в возможности отождествления человека при власти с движущей силой Истории! Идеал бюрократии – это невидимый и внешне скромный, но могучий человек, управляющий ниточками из-за кулис буквально всем на свете. Кромер в конце карьеры «начал воздерживаться от письменных и от каких бы то ни было материальных свидетельств» того, что делалось в Египте (из его личного письма лорду Розбери). Он даже провозгласить аннексию Египта уже не хотел (формально Египет до самого конца британской оккупации считался независимым королевством) – лишь бы не быть связанным в действиях даже выгодным договором, который, что ни говори, есть лишь дело грешных человеческих рук. Он был бюрократом – а бюрократ всегда избегает законов: присущая закону устойчивость мешает, кому бы то ни было стать на своем посту идолом, ибо все должны повиноваться закону.

     Ключевые фигуры в этой системе – бюрократ-сановник и агент-информатор. И тот, и другой на службе британского империализма считали себя наследниками «рыцарей-драконоборцев», защитниками сирых и убогих. Поэтому режим не впадал в «крайности», или, как тогда выражались, в «административную резню» местного населения. К примеру, даже если бюрократ мыслил, что массовый террор против индийцев поможет Британии сохранить власть над Индией, он одновременно знал: ему не получить у противных центральных ведомств Великобритании поддержку для дельного плана по уничтожению неблагодарных туземцев. Колониальная администрация Индии точно знала, что ей придется в Лондоне оправдываться за любые жестокости, знала, что «общественное мнение не потерпит угнетения индийцев» (Картхилл) – и должна была с этим считаться.

     К примеру, вице-король Индии лорд Керзон был не благородным идеалистом, напротив – он склонялся к расизму (знаменитый журналист Г. Николсон вспоминал, как в Первую мировую войну во Франции, неподалеку от фронта, был расположен пивной завод, в чанах из-под пива которого любили помыться вернувшиеся на побывку с позиций британские солдаты. Керзон смотрел на зрелище со стороны и вдруг воскликнул: «Боже мой, представить себе не мог, что у простолюдинов такая белая кожа!»). Но, тем не менее, ни тираном, ни расистским деспотом Керзон все же не сделался…

     Другая ключевая система управления – секретные службы Ее величества. Агенты вдохновлялись легендой о Большой игре, изложенной в киплинговском романе «Ким», где любовь к «Игре ради Игры» стала символом напряженной и интересной жизни. Ким называет в романе своих коллег собирательным именем «Мы». Это коллектив, сплоченный товариществом, опытом, отсутствием быта, постоянной готовностью играть роль. Никто из них не чувствовал себя одиноким… В Большой Игре человек ощущал себя живущим единственно достойной жизнью. «Когда все мертвы, Игра закончена. Но не раньше!» И не тогда, когда человеку случается чего-то достигнуть! То, что у Игры не было конечной цели, делало ее опасно похожей на самое жизнь. В бесцельности, например, увидел очарование бытия тот же киплинговский Ким: «Промысел не вопрошают – действуют и погибают»! Соблазняли молодых людей бесконечность и – секретность как символ таинственности самой жизни.

     Злая ирония состояла в том, что сами «работодатели спецслужб» отлично знали, чего хотели достичь, и пользовались анонимной работой агентов в собственных интересах. Правда, радость вкладчиков капитала в их Игру оказалась временной: вскоре они столкнулись с новыми игроками и новой игрой, игрой в Тоталитаризм, не имевшей уязвимых ограничений, вроде обязательного получения прибыли. Новые участники Игры оказались, как говорят сегодня, «беспредельщиками», они сыграли так резко, что жертвами стали даже те, кто Большую Игру профинансировал.

     * * *

     Но сначала империалисты уничтожили лучшего из клана авантюристов - "драконоборцев". Его звали Лоуренсом Аравийским.
     Никогда еще эксперимент не ставили на более чистоплотном и порядочном человеческом материале, считает Арендт. В секретные агенты его привела мечта расстаться со скучным и нудно-пошлым британским светом. В арабах юношу привлекала, как он сам выразился, «проповедь убожества, включающее сюда их моральное убожество, зато полностью очистившее их от идолов домашнего очага».
     Волею шефов он попал в самый эпицентр Большой Игры – в «руководство арабским национальным движением»... Он притворялся так хорошо, что сам поверил в это «дело». Перестроил свою личность, до такой степени, что превратился в живое воплощение арабского Возрождения, растворил свое природное тщеславие в таинственном потоке причастия к Силам – большим, чем он сам, пришел «к убийственному презрению – не к другим людям, но к тому, что они делают», если они делали это нечто не в союзе с Великими силами истории.

     В 1929 году он писал: «Любой, кто, как я, так быстро поднялся наверх и повидал изнанку мира, может легко потерять энтузиазм и утратить мотивы, которые тобой руководили, пока не достиг вершины. Я не был королем или премьер-министром, но я их делал, и я играл с ними в их же игры, и теперь на этом направлении мне мало что остается делать».

     Величие же его заключалось в том, что он оказался достаточно мужественной натурой, чтоб не вернуться обратно в светскую респектабельную жизнь, не пожелал «никоим образом извлекать хоть какую-то выгоду из того, что делал в Аравии». Почести – отклонял, высокие посты по службе – не принимал. Не брал деньги за публикации, подписанные именем «Лоуренс». Понимал: в прошлом он был не собой, не Лоуренсом, а лишь функцией спецслужб, он играл предписанную кем-то роль. «В конечном счете – я не верил в арабское движение, а просто считал его нужным – в то время и в том месте».

     Хотя он не был фанатиком (все-таки был слишком хорошо для этого образован), но испытывал почти гипнотическое преклонение перед Силами истории, Вечным их потоком – и потому не верил в личную инициативу, в личную ответственность за ход истории. «Я ломаю голову, много ли зависит от отдельного человека, - писал он. – Порядочно, думаю, но - если идти правильным путем». Ханна Арендт прочла в этих строках «конец подлинной гордости западного человека», который более не стремился предписывать свои правила окружающему миру, а только идет «правильным путем», т. е. повинуется силам истории, считая себя лишь их слугой.

     Когда европейская чернь открыла, наконец, какой «восхитительной добродетелью» становится в Африке белая кожа; когда британский администратор перестал верить в законы своей нации, которым подчинялся и самый высокопоставленный подданный Ее величества, зато уверился в своем врожденном праве управлять чужими народами, когда Рыцари превратились в «высшую расу», а бюрократы со шпионами стали играть в неведомую Большую Игру; когда лучшие сыны Британии стали служить не общему благу, а таинственным спецслужбам, разбросанным по всему миру, – стало похоже, что сцена для жутких ужасов XX века уже подготовлена…

     Счастливым оказалось одно обстоятельство. В пределах империи между войнами стало много меньше жестокости, чем прежде. Соблюдался в колониях и какой-то минимум Прав человека. Такая умеренность посреди всеобщего безумия позволила англичанам позже преобразовать Империю Ее величества в нынешнее Британское содружество наций.

(продолжение следует)