Shalit1

                                               Я видел сон,

                                               что больше нет тебя…

                                               Сырой туман окутал плечи,

                                                Вдали дрожали чьи-то речи,-

                                                Я видел сон, что больше нет

                                                Тебя…

                                                В полях ржавели снега клочья.

                                                И опускался траур ночи,

                                                Все подминая и губя,-

                                                Я видел сон, что больше нет

                                                Тебя…

                                                Пятно луны угасло в туче,

                                                Из окон рвался свет колючий,

                                                И не хватало слез и дня –

                                                Я видел сон, что больше нет

                                                Тебя…

В этой строчке-рефрене "Я видел сон, что больше нет тебя" почудился знакомый и забытый голос. Моя соседка по литературному семинару в Иерусалиме, бывшая сокурсница Машенька листала книжечку неизвестного мне автора Бориса Кушнера. Нет, у того, что позвал меня из юности, было другое имя. Но та же фраза, как тот же голос… Какая странность! Сборник "Стихи и переводы" был очень маленького формата, он вышел в Москве в 1993 году. Читаю:

"Борис Абрамович Кушнер родился в 1941 году в Красноуральске. Окончил механико-математический факультет Московского университета и аспирантуру у члена-корреспондента Академии Наук А.А.Маркова. Работал в Вычислительном Центре Академии Наук СССР. В настоящее время живет в Соединенных Штатах, преподает математику в Питтсбургском университете в Джонстауне. Это первый сборник его стихов."

Борис Кушнер

Любопытно: математик! Заглянула в оглавление. Названия стихотворений явно располагали к неведомому автору: "Беатриче", "Гамлет", "Памяти Марины Цветаевой", "Борису Пастернаку", мелькают имена Канта, Платона, Иегуды Галеви, Шагала, вот в заголовках мелькают еврейские даты – 14 Адара 5747 года; 26 Кислева 5749 года=4 декабря 1988, Ханнука; большой лирический цикл о любви по одному адресу – Польша, Варшава… Математики не было в помине, разве что в знаке равенства… А в конце – переводы сонетов Шекспира.

Я вернулась к началу. "Книга стихов посвящается автором светлой памяти Марии Самуиловны Кизильштейн". Составители: И.И.Воробьева и В.В.Малиновский. Рисунок художницы Ю.Кушнер.

- Где можно достать эту книжку?

Машенька улыбнулась: "Наверное, у автора, вон он стоит, тот, что в шортах".

Так мы познакомились, вышли из зала и долго говорили. Свою книжку он прислал мне уже из Питтсбурга. А потом и другую, "Причина печали", изданную в Балтиморе. Мы переписываемся несколько лет. Он присылает стихи, публицистику. Много пишет, много печатается. Не перестает поражать разными гранями и таланта и личности. Разными сферами интересов. Известность его началась не со стихов, а с блестящего, аналитичного и аргументированного, гневного "Открытого письма" коллеге по профессии, тоже математику, но юдофобу Игорю Шафаревичу по поводу его скандального опуса "Русофобия". Это письмо ходило сначала в Самиздате, передавалось из рук в руки, а затем было опубликовано в прессе разных стран. В свое время я читала его и гордилась умным евреем, сумевшим дать достойный и блестящий отпор антисемиту. Фамилия автора забылась. Так это Борис, пишущий такие завораживающие обнаженностью чувств стихи?

Но я спешу,

Лечу в твои объятья, -

Над здравым смыслом –

Страсти перевес. –

Я - Твой,

Я Твой! –

С Тобой готов сбежать я

Куда угодно –

Только б дальше в лес!

(из Вариации-171.Осень)

Или изящные, почти кружевные стихи, восходящие к тем временам Данте и Петрарки, когда слово Дама писалось с большой буквы:

Соединенье

разных дней

Из всех эпох,

где был я

с ней, -

Прекрасной,

гордой

и упрямой

Моею Дамой.

В квадратах

бледного окна,

Едва отмеченных Луною,

Как будто

призрачна Она

И всё ж

со мною…

И радость птицею

из рук,

И ночь бредет

под сердца стук,

Под звон секунд

Вселенской гаммы –

Для Дамы.

И утра первый

аромат

Её присутствие стократ

Усилит наводненьем

света

И музыкой Её шагов

Со всех морей

и берегов

И здесь и

где-то…

Или такие стихи, и их много, в которых при обычном, не актерском чтении, чудится, будто сама музыка записана не нотами, а буквами, словами?

Я снова в бешенстве октав

И снова, кажется, неправ,

Но как сбиваются в оравы –

Октавы!

И тишину разносит вдрызг

Их натиск,

Их безумный риск,

Их жажда виртуозной славы –

Октавы!

И налетает острый миг,

Когда бледнеет

Клара Вик

И шепчет: "Дело здесь нечисто…" –

Но в клавишах уже пожар,

А правила прилежных Клар –

Ничто для Листа.

Нет, не для нас

Экклезиаст, -

Кто Душу Дьяволу продаст –

Тому все ново –

Под Солнцем или под Луной, -

И рядом Моисей и Ной –

И Слово.

Так смолкни,

Горестный Поэт! –

Во многом знанье Счастья нет –

Грозит безумьем.

Но Дух перешагнет запрет

И вспыхнет суета-сует

Огнем везувьим.

/Вариация-170 (Лист)/

А вот музыка другого рода, искрящаяся и озорная – "Свадьба Фигаро":

По россыпи

синей

Маэстро

Россини. –

Рулады

кларнета -

ушедшее лето…

…бессмертная

слава

Властителя

tutti

веселого нрава.-

Брависсимо,

браво! –

И независимо –

браво,

брависсимо –

Авантюристу,

артисту

в душе:

Бомарше. –

Маршальский жезл

у него

В атташе.

Не по-гусиному

вертко перо… -

Фигаро,

Фи-га-ро!..

Пишущий такие стихи и острый публицист, автор знаменитого "Открытого письма" антисемиту – один и тот же человек?

Я нашла это "письмо" и поразилась его актуальности, хотя писалось оно в 1988 году! "Вы считаете, что мы были упрямы и высокомерны, поддерживая в течение 2 тысяч лет свое национальное существование в неимоверных, нечеловеческих условиях. А я вижу в этом прекрасную, гордую верность своим отцам, своей вере, своему собственному (самобытному) пути. Не этого ли вы хотите для своего народа?! …Еще один пример нашего национального подвига, которым я горжусь и буду гордиться: мы возродили наш древний язык, молчавший почти два тысячелетия. Сейчас на этом языке пишут научные работы, объясняются в любви, ссорятся, негодуют. Вся гамма человеческих чувств вернулась в иссохшее лоно иврита (подч. мною – Ш.Ш.). Скажите, кто еще сделал такое?" Удивляясь не столько даже ненависти Шафаревича к евреям, сколько его страху перед ними, перед нами, Кушнер с грустным юмором замечает: "Создается ощущение, что читаешь сочинение представителя маленького народа… Какой комплекс неполноценности надо лелеять в себе, каким неверием в собственный народ надо обладать…"

Он не вступал в беспредметный спор с антисемитом, не оправдывался, а, как пишет в газете "Новое русское слово" Семен Резник: "спокойно и уверенно отвергал само его право что-то истолковывать в чуждой, непонятной и ненавистной ему культуре". И была новая статья Шафаревича "Русофобия: десять лет спустя" и был новый ответ Кушнера. Хорошо бы его прочитать, ну, хотя бы тем гастролирующим у нас без конца российским мастерам сцены и экрана, евреям по происхождению, которые произносят заявления примерно такого содержания (цитирую Кушнера): "И что же во мне еврейского, и какой же, скажите на милость, я еврей? И говорю-то я по-русски, и друзья-то у меня русские". В другом месте Кушнер расскажет, как один еврей в Польше 80-х годов, увлекавшийся польскими делами, "Солидарностью", спросил его: "А что это значит – чувствовать себя евреем? Научите меня…" – "Если Вы не умеете любить свою Мать, вряд ли я смогу научить Вас этому" – впрочем, Борис слыхал, будто этот бывший революционер стал раввином. Формула "Да что же во мне еврейского", заключает Кушнер, "не выдумка пропагандистов, это симптом весьма специфической, веками угнетения выработанной еврейской национальной болезни". Я привожу этот пассаж из очень личного, точного и тонкого эссе "Памяти друзей" – о русских-интеллигентах Ирине Ивановне Воробьевой и Василии Васильевиче Малиновском. Это они, уже после отъезда Бориса из России, издали в Москве его первый сборник стихов, посвященный, как оказывается, памяти матери Ирины – Марии Самуиловне Кизильштейн, женщины удивительной, прошедшей по всем кругам большевистского ада. Кушнер пишет: "Захватывала даже сама внешность Мирры Самуиловны – седые волосы, огромные горящие глаза, библейские глаза Деборы, ее человеческая открытость и жгучий интерес к жизни, которую у нее так долго и подло отнимали". Жена Кушнера, Марина, приходилась ей внучатой племянницей. Так Борис был введен в эту семью, ставшую ему родной. Замечу, что блестящее эссе "Памяти друзей" вместило и многих других людей, в том числе и чудесную бабушку автора, Софью Моисеевну, происходившую из богатой витебской ортодоксальной еврейской семьи. Она училась в Женеве, владела тремя иностранными языками. В стихах он называет ее "счастьем детства": "Сквозь чавканье галошных жиж / Сквозь нищету сиротства / Ты говорила про Париж, / Про честь, про донкихотство." Ее нет на свете 30 лет, но для него она живая: "В Москве – могильная плита,/ В Москве – Твои клавиры. / Вернулась Ты. В венце седин / Ко мне склонилась ивой." Попутно скажу, что и другие его воспоминания – об учителе – выдающемся ученом Андрее Андреевиче Маркове и других математиках – А.Н.Колмогорове, П.С.Александрове, В.А.Успенском, вместившие не только их живые образы, но и само время, - это хорошая проза, умная, точная по наблюдениям, полная юмора.

Джонстаун, где он работает, находится в 130 км от Питтсбурга, где живет его семья. Кстати, жена, Марина, нынче один из крупнейших в мире специалистов по механике крови, ее лаборатория в Питтсбургском университете работает над кровезаместителями и другими проблемами, связанными с кровью. Сын Александр специалист по компьютерам, дочь Юля – талантливый художник, ее иллюстрации к книгам отца заслуживают отдельного разговора. Живя подолгу вдали от дома, Борис, кроме основного занятия математикой, делит свое уединение с Природой, Словом, Музыкой. У него есть своя просека в лесу за кампусом, за ней холм Рахили и необыкновенный вид на долины и горы – оттуда как грибник, почти никогда не возвращается с пустым лукошком, а думы, бывает, уводят далеко-далеко. Вот привиделась Армения ("Сколько спутано карт…- / По дороге в Гехарт/ Тонет в маках отчаянье Наше…/ Сколько встретилось вер/ В сводах этих пещер/ Под молитвы и запах лаваша./…Ереван, Ереван…Королевство нирван.-/ Запах камня начален и вечен…/ Вот душу снова увело, пронзила тоска, накатила нежность:

К Тебе примчаться

Налегке –

Так просто,

На мгновениье…

Моя рука

В Твоей руке –

Уже стихотворенье…

Примчаться будто

В первый раз

Неведомо откуда –

Простая встреча наших

Глаз

Уже огонь и чудо…

Примчаться,

Крылья не беречь…

Отчаянье и мука…

Ведь в каждом миге

Наших встреч

Уже болит

Разлука…

Музыка наполняет его жизнь. Он и сам импровизирует на фортепиано или клавесине, и часто при этом слетаются слова, складываются в стихотворные размеры.

Проходит некоторое время, и Борис снова удивляет.

Помните картину русского художника Михаила Врубеля к опере Римского-Корсакова "Моцарт и Сальери" на текст Пушкина? Темный венский трактир. Оба сидят за столом. Моцарт отвернулся и правой рукой касается клавиш фортепиано, а левой тянется к бокалу, в который его сотрапезник и друг Сальери подливает яд. До Пушкина о коварстве Сальери ходили только слухи и сплетни. Пушкин создал и увековечил легенду об отравлении Моцарта. Зачем он это сделал? По радио "Свобода" на эту тему прошла серия передач автора и ведущего Марио Корти. При чем тут Борис Кушнер? А при том, что он, поэт и профессор математики, провел и опубликовал свое историко-публистическое исследование под названием "В защиту Антонио Сальери", которое и пришло с очередной его бандеролью. Глубочайшая, на мой взгляд, работа, в которой научная строгость сочетается с увлекательностью сюжета и в результате убедительно развенчивается "клевета длиной в 200 лет". Борис Кушнер с радостью убеждается и убеждает читателя, что несправедливо оболганный Антонио Сальери, тонкий музыкант, композитор и великий учитель был "прекрасной и светлой артистической личностью."

Вы обратили, наверное, внимание, что его первую книгу заключают переводы сонетов Шекспира. Какая дерзость! После Маршака, после Пастернака? Внутренняя творческая необходимость его обращения к сонетам поэта просвечивает в его опять же блистательной теоретической работе о проблемах перевода Шекспира на русский язык: "… и я люблю маршаковские переводы, и долгие годы они приносили мне радость". Эта радость "стала уменьшаться", когда он обратился к оригиналам. "Неистовый,страдающий, раздираемый противоречиями творец английских сонетов превращается в мудрого, печального, элегичного (а порою и просто сентиментального ) поэта." Он приводит текст, подстрочник, перевод, анализирует их. Сначала для себя. Тогда и родилась, наверно, эта дерзновенная мысль (всё прочитав, уже не скажу "дерзкая") попробовать самому. И он перевел 12 сонетов. Здесь не место ни читать их, ни сравнивать качество переводов. Скажу только, что новое прочтение сонетов, когда оно умно и талантливо, - заслуживает внимания и уважения. Верю, что Борис Кушнер испытал сильнейшие чувства, когда глубоко окунулся в потрясшую его, и ум и душу, стихию первоисточника, так глубоко, что с легкостью переместился во времени. Я вижу их сидящими за одним столом. Наш современник говорит Шекспиру: "Сэр, я переведу Ваш 22-й сонет на русский язык, дайте мне на это 4 дня, я постараюсь не исказить ни формы, ни смысла, но позвольте прежде прочесть Вам мою версию, вдохновленную Вами." Стихотворение "В подражание Шекспиру" написано 23 мая, под переводом стоит дата: 27 мая. 4 дня. Вы помните, у Маршака: "Лгут зеркала, - какой же я старик!.." Последние две строки: "Одна судьба у наших двух сердец / Замрет мое – и твоему конец!/ Из Кушнера прочту 6 строк: "Тебя прошу я сердце сохранять,/Чтоб и мое звучало так же звонко,/А я готов Твоё беречь, как мать,/Что над больным склоняется ребенком./ Но сердце, что люблю, - мой драгоценный клад./Когда умру, не возвращу назад./ В переводе он точен. В своем же "подражании" он свободен, он волен следовать своему моральному кредо:

Пусть зеркало кричит, что стар я – это ложь! –

Чужой старик бредет по зазеркалью…

Я – юный бог, покуда ты цветешь,

Покуда ты смеешься над печалью.

Твоя краса мне молодость хранит,

С твоей душой я жив одной судьбою.

Погубит время море и гранит,

Но пусть оно отступит пред тобою.

Тебе я сердце дал, приняв твое в ответ,

Теперь у них и боль одна, и песни.

И буду я беречь тебя от бед,

Как мать дитя спасает от болезни.

Молиться буду сердцу дорогому,

Но лишь умру – отдай его другому.

Как честный переводчик, Кушнер вслед за Маршаком, да и любым другим, кто возьмется за перевод, не может менять смысла шекспировской концовки, но как поэт… Шекспир, возможно, был бы рад узнать, что спустя 400 лет на земле еще живы и рыцарство, и благородство: "Но сердце, что люблю, … не возвращу назад". Кушнер – возвращает! Зачем желать любимому сердцу печали одиночества?! А ведь это восходит к еврейской традиции: грех человеку быть одному…

Рано вспыхнувшие в нем сильные национальные чувства для многих в его интеллигентном окружении были неожиданными и невероятными. Придя в конце 70-х годов в гости, раздеваясь в передней, он услыхал конец чьей-то реплики: "…да и кто же ответит за евреев?" – "Я отвечу!" - сказал, входя в гостиную. Потом поздоровался. И отвечает. Поведением, всей сутью своего "я", стихами и прозой, публицистикой. Библейские имена, страницы еврейской истории, мысли об Израиле пронизывают все его творчество.

Почему он не в Израиле, а в Соединенных Штатах? Мы так болезненно относимся к вопросу патриотизма. И я – тоже. Сколько нужно математиков Израилю? У него очень редкая специализация. Впрочем, и в Америке найти работу было нелегко. Он считает Израиль – "Сердцем, Душой и Надеждой нашего Народа". Диаспора – его периферические органы. Нельзя не согласиться с ним, что сильная американская еврейская община критически важна для Израиля. А Россия? "Вы назвали меня "русским поэтом", пишет он. – Не знаю, поэт ли я, такое самоназвание меня всегда смущало, но уж "русским" я себя никак назвать не могу. Я использую русский язык, как единственный доставшийся мне в силу случайности рождения: "Да, черт угораздил родиться/ На ласковой вашей земле,/ Где птица и та матерится,/ А место поэта – в петле…/ Не могу и сказать, как повлияло на меня избавление от России. Свою же связь с моим народом ощущаю духовно и с огромной силой: я еврей – везде, всегда, каждый миг. Моя внучка Шошанна учится в еврейской школе. В возвращении к самим себе, к своим корням – черта нашего народа, которой можно восхищаться.

Через века и океаны поэт Борис Кушнер обращается к памяти великого еврейского поэта эпохи Средневековья Иег̃уды Г̃алеви. Отвечая на его знаменитые, посвященные Сиону строки "Моё сердце на востоке,/ А я – на крайнем западе…/", он говорит:

Мы вместе все и одиноки,

Когда зовем звезду твою…

И наше сердце – на востоке

В любых веках, в любом краю….

Как труден твой далекий слог!

Но с мощью божьего закона

Он нас уводит на восток

К твоим камням – камням Сиона.