Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием
своим
Ты спасла
меня.
К.Симонов
У меня болели зубы. Вечером после работы я подошла
командиру и попросила отпустить меня в больницу. Командир внимательно посмотрел
на меня и изрек:
— Не надо идти, пройдет и так.
Спорить было бесполезно. Я села у печки и начала
терпеть. Боль была адская. Я плакала от бессилия, от боли, от обиды. К утру
боль начала проходить, но щеку раздул огромный флюс. На утренней поверке
командир опять посмотрел и изрек:
— Теперь идите.
Я пошла. Мороз был не сильный, градусов 35, светило
солнце, идти было десять километров. Боль прошла. Мне было жарко, да и устала
я очень от бессонной ночи, от боли, от слез, от всей своей жизни.
Я решила отдохнуть и легла в сугроб. Сразу сладкое
оцепенение охватило меня, я заснула. И увидела в бреду ли, во сне ли мамино
лицо, красное от напряжения и гнева.
— Сейчас же вставай! — говорила мама.
— Мамочка, не надо меня будить, мне так хорошо!
Хорошо так умереть и больше не мучиться. Мамочка, дай мне умереть!
— Ты умрешь, отдохнешь, а я? Я буду жить с мыслью,
что никогда тебя не увижу, что ты погибла в сугробе? Я-то ведь не могу умереть,
у меня твои дети на руках!
Я встала и пошла. Все плыло у меня перед глазами.
Через полчаса я без сил опять легла в сугроб и опять
увидела мамино лицо, и опять встала и поплелась. Шла я эти десять километров
часов пять. Ложилась в сугроб и вставала, потому что неотступно видела мамино
лицо.
В больнице я свалилась без памяти с температурой
40,5 и пролежала неделю. Доктор удивлялся, как я прошла в таком состоянии
десять километров.
Галя
С Галей Прозоровской мы работали на
пару на лесозаготовках. Поначалу она была сильнее и ловчее меня, но постепенно
силы ее начали убывать. Она работала все медленнее и медленнее, и мы кончали
нашу общую норму (8 кубометров в день на двух человек) все позднее и позднее.
Все уже уходили домой, а наш штабель не был еще собран, и двигаться быстрее
у нас не было сил.
Я всегда сдавалась первая:
— Бросим, Галя, завтра сложим, я больше не могу.
Галя смотрела на меня глазами загнанной лошади и говорила:
— А норма? Переходить на четыреста грамм? (Выполнявшие
норму получали 600 граммов хлеба, а не выполнявшие — 400 граммов в день.
Эти 200 граммов разницы решали вопрос нашей жизни, потому что на 400 граммов
хлеба в день нельзя было жить при работе на пятидесятиградусном морозе.)
— Да... Норма! Ну, поднатужимся. — Мы складывали
штабель дров, причем я немилосердно "туфтила", подкладывая внутрь штабеля
снег и коряги. Галя меня умоляла:
— Не надо, вдруг поймают. Какой позор! Бывшие члены
партии и подкладывают в штабель снег.
Так или иначе, восемь кубометров сложены, и уже
совсем темно, а идти домой пять километров. И вот мы пускаемся в обратный
путь. Мороз сковывает спину, руки и лицо. Нужно все напряжение воли, чтобы
идти, идти часа полтора-два по пустынной лесной дороге, когда каждая нога
весит пуд, от слабости и голода трясутся колени, платок, закрывающий лицо,
превращается в ледяную заслонку, дышать трудно.
Но впереди теплый барак, горячая похлебка, 200 граммов
тяжелого, мокрого и такого вкусного хлеба. Впереди отдых на нарах, дружеские
лица, пылающая печь. Итак, мы идем.
Каждый день мы уходим с участка все позже и позже,
дорога домой удлиняется, потому что вырубка все дальше отходит от бараков.
Однажды мы с Галей шли молча, еле передвигая ноги,
Было смертельно холодно. Луна сияла и, отражаясь в снегах, освещала путь.
Мы уже приближались к лагерю, как вдруг Галя с размаху упала на спину и
осталась лежать неподвижно.
— Галя, Галя, — тормошила я ее. Я не могла понять,
умерла она или без сознания.
Галя лежала, как мешок. Нечего было и думать поднять
ее, на это у меня не хватало сил. Я тормошила, толкала ее — никакого ответа.
Вынула руку из рукавицы, чтобы пощупать пульс, и мгновенно отморозила руку.
Засунула руку за пазуху, не согревается, не чувствует. Еле- еле добилась,
что рука начала болеть — значит, оживает. Так я и не поняла, умерла Галя
или в обмороке.
Если умерла — подберут и завтра, а сейчас надо идти,
а то я тоже замерзну. А если жива? Через час она превратится в кусок льда.
Сделать я ничего не могу и решаю уйти, а то замерзнем обе.
Я решительно делаю несколько шагов по дороге, потом
возвращаюсь.
— Галя, Галя!
Ответа нет. Что же делать? Машу рукой и опять иду
по направлению к дому, и опять возвращаюсь.
— Галочка, Галя!
Ответа нет. И вдруг слышу скрип саней и топот лошади
по параллельной дороге, метров двести от нашей. Бегом бегу, кричу, натыкаюсь
на пни, падаю, задыхаясь от мороза, крика, бега.
Наконец, я около мужика, везущего навоз.
— Ради Бога, спасите, женщина замерзает!
Он очень недоволен. Он тоже замерз, устал и мечтает
о печке, о похлебке, о двухстах граммах вечернего хлеба.
Я умоляю его, я плачу, цепляюсь руками за его бушлат,
когда он хочет уехать. Ругаясь, он поворачивает на нашу дорогу, и мы вдвоем
взваливаем на мерзлый навоз Галю. Сами идем пешком, потому что лошаденка
тоже чуть жива. Минут через пятнадцать мы в бараке, сидим у печи и едим
свою баланду, поделившись с нашим спасителем. Он оказывается ленинградским
певцом. Мы говорим о театре, о музыке, а очнувшаяся Галя лежит на нарах,
согревается, и слезы непрерывно бегут из ее глаз.
Хлеб
Об этом хлебе мы мечтали задолго. Какой вкусный был этот хлеб! Обычно я его получала, но один месяц дело у меня не ладилось. Я несколько раз недотягивала норму, и месячного выполнения не получилось.
Сердце мое задолго уже предчувствовало недоброе, но когда перед выходным днем, придя с работы, мы бросились к спискам и я не нашла своей фамилии, я ощутила очень большое горе. Я надеялась, что мне все же выпишут этот килограмм хлеба.
Попавшие в список радостно побежали получать хлеб, а не попавшие делали равнодушные лица и притворялись, что не смотрят, как рядом пируют.
Выходной день был испорчен. Правда, кусочек мне дала соседка, но это совсем не то, что целый килограмм.
Назавтра, когда мы возвратились с работы, дневальная встретила меня возгласом:
— Беги в барак, посмотри, что у тебя под подушкой лежит!
Сердце у меня забилось. Я подумала: наверное, мне все-таки дали мой хлеб!
Я подбежала к постели и отбросила подушку. Под подушкой лежало три письма из дома, три письма! Я уже полгода не получала писем.
Первое чувство, которое я испытала, было острое разочарование: это был не хлеб, это были письма!
А вслед за этим — ужас.
Во что я превратилась, если кусок хлеба мне дороже писем от мамы, папы, детей!
Я раскрыла конверты.
Выпали фотографии. Голубыми своими глазами глянула на меня дочь. Сын наморщил лобик и что-то думает.
Я забыла о хлебе, я плакала.
