Shalit1

Единственная книга Марии Петровых при её жизни вышла не в Ярославле, где родилась, не в Москве, где прожила большую часть жизни, а в Армении.

На свете лишь одна Армения,

У каждого – своя.

От робости, от неумения

Её не воспевала я...

И названа была эта первая книга не без умысла – "Дальнее дерево". Знакомая с ранней юности со всеми ведущими российскими поэтами, сама в поэтическом лесу стояла на обочине, "дальним деревом". Написавшая первое стихотворение в детстве, рано осознавшая себя поэтом, но державшая в руках свою первую книгу в шестьдесят (!) лет, она чувствовала неловкость, как женщина, всю жизнь ходившая в неброском, увидала бы себя вдруг в чём-то ярком, привлекающем взоры.

О муках творчества, о том, как начинаются стихи, она сама сказала:

И вдруг возникает какой-то напев,

Как шмель неотвязный гудит, ошалев,

Как хмель оплетает, нет сил разорвать,

И волей-неволей откроешь тетрадь.

От счастья внезапного похолодею.

Кто понял, что белым стихом не владею?

Кто бросил мне этот спасательный круг?

Откуда-то рифмы сбегаются вдруг.

Их зря обесславил писатель великий

За то, что бедны, холодны, однолики,

Напрасно охаял он "кровь и любовь",

И "камень и пламень", и вечное "вновь".

Не эти ль созвучья исполнены смысла,

Как некие сакраментальные числа?

А сколько других, что поддержат их честь!

Он, к счастью, ошибся – созвучий не счесть.

1976 г.

И в другом стихотворении, за тридцать три года до предыдущего, та же тема:

Какое уж тут вдохновение, - просто

Подходит тоска и за горло берёт,

И сердце сгорает от быстрого роста,

И грозных минут наступает черёд,

Решающих разом – петля или пуля,

Река или бритва, но наперекор

Неясное нечто, тебя карауля,

Приблизится произнести приговор.

Читает – то гневно, то нежно, то глухо,

То явственно, то пропуская слова,

И лишь при сплошном напряжении слуха

Ты их различаешь едва-едва,

Пером неумелым дословно, построчно,

Едва поспевая, ты запись ведёшь,

Боясь пропустить иль запомнить неточно...

(Петля или пуля, река или нож?..)

И дальше ты пишешь, - не слыша, не видя,

В блаженном бреду, не страшась чепухи,

Не помня о боли, не веря обиде,

И вдруг понимаешь, что это – стихи.

1943 г.

Из автобиографических заметок: "В шесть лет я "сочинила" первое стихотворение (четверостишие), и это привело меня в неописуемый восторг, я восприняла это как чудо, и с тех пор всё началось, - и, мне кажется, моё отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось."

Осознавала, зачем явилась в свет, а писала мало. Когда стали издавать, посмертно, больше чем на сборник стихов не набирается, даже если и с переводами, и с воспоминаниями о ней. Какая же это трагедия – вынужденное молчание истинного поэта. Не потому ли скажутся горестные слова: "Бесценный дар поэта / Зарыла в землю я."

Только детство и было счастливым: "...Детство моё! Кажется, ни у кого не было такого хорошего... До 9 лет – счастье. "

Она родилась в 1908 году, значит счастье кончилось в 1917-м. До революции жили под Ярославлем, в селе Норское, где отец, инженер-технолог, более четверти века проработал на хлопчатобумажной фабрике. Что окружало? Неброская красота российской природы, величавая Волга, в саду – берёзы, два больших кедра, жасмин, крыжовник, "леса кругом были чудесные", - вспоминала Мария Сергеевна.

Мария Петровых На протяжении всей жизни сохранит она дух добра и интеллигентности, царивший в доме. Семья была большая, пять человек детей. Дочь Петровых, Ариша, прислала мне кассету с давним интервью сестры Марии, Кати. Давая интервью Ярославскому радио, Катя вспоминала: "Внешне хрупкая, с добрым выражением лица, с карими глазами, светлыми кудрявыми волосами. А характер был твёрдый. Она умела отстоять своё мнение. Была мужественной. Однажды Маруся, пятилетняя, отправилась к бабушке, не сказавшись матери, убежала от присмотра гувернантки... Прошла то ли лесом, то ли берегом Волги полтора-два километра. Одна. Бабушка сидела в кресле, читала книгу и одновременно вязала. Маруся тронула её за колени и тихонечко сказала: Я убежала". Сама была потрясена своей храбростью: полтора-два километра пройти лесом, как Красная шапочка! К воспоминаниям Кати мы еще вернемся.

И в юности, и в зрелые годы Мария Петровых была мужественной, знала, что опираться надо только на самоё себя:

Никто не поможет, никто не поможет,

Метанья твои никого не тревожат,

В себе отыщи непонятную силу,

Как скрытую золотоносную жилу.

Она затаилась под грохот обвала,

Поверь, о поверь, что она не пропала,

Найди, раскопай, обрети эту силу,

Иль знай, что себе ты копаешь могилу.

Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,

Не жди, не зови...

Когда ей было 15 лет (8-й класс), она стала ходить на собрания Союза поэтов... "Окончив школу, уехала в Москву и поступила на Высшие государственные литературные курсы... экстерном кончала Московский университет. На одном курсе со мной, - пишет Мария Петровых, - учились ставшие впоследствии замечательными поэтами Арсений Тарковский и Юлия Нейман... Много писали стихов... Молодость моя как-то странно соединяла в себе мучительную тоску и безудержное веселье. Вероятно, это у многих так. Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они "не в том ключе":

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имён.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон.

А в дневниках с горькой усмешкой: "При жизни я была так глубоко забыта, / Что мне последнее забвенье не грозит."

В 1934 году поэт Георгий Шенгели из Гослитиздата предложил им, молодым поэтам, работать над переводами. И первой же переводческой работой стали главы из поэмы еврейского поэта Переца Маркиша "Братья". И этот и другие переводы обнаруживают зрелого мастера художественного перевода. Из Маркиша. Картинка еврейского местечка черты оседлости:

В трауре застыла старая криница,

Тощим журавлём с поджатой ногой,

Городишко тесно стиснули границы,

Задохнулся тракт, простёрт как труп нагой...

А вот прямая речь одного из героев, у которого революция отнимет всё, что у него было:

Рады, что ль, собаки, что растоптан я?

Если б заболеть, лежать в горячке если б,

Если б тиф свалил в беспамятстве меня!

Чтоб мои глаза сквозь бред могли не видеть,

Чтоб моих ушей и шум не бередил!

Из Рахили Баумволь. Стихотворение "Рассвет":

Из ничего возникла тишина,

Чей гром почти невыносим для слуха,

Часы как барабан грохочут сухо,

И гладь большого зеркала мутна:

Она облита молоком рассвета,

Нельзя узнать ни одного предмета.

Но ласточка легонько о стекло,

Как спичка, чиркнула – и стало вдруг светло.

Она много будет переводить с еврейского - снова Маркиша, потом Галкина, Борисова, Баумволь...

За год до начала переводческой работы, в 1933-м, она познакомилась с Анной Ахматовой: "Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи её знала смутно. К знаменитостям тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое... Пришла как младший к старшему."

Через четверть века, вот так же, как младшие к старшей, придут к Марии Петровых на поэтический семинар при Союзе Писателей Толя Якобсон, Наташа Горбаневская, Миша Ярмуш, Аля Орловская и Миша Ландман.

Из дневника Марии Петровых (3 августа 1966г.): "Не спится. Душно. Стучат поезда. Дни проходят томительно и быстро и бесплодно. Вчера днём – Миша, потом – Толя. Если бы хоть для них был толк от меня!"

С той минуты, как я разыскала в Израиле своего старого друга Мишу Ландмана (см. о нем Шуламит Шалит «"Сиреневый туман" и его автор», "Еврейская Старина", № 13), я стала просить его написать о Марии Петровых, о встречах с Ахматовой, Светловым, Чуковским. Он так долго собирался. Успел немногое. "... под нажимом Шуламит... решился написать несколько заметок о том, что помнится..." – писал он своей давней приятельнице Инне Чайковской, ныне жительнице города Беэр-Шева. Мы похоронили его осенью 1997 года. Да, он успел прислать мне почти двадцать страниц воспоминаний о Марии Петровых. "Марию Сергеевну Петровых я всегда ощущал поэтом по той формуле, что дана Блоком в статье "О назначении поэта". Поэт – это не тот, кто пишет стихами, поэт – это прежде всего человек особого склада, который по особому воспринимает мировые явления и приводит их в гармонию. Если я бы не боялся быть тривиальным, я бы сказал, что поэт – это соавтор Творца или, по формуле Пастернака, "великий бог деталей"... И вот такой личностью для меня была Петровых, а ведь я повидал многих знаменитых людей, писавших стихи. Пастернак ощущал её особую чувствительность и напряжённый нерв восприятия жизни. Ахматова высоко ценила её, тоже, думается, именно за это.

Язык Мария Сергеевна знала до таких невыразимых тонкостей, что равных ей не было даже среди её друзей, таких мастеров поэзии, как А.Тарковский, А.Штейнберг, С.Липкин, В.Звягинцева, Д.Самойлов. Ахматова к её (Марии Петровых) мнению с особым трепетом прислушивалась."

А.Ахматова и М.Петровых
Анна Ахматова и Мария Петровых (фото М.Ландмана)

Вернёмся к первой встрече Ахматовой и Петровых. Миша вспоминает рассказ самой Марии Сергеевны: "... она прочла ей тогда свои первые стихи. Ахматова отнеслась к ним без особого энтузиазма, так показалось Петровых... Спустя некоторое время в общежитии, где она обитала, появилась комендантша, сказала, что к ней пришла какая-то женщина. Мария Сергеевна решила, что это кто-то из родни, вышла в чём была. И обомлела, узнав Ахматову. С этого дня и началась их многолетняя дружба. А то, что они всегда разговаривали на равных, было видно невооружённым глазом." Разве кто-то сказал об Ахматовой так ёмко, с такой ювелирной точностью и так кратко?

Ты сама себе держава,

Ты сама себе закон,

Ты на всё имеешь право,

Ни за кем нейдёшь вдогон.

Прозорлива и горда

И чужда любых иллюзий...

Лишь твоей могучей музе

По плечу твоя беда...

Это 1963 год. Ахматова ещё жива. А вот Ахматова о Петровых: "Маруся знает язык как Бог..."

М.Петровых пережила А.Ахматову на 13 лет. А.Ахматова умерла в 1966, М.Петровых в 1979 году. Через год после ухода Анны Андреевны Мария Петровых все еще скорбела, чувствуя безысходное одиночество:

Ни ахматовской кротости,

Ни цветаевской ярости –

Поначалу от робости,

А позднее от старости.

Не напрасно ли прожито

Столько лет в этой местности?

Кто же всё-таки, кто же ты?

Отзовись из безвестности!..

Лишь начало мелодии,

Лишь мотив обещания,

Лишь мученье бесплодия,

Лишь позор обнищания.

Лишь тростник заколышется

Тем напевом, чуть начатым...

Пусть кому-то послышится,

Как поёт он, как плачет он.

1967 г.

Такие стихи никогда не старятся. Прочитав одно, другое, хочется читать еще и еще. И больше узнать о самом авторе.

Миша стал свидетелем одной замечательной сцены. Мария Петровых была почти не известна как поэт, очень котировалась от Москвы до самых до окраин как переводчик, но была и уникальным редактором. "...Пришла вёрстка последней ахматовской прижизненной книги "Бег времени", за нею явился некий Ибрагимов, высокий редакционный чин из "Худлита". Явился он, скорее всего, из желания пообщаться с Ахматовой, потому что обычно за рукописью или корректурой присылали курьера. Ахматова вёрстку не отдала, что было само по себе нарушением установленного правила, а объяснением повергла онемевшего Ибрагимова в изумление:

- Мария Сергеевна ещё не видела...

Петровых становилась как бы последней инстанцией, что-то утверждающей и что-то сменяющей... Ибрагимов был в такой растерянности, что пролепетав какое-то извинение, расшаркался и ушёл. Ахматова даже не пригласила его присесть."

Пишущие и говорящие о Марии Сергеевне всегда цитируют посвящённые ей стихи Осипа Мандельштама: "Мастерица виноватых взоров, /Маленьких держательница плеч..."

Нельзя без улыбки слышать голос Кати, рассказывающей об ухаживаниях Мандельштама за ее сестрой: "Житья нам не давал. Приходил иногда по три раза в день. И говорил, говорил. Потом его арестовали, Надежда Яковлевна, жена Мандельштама, поехала к нему на свидание, а, вернувшись, рассказывала в ужасе: "Вы знаете, Ося сказал, он хочет, чтоб Марию Сергеевну тоже посадили, и их отправят в одно место куда-нибудь, и она там его полюбит". Всем от этого рассказа было не по себе", - заключает Катя. "Борис Леонидович, говорила в этой связи Мария Сергеевна о Пастернаке, - смотрит на меня глазами, полными ужаса и сострадания, мне становится вдвойне страшно."

Из книги "Осип Мандельштам. "Сохрани мою речь..." (Москва. "Школа-Пресс", 1994 г.):

Зима. Приезд в Москву Ахматовой. Роман Мандельштама с поэтессой Марией Петровых, которой посвящены два стихотворения. Н.Я.Мандельштам: "Две-три недели он, потеряв голову, повествовал Ахматовой, что не будь он женат на Наденьке, он бы ушёл и жил только новой любовью... Ахматова уехала, Мария Петровых продолжала ходить к нам, и он проводил с ней вечер у себя в комнате, говоря, что у них "литературные разговоры". Раз или два он ушёл из дому, и я встретила его классическим жестом: разбила тарелку и сказала: "Она или я..." Он глупо обрадовался: "Наконец-то ты стала настоящей женщиной!.. Встречи с М.С.Петровых были и у сестры Е.С.Чердынцевой (Катя), (Гранатный пер., 2/9)".

С Борисом Пастернаком Мария Сергеевна, по её словам, была знакома с 1928 года. Но подружились они в Чистополе, во время эвакуации, в конце 1941 года, уже после смерти Цветаевой. Б.Пастернак устроил ей поэтический вечер, М.С. бережно хранила объявление, написанное его рукой.

На вопрос М.Ландмана, какой же он был, Борис Пастернак, она отвечала:

- Очень наблюдательный. Он всегда видел мир не только внутри себя, но и вокруг. Конечно, бывал всякий, весёлый, хмурый, замкнутый. Когда переводил "Гамлета" (полагаю, что это ошибка, если речь о Чистополе, то Б.Пастернак переводил там не "Гамлета", а "Ромео и Джульетту" – Ш.Ш.), бросил курить. Ему казалось, что курение с такой работой несовместимо. Любая его странность была естественной и даже обыденной.

Но одну его "странность" даже она не в силах была оправдать: его отношение к еврейству.

Однажды, в годы дикого разгула антисемитизма, когда буквально на глазах всего мира уничтожался цвет еврейской советской интеллигенции, Петровых, при встрече с Пастернаком, заговорила о происходящем. В ту страшную пору говорить на такую тему можно было только с очень близкими людьми. Пастернак раздражённо прервал её:

- Это вагон не моего поезда. Не вмешивайте меня в это.

Мария Сергеевна была до глубины души потрясена. Её, нееврейку, творившееся задевало больше, чем его, рождённого от еврейских родителей. Резко и остроумно реагировала Мария Сергеевна на слухи, будто Пастернака в детстве крестили. "Борис Леонидович придумал какую-то невероятную историю, будто бы русская нянька, тайком от родителей, отнесла ребёнка в церковь и крестила... Зачем было няньке, очевидно, простой женщине, рисковать хорошим местом службы, ради чего? И если даже предположить в ней религиозную фанатичку, то никакой церковный пастор, да ещё в царские годы, без согласия родителей не решился бы совершить таинство крещения, даже за огромную мзду. И потом, у Бориса Леонидовича было несколько братьев и сестёр, почему же ретивая нянька выбрала одного, ведь были и другие дети?"

Как-то Миша Ландман приехал в Голицино, в Дом творчества, где отдыхала Мария Сергеевна. И снова, как уже не раз, зашёл разговор об уничтожении властями еврейской интеллигенции в период с 1948 по 1952 год. Среди друзей Марии Сергеевны всегда было очень много евреев, в том числе, и известных писателей.

- Не понимаю, - сказала Мария Сергеевна, - у какого изверга могла подняться рука убить Переца Маркиша. Он никогда не был героем моего романа, но был так неописуемо красив, что только зверь мог уничтожить такую прекрасную человеческую особь.

Галина Полонская, бывший редактор издательства "Художественная литература", хорошо знавшая Марию Сергеевну, рассказала:

"В середине шестидесятых годов Петровых случайно нашла свою любимую школьную подругу. Она очень обрадовалась встрече, но узнав, что в годы гонения на евреев та вела себя весьма "активно", прекратила с ней всякие отношения и при встрече не подала руку."

Сегодня уже не тайна, что Мария Петровых любила Александра Фадеева:

Назначь мне свиданье

на этом свете.

Назначь мне свиданье

в двадцатом столетье.

Мне трудно дышать без твоей любви.

Вспомни меня, оглянись, позови!

Назначь мне свиданье

в том городе южном.

Где ветры гоняли

по взгорьям окружным.

Где море пленяло

волной семицветной,

Где сердце не знало

любви безответной.

Ты вспомни о первом свидании тайном,

Когда мы бродили вдвоём по окрайнам,

Меж домиков тесных,

по улочкам узким,

Где нам отвечали с акцентом нерусским.

Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,

Но вспомни, что даже на мусорной свалке

Жестянки и склянки

сверканьем алмазным,

Казалось, мечтали о чём-то прекрасном.

Тропинка всё выше кружила над бездной...

Ты помнишь ли тот поцелуй поднебесный?..

Числа я не знаю,

но с этого дня

Ты светом и воздухом стал для меня.

Пусть годы умчатся в круженье обратном.

И встретимся мы в переулке Гранатном...

Назначь мне свиданье у нас на земле.

В твоём потаённом сердечном тепле.

Друг другу навстречу

по-прежнему выйдем.

Пока ещё слышим,

Пока ещё видим,

Пока ещё дышим,

И я сквозь рыданья

Тебя заклинаю:

назначь мне свиданье!

Назначь мне свиданье,

хотя б на мгновенье,

На площади людной,

под бурей осенней.

Мне трудно дышать, я молю о спасенье...

Хотя бы в последний мой смертный час

Назначь мне свиданье у синих глаз.

1953 г.

"Назначь мне свиданье у синих глаз." Это были синие глаза А.Фадеева. Из воспоминаний Михаила Ландмана:

"Петровых любила Фадеева. Романы у неё были и позже, очевидно, но Фадеев был для неё глубинной любовью. О её отношении к Фадееву я узнал от Ахматовой. Причём не прямым, разумеется, текстом, а лишь намёком, жестом. А было так. Я о чём-то разговаривал с Анной Андреевной и в разговоре неодобрительно отозвался о Фадееве. А.А. тревожно, почти испуганно оглянулась и приложила палец к губам. Марии Сергеевны – слава Б-гу – в комнате не было. Фадеевская тема была табу в доме М.С., и Ахматова соблюдала это правило. Да ещё посвятила в тайну меня, постороннего для неё человека, как бы предостерегая от опрометчивого высказывания, что я с тех пор соблюдал неукоснительно.

Благодаря усилиям Фадеева она получила бывшую квартиру автора "Белой берёзы". Когда застрелился Фадеев, и М.С. сидела у гроба, к ней подошёл Борис Леонидович Пастернак, и они долго сидели так вместе.

Судьба за мной присматривала в оба,

Чтоб вдруг не обошла меня утрата.

Я потеряла друга, мужа, брата,

Я получала письма из-за гроба..."

Это была её беда, её ярмо... Только вот я этой любви не понимал, но, очевидно, для этого надо бы было родиться женщиной.

А ведь в неё влюблялись многие и многие. Кроме Мандельштама, Пастернака в недолгий чистопольский период, очарованы ею были в разное время и Эммануил Казакевич, и, примерно в те же годы, Александр Твардовский, чуть позже Павел Антокольский... О чём есть воспоминания у Самойлова. Словом, она была женщиной, которая вызывала сильные чувства у многих соприкасавшихся с ней людей. Кстати, и у женщин тоже. И причиной тому не только её внешняя привлекательность, но и какая-то неуловимая внутренняя сила, обаяние личности – не только ума, а какой-то потрясающей детскости и суровости, открытости и сдержанности".

У Давида Самойлова есть несколько стихотворений, посвящённых Марии Петровых, но я процитирую посвящение Арсению Тарковскому.

Мария Петровых да ты

В наш век безумной суеты

Без суеты писать умели.

К тебе явился славы час.

Мария, лучшая из нас,

Спит, как младенец в колыбели.

Благослави её Господь!

И к ней придёт земная слава.

Зато не сможет уколоть

Игла бесчестия и срама.

Среди усопших и живых

Из трёх последних поколений

Ты и Мария Петровых

Убереглись от искушений

И в тайне вырастили стих.

А тоска Юлии Нейман, которую связывала с Марией Петровых дружба длиною в 50 лет:

Любимая! О, если бы опять

Шепнуть тебе, что сколько ни мудри я,

Но эти годы будут мне сиять

Чудеснейшим из всех имён: "Мария"...

Где каждой буквой, каждой из пяти

Протянуты в грядущее пути.

Я помню сказки золочёный локон.

В предутрии, похожая на дым,

Она входила в прорезь узких окон,

Стучала в стёкла пальцем золотым.

Мешая смех и злость весёлой тролльши,

И трели брызг, и ветра крутизну,

Она кружила городом и больше

Всего была похожа на весну...

Вот напутствие нам, живущим в ХХ1 веке, до которого Мария Петровых не дожила:

...Не зря, не даром всё прошло,

Не зря, не даром ты сгорела,

Коль сердца твоего тепло

Чужую боль превозмогло,

Чужое сердце отогрело.

Вообрази – тебя уж нет,

Как бы и вовсе не бывало,

Но светится твой тайный след

В иных сердцах... Иль это мало –

В живых сердцах оставить след?

Спасибо Вам, Мария Сергеевна, за то, что непреклонно и неустанно переводили еврейскую поэзию, помогая многим еврейским поэтам не просто жить - выжить.

Светлая память Вам, донесшей до нас и свой стих, и свою душу истинного русского интеллигента. И напоследок – стихотворение, посвященное Давиду Самойлову:

Взгляни – два дерева растут

Из корня одного.

Судьба ль, случайность ли, но тут

И без родства – родство.

Когда зимой шумит метель,

Когда мороз суров, -

Берёзу охраняет ель

От гибельных ветров.

А в зной, когда земля горит

И хвое впору тлеть, -

Берёза тенью одарит,

Поможет уцелеть.

Некровные растут не врозь,

Их близость – навсегда,

А у людей всё вкривь да вкось,

И горько от стыда.

Более четкого и благородного отношения к теме "двести лет вместе" я не знаю.