Сергей Левин. Израильские истории

Его привезли в приемный покой, когда вечер только начинался. Мы, нeдавно заступившие на дежурство хирурги, еще продолжали заниматься больными, которых передали по смене. Народу было много. С утра работал самый неторопливый из наших докторов. Такое качество принято считать добродетелью, но, поверьте, далеко не всегда. Этот доктор — добродушный философствующий толстяк — сегодня превзошел себя. Приемный кишел неосмотренными больными, а те, кого он уже осмотрел, ждали дальнейшей участи, кто-то терпеливо и безропотно, а кто-то громко и скандально. У нашего философа было еще одно дивное свойство: чем больше работы, тем более изысканное направление приобретали его мысли и душевная энергия. Передавая смену, он не знал большинства осмотренных больных. Сами пациенты ему помогали что-то вспомнить. Зато он хорошо знал одну пациентку, судя по всему, провозился, в основном, с ней и посчитал самой серьезной из всех. Больная тридцати шести лет (на вид — пятьдесят), наркоманка, проститутка, мать троих детей, пришла в приемный по поводу тяжелого воспаления в левом предплечье и уже с гнойником. Она бы и не пришла, но куда-то нужно было колоться, а самой не справитьcя. Доктор настолько проникся ее проблемами, что от переживаний до сего часа гнойник ей не вскрыл, но зато нашел вену на другой руке и даже дал антибиотики. На мою злобную реплику он захлопал глазами и ответил, театрально придыхая:

— Пойми, она же мать! Ей нужно кормить детей, ей нужно как-то работать. Она проститутка. А если она не уколется, работать не сможет. Посмотри, что с ее рукой, как теперь жить? Дети голодают! Что с ней будeт? А с ними?

Если бы мы не заставили его замолчать, то выслушали бы еще что-нибудь о несовершенстве мира, о глобальной несправедливости, о равнодушии и черствости людей, нас в том числе. Философ знал: через пять минут уйдет домой в свою шикарную квартиру с видом на горы, где ждет его вкусный обед, приготовленный домработницей. После обеда он ляжет на диван и продолжит жалеть всех страждущих. Квартиру купил ему богатый папаша, заодно нашел сыну помощницу, умевшую великолепно готовить. Он — холостяк в возрасте почти сорока лет, зачем-то решивший специализироваться в хирургии, и этот процесс растянулся уже на восемь лет без особого успеха. Он никуда не спешил, а коллеги привыкли к нему, как привыкают к мебели.

Мы прогнали его и занялись чисткой «авгиевых конюшен». И когда уже более-менее все приобрело вполне пристойный вид, сообщили, что через пять минут привезут раненого водителя трейлера после тяжелой аварии. «Тупая травма, тяжелая кинематика, машина вся искорежена» — вот и все, что сообщил полицейский с места события.

— Про машину он будет нам рассказывать, — заворчал мой напарник, понуро отправляясь в «шоковую». — Кебенематика тяжелая.

Действительно через пять минут несчастного привезли. Мужчина сорока одного года, худой, смуглый, явно выходец из индийской общины. Он был в полном сознании и старался не двигаться. У него — тонкие черты лица, поэтому мой напарник, хороший физиономист, определил «кочинца». Сразу поясню, в нашей стране живут потомки двух основных общин из Индии: бомбейские и кочинские. Для первых характерны лица круглые с почти никогда не исчезающей улыбкой, а вторые, из города Кочин, где евреи жили со времен царя Соломона, — с лицами, как правило, тонкими и почти всегда печальными.

У нашего на лице отпечаталась боль. Болела только спина, но очень сильно. Он мог пошевелить ногами, и каждое движение боль усиливало. На лбу небольшая шишка, никаких признаков серьезной травмы головы не видно. Сознания не терял. Дышал ровно, только глубоко вдохнуть не мог. Спина! Живот при осмотре — ничего особенного. В положенный момент мы аккуратно повернули его на бок и увидели нечто ужасное: смуглый-то он смуглый, но вся спина оказалась просто черной подушкой от сплошной гематомы. Всякое прикосновение усиливало боль. Монитор показывал обычный пульс и высокое давление. Да, боль его повышает, но как-то уж слишком.

Дальше все продолжалось по порядку: дополнили осмотр, поставили инфузии, дали морфин, отправили анализы, поставили катетер и зонд. Получили красноватую мочу из пузыря и остатки обеда из желудка. На месте сделали снимок грудной клетки и таза. На этих снимках — ничего особенного. Пока шла вся наша возня, сестра Эстер, опытная, много повидавшая, в какой-то момент застыла, держа в руках «историю болезни» и вглядываясь в нее.

— Эстер, в чем дело? — спросил я шепотом. — Что там интересного нашла?

— А ты видел его имя? — Она повернула ко мне бумагу и ткнула пальцем в нужное место. — Иов.

— О чем родители думали? — продолжала Эти. — Боже, вот ведь несчастный. Ребятки, ищите хорошо, там точно будет что-то поганое, поверьте.

Сильнейшие боли не проходили. Дышать ему стало труднее. Пришлось перед тем, как ехать на томографию, дать наркоз и интубировать.

Томографию решили делать при такой травме от головы до таза. Сделали голову — ничего не нашли. Только должны были продолжить — какой-то сбой в компьютере. Пришлось перезагружать заново. Время уходило. Пока поправляли трубки я обратил внимание, что мочи не прибавилось ни капли. Наконец-то закончили томографию. Просмотрели. Сломал пару ребер, сломал несколько боковых отростков в позвонках. Это больно, но не страшно. Под кожей спины огромная гематома. А что в животе? Похоже, что все на месте, Печень, селезенка целы, свободной крови нет. Контраст, введенный в вену, появился везде — в сосудах, в органах. И на этом фоне сразу стали заметны два симметричных темных пятна — обе почки не получили контраст. С обеих сторон контраст зашел в каждую артерию и остановился. Дальше — преграда. Сосуды не порваны, повреждения — внутри каждой артерии из-за отслоившейся внутренней выстилки. Вот тебе и удар в спину. Такого мы прежде не видели. И что делать? Начались споры, звонки. В итоге повезли больного на ангиографию попытаться войти в эти злосчастные артерии и раскрыть их. Пока приехал нужный доктор, пока все начали — снова утекло драгоценное время. С одной стороны ничего не удалось провести. С другой он вроде бы что-то прошел и открыл, контраст в почку поступил, но слабо. Мочи больше не было. Ничего не получилось, время ушло, уже никакая операция не поможет, мужик остался без почек. Его забрали в реанимацию. После всех жидкостей и контраста пора было готовиться подключить к искусственной почке. А мне предстояло поговорить с родными. Я ожидал увидеть толпу людей. За время нашей возни можно было доехать до больницы из любого уголка маленькой страны. Но вместо толпы сидела только одна женщина. Она оказалась старшей сестрой нашего Иова. Пришлось все рассказать ей и ответить на самые неприятные вопросы. Я сперва не решался, но после все-таки спросил, есть ли у него семья. Она рассказала, что он разведен уже несколько лет, чему предшествовали скандалы. Теперь бывшая жена почти не дает встречаться с детьми. Что там случилось — она не поведала. Он платит алименты, работает как сумасшедший на своем грузовике, влез в долги, не может их отдать.

— У него никого нет кроме вас? — спросил я, подбирая слова.

— У нас очень большая семья. У него и братья, и сестры есть, не только я. Но с ним все перессорились. Мы не можем без конца за его долги расплачиваться. И он со своими несчастьями бесконечными уже вот у нас где! — Она показала на свою шею. — Я бы тоже могла с ним поругаться, не раз. Но жалко мне его. Я — старшая сестра. Мамы и папы давно уже нет. А теперь все очень плохо, как я понимаю.

— Плохо. Он пока в реанимацию пойдет. А там видно будет. — Я думал закончить беседу, но женщина продолжала на меня смотреть, то ли хотела еще что-то услышать то ли сообщить.

— Доктор, ну почему все несчастья на него валятся с детства? И болел он тяжело, когда маленький был, и в школу все время маму вызывали. То с учебой никак не ладится, то со всеми в классе перессорится, то на ровном месте упадет и что-нибудь сломает. А потом в армии служил, что-то случилось, я уверена, что он не был виноват, но в тюрьму угодил. Ну, почему, доктор?

Его продержали в реанимации неделю. Теперь предстояло регулярно подключать к аппарату искусственной почки. Пришел срок переводить в обычное отделение. Перевели в самый неудачный час пересменки сестер. И тут не обошлось без сюрпризов. Одна из сестер, еще не зная толком больного, заметила, что капельница почти не капает, открыла кран, раствор побежал быстро, а пока занималась другим больным, у нашего Иова началась одышка. Мне позвонили в ординаторскую, чтобы дал назначение на мочегонное. Хорошо, что я сперва прибежал в палату, увидел, о ком речь идет. Пришлось заказывать срочный диализ, а больного заново интубировать.

Прошла еще неделя. Ничего нового не случилось. Мы уже собиралось больного выписывать, как вдруг к нему снова пришла сестра, а с ней вместе еще много похожих смуглых людей разного возраста. У каждого на лице — характерные черты "кочинцев". Да, большая семья. Среди пришедших мы сразу заметили мужчину, как две капли воды похожего на нашего страдальца. Подумали сперва, что это Иов переоделся. Но тот вышел вдруг из палаты в своей обычной пижаме, сидевшей на нем нелепо и испачканной кашей (позавтракал только что). Оказалось, что у нашего больного есть не только много братьев и сестер, но один из них — брат-близнец. У них состоялся семейный совет. Старшая сестра улыбалась. Родственные чувства пересилили все обиды. Брат-близнец твердо решил, что готов отдать почку. Они нам все это поведали прежде, чем мы сами что-то сказали, ошеломленные появлением такого брата.

После всех необходимых проверок пересадка прошла успешно. Оба чувствовали себя хорошо. Будто прекратились разом все несчастья. К Иову приходили родные, и дети его тоже приходили. После аварии, в которой виноват был совсем не он, а водитель другого грузовика, ему предстояло получить от страховой компании огромную компенсацию, которая с лихвой покрывала в том числе и его прежние долги.

Впереди была новая жизнь. Его библейский тезка прожил после всех бед еще сто сорок лет. Нашему мы пожелали никак не меньше и счастливо. Хотя, если подумать, — это уже перебор. Можно и меньше.

И все же, родители, прежде, чем нарекать свое чадо именем, подумайте лишний раз.

Уже не первый раз случается, как только подползает осень, начинаю вспоминать какие-то давние истории. Как одно с другим связано — ума не приложу. А что такое осень в нашем понимании? Густая череда праздников подходит к завершению. Вечером из дома выйдешь, а там уже не жарко. Синоптики обещают через пару дней легкое похолодание и даже с некоторой степенью вероятности — дождик. Ну, это вы, ребята, слишком оптимистичны. Не через пару дней, попозже. И мы понимаем, что рано или поздно долгожданный первый дождь придет. Ждем. Дома пока что плюс 26, но прохлада вот уже скоро-скоро к нам пожалует. Такое душевное томление после семи месяцев лета и зовется у нас осенью. А как польют дожди, скажем — зима пришла.

Снова вспомнилась история двадцатилетней давности.

Я работал в большой и знаменитой больнице в городе Иерусалиме. Она славилась как светоч науки и практики. Не существовало какой-нибудь даже самой узкой специальности, не представленной в ее стенах. А профессоров — пруд пруди. А таких, кто, понятное дело, завтра непременно профессором станет, тоже полно. И как станут — держитесь и трепещите, старые профессора, вам многое припомнят. Я был далек от этих высоких сфер, проходил специализацию по своей любимой хирургии, делал в месяц по двенадцать дежурств, тянул лямку повседневной работы в отделении. А еще нужно было учиться, готовиться к экзаменам и сдавать их. За перипетиями "звездных войн" наших светил я наблюдал со стороны и снизу, заодно делал для себя выводы, чего я хочу делать потом, а чего — не хочу. А заодно мечтал закончить именно там свое обучение, сдать все экзамены и найти работу совсем в другом месте, где не будет бесконечных войн и рутинного поедания коллегами друг друга. Мне, как стороннему наблюдателю, было легче. А те, кто постарше и поопытнее, искренне не понимали, что можно собрата и коллегу не пожирать, ведь подумают, чего доброго, будто ты не свой. Свой — это тот, кто проглотит и не подавится.

Однако, работа делалась, иначе всю склочную шайку давно бы повыгоняли. И многое делалось вполне на мировом уровне. Имя нашей славной больницы гремело повсюду, люди ехали издалека со своими недугами. Конечно же, у нас немало делалось пересадок органов, что требовало очень много сил, средств, персонала, лекарств, а главное — людей, готовых в любое время суток примчаться и работать. Здесь ничего нельзя распланировать заранее, только быть готовыми и быстро развернуться в нужный час, как на войне. Если больные, ожидающие органа известны, все их данные, включая важнейшие генетические параметры — в компьютере, то донор всегда появляется внезапно. Если с почками еще есть время на подготовку, то печень, сердце — это без задержек. Конечно же, чаще всего такие приключения случались по ночам. Есть донор — мгновенно проверяются его данные, и компьютер тут же выдает имя того ожидающего, кому это больше всех подходит. С ним связываются, срочно вызывают в больницу, и понеслось-поехало.

Я сам для себя еще тогда уяснил, что в этой области работать не хочу. Слишком сложно и драматично, зачастую результат непредсказуем. Если сегодня, завтра, через неделю все в порядке, то рано праздновать победу, через две неделю все может обернуться катастрофой. А может и раньше. То ли дело в нашей обычной хирургии: прошла неделя, и все в порядке — радуйся и кончай психовать.

Раз уж все приключения с пересадками случались ночами, то дежурным нужно больных принять, записать, все анализы отправить срочно, к операции подготовить и после этого отправиться вместе с ним в операционную на много часов помогать виртуозам. А там наша работа — держать ретракторы, сушить поле, вязaть узлы, срезать нити, а заодно выслушивать крики, визги, хамство в свой адрес и понимать, что нечего на это реагировать, оператору во сто крат труднее, чем тебе. В приемном покое оставалось на одного дежурного меньше, и, соответственно, работы больше. Утро сменяло ночь, дежурство заканчивалось, но если операция продолжалась, то никуда не исчезнешь, такое и в голову не придет, все планы на день летят к черту. А хирург после операции домой не уходил, мог прилечь где-нибудь в комнатке, но все время оставался рядом, вдруг что-то не так и нужно быстро открыть заново, всякое случалось.

Начало той истории тоже случилось на моем дежурстве. Сперва пронесся слух об ожидаемой пересадке печени, а вскоре мне позвонил наш ведущий трансплантолог, неутомимый доктор Ахмед Ид (теперь уже давно седовласый профессор).

— Я, доктор Ид, — ответил и невольно вздохнул, потому что все понял.

— Там скоро к тебе в приемный приедет больной на пересадку, ты его прими быстро, все запиши, оставь все другие дела. Помнишь, какие анализы отправить нужно?

— Молодец, еще чего-то помнишь, — его тон сделался строже. — Я приеду, и чтобы все было готово, понял? Забудешь что-нибудь — убью!

Пока больного нет, быстро попытался разобраться с остальными. Напарник опечалился перспективой остаться на всю ночь одному в приемном. Ничего, молодой, сильный, местный, амбиций — полные штаны, справится как миленький. Законы дедовщины универсальны и работают везде.

Сестра позвала меня и вручила историю болезни.

— Вот, этот на пересадку печени приехал. Он — там. — Она показала рукой в сторону дальней койки.

Больной ждал за задернутой шторкой. Судя по ее непрерывному трепыханию, там не только больной, кто-то еще. И трое крутились поблизости. Пока я пробежал глазами имя, фамилию и записанные пульс, давление, температуру, услышал дружный смех со стороны той самой койки. Только подошел и приоткрыл занавеску — тут же снова все расхохотались. Увидели меня и не в силах были унять смех. Лежавший на койке пациент со всеми признаками цирроза печени на лице сиял улыбкой во весь рот. Стоявшие рядом с ним тетки никак не могли перестать смеяться, утирали щеки ладонями и с обожанием смотрели на лежащего. А он взирал на них со своей приподнятой кровати как добрый триумфатор с высоты боевого коня на поверженный город после привычно легкой победы. Невольно я тоже улыбнулся. Попросил сопровождающих оставить нас вдвоем, приступил к своей работе. Мужику — сорок лет, родился в стране, родители — из Марокко, по профессии — наш коллега, медбрат. Прежде работал в другой больнице, а в последние годы — в поликлинике. Когда-то подхватил гепатит, потихоньку все превратилось в цирроз печени. В список ожидающих пересадку попал уже несколько лет назад, а сегодня ему сообщили, что есть подходящий донор, вызвали срочно в больницу. Он рассказывал, я записывал, попутно брал все, что нужно, поставил венозный катетер. Даже рассказ о своей болезни этот веселый марокканец умудрялся приправлять шутками, чаще "ниже пояса". Я не всегда мог сдержаться. Когда я закончил и вышел с историей болезни, все сопровождающие ринулись к нему обратно, и стоило отойти метров на восемь, вдогонку услышал смех.

Все было готово. Из операционной позвонили, чтобы нашего больного везли туда. Я прикинул, что пока санитар придет, пока то да се, успею навести немного порядок в приемном перед уходом на много часов. В итоге пришлось догонять. При входе в оперблок еще раз сверяют все данные: кто приехал, на какую операцию, сестра заполняет необходимую форму, и уже теперь анестезиолог начинает свою проверку. Я еще не открыл туда дверь, как услышал смех. Вошел. Анестезиолог, сестры, санитар и доктор Ид хохотали в голос. Больной озирал их довольным взглядом.

Операция шла долго, но ничего экстраординарного не случалось. В какие-то критические моменты возникало напряжение, однако всякий раз обходилось без проблем. Время летело незаметно. Ид почти не рычал на меня. Часов в шесть утра закончили. Со всеми трубками, проводами и кучей навешанной аппаратуры больного медленно покатили в реанимационное отделение. Хирург отправился на беседу с родными. Я вышел туда вместе с ним и заметил, что народу прибавилось. Они ждали, не теряя хорошего расположения духа. Уходил, и у меня что-то екнуло внутри: опять это веселье бесконечное, ой, не к добру...

Я оказался прав. В первый день все шло гладко, больной, как и положено лежал в своей реанимации под наркозом, подключенный к аппарату искусственного дыхания и ко всем мыслимым мониторам. Анализы брали по несколько раз в день, давали кучу лекарств. Со второго дня сперва началась чехарда в анализах, назавтра — изменения показателей мониторов. Дальше — хуже и хуже. Что ни делалось — не помогало. Постепенно стали отказывать почки, страшная туманная бабочка накрывала его легкие на снимке и означала «Острый респираторный дистресс-синдром».

Консилиум продолжался долго. Собрали всех. В чем причина, что можно сделать? Отправляли дополнительные анализы, пробовали те или иные средства. Ничего не помогало. Вывод оказался прост и оттого еще более страшен: катастрофическое молниеносное отторжение пересаженной печени. Никакие лекарства, призванные этот процесс предотвратить, полученные больным сразу после пересадки, никакого влияния не оказали. Больной без печени. Он умрет. Своими отчаянными действиями мы лишь можем дать небольшую отсрочку. А спасти его теоретически может только одно: взять в операционную, убрать эту печень, пересадить новую. Срочно. Как мы знаем, между теорией и практикой существует некоторый зазор. Он годами ждал своего донора и дождался. Я случайно застал беседу с семьей после консилиума. Они выслушали, что-то спросили, получили ответ. Улыбок на сей раз не появилось, но они стали заверять нас, что все будет хорошо. Они хотели поддержать нас, а не наоборот.

По всему миру разослали сигнал SOS. Требовалась срочно печень, и параметры были указаны. Оставалось молиться и надеяться.

На пятый день после пересадки я снова дежурил. Мне позвонил доктор Ид.

— Смотри, ты мне ночью будешь нужен. Нашли нашему печень в Америке, — голос мэтра помягчел. — Бывают чудеса на свете.

— В Америке? Так это же далеко! — залопотал я.

— Слушай, сейчас из Нью-Йорка вылетает «Конкорд» в Париж. Печень на борту. В Париже наш самолет сразу ее забирает — и сюда. Успеем.

— Проверили. "Конкорд" с пересадкой — быстрее. А из Парижа не рейсовый самолет, а специальный. Он ждет в Орли. Примет печень с «Конкорда» и взлетит сразу.

— А больной протянет несколько часов и еще одну операцию? — робко спросил я.

А дальше все проходило, будто решили высадить стратегический десант, который решит исход войны. Шли сводки: «Конкорд идет на посадку», «Конкорд благополучно приземлился», «Наш специальный борт принял контейнер и выруливает на взлетную полосу». Пора было забирать больного в операционную. Его аккуратно с немыслимыми предосторожностями и со всеми навешанными приборами медленно перевезли туда. Банк крови больницы приготовил все, что у них имелось, связались с Центральным Банком Крови страны на случай срочного пополнения. Одного анестезиолога для такого случая мало, приехали специально двое очень опытных. И народу в операционной так много набралось, что ни до, ни после мне столько не припоминается. Никаких «зевак», у каждого — своя работа.

С одной стороны, спешить нельзя, потому что даже малая погрешность дорого обойдется. Но с другой — сводки идут, и к прибытию органа мы должны быть готовы сразу пересаживать. До посадки борта оставалось часа два с половиной, когда мы открыли больному живот. При этом любой шаг сопровождался кровотечением, кровь не сворачивалась. Больному лили плазму, тромбоциты. Анестезиолог, отличавшийся железным характером и никогда не склонный паниковать, на сей раз умолял:

— Ребятки, аккуратно, пожалуйста, прижимайте, кладите зажимы. Поймите, я переливаю литрами, это же кровь, не вода. А он совсем никакой!

— Не учи меня, — рявкнул Ид. — А ты куда смотришь? Открой шире!

В животе открылась картинка страшная. То, что несколько дней назад было пересажено больному и выглядело как нормальная человеческая печень, превратилось в зеленую склизкую бесформенную массу. Такого никому прежде видеть не приходилось. Когда все посмотрели и каждый ахнул по-своему, в операционной стало тихо, только пищали мониторы. Работали все молча, иногда только Ид тихо командовал ассистентам. Потихоньку он отделял все сосуды, чтобы убрать аккуратно всю зловещую зелень. Этот этап приближался к концу, когда объявили: «Печень перегрузили из самолета в амбуланс. Они выезжают к нам».

— Мы готовы. Осталось работы на полчаса, — вслух сказал доктор Ид.

Он отделился от полой вены с подстраховкой в виде обходного шунта и вытащил гнилую печень. Всем велел перемыться заново.

И тут приехал драгоценный груз. Контейнер-холодильник торжественно вплыл на каталке в операционную. Сняли крышку. Сверху лежал небольшой отпечатанный бланк:

(Неизвестный черный мужчина. Тяжелая мозговая травма, группа крови такая-то, ВИЧ — отрицательный. Удачи!)

И все, коротко и понятно. Опять закипела работа. Неутомимый Ид аккуратно шаг за шагом присоединял новый орган, открывал сосуды, наблюдал, как орган наполнялся кровью, превращался заново в живой. Вдруг наш анестезиолог встал во весь свой высоченный рост, изумленно высунул голову над занавеской и спросил:

— Что-то снова не так? — Ид посмотрел на него с тревогой.

— Наоборот, все улучшается на глазах. Я приборам своим не верю. Охренеть! И моча появилась, вы слышите?

Я посмотрел снова в рану и заметил, что кровь не скапливалась больше лужей, появились сгустки. А из еще не пришитого общего желчного протока начала капать золотистая желчь. Орган заработал, а больной сделал резкий разворот от смерти к жизни. Часа через полтора операцию закончили. Учитывая, что больному предстояло надолго оставаться на аппарате искусственного дыхания, предусмотрительно вывели трахеостому. Так положено в этой ситуации.

Больной вернулся в реанимацию. Там есть специальный бокс полной изоляции. Нужно войти — переодевайся, и чтобы непременно — колпак, маска, бахилы, перчатки. После всей эпопеи боялись любой случайной инфекции. Теперь не решались заикнуться, что все идет хорошо, чтобы не сглазить. Даже когда показатели позволяли убрать какой-нибудь препарат, свое дело сделавший, или удалить дренаж, по которому уже ничего не выделялось, говорили, что денек подождем, еще раз убедимся и тогда... А назавтра хотели убедиться еще раз, перепроверить анализы, и, может быть, только после этого убрать. То, что не произносили вслух, понимали отлично: мужик поправляется, и это факт. В бокс к нему никаких посетителей, ясное дело, не допускали, с семьей беседовали каждый день очень аккуратно и без особых заверений, что все самое страшное позади, однако проходя мимо них в коридоре, можно было снова услышать смех, будто наш веселый марокканец телепатировал свои шуточки сквозь стены.

Шли день за днем, ему убрали наркотики. Дышал сам, но аппарат немного помогал. Через зонд получал питательные растворы. Говорить он не мог, но на обходах шутил глазами и гримасами. Его полюбили все, особенно сестры. В реанимационном отделении работал целый интернационал сестер: местные и заморские. Иерусалим — город особенный. Он притягивает разных людей по разным соображениям. И они приезжают, остаются надолго. У нас работали филиппинки, американки, одна — из Новой Зеландии. Опытные, ответственные. Американка Мегги, строгая, знающая, очень набожная христианка, работала давно. А до этого побывала и в Африке, и в Центральной Америке, и еще где-то. За глаза ее называли Мать Тереза, она однажды услышала и возмутилась. Оказывается у нее с настоящей Терезой есть серьезные расхождения во взглядах, мы не очень поняли, но это нас и не касается. Строгая Мегги привязалась душой к нашему пациенту, занималась им много. Каждое новое назначение воспринимала настороженно, а еще пуще того ее пугала отмена прежних.

В одно утро при передаче смены ночная сестра сообщила: у больного выпал катетер. Заменили, не придали значения. А когда то же самое повторилось во второй и третий раз, все были немало озадачены. Что-то не так.

Надо заметить, что на главном сестринском посту в реанимации, напоминающем пульт управления, на экраны выведены мониторы каждого больного. Если что-то случается — сразу видно и слышно. А тут кто-то напомнил, что в отдельном боксе нашего больного есть видеокамера, которой почему-то не пользуются. Да, оплошность налицо.

Я снова дежурил. В приемном покое ночью стало спокойно, я решил заглянуть в реанимацию, проведать. Тихо открыл дверь и обнаружил, что дежурный доктор и сестры сгрудились над небольшим телеэкраном. Я услышал всхлипы и смех одновременно, видел только их спины и затылки. Никто не заметил, как я вошел, подкрался поближе и пополнил ряды зрителей. Камера там стояла качественная, картинка на экране — отчетливая. В кадре наш драгоценный весельчак, откинув простынку и зажмурив глаза, самозабвенно предавался занятию рукоблудием.

Наблюдающий зрелище персонал веселился, а сидевшая возле экрана набожная Мегги плакала от счастья.

Наутро заведующий реанимацией профессор распорядился подготовить пациента к переводу в обычное отделение.

— Тоже мне, шутник нашелся. Пусть там у них в хирургии публику развлекает! — Таков был вердикт.

Дима успел отъехать от дома метров на триста, застрял в переулке из-за коммунальщиков, которые неспешно опустошали помойные бачки и наполняли закрома своей могучей зеленой машины новым содержимым. Дождь зарядил примерно с полчаса назад и потихоньку набирал обороты. Теоретически все здесь этому рады, но при условии, чтобы оказаться под крышей. А если нет? Кто-то сидит в сухости, а кому-то приходится эти осклизлые вонючие контейнеры выволакивать, к машине подтаскивать, надевать на держалки, и чтобы оттуда все вытряхнулось, а что-нибудь как назло прилипнет и падать не захочет или, наоборот, выскочит разом мимо цели. А еще вода попадет за шиворот, под рукава, и эти гады, для которых все делается, выстроились в своих машинах и ждут. Не гудят, этого еще не хватало, ждут тихо. Ничего, подождут, на них не капает, и пусть так не смотрят, и пальчиками своими чистыми по рулю не перебирают, здесь люди работают.

Дима ждал. Не выспался. Лег поздно, досматривал поздний матч. Засыпал долго. Под утро снилось странное: его позвали в приемный покой посмотреть больную, показалось, что узнал её, но не вспомнил. Явно встречались прежде, не в больнице. А она сильно изменилась. В голове вертелась смутная неловкость, будто виноват. На том и проснулся, опередив будильник на пару минут. Утро началось по-дурацки: встал рано, вышел в кухню, ни с того, ни с сего уронил чайник. Наделал шуму, Рита проснулась, испугалась, выскочила к нему. Дима уже возил тряпкой по мокрому полу. Рита посмотрела тяжело на мужа и на цыпочках пошла проверить внука. Малыш благополучно продолжал спать, что сразу смягчило гнев жены. Она ограничилась лишь обычным в таких случаях изумлением насчет совместимости хирургии с кривыми руками.

Дурацкое утро чаще всего тянет за собой такой же день. Это еще не беда, таковых не столь уж мало. Но Диме предстояло продолжение на дежурстве, что сильно портило настроение. Он не боялся работы. По натуре он всегда был лентяем, но не лодырем. Когда есть что делать — лучше всего сделать, чтобы отвязаться, чтобы не давило, не висело, не напоминало о себе и вообще поскорее оказалось позади.

Помоечники медленно продвигались со своим зеленым чудовищем. Дима знал, что на следующем перекрестке они свернут направо, все ожидающие проскочат мгновенно вперед и забудут о них до следующего раза. А пока что он невольно начинал представлять картины самых нежеланных ужасов, которые испортят ему дежурство. Вариантов много. Дед с кишечной непроходимостью после многих операций, когда сплошные спайки, никуда не добраться, словно бетон, и так всю ночь медленно с ним провозишься. А еще — алкоголик с циррозом и кровотечением, которое не остановить никак. Или травма, падение с высоты, весь расколошмаченный, живого места нет, что ни делаешь с ним — всё без толку...

Дима ехал уже быстро по длинной широкой улице, дождь не унимался. Обещали его на весь день. Значит, аварии будут, эти придурки ездить тише не станут. Сам себя ругал за такие фантазии, но они назойливо лезли в голову. Дима любил здешние дожди, и не за то, что их пора совсем недолгая, что они — благо, и иссохшая страна так их ждет. Когда тучи затягивали небо, казалось будто нет рядом бесконечной пустыни с соседями, враждой, коварством, а есть покой, изобилие, красота. А если нависал серой пылью горячий и злой хамсин на несколько дней, то от него не только головная боль, а кажется, что чертова пустыня враз сотрет это недоразумение в виде цветущей страны-полоски у синего моря.

День получился суматошный: обход, две операции прошли гладко, успел вовремя на приём в поликлинику. Народу пришло много, ни с кем не задержался, принес оттуда секретарше целую стопку направлений на операции. Время шло быстро, близился час дежурства. Дима прошел с заведующим по тяжелым больным. Здесь сюрпризов не нашлось. Потом взглянул еще раз, с кем придется вместе лямку тянуть вечером и ночью. Порядок такой: двое дежурных в приемном, третий — в отделении, с ним еще стажер, а Дима — над ними начальник, шеф, босс, царь и бог в одном лице. Торчать там все время не обязан, его вызывают, когда операция, когда есть проблемы, вопросы, когда что-то серьезное, а нередко еще — когда дежурному самому думать неохота, отчего же не перекинуть на старшего, если он за всё в ответе.

Дима спустился в приемный покой. Увидел сидевших рядом молодых коллег. Как раз работавшие утром передавали смену.

— Привет, проблемы есть? — спросил Дима с притворным безразличием.

— Пока не нашли, — ответил Амнон, первый дежурный.

— Нам осталась только одна, пока не видели, терапевты позвали посмотреть.

— Кто-то пошел? — спросил Дима, почему-то предчувствуя подвох.

— Да, туда Рами пошел, — у Амнона появилась на лице едва заметная усмешка.

Дима ее понял. Рами начал работать несколько месяцев назад. Пришел в хирургию поздновато. Он закончил университет как биолог, блестяще, с отличием. Еще студентом опубликовал что-то серьезное и поэтому вполне естественно пошел на докторат в своей же alma mater. Побывал на стажировке за границей, вернулся, сделал свою третью степень быстро и успешно, и вдруг совершил резкий поворот: убежал прочь с наезженной колеи, понял, что нужна ему медицина. Он заново превратился в студента. Eму засчитали много из теоретических дисциплин, значит, уже не шесть лет учебы, а четыре, и он все это проделал. Особо рассказывать про учебу Рами не любил. Из того, что узнавали коллеги, можно понять: прежней легкости как не бывало, учеба давалась трудно. Его великолепные знания теории отчего-то не помогали, а мешали, когда их нужно применить к конкретному больному. Жалобы, история, симптомы, анализы, одно к другому, в голове выстраивалась логичная и обоснованная цепочка умозаключений, уже виделась проблема на молекулярном уровне, но это лучше оставить при себе, он помнил: главное — диагноз. Пожалуйста, он выдавал диагноз, обоснованно, не с потолка. И кто-то рядом, не имевший в своем багаже и четверти его знаний, в один миг разрушал его, потому как зрел в корень, а Рами частенько — мимо.

Амнон в команде молодых верховодил. Он, от природы удачливый, наделенный чутьём, умел свои знания применить по делу, чувствовал опасные диагнозы и ситуации, и руками работал шустро. Бывало, что один раз на операции поможет и в следующий уже делает сам без единой подсказки. На конференциях докладывал бодро и лаконично. Среди проходивших с ним вместе резидентуру был лишь один, кто ему не уступал профессионально, Миша, но тот со своей скромностью и тяжелым акцентом — явно не конкурент. Дима охотнее помогал Мише.

Рами подошел к ним, выглядел растерянным, начал рассказывать, что посмотрел больную, ей восемьдесят четыре года, тяжелая, выглядит ужасно, рассказать сама ничего не может, потому что давно пребывает в глубокой деменции. Ее няня-филиппинка заметила со вчерашнего дня ухудшение. Давление низкое, дышит часто. Рами взял анализы и пришел сообщить.

Дима наблюдал, как Амнон устроил ему форменный допрос, а остальные сидели рядом и наблюдали. Амнон спрашивал аккуратно, нарочито спокойно, но нельзя не уловить глубоко завуалированную издевку. Диме становилось от этого неприятно, особенно потому, что и остальные все слышали, становясь зрителями на трибунах цирка. Рами в своих предположениях явно уплывал в сторону от главного, а Амнон, врач гораздо младше его, уже по одному лишь сбивчивому рассказу уверенно нащупывал истинную проблему, чувствовал право вожака изощренно ставить другого на место. Обиднее всего Диме становилось из-за того, что в уважаемой профессии, требующей знаний, деликатности, наблюдательности, человеческого такта, срабатывали законы стаи с торжеством сильного. И сильный этот оказывался прав по существу, а не по форме. Дима вновь пожалел Рами, умного взрослого человека, сперва состоявшегося в науке, но по каким-то странным причинам выбравшего другой путь, мало, что медицину, так и вовсе хирургию, в которой ему ничего не светит. Поздно, нужен другой возраст, иной характер. Здесь научиться можно, пока ты молод, есть кураж, ещё не дорос до полной ответственности. Сам Дима начинал совсем молодым, а после оглядывался назад — ужас брал от того, что порой прежде вытворял. А когда повзрослел и стал понимать, — уже многому научился. И как парню объяснить, что лучше самому уйти, подыскать более подходящую нишу? Пока еще не поздно. Диме легче было его пожалеть, чем сказать самому в глаза. Он не скажет — остальные его потихоньку выживут, от этого понимания делалось неловко. А с другой стороны, они правы, здесь работать нужно, а не биться в поисках себя взрослому человеку. Сам пусть соображает и решает без подсказок. И кто его на работу брал, начальник? Так пусть тот с ним и беседует.

Ясно, что новая больная — это самая серьезная проблема на данный момент. Не дослушав до конца рассуждения Рами, Амнон встал и пошел сам ее смотреть, остальные — за ним вместе с Димой. Всё, что увидели, оказалось хуже самых дурных предположений. Полная деменция, серое лицо, искажающееся гримасой боли при одном только прикосновении к животу, она еще издавала какой-то птичий страшный крик. Перитонит. Няня-филиппинка сидела рядом, смотрела печально на докторов, на вопросы отвечала односложно, протянула бумажку с номером телефона хозяйки. Поставили инфузию, взяли еще анализы, потом — зонд, катетер и прочие удовольствия, кардиограмма. Дима набрал указанный телефон. Хрипловатым голосом ответила женщина, дочь нашей старушки, Дима кратко объяснил ей ситуацию. Оказалось, что на дочь давно оформлено опекунство, и есть все документы. Она по телефону попросила необходимые исследования сделать, а решения уже обсудить с ней. Oбещала приехать сегодня же.

Рами дежурить не собирался, но заявил, что останется с больной. Амнон сухо сказал своему напарнику, чтобы занимался всеми остальными. Абед, молодой и красивый араб, понимающе кивнул и бросил взглад с улыбкой слегка надменного сочувствия Рами. Дима заметил и вспомнил псарню Троекурова. Принято было считать, что Абед хорошо воспитан и наделен изысканными манерами, однако сейчас повел себя дурно.

После всех проверок в сухом остатке оказалось: перитонит, свободный газ в животе, значит, — дырка в кишке, давление низкое, обезвожена. Нужно готовить и оперировать, если это еще имеет смысл. Прогноз близок к нулевому, если называть вещи своими именами. Нужно согласие дочери, она — опекун. Ждём. После капельниц чуть поднялось давление. Рами от нее не отходил. Дима с тоской подумал, что если дойдет дело до операции, придется его с собой брать, неудобно отказать. Если он уже остался. И неизвестно, как все сложится по времени.

И без этой старушки работы оказалось немало. Прооперировали парня с аппендицитом, женщину с ущемлением грыжи. Дочка так до сих пор не приехала. Дима ей перезвонил, она раздраженно ответила, что помнит и скоро приедет. Дима не мог уйти, пока нет решения. Она появилась после девяти вечера. Разговор много времени не занял: Дима объяснил ситуацию предельно лаконично, что операция может оказаться единственной надеждой выжить, но шансов и с ней мало. Она выслушала внимательно, похоже, всё поняла. Попросила еще несколько минут на звонки. Пока обзванивала родных, Дима связался с операционной, где и без него работы было по горло. Привезли срочное кесарево, а за ним — ребенка с опасным переломом.

Прошло минут десять. Дочка согласилась на операцию. Сказала, что насчет шансов всё понимает. Она подписала согласие. Больная продолжала получать растворы, антибиотики. Давление удалось поднять, продолжали готовить. Ясно, что работать придётся ночью.

Дима и Рами сидели в комнате отдыха при оперблоке, ждали, пили чай. Пообещали, что больную вот-вот привезут из отделения. Предыдущая операция только что закончилась. Дежурный анестезиолог зашёл узнать подробности. Его звали Дани. Улыбчивый, добродушный человек, почитатель Стива Джобса, всегда обвешанный разнообразными гаджетами, которые на нем звонили, пиликали, гудели. Миша дал ему прозвище «Доктор iБолит». Он одновременно всегда находился здесь и еще где-то online, то с кем-то беседовал, то наводил справки. Сейчас Рами сообщал историю больной, а iБолит уже высматривал проценты вероятности той или иной проблемы. При этом нить разговора умудрялся не терять.

Больную привезли. Дани пошел ее проверять. В комнате работал телевизор. Звук убрали, чтобы на мешал. По “National geographic” крутили излюбленный сюжет: Аляска, лосось идёт на нерест вверх по реке, выпрыгивая из воды на порогах, медведи ловят рыбу, наедаясь надолго вперед. Потом подводная съёмка открывает картину, где сотни рыбин немыслимой брачной окраски с тупыми от долгого воздержания рожами, ведомые одним лишь инстинктом, одолевают бурное течение, уходят в верховье реки, чтобы в экстазе выметать всё из себя и погибнуть. И снова медведи, и снова рыбы.

— Опять показывают. Вчера то же самое шло, но про Камчатку. Рами, объясни мне, почему каждый день? Ты понимаешь? — Дима обращался к нему, но мыслями пребывал уже в грядущей операции.

— Кажется, понимаю. Ну, во-первых, это красиво. Природа, горы, бурная река. — Рами явно чего-то не договаривал, смотрел на экран.

— Во-вторых, это про нас, — Рами уже смотрел Диме в глаза.

Дима ждал продолжения, но им помешали, наконец-то позвали в операционную. Требовалось еще много приготовлений. Без этого не начнешь. Всё делалось медленно, одно за другим. Уже и так ночь наступила. Дани-iБолит каждую минуту сетовал, как всё плохо, ужасно. Монитор, к которому присоединили бабулю, показывал малоприятные цифры и пищал с упреком, его гаджеты отвечали созвучно. Операционная сестра уже помылась, приводила в рабочее состояние свой столик и попутно ворчала, обращаясь к Дани и как бы не замечая присутствия хирургов.

— Дани, ну, за что человеку такие мучения? Мало всего прочего, так её, бедолагу, ещё и в операционную притащили. Провозимся полночи, и всё без толку. А у меня с утра столько дел! Можно подумать, что она согласилась!

— Не сама. У неё дочка опекун, она подписала.

— Чего их спрашивать? Вечно найдут что-нибудь к ночи...

Этот диалог повторялся всякий раз, превращаясь в нечто ритуальное. Дима мог бы уже и привыкнуть, но обижался. Легко рассуждать, когда ответственность на другом. Он этой дочке всё простыми словами растолковал. Она решила, что — в операционную, подпись поставила. Что поделаешь? Был бы закон нормальный на этот счет — он мог бы сказать «нет», не рискуя тягостным судебным иском против больницы и себя в качестве душегуба.

В начале операции больная вновь давление «уронила», пришлось опустить головной конец ниже. Открыли живот, откуда разнеслась по комнате нестерпимая вонь. Отсос, первое промывание. Наконец, увидели дыру в толстой кишке, большую, результат пролежня каловым камнем. Убрали этот маленький участок. План простой: отмыть живот и вывести стому. И начали отмывать. Литр за литром вливали теплый физраствор, заводили отсос, и так ещё надолго. Рами старался, Дима ему помогал, они мыли каждый уголок, но чище не становилось.

— Рами, ты говоришь, что мы как те рыбы, но они в чистой воде хотя бы плывут. А мы с тобой?

— Я не об этом. Дима, тебе интересно или просто так?

— А это так серьезно, Рами? — спросил Дима, и они встретились взглядом.

— Да. Я понял в какой-то момент, если интересно, попробую объяснить, — отвечал Рами, глядя снова в живот. — Наливай ещё сюда.

Он нежно отвёл рукой селезёнку и поставил отсос под диафрагму. У Димы рука устала держать ретрактор, заболела спина. Попросил на минутку прерваться.

— Понимаешь, Дима, можно представить, как тяжело было людям в своё время представить, что не Солнце вокруг Земли вращается, а наоборот. Считать себя центром мироздания легче и привычнее.

— Ты же просил рассказать, — в голосе Рами промелькнули нотки обиды.

Он — человек ранимый, даже слишком, не следовало забывать. Дима чуть улыбнулся под маской.

— Так вот. Мы сейчас стоим на пороге нового понимания Жизни, — продолжил юный коллега.

— Интересно, расскажи. Только помни, что из нас двоих биолог — только ты, я пойму?

— Конечно, наливай ещё раз под диафрагму, — Рами продолжал работать и попутно излагать то, что с некоторых пор завертелось в его голове. — Мне кажется, что мы не совсем верно понимаем эволюцию живого мира, Дима.

— Ты её что, отрицаешь, Дарвина не признаешь?

— Нет, наоборот, думаю, что как раз мы её недооцениваем. Её нельзя не признавать, она столь очевидна! Настолько, что это пугает некоторых, вот они и отрицают от страха.

— Хорошо. Дима, налей сюда, — Рами продолжал мыть живот. — Мы представляем, что она получилась как-то спонтанно из случайностей, генетических мутаций, что-то подошло, закрепилось, утвердилось, а могло сложиться иначе. И будто бы у нас жизнь зародилась, и здесь нащупывала пути своего продолжения.

— Давно многие считали, что она из космоса залетела, что в этом нового? Промой-ка ещё раз над печенью, да вот здесь дерьмо осталось.

— Уже мóю. Так вот. Похоже, что действительно извне, но не случайно. Не буду перепрыгивать. Ты помнишь закон Геккеля, Дима?

— Ещё бы, меня он ещё в школе изумил. Каждый эмбрион быстро-быстро повторяет в своем развитии фазы эволюции вида, превращаясь в маленького его нового представителя. Это считается одним из вернейших доказательств дарвиновской теории.

— Да, Дима. Но мне кажется, что мы его понимаем половинчато. С одной стороны, говорим, что эволюция — результат закрепившихся случайных превращений, а с другой — эти случайности железно повторяются каждым организмом.

— Рами, осторожно, не дави на полую вену, больная и так хуже некуда...

Рами отвел руку. iБолит слушал их доселе молча, но сейчас не сдержался:

— Надо же, вспомнили, теоретики хреновы. Уже норадреналин вовсю даю бабуле вашей, ещё долго? — он встал со своего стула и заглянул над ограждающей занавеской.

— Дани, еще мóем, не мы же виноваты, что столько говна набралось, — Дима отвечал, прекрасно понимая тревоги iБолита. — А бабуля — не только наша с Рами, она общая.

Они снова работали. В верхней части живота стало уже чище. Снизу предстояло ещё много отмыть. К запаху привыкли. Уже не замечали его. В какой-то момент Амнон и Абед поднялись из приемного их навестить. Дима испугался, что принесут дурную весть насчет ещё одной срочной операции, но оказалось, что всё тихо, спокойно, новых ночных кандидатов в операционную нет. Амнон скорчил рожу, когда вошел, Абед постарался лицом ничего не показать, они посмотрели на происходящее, надолго не задержались, ушли обратно в приемный.

— Рами, извини, тебя прервали на самом интересном. Так что же с эволюцией?

— А мне кажется, что она точно так же присуща живому как таковому. Она запрограммирована изначально. Если случайно — не получилось бы так быстро и стройно, по времени не сходится. Жизнь в своем развитии — такой же зародыш, который проходит разные стадии.

— Здесь две причины. Первая очевидна: для жизни от природы требуются вода, свет, температуры от и до, остальное — складывается уже внутри живого мира. Чем питаться, какую энергию усваивать, где расположиться, произвести кислород, чтобы потом и на сушу выбраться и там продолжить существование. Нужна лишь более-менее подходящая планета. Если туда попадут микроорганизмы, они начнут свою работу делать. Они же — стволовые клетки жизни, так и надо их рассматривать. И все последующие проблемы, кто кого ест, кто кем пользуется, кто с кем дружит или враждует — внутренние. И думаю, что условия могут сильно отличаться, эволюция запрограммирована на разные варианты.

— Рами, по-моему, стало чисто, проверь ещё таз и будем кишку выводить. Так, это была первая причина. А вторая?

— Я уже к ней подобрался. Ты помнишь, Дима, схему эволюции , есть стволы, они разошлись давно, на одном в итоге мы выросли, на другом — насекомые, на третьем — моллюски.

— Да, наш ствол оказался самым интересным, — заметил Дима вслух и смутился, хотя сам своего смущения не понял.

— Так сложилось. В земных условиях получилось. В другом месте насекомые могли бы сделаться носителями разума, или моллюски. Важно, что появление разума столь же необходимо в эволюции, как превращение из одноклеточных в многоклеточныe. Он обязан появиться, а из кого — не столь важно.

— Рами, я прерву тебя. У нас чисто, выводи стому. Считаем салфетки, закрываем живот.

Сестра начала готовить всё к закрытию, вторая — считать салфетки. Дима и Рами в четыре руки выводили слева кишку для стомы.

— Рами, зачем понадобился разум? Чтобы мы как два идиота полночи оперировали безнадежных больных? Зачем?

Дима шил сам, чтобы поскорее уже всё закончилось.

— Разум? Для продолжения. Жизнь — штука космическая, не здесь придумана, не здесь закончится. Звезды имеют свой срок, планеты появляются и исчезают. Жизнь находит временное пристанище, а потом должна позаботиться о новом месте, подходящем, чтобы освоить и запустить своё развитие заново. Случайно перелететь живые клетки, насколько мы их знаем, не смогут. Космос — это излучение — вообще не слишком гостеприимная среда. Успешно переместиться можно лишь с помощью аппарата, для этого созданного. Появление разума, его развитие, наука, экономика, технологии — это ступени все той же эволюции. Результатом станет возможность найти подходящую планету и отправиться к ней в защищенном корабле.

— А для чего тогда искусство, литература, чувство прекрасного? Они нужны? — спросил Дима, накладывая последний шов.

— Там, где есть разум, в какой-то момент и это появляется, такой уж побочный продукт. Но ещё печальнее, Дима, вот что: достигнув иного мира, человеку на новом месте предстоит погибнуть, лишь оставить там бактерий, одноклеточных и прочую мелочь, они смогут или не смогут начать заново. А люди со всеми технологиями послужат лишь мякотью вокруг косточки, чтобы поначалу дать пищу, а дальше — сами. Поэтому мы — те же самые рыбы.

Они наложили повязку. Больная оставалась в состоянии крайне тяжёлом. Искусственная вентиляция, норадреналин и всё такое. Так и перевезли в послеоперационную. Дима записал протокол, побеседовал с дочкой, рассказал всё как есть. На часах — три двадцать ночи. В семь утра — рабочий день. Он долго потом стоял под душем, намыливаясь снова и снова, казалось, что запах проник внутрь и не покидает. После — переоделся, ушёл в свою комнату лёг на кушетку. Уснул мгновенно, однако в шесть проснулся сам, поворочался, да и встал. Он спустился в послеоперационную палату, где в этот момент как раз снимали кардиограмму больной, и на листе ровные линии означали окончательную констатацию смерти. Дани iБолит сделал соответствующую запись, и не отрывая взгляда от компьютера, попросил Диму:

— Ну, раз уж ты встал, пойди, сообщи семье. А я хотя бы на полчасика прилягу. Сил никаких нет.

Всего понравилось:7
Всего посещений: 3333

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2017/Zametki/Nomer2_3/SergLevin1.php - to PDF file

Комментарии:

Sophia Gilmson
- at 2017-03-04 22:13:13 EDT
Счастлива, что прочла. Сердечное спасибо. Врач - самая благородная профессия.

PS "Свой — это тот, кто проглотит и не подавится." -- поразительно ёмкая характеристика.

Л.Беренсон
ИЗРАИЛЬ - at 2017-03-04 12:16:18 EDT
Прекрасные тексты. Редкое умение прослаивать профессиональное между бытовым и общеинтеллектуальным и всё - органично состыковано и равно доступно пониманию. Мастерское - ненавязчивыми штрихами и деталями - воспроизведение ситуации (как смешной, так и драматической), облика (внешнего, духовного, социального) действующих лиц и статистов. Много интересных судеб. Восхищает оперативность и международная слаженность поиска, нахождения, доставки и использования органа для пересадки. И Рами прав: мы рыбы. Благодарен автору за то, что делает, за то, что рассказывает, но и за то, КАК рассказывает.

Б.Тененбаум
- at 2017-03-02 04:15:29 EDT
Спасибо вам, доктор Левин - и за то, что делаете, и за то, что рассказываете.