Альманах "Еврейская Старина"

№3(86)

2015 г.

Петр Ильинский

 

Древняя Русь и древний Израиль - еще одна параллель

 Летописец и Девторономист: построение исторической вертикали и оправдание прошлого

1.  Книга Царств и русская летопись: тексты и авторы

У библейской истории раннего Израиля и наиболее знаменитой древнерусской летописи, рассказывающей о событиях IX-XII вв. и известной под названием «Повести временных лет» (ПВЛ), существует множество точек соприкосновения, и на сегодняшний день не все они рассмотрены с одинаковой тщательностью. Хотя идейный строй автора ПВЛ не раз подвергался скрупулёзному анализу, в ходе которого легко устанавливалось влияние Священного Писания на русского летописца[1]. Причины этого понятны и не требуют отдельного обсуждения.

Однако если сделать следующий шаг и опуститься с историософских эмпиреев до уровня конкретного события, отдельной личности, то окажется, что тексты, библейский и летописный, не перестают перекликаться друг с другом, даже когда речь идет о мелких деталях, почти частностях. Феномен этот нельзя объяснить одним лишь всепоглощающим воздействием ветхозаветного канона на русского книжника.

Ограничим наше  обсуждение политической историей древнейшей Руси, оставив в стороне всемирно-историческую концепцию летописца, назидательные  moralité, прозрачные аллюзии, прямые и непрямые цитаты из Библии, очевидные в ПВЛ, и по большей части относящиеся – в случае Ветхого завета – к Книгам Бытия, Исхода, Псалмам и Притчам Соломоновым. Все они восходят к мысли автора о сходстве судеб еврейского и русского народов, отмечаемой и в иных древнерусских текстах[2] и по-разному в них интерпретируемой. Не станем затрагивать и связанный с этой темой мотив торжества младшего над старшим, который, как иногда полагают, занимает важное место в начальной русской историографии[3]. Скажем лишь, что историософская позиция ПВЛ не склоняется к крайностям: явной эмфазе на библейские образы или демонстративной оппозиции доевангельскому, не христианскому прошлому[4]. Это равновесие делает возможным наш анализ – летописец прекрасно знает Библию, но не ориентируется на нее в каждой строчке, он пишет не церковную историю, а государственную[5].

Хорошо известно, что задачи, которые перед собой ставил автор ПВЛ, находятся прямо в ее заглавии: рассказать «...откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить, и как возникла Русская земля»[6]. Рождению «Русской Земли», т. е. этногенезу древнерусской нации, посвящено бесконечное количество литературы, от самой научной до самой ненаучной. Нас же интересует иное – «кто в Киеве стал первым княжить», или в широком смысле – происхождение государственной власти. Поэтому мы будем чаще всего обращаться к затрагивающей сходные темы первой половине Книги Царств[7] и, в меньшей мере, к связанным с нею т. н. историческим книгам Библии: Иисуса Навина и Судей Израильских – то есть собственно ранней израильской истории, изложенной значительно позже описываемых в ней событий, но с определенной долей достоверности. В таких же условиях по отношению к начальной истории Руси находился и автор ПВЛ.

Ниже мы станем именовать авторов библейского и древнерусского текстов Девторономистом и Летописцем – при всей неполноте этих обозначений. Определение «Летописец» в отношении создателя ПВЛ более оправдано – скорее всего, основных авторов той её части, которую мы будем обсуждать (от начала и до записи 1054 г.), было двое, или, по крайней мере, эта часть ПВЛ содержит два основных текстовых пласта. Один, более древний, восходит к так называемому Начальному своду 1093-95 гг., второй является произведением Нестора-летописца (около 1113 г.), которого обычно называют автором ПВЛ. Таким образом, наш коллективный Летописец творил на протяжении одного-двух поколений, даже если принять во внимание вероятное существование т. н. свода Никона Великого (1070-е гг.), предшествовавшего Начальному своду[8]. Если это и не один человек, то один социальный и культурный тип – монах-книжник, размышляющий о судьбе свой страны.

Гораздо сложнее текстологический генезис истории первых царей Израильских[9], описывающей становление раннемонархического государства (каким являлась и Киевская Русь). Многие сведения о рождении древнего Израиля были, по-видимому, включены в т. н. девторономистическую историю  гораздо позже создания ее протографа в X-IX вв. до н. э. Что такое девторономистическая история? Это – научный термин, которым обозначают основной нарратив исторических книг Ветхого Завета, от Книги Иисуса Навина по 4-ю Книгу Царств, лингвистически и идейно связанный с последним разделом Пятикнижия, Книгой Второзакония (по-гречески: Девтерономия)[10]. Скорее всего, девторономистический дискурс окончательно оформился в VII в. до н. э. (или чуть позже), когда во время реформ царя Иосии Второзаконие вышло на первый план государственной жизни древней Иудеи[11]. Возможно, одной из стадий этого процесса являлся промежуточный текст, принадлежавший автору «пророческой» школы, связанному с крупнейшим религиозным движением Израиля и Иудеи VIII-VII вв. до н. э., институтом пророков, который выдвинул немало выдающихся персонажей Священной Истории[12].

Девторономиста в строгом смысле слова (VII-VI вв. до н. э.) и родственного ему автора текстового пласта пророческой направленности обычно противопоставляют создателям промонархических разделов Книги Царств, происхождение которых признается более ранним. Поэтому термин «Девторономист» гораздо более условен, нежели «Летописец», и будет нами употребляться, во-первых, для удобства, во-вторых, для различения русского и иудейского авторов[13], и, в-третьих, для красоты. Добавим, что использование слова «хронист» в отношении создателя ранней истории дома Давидова является неточным, а принятое в научных публикациях определение «автор придворной («дворцовой») истории»[14] – слишком длинным. Наверно, лучше был бы термин «протодевторономист», рискующий вызвать ужас у знатоков греческого языка (да и русского тоже) и опять же не являющийся верным. В любом случае, главную трудность создает не навешивание литературной бирки, а то, что цели придворного хрониста и девторономистического автора коренным образом различались. Первый рассказывал о воцарении Давида и Соломона (и оправдывал их деятельность), а размышлял о судьбе нации и строил историческую перспективу уже более поздний сочинитель, принадлежавший к священническому (пророческому?) сословию или, по крайней мере, отражавший его философию и миросозерцание. Если нам все-таки потребуется различить данных авторов, то назовем первого предшественником Девторономиста, а второго – как уже сделали выше, Девторономистом в строгом смысле слова. Впрочем, на древнерусского Летописца повлиял совокупный труд всех творцов Книги Царств, ибо он, разумеется, воспринимал ее как неразложимое целое. Но только ли в прямом влиянии здесь дело?

Подчеркнем ещё раз узкие рамки обсуждения, за которые мы будем выходить только в случае крайней необходимости: Священная История от пророка Самуила до воцарения Соломона и начальная русская история вплоть до занятия Ярославом киевского престола, включая некоторые эпизоды его правления. Легко заметить, что и в древнем Израиле, и в Киевской Руси упомянутые периоды совпадают с созданием на месте племенной общности первичного, а потом – относительно стабильного национального государства, событий во всех отношениях эпохальных.

 

2. Происхождение монархии и причины ее возникновения

Одной из главных задач исторических мыслителей – древнееврейского и древнерусского авторов – было обоснование возникновения и существования царской власти, ее сакральности и законности («кого избрал Господь» и «кто стал княжить»). Оба писателя творили в молодой стране, гордой своими достижениями, помнящей о тяжёлом пути, который пришлось пройти за последний век или два и ещё – помнящей, хотя и смутно, о времени догосударственном, доцивилизованном. И вопрос о том, как стоит оценивать недавнее прошлое, русский монах и израильский священник решали одинаково – в пользу того, что позже назовут историческим прогрессом. В этом состоит коренное отличие строя мыслей Летописца и Девторономиста от философем и мифов иных времен, в которых часто сквозит тоска по «славному прошлому» или «золотому веку». Причина такого, необычного для современного исторического писателя взгляда на вещи – в мировоззрении упомянутых авторов. История для них – всегда развитие, а не деградация. Ветхозаветный иудаизм – это не статичная система ценностей, а религия постоянного обновления Завета с Господом, слава Израиля для нее – не в прошлом, а грядущем. Идейный порыв христианства также всегда устремлен в будущее: «Бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет»[15].

Летописцу и Девторономисту было очевидно, что миром управляет не царская, а Божья Воля, и что именно этой Волей были созданы новые государства и их правящие дома. Для наглядной демонстрации еврейский историк[16] рассказал о прямой передаче власти от пророка Самуила первому израильскому царю Саулу, а потом Давиду, с Господнего соизволения, сделав обоих помазанниками Божьими. Так царская власть стала сакральной, священной (и оставалась таковой вплоть до ХХ в.). Вместе с тем налицо двойственное отношение Девторономиста к институту монархии. Лучшей иллюстрацией является обращение Самуила к Богу после прихода израильских старейшин, сказавших пророку: «…Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов. И не понравилось слово сие Самуилу… И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе, ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними»[17]. Опустим следующий за этой декларацией список отрицательных последствий монархического самовластия[18].

Девторономист выдвигает два фактора возникновения царской власти: волю народную и волю Божью, vox populi и vox Dei. Сходная ситуация изображена Летописцем с той разницей, что он не мог освятить, сакрализовать власть князей-язычников (которые, как он знал, первыми стали княжить). Значит, для легитимизации основателей династии оставалось лишь народное волеизъявление, которое было изложено Летописцем в форме, известной всякому русскому человеку: «И начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, И была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: “Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву”[19]. И пошли за море к варягам…», после чего следует знаменитое: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет».

Сделаем здесь шаг назад и вспомним о заключительных главах предыдущего исторического раздела Библии – Книги Судей[20]. В них повествуется о различных преступлениях, совершённых в домонархическом Израиле (включая кражу жертвенника и групповое изнасилование с летальным исходом), а также о кровопролитной войне между израильскими племенами, в результате которой было почти истреблено колено Вениаминово. Показательна заключительная фраза Книги Судей: «В ту пору у Израиля не было царя, и каждый делал, что хотел»[21]. Та же фраза, полностью или частично, употребляется еще несколько раз[22], и с точки зрения комментаторов одновременно является вводным замечанием к рассказу о вышеупомянутых безобразиях и финальным вердиктом определенному этапу израильской истории. Жизнь без царя оказывалась (по крайней мере, в ретроспекции) ещё хуже, чем жизнь при царе или, еще точнее, безвластие порождало беззаконие – полное отсутствие всяческих правил. Пусть земля Израильская и не была столь уж велика и обильна, но с точки зрения Девторономиста, порядка в ней никакого не было. И по праву в ней тоже судили не часто.

Понятно, что рассказ о помазании Саула (а затем – и Давида) – позднего происхождения, и очень возможно, что он не отражает реальных событий. Но можем ли мы с той же легкостью признать маловероятными междоусобные раздоры и народное волеизъявление, согласно Девторономисту и Летописцу, предшествовавшее установлению царской власти?[23] Пусть конкретные факты никогда не будут известны, но пойдем от противного. Не всегда ли (в том числе и при жизни наших авторов, знавших о расколе Израиля и Иудеи и о нескончаемой княжеской борьбе за лучшие уделы) утрата политической стабильности сопровождалась распрями и упадком законности? Не заканчивалась ли любая усобица восстановлением утраченного единоначалия – и при поддержке значительной части населения (а без нее – как восстанавливать разрушенное)? Дурное государство – дурно, но отсутствие государства – дурнее стократ. Ибо тогда каждый делает, что хочет, и в такой жизни нет ни предсказуемости, ни малейшей возможности спасения для беззащитных.

Помимо поддержания внутреннего порядка (и правопорядка) у государства есть еще одна очевидная функция. Это – защита от внешнего врага. Из многочисленных библейских версий о призвании Саула на царство наиболее реалистичной признается та, что изложена в 1 Цар., гл. 11. Тогда после унизительного предложения налетчиков-аммонитян, повергшего израильтян в уныние, «пришел Саул позади волов с поля и сказал: что сделалось с народом, что он плачет? ...Он услышал слова сии, и сильно воспламенился гнев его… И напал страх Господень на народ, и выступили все, как один человек»[24]. Затем следует рассказ о военной победе над аммонитянами, вслед за чем «пошел весь народ в Галгал, и поставили там Саула царем»[25]. Военным успехам Саула посвящены и дальнейшие главы 1 Цар., с 13-й по 15-ю. Так его воцарение оказывается оправданным.

Сходную мысль проводит Летописец. До появления «Русской земли» поляне платили хазарам «по серебряной монете и по белке с дыма», а установление власти Олега в Киеве приводит к тому, что дань начинает стекаться уже на берега Днепра: «“Не давайте хазарам, но платите мне”. И дали Олегу по щелягу, как раньше хазарам давали». Той же функции служат рассказы о многочисленных русских походах на Константинополь, из которых достоверны только два – и неудачных. Что, впрочем, Летописца не смутило – он упорно настаивает на военном могуществе молодой страны и ее первых властителей.

Здесь отступим в сторону и скажем ради читателя, чьи познания о древнерусской истории основываются именно на ПВЛ[26], что многие ее данные не вполне точны или, как минимум, сомнительны. И мы это знаем наверняка. Ведь в отличие от раннеизраильской политической истории, которая известна только из библейских источников и потому может быть реконструирована лишь путем анализа текста Книг Царств[27], ПВЛ создавалась в эпоху развитой греческой (и не только греческой) письменности. Поэтому о Древней Руси существует множество сообщений, часто радикально корректирующих летописную версию событий IX-XI вв., как кому-нибудь бы ни хотелось принимать ее за истину в последней инстанции. В данном случае нас интересуют источники византийские[28]. Нечего и говорить, что рисуемая ими картина не вполне соответствует победоносному образу наших уважаемых предков.

Согласно византийским свидетельствам, набегов русов на Константинополь было не четыре и не пять, а только два – в 860 и в 941 г. Обстоятельства их, весьма нелестные для северных варваров, хорошо известны историкам. Да и ПВЛ прекрасно знает, что оба грабительских приключения закончились печально. В 860 г. буря разметала «корабли язычников русских… немногим из них удалось избегнуть этой беды и вернуться домой»[29] (цитата, как очевидно любому непредвзятому наблюдателю, заимствованная из византийского источника[30]), а в 941 г. «пришли с востока воины… и окружили русь», после чего последовало успешное применение «греческого огня», тайного химического оружия Византии: «Русские же, увидев пламень, бросались в воду морскую, стремясь спастись» (повествование от третьего лица снова указывает, что и этот рассказ Летописец создал, основываясь на сведениях греческих авторов[31]).

Однако не так всё просто. Помимо византийских анналов в руках Летописца находились два подлинных русско-византийских договора первой половины Х в., которые он замечательно использовал для создания военно-государственной конструкции, по сей день пользующейся чрезвычайной популярностью (о причинах этого скажем чуть ниже). Первый договор, в основном определяющий условия русской торговли в Константинополе и связанные с этим реалии, был прикреплен к легендарному, не замеченному греческими историками походу Олега (тогда, якобы, и был прибит «щит на вратах Царьграда»).

Согласно ПВЛ это предприятие завершилось полным успехом: после зверского разграбления городских окрестностей («Много другого зла сделали русские грекам») византийцы без боя «убояшася» и пошли на мир. Что до разграбления, то не верить невозможно: русско-варяжские (у сподвижников Олега, известных из текста договора, нет ни одного славянского имени) набеги на византийскую Малую Азию имели дурную славу, чтобы не сказать больше. Грабились при этом небольшие черноморские города, и косвенное известие об одном из таких налетов часто считается первым упоминанием гордых русов в истории[32]. Сам же текст первого русско-византийского соглашения совсем не похож на разговор победителя с побежденным, хотя в определенную эпоху российской истории утверждение обратного было невозможно. Поэтому у современных историков существуют две гипотезы: а) так называемый договор 911 г. был результатом торговой миссии «от рода русского», а вовсе не похода, помещенного Летописцем под 907 г.[33]; б) этот договор был заключен совсем в другое время, может быть, даже в 860-х гг., когда после неудачного набега на Константинополь русы решили замириться с ромеями и даже, согласно письму тогдашнего византийского патриарха Фотия, приняли христианство (о чем ПВЛ молчит). В последнем случае необходимо пояснить, откуда взялась имеющаяся в тексте договора точная дата. Поэтому версия о военно-торговых экспедициях Руси на византийские земли в начале Х в., увенчавшихся соглашением, заключенным от имени Олега, но не им самим, кажется более приемлемой.

Второй же договор, 944 г., в тексте ПВЛ тоже привязан к успешному походу, якобы завершившемуся миром без военных действий[34]. Так компенсировалось поражение 941 г., о котором Летописец прекрасно знал. В итоге самая ранняя русская история получилась рассказом о равных взаимоотношениях русов с величайшим государством тогдашней ойкумены: налицо были четыре похода, из которых два удачных, и два торговых договора, ставших мирными. Неплохой баланс для молодой нации. Но и это еще не все.

Посмотрим, а кто, с точки зрения Летописца, возглавлял четыре похода на Константинополь (из которых историчны только два)? Очень просто: сначала Аскольд и Дир (860 г.), потом Олег (911 г.), и затем Игорь (941 и 944 гг.). Что же представляет собой эта цепочка имен? Ответ понятен – перед нами киевские властители, те самые, которые первыми начали княжить. В результате взгляду читателя ПВЛ предстает преемственность власти, приобретающая линейный характер и таким образом становящаяся традиционной, длительной, непрерывной – то есть, опять-таки сакральной. Эта власть пока что не от Бога, ее освящает только традиция, уходящая вглубь времени.

Напомним выстроенную Летописцем династическую конструкцию: сначала на Руси правит сидящий в Новгороде Рюрик, боярами которого являются Аскольд и Дир. Будучи таковыми, они совершают поход 860 г. (показательно, что возглавлять его эти персонажи начинают только в ПВЛ, а Начальный свод об этом не знает). Затем викингский дуумвират правит в Киеве, но погибает от руки Олега (которому незадолго до этого умирающий Рюрик передал «княжение… и отдал на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал»). При этом Летописец намекает на узурпацию законной, линейной власти: «И сказал Олег Аскольду и Диру: “Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода”, а когда вынесли Игоря, добавил: “Вот он сын Рюрика”. И убили Аскольда и Дира». После смерти регента-Олега Киевом правит Игорь – так оказывается соблюдённой строгая династическая линия. Добавим, что де-факто первым киевским князем летопись называет Игоря – ведь Аскольд и Дир – бояре, «не княжеского рода», а Олег – всего лишь опекун Игоря, не основатель или продолжатель династии, а ее местоблюститель[35].

Вся эта сложная система, из которой критическое рассмотрение выдерживают только существование Игоря и Олега[36], походы 860 г. и 941 г. на дальний греческий юг и два договора с Византией (а также убийство Олегом первых правителей Киева), построена Летописцем потому, что служит фундаментом его рассказа о государстве установившемся, от Ольги до Ярослава; государстве, в котором теперь произойдут решительные перемены. Почти вековая военно-политическая линия («кто в Киеве стал первым княжить»), почти наверняка не существовавшая в реальности, по крайней мере, в том виде, как ее излагает ПВЛ[37], нужна Летописцу оттого, что у основания этого нового государства могут быть только традиция и успех – в её начале нет и не может быть истинного Бога. Того Бога, именем Которого Самуил помазал Саула на царство израильское. Эта историческая парадигма меняется позже, начиная с описания правления княгини Ольги, первой русской христианки.

 

     3.  От легенды к истории

Сдвиг происходит отчасти и потому, что со времени Ольги у Руси появляется история хоть в какой-то мере реальная, и история, которой Летописец  мог справедливо гордиться. До этого в его распоряжении были только сведения о событиях, завершающих правление Игоря, которым он с очень большим трудом придал некоторую благообразность. В отличие от мифического Рюрика и полумифического Олега, а также неудачника-Игоря (а как его еще определить на основе известной наверняка информации?), Ольга – образ многомерный и успешный. Княгиня находится на грани легенды и документа, принадлежит миру истории и миру вымысла, она – персонаж одновременно реальный и эпический, почти библейских масштабов, но и это не все – на ее долю выпали истинные государственные и цивилизационные достижения. Здесь с Летописцем  нельзя не согласиться.

Впрочем, сначала скажем об эпизоде, который может вызвать определенные вопросы у читателя – страшной мести за мужа, которую Ольга устраивает убившим его древлянам (при этом Игорь, согласно ПВЛ, сам напросился). Однако ясно, что рассказ о трехкратном наказании древлянского племени – плод фантазии автора (или его некритического отношения к народному преданию), в первую очередь отражающий желаемое (смерть киевского князя не могла остаться безнаказанной), и, может быть, только во вторую – действительное. Возможно, некая карательная экспедиция имела место уже после того, как Ольга укрепилась на киевском троне. Ее наиболее отчетливые отголоски сохранились в сообщении ПВЛ от 946 г., говорящем об участии в битве с древлянами малолетнего Святослава, который «бросил копьем в древлян, и копье пролетело между ушей коня и ударило коня в ногу, ибо был Святослав еще ребенок».  

О фольклорных мотивах «Сказания об Ольгиной мести» писалось много раз, и добавить к этому в сущности нечего. Можно только указать, что многократное истребление древлян напоминает сообщения о зверских победах израильтян над врагами, рассыпанные по Книгам Иисуса Навина и Судей. В каком-то смысле это и не может быть иначе, ведь Ольга выступает одновременно как воительница (победа над древлянами), как правительница («уставляющи уставы и уроки»), и праведница, которая «первая из русских вошла в царство небесное». Она сразу истребительница врагов, праведная судья русская и пророчица – Гедеон, Варак, Девора и Иаиль в одном лице.

Эту параллель дополняет еще одно – как и судьи израильские, Ольга не преуспела окончательно – ее государственное строительство и обращение в христианство оказались не востребованы следующим поколением: так после смерти лучших вождей иудейских, сыны Израилевы снова начинают «делать злое пред очами Господа». Сходным образом Святослав «не послуша матере, творяше норовы поганьския». Ольга – первая правительница Киева с относительно точными датами государственной деятельности, но и она не полностью отвечает искомому Летописцем: «Кто стал первым княжить?» Да, Ольга – первая, но её власть не абсолютна, сын отодвигает княгиню в тень ещё при жизни.

Святослав – вот первый настоящий русский князь, воин и самодержец, с него к тому же начинается реальная писаная русская история, как история израильская начинается с царя Саула. Об Ольге Летописец знает лишь победу над древлянами (которую автор ПВЛ расцветил рассказом о мести за мужа), путешествие в Царьград, закончившееся ее крещением, но не приведшее к установлению прочных связей с ромейской империей, и конфликт с отринувшим христианство сыном. У Святослава же, повторимся, есть настоящая история, расписанная по годам с высокой долей достоверности, усыпанная походами и войнами. И он, по крайней мере, вначале, ведет свою политику из Киева – именно он есть первый исторически засвидетельствованный киевский властитель с конкретными сроками царствования, политическими и идейными установками, хорошо известный окружающим народам.

Помня о главной задаче Летописца, мы, кажется, можем заключить, что все, изложенное им до того – это прелюдия к легитимизации Святослава: ведь доблестный князь легитимен хотя бы потому, что, согласно летописи, является наследником правящей уже в течение нескольких поколений династии. В качестве подкрепления его государственного помазанничества, т.е. права на власть выступают военные победы, опять-таки реальные: над хазарами, ясами, касогами, вятичами и болгарами.

Однако Летописец знал, что в судьбе Древней Руси было еще немало поворотов. Как объяснить их? Как обосновать волю Провидения? И тут перед нашими глазами начинает в полной мере развиваться параллелизм древнерусской и древнеизраильской истории, проходящий через три главных этапа развития молодых государств: основание царской власти, ее переход (узурпация), и идейная трансформация. Иными словами, мы считаем, что помимо присутствующих в ПВЛ цитат из Библии, как очевидных, так и неявных, существует третья линия взаимодействия древних текстов – они описывают действительно сходные исторические события.

В обоих случаях налицо триады первых истинных царей, основателей нации: Саул–Давид–Соломон и Святослав–Владимир–Ярослав. Несмотря на наличие в этой драме интеркалярных, вставных действующих лиц, сына Саула Иевосфея (по более точной транскрипции – Ишбошета[38]) или князя Ярополка, правившего между Святославом и Владимиром, в обыденном историческом сознании закрепились именно приведенные выше «царские тройки». Нам они даже кажутся непрерывными (как будто один наследовал другому[39]), что заставляет вспомнить желание древних шумеров, первых анналистов человечества, придать истории беспрерывное и линейное течение, зафиксированное в знаменитых клинописных «царских списках», последовательно и прилежно перечисляющих всех правителей Месопотамии от Потопа до современности.

Добавим, что оба упомянутых выше промежуточных и, заметим, законных правителя были сначала физически уничтожены победителями, а потом вычеркнуты из исторической памяти – причем не столько на уровне хронистов (сохранивших известия о том и другом), сколько на уровне восприемников прошлого – историков и читателей будущих эпох. Иначе говоря, вставными проигравших сначала сделала история, а потом историография. Погибших наследников нет в нашей коллективной памяти, потому что их затмили центральные фигуры дискурсов об Израиле и Древней Руси: Давид и Владимир, удачливые убийцы, реформаторы и строители государств, существующих и поныне.

 

4. Цари-вожди: Саул и Святослав

Первый акт драмы о создании новой страны – взлет и гибель отцов-основателей. Кто-то всегда приходит первым, дабы пройти путь от вождя племени до повелителя страны, но часто оказывается не в состоянии довести свое дело до конца. В этих людях должно присутствовать что-то героическое, ведь начало нации – это обязательно героизм. Однако историографам нужно дать обоснование гибели первых героев, иначе возводимое идейно-политическое здание окажется непрочным. Тексты предлагают следующую версию: основоположники правящего дома – Саул и Святослав – сначала идут от победы к победе, но в итоге погибают от рук иноземцев. Победы – это символ помазанничества, успех – знак царской благодати, законности, Господней награды. По той же логике, поражение есть расплата за грех. Поэтому павшему властителю необходимо приписать некий серьезный изъян – так первый царь становится «отступником» (Саул) или «идолопоклонником» (Святослав).

Концепция гибели героя в наказание за проступок того или иного рода хорошо известна в эпосе многих народов. Однако Саул и Святослав стоят особняком – их грехи лежат в новой плоскости – во-первых, духовного (религиозного) отступничества, а во-вторых, и мы об этом подробнее скажем чуть позже – в сфере пренебрежения государственными интересами.

Все это не позволяет полностью затемнить тот факт, что гибель обоих царей связана с явным раздором среди своих, если не предательством. Девторономист сообщает, что находящийся в бегах Давид служит у филистимлян «год и четыре месяца»[40], и что эта служба продолжается во время роковой для Саула и его семьи битвы на горе Гелвуе (Гилбоа). Давид на эту битву тоже выступает, дабы «воевать с врагами господина моего, царя» филистимского, но потом, согласно библейскому автору, вынужден покинуть союзную армию, поскольку «князья филистимские сказали: пусть он не идет с нами на войну»[41]. Цель сообщения ясна – показать, что Давид не участвовал в решающем бою на стороне противника.

Любопытно, что после разгрома израильтян убийца Саула приносит свидетельства его гибели в сражении, «венец, бывший на голове его, и запястье, бывшее на руке его», не кому-нибудь, а Давиду[42]. Автор не видит (или делает вид, что не видит) в этом ничего предосудительного: узнав эту новость, Давид и его приближенные «рыдали и плакали, и постились до вечера о Сауле и о сыне его Ионафане, и народе Господнем, и о доме Израилевом»[43], а вестника-убийцу Давид приказал казнить. В результате такой изящной конструкции наш герой оказывается полностью обеленным в гибели израильского войска и его предводителя, хотя Девторономист все равно чувствует себя обязанным сказать, что вслед за этим «была продолжительная распря между домом Давидовым и домом Сауловым»[44], о завершении которой мы ещё скажем.

Летописец упоминает о раздорах в отступавшей из Болгарии русской армии, хотя и очень сдержанно. Трудно судить, на каком этапе эти сведения попали в текст ПВЛ, но очевидно, что причина гибели Святослава занимала мысли самых ранних ее авторов. Ведь им было известно о том, что вместе с князем погибла отнюдь не вся его армия. В итоге мы видим следующую картину. После поражения под Доростолом в 971 г. (о котором Летописец умалчивает) и заключения мирного договора с византийцами[45] Святослав пытается пройти днепровские пороги в ладьях, но это ему не удается. После тяжелой зимовки («И не стало у них еды, и был у них великий голод») князь предпринимает еще одну попытку двинуться вверх по реке, и погибает от руки печенегов, советовавший же ему идти посуху воевода Свенельд благополучно добирается до Киева[46]. Нетрудно сделать следующее заключение. В русском войске после поражения в Болгарии произошел раскол, результатом чего стала гибель князя. С точки зрения Девторономиста (высказанной напрямую) и Летописца (слегка зашифрованной) в своей гибели первые цари виноваты сами: «Господь отступил» от Саула за его грехи, в том числе за не оправданное государственными интересами неотступное преследование Давида[47]. Святослав же, несмотря на свою доблесть, остается язычником и кочевником в душе, дважды покидающим Киев – в последний раз, навсегда.

Не скроем, однако, что подвиги буйного князя, закончившиеся тем, что из его черепа пили печенеги[48], льстят Летописцу, каковое чувство с его легкой руки проникло в русские военно-патриотические сочинения XIX-XX вв., изображавшие Святослава рыцарем без страха и упрека, погибшим в результате козней коварного Запада, т. е. гадостных греков. При этом сама ПВЛ прямо говорит, что о движении обремененного добычей войска Святослава печенегов известили переяславцы, т. е. болгары. Это логично – последним было за что ненавидеть неистового тавроскифа (так византийские хронисты называли русов).

Здесь нельзя не сказать об удивительной перекличке ПВЛ и сообщения константинопольского писателя Льва Диакона. Последний, рассказывая о кровопролитных обычаях скифов-русов, посвящает целый пассаж скифскому происхождению гомеровского героя Ахилла, в частности говоря, что «явными доказательствами» оного «служат покрой его накидки, скрепленной застежкой, привычка сражаться пешим, белокурые волосы, светло-синие глаза, сумасбродная раздражительность и жестокость», т. е. типичные русские этнографические и психологические качества, воплощенные, в том числе, и в доблестном князе Святославе или, как его называет автор, Сфендославе[49]. ПВЛ же, повествуя о переговорах русских с греками, приводит легенду о равнодушии Святослава к дарам в виде золота и тканей, но не к поднесенному ему оружию. После чего греческие официальные лица приходят к выводу: «Лют будет муж этот, ибо богатством пренебрегает, а оружие берет». При всей фольклорности данной истории она легко ассоциируется с известным рассказом об обнаружении Одиссеем переодетого женщиной молодого Ахилла благодаря тому, что последний равнодушно относится к разнообразным дамским украшениям, но не к перемешанному с ними оружию[50].

Ахилл – прекрасный прототип для эпического героя ранней государственности[51], прославленного многими подвигами, погибшего в яростном бою, но ни в коем случае не созидателя, оставившего главные свои следы не в реальной жизни, а на страницах поздних сочинений. Речь идет о предшественнике, но не о главном действующем лице истории государства. Есть ноши, непосильные и для самого могучего богатыря, такого как Саул и Святослав. Оба властителя, как бы говорят нам древнееврейский и древнерусский историки, отступили от истинного Бога и от истинного монаршего предназначения. Можно предположить, что для Летописца и Девторономиста это были связанные материи. Заметим также, что коли Святослав бросил Киев (а ведь бросил), то, казалось бы, только что заполненная историческая вакансия первого правителя Русской земли («кто в Киеве стал первым княжить») по-прежнему остается открытой. Тема, заданная Летописцем в заглавии ПВЛ, ещё не раскрыта окончательно.

 

5. Узурпаторы-основоположники: Давид и Владимир

Акт второй государственной драмы – оправдание смены династии. Саул и Святослав – воины-вожди, они еще не цари в привычном смысле слова, у них нет привязки к определенной земле, нет конкретной столицы[52]. Людьми совсем иного плана являются Давид и Владимир – истинные основатели древнего Израиля и Киевской Руси. Оба не стесняются в средствах, оба побеждают физически и идейно, и их обоих оправдывают наши историографы.

 Давид и Владимир приходят к власти, уничтожив законных наследников, и это в недалекой перспективе вызывает необходимость сочинения текстов, снимающих с триумфаторов ответственность за то, что их дорога к трону была усеяна трупами. Тяжелее приходится предшественнику Девторономиста[53], ибо, как известно любому внимательному читателю Библии, все люди, перешедшие дорогу Давиду, умирают насильственной смертью, причем (за исключением одного, самого знаменитого инцидента) Давид в произошедшем ни в коем случае не виновен.

Остановимся на этом чуть подробнее. Рассказывая о  междоусобной войне «за Саулово наследие», историограф чувствует себя обязанным отмазать Давида от трёх преступлений. Во-первых, предательского убийства Авенира (Абнера), военачальника дома Саулова, во время мирных переговоров. Автор утверждает, что «Авенира уже не было с Давидом в Хевроне, ибо Давид отпустил его», а убийство совершает ближний приближенный Давида по собственной инициативе, хотя и в том же Хевроне, куда Авенир успевает возвратиться «без ведома Давида».  «И сказал [Давид]): невинен я и царство мое вовек пред Господом в крови Авенира, сына Нирова»[54]. После чего будущий царь устраивает убитому роскошные похороны, плачет над ним и прилюдно постится. «И весь народ узнал это, и понравилось ему это… И узнал весь народ и весь Израиль в тот день, что не от царя произошло умерщвление Авенира, сына Нирова»[55]. Во-вторых, нужно рассеять подозрения в причастности Давида к гибели Ишбошета, сына Саула. Это делается знакомым способом: Давид казнит убийц, принесших ему голову конкурента, как и человека, несколькими годами ранее доставившего ему известие о гибели Саула (вообще, дом Саула истребляли удивительно глупые головорезы, они не знали, что Давиду это совсем не понравится). И, в-третьих, царя необходимо обелить в казни сыновей и внуков Саула, его очевидных конкурентов за престол. Поэтому этой расправы – в отместку за давнишнюю обиду – у царя требуют соседи-гаваонитяне, а их права на отмщение подкреплены «сверху» – в Израиле начинается голод. «И сказал Господь: это ради Саула и кровожадного дома его, за то, что он умертвил Гаваонитян»[56]. После чего Давид отдает двух сыновей и пятерых внуков Саула «в руки гаваонитян, и они повесили их»[57]. Через несколько месяцев кости несчастных, согласно воле Давида, захоронили по всем правилам в семейной гробнице Саула (вместе с перенесенными туда же останками первого царя израильского и его сына Ионафана)[58]. «И умилостивился Бог над страною после этого»[59].

Сходным образом Владимир максимально дистанцируется от убийства Ярополка. Главным отрицательным героем новеллы о гибели промежуточного киевского князя является воевода со знаковым именем Блуд (к тому же, мы ранее узнаем, что Ярополк первый начинает междоусобную войну с убийства третьего из братьев, Олега, после чего Владимир «испугался и бежал за море»). Хотя, будем справедливы к Летописцу, братоубийственной вины с Владимира он не снимает. Впрочем, эта вина даже удобна Летописцу, ибо полностью укладывается в его идейную канву, о которой мы скажем чуть ниже; точно так же Девторономисту нужно только одно преступление Давида, не исключено, мнимое, которое он описывает необыкновенно подробно.

Оба историографа утверждают: и у Давида, и у Владимира были права на престол. Это важно для легитимизации незаконных наследников. Давид – не просто помазанник, десигнированный пророком Самуилом, он еще и зять Саула, и лучший друг (побратим) его старшего сына Ионафана и, к тому же, могучий защитник Израиля. В отличие от царя иудейского, Владимир – просто такой же сын Святослава, как и Ярополк, к тому вынужденный последним к обороне (согласно Летописцу, Ярополк первый начал). Поэтому упора на наследные права Владимира Летописец не делает, хотя упоминает о них вовсе не случайно. Тут присутствует еще одна важная деталь – Владимир впервые появляется на страницах ПВЛ в сообщении о принятии им (в очень раннем возрасте) новгородского княжения. Этим исподволь строится легитимизационная линия по направлению к Ярославу – ведь сын Владимира тоже не был его законным наследником, тоже был наместником в Новгороде и тоже после смерти отца захватил власть в Киеве, опираясь на новгородскую и варяжскую помощь. В любом случае, летописное оправдание Владимира не предшествует рассказу о захвате им киевского трона – оно следует за ним. Помазанничество Владимира – не имманентное, оно – результат его государственной деятельности, в первую очередь – Крещения Руси.

Даже в личной жизни Давида и Владимира можно разглядеть определенные параллели. Любопытна история одной из жен израильского царя, Авигеи (Абигаиль), бывшей сначала супругой Навала, охарактеризованного, как «человек жестокий и злой нравом». Этот Навал отказывает Давидовым людям в плате за крышевание, после чего четыреста воинов во главе с будущим царем отправляются в карательную экспедицию, дабы перебить все взрослое население дома Навалова «до рассвета утреннего»[60]. Ситуацию спасает праведная Авигея, вовремя извещенная об обиде, которую ее муж нанес предводителю разбойников. Поспешно собравшись, она встречает «господина» обильными дарами, извинениями и заклинает его не проливать напрасно кровь «врагов», опять-таки называя собственного мужа «злым человеком». Давид соглашается, после чего Навал сам собой умирает («дней через десять поразил Господь Навала»), а Давид тут же «послал сказать Авигее, что берет ее в жены»[61].

Первая жена Владимира тоже достается ему кровью – широко известен рассказ о гибели семьи полоцкой принцессы Рогнеды, сватовство князя к которой поначалу не увенчалось успехом. Хотя здесь уже, с точки зрения Летописца, скорее виновата сама царевна: наказание следует за ее оскорбительный отказ выйти замуж «за робичича», т.е. рабского сына (в виду имеется мать Владимира, см. ниже). В каком-то смысле, намекает автор, накликал на себя беду и отец Рогнеды, Рогволод, сначала спросивший дочь: «Хочешь ли идти за Владимира?» – а потом принявший ее ответ к сведению и даже собиравшийся «вести Рогнеду за Ярополка. И напал Владимир на Полоцк и убил Рогволода и двух его сыновей, а дочь его взял в жены». Впрочем, в жизни наших героев будет еще одна матримониальная коллизия, похожая почти до неприличия.

Однако прежде надо сказать о центральности образов Давида и Владимира в еврейском и русском исторических эпосах. Даже в чисто количественном смысле объем текста, рассказывающий о деяниях Давида, почти в шесть раз превышает текст, посвященный Саулу, и более чем в три раза – Соломону. Примерно такое же соотношение между основателем династии, узурпатором и наследником узурпатора существует в ПВЛ. Меньше всего текста отдано Святославу (хотя он почти целиком заполнен чисто историческими сведениями), Ярославу же – приблизительно в четыре раза больше, отчасти за счет того, что в рассказе о его княжении существуют три идеологические вставки[62]. Владимиру же посвящено еще в три раза больше места, чем Ярославу. Однако и здесь разница достигается за счет идейно обусловленных сюжетов. Это – «любострастие» Владимира, которого автор сравнивает с царем Соломоном (с той только разницей, что Соломона женолюбство погубило, а Владимир смог искупить свои грехи обращением в христианство[63]), выбор веры, корсунское крещение Владимира и последующее крещение киевлян, постройка Десятинной церкви и итоговая похвала князю. При этом объём конкретной исторической информации, относящейся к правлению Святослава и Владимира, почти одинаков, и ни одним документом, восходящим к последнему, Летописец не владеет или не хочет его употреблять (от времени Святослава ему достался договор с византийцами, который ученые единогласно признают аутентичным).

Откуда такая пристрастность? В свое время считалось, что древнееврейский и древнерусский авторы попросту выполняли идеологический заказ или даже прямой приказ, исходивший от политических властей. Такая точка зрения кажется примитивной. Не подлежит сомнению, что Давид и Владимир сумели трансформировать захваченную ими власть в поистине царскую, признанную и наследуемую, а оказавшиеся под их рукой земли – в настоящие государства. Произвели они и значительные религиозные реформы, давшие новым государствам мощнейший идейный импульс (и приведшие, в итоге, к созданию тех исторических книг, которые мы сейчас обсуждаем).

Память о Давиде и Владимире – не только историческая, письменная, но и устная, мнемоническая, эмоциональная. Они стали персонажами фольклорными, народными, витальными, переросшими документ. Отсюда – появление сказочного образа князя (не всегда лестного), сохранившегося в русских былинах. Возможно, чувствами сходного характера объясняется желание видеть Давида автором некоторых канонических текстов (например, значительной части псалмов). Это, в свою очередь, привело к канонизации самого Давида, причем он почитается как в иудаизме (его легендарная могила рядом со старой частью Иерусалима – одна из важнейших еврейских святынь), так и в христианстве. Наравне с ветхозаветными пророками изображения величайшего царя израильского можно видеть на стенах многих христианских соборов[64]. Не забудем и то, что, согласно эсхатологическим представлениям рубежа эр, Мессия должен был непременно появиться из рода Давидова[65].

Подобно Давиду, Владимир тоже был канонизирован, став в русской традиции святым и равноапостольным – и есть основания полагать, что этот процесс начался очень рано, еще в XI в.[66] Хотя эта канонизация – акт не стихийный, низовой, а продуманный, государственный, деяние интеллектуального характера. Владимир канонизирован не только как реальный основатель киевской династии (слова «отец-основатель» поневоле заставляют вспомнить о культе предков), но в первую очередь – как креститель Руси. Именно крещением – как личным, так и государственным – смываются все грехи Владимира, потому они и не мешают Летописцу, а в каком-то смысле даже помогают, ибо позволяют провести контраст между поведением князя до и после обращения к христианству: «Если и обращался он прежде к скверной страсти, однако после усердствовал в покаянии»[67]. Это уже оправдание идейное, а не государственническое (сейчас бы сказали, этатистское). И оно всего важнее для Летописца. «Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском»[68].

Сходным образом в 22-й главе 2-й Книги Царств завершается история Давида – перекликающейся сразу со многими псалмами песнью, которую царь воспел Господу: «Господь – твердыня моя и крепость моя и избавитель мой»[69]. Библейский автор как бы хочет сказать: победа Давида – от Господа, это и промысел Божий, и награда царю за то, что он, по его собственным словам, «хранил пути Господа и не был нечестивым перед Богом моим, ибо все заповеди Его предо мною, и от уставов Его я не отступал»[70].

 

6. Незаконные наследники: Соломон и Ярослав

Теперь, наконец, перейдем к третьему акту драмы – междоусобной борьбе за престол в политически установившемся государстве и историографическому оправданию победителя. Давид и Владимир берут верх над многими соперниками и обстоятельствами, они – первые правители новых государств, умершие своей смертью (это особенно очевидно в случае Владимира), но, сумев  сохранить власть в течение длительного промежутка времени, отцы-основатели сталкиваются с самым страшным вопросом монархической системы – проблемой престолонаследия. И оба не могут найти разумного, хотя бы отчасти бесконфликтного решения. Поэтому смерть старых царей неминуемо ведет к государственному кризису и братоубийству.

Очевидно, что властители периода расцвета молодых стран – Соломон и Ярослав, расширившие свои державы строители великих соборов, в чье правление, скорее всего, и начинали создаваться протографы обсуждаемых нами текстов – не являются наследниками, утвержденными отцами.  Таковыми были Адония и, по-видимому, Борис, ставший после своей насильственной смерти одним из первых русских святых. Соломон и Ярослав – сначала всего лишь победители, устранившие единокровных братьев в борьбе за престол. Однако после этого они правят долго, разумно[71] и успешно, и, возможно, уполномочивают писателей-священников на сочинение первой национальной истории, авторы которой создают рассказ о том, как события последних ста лет были логичны, а переход власти от одного князя (царя) к другому – легитимен и одобрен Всевышним.

Еще раз подчеркнём:  иудейский(е) хронист(ы) и русский(е) летописец(сцы) не только и не столько выполняли идеологический заказ, данный властями. Возможно, они даже работали в условиях относительной автономии. Просто оба автора или коллектива авторов находились в сходных историософских условиях – им нужно было объяснить, как из крови, насилия, предательства и братоубийства за несколько десятилетий выросло мощное государство, строящее прекрасные храмы и следующее хоть каким-то законам и нормам поведения. Потому они и искали оправдания царским и княжеским преступлениям, потому и видели в происшедшем волю Господа.

Выше уже дважды были упомянуты самые знаменитые постройки Соломона и Ярослава – Иерусалимский Храм и Софийский собор в Киеве. Между тем ПВЛ не раз парафразирует рассказ о Храме царя Соломона, повествуя о сооружении не св. Софии, а Десятинной церкви, возведенной князем Владимиром[72]. Более того, несмотря на существование в древнерусской литературе отдельных сравнений равноапостольного князя с царем Давидом[73], ПВЛ, говоря о нем, настойчиво привлекает в своем рассказе именно образ Соломона[74]. Так не противоречим ли мы сообщениям источников, настаивая на историческом сходстве Давида и Владимира? Нет ли в нашей концепции прямого насилия над текстом?

Ответ прост. На протяжении этой статьи мы стараемся говорить не только о точке зрения авторов, а о том, чему они были свидетелями. Да, «не Давид, а Соломон оказался подходящей фигурой для сравнения с ним Владимира»[75]. Оказался – для автора ПВЛ, а для нас? Уже достаточно сказано о том, что именно Давид и Владимир являлись истинными основателями своих государств и религиозными реформаторами. Естественно, что в ходе христианизации Руси была возведена новая церковь в Киеве – Десятинная, бывшая главным собором города и страны до постройки св. Софии. Ярослав действовал не на пустом месте – он продолжал и развивал дело своего отца.

Если внимательно прочесть библейский текст, то окажется, что точно так же позиционируется и Соломон – он закладывает Храм именно там, где царь Давид уже построил жертвенник Господу! Именно этот, воистину первый иерусалимский, давидов храм находит свое историческое – а не историософское – отражение в Десятинной церкви. Властители-реформаторы возводят относительно скромные, не дошедшие до нас постройки – сыновья же их стремятся вширь и ввысь. И да, они преуспевают, хотя бы в градостроении – образы Храма Соломона и св. Софии полностью застили своих предшественников. Но память об отцах-основателях жива не одними камнями.

В связи с этим вкратце напомним о святилище, возведенном царем Давидом. Первый раз его история рассказывается в 2 Цар., гл. 24. После мора, вызванного прегрешением Давида (переписью израильтян, по-видимому, осуществленной в целях более эффективного сбора налогов), пророк Гад повелевает ему поставить «жертвенник Господу на гумне Орны Иевусеянина». Давид повинуется, причем особо отмечено, что участок он покупает за хорошие деньги, дабы не возносить «жертвы, взятой даром». Далее в тексте Септуагинты (но не в нормативном еврейском тексте) стоит: «После Соломон распространил жертвенник, потому что он мал был»[76]. Эту фразу современные издания, сделанные с дошедшего до нас канонического древнееврейского, т. н. масоретского текста, выпускают[77]. Однако все не так просто.

Рассказ о том, что Соломон возвел храм именно на месте давидова жертвенника, также содержится в Книгах Паралипоменон, альтернативном изложении истории Израиля, сделанном примерно в V-IV вв. до н. э., после вавилонского пленения. Можно ли доверять источнику, созданному много позже Книги Царств? Попробуем разобраться.

Автору Книги Паралипоменон (которого в библеистике принято называть Хронистом[78]) очень важно указать на преемственность между храмами Давида и Соломона, и он посвящает истории о покупке гумна и установке жертвенника заметно больше места, чем рассказу о море, поразившем Израиль[79]. Более того, согласно этой версии, Давид сам хочет возвести на том месте «дом Господа Бога», но в итоге завещает почетную миссию Соломону[80]. Такое храмовое объединение отца и сына – плод историософской концепции Хрониста или отражение бытовавшей традиции? Кажется, что второе более вероятно – определенные пассажи в данном разделе Книги Паралипоменон ближе к той версии 24-й главы 2 Цар., которая была обнаружена среди кумранских рукописей II-I вв. до н. э., нежели к каноническому, но более позднему масоретскому тексту[81]. Значит, традиция преемственности постройки Храма – от Давида к Соломону – восходит к глубокой древности. В таком случае присутствующее в Септуагинте добавление, возможно, утраченное масоретским текстом – не поздняя глосса или маргиналия, и большинство комментаторов согласно с его истинностью.

Добавим еще несколько штрихов. Жертвенник Давид тоже возводит не абы где. Гумно в древних религиях Палестины – место священное. Именно там в ожидании знамения выкладывает шерсть один из вождей домонархического Израиля, Гедеон[82]; туда же израильский и иудейский цари призывают пророков, дабы им предсказали ход предстоящей войны с сирийцами[83]. Более того, упомянутый в тексте 2 Цар. «иевусеянин» действительно носит несемитское имя, в оригинале читающееся как Арауна[84]. Все эти мелкие и, главное, ненужные автору подробности свидетельствуют в пользу аутентичности данного сообщения. Ведь в итоге мы видим хорошо известную из истории картину – победители забирают у побежденных (а Иерусалим был захвачен Давидом и сделан своей столицей) недвижимость, связанную с отправлением культа, и возводят на освященном традицией месте уже свой храм[85].

И ведь точно так же поступил Владимир! Десятинная церковь тоже стояла на месте языческого святилища (как и многие христианские храмы). Вопрос только, какого именно – археологические данные говорят скорее о кладбище, нежели о капище, на котором настаивают летописи[86], но это, на наш взгляд, роли не играет – ведь и некрополь был у древнерусских язычников местом различных обрядовых действий.

Вернемся теперь к наследникам реформаторов – Ярославу и Соломону. И напомним, что при жизни отцов они наследниками не были. Поэтому в обоих случаях существовала необходимость легитимизации происхождения победителей – незаконных детей, в дальнейшем захвативших власть. Положение осложнялось тем, что первые цари-герои не жили в мире моногамной семьи, а вот для Девторономиста и Летописца (в особенности, для последнего) только такая семья могла считаться приемлемой. И пусть побочных детей у власть имущих хватало в любую эпоху, историографы с этим согласиться не желали. Им, глядящим из будущего, хотелось отыскать в прошлом стройность и правильность, может быть даже – законность, кстати, самую прогрессивную, иудео-христианского толка. Ведь цивилизационное торжество европейского или, если хотите, западного мира – это в немалой степени победа моногамной семьи, на уровне бытовом и государственном, с как можно меньшими раздорами между родными братьями и сестрами (в отличие от единокровных[87]).

Очевидно, что Владимир был незаконнорожденным – о браке Святослава мы не знаем ничего, и, по-видимому, не случайно. Возможно, у князя-воителя были законные жены (автор молчит), но мать Владимира к ним не относилась. «Владимир же был от Малуши – ключницы Ольгиной»[88]. Ситуация с Ярославом несколько понятнее – он, согласно ПВЛ, является сыном легендарной Рогнеды, первой из упомянутых в летописи жен Владимира. Однако он никак не мог быть рожден в христианском браке, и это поневоле бросало тень на его легитимность. Летописец решил эту проблему просто – он постарался максимально очернить главного противника Ярослава, Святополка, рассказав о том, что последний был прижит в двойном грехе. «Во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей». Да и сам по себе Святополк – страшный грешник-братоубийца, сравнимый с самим Каином (и другими наиболее отрицательными персонажами библейской истории). К тому же, Ярослав выступает в ПВЛ, как мститель за убиенных Святополком братьев, в том числе, Бориса, бывшего, по-видимому, настоящим наследником престола. А мститель за наследного принца – уже почти легитимен. Ведь тот, благодаря кому торжествует справедливость – и есть настоящий царь. Так и воцарение Давида, согласно Девторономисту, происходит сразу после казни им убийц сына Саула и похорон последнего[89].

Не исключено, что незаконнорожденным ребенком – или просто нецарским сыном – считался и Соломон. Это потребовало длинного, детального и удивительно изобретательного опровержения, в котором отрицательным героем неожиданно оказался уже сам Давид. Обелив своего героя в, как минимум, десятке убийств, совершенных, что называется, при свете бела дня, библейский автор поразительным образом обвиняет его в еще одном, которое по своим обстоятельствам должно было остаться неизвестным (как оно выплыло на свет, нам не объясняется). Сразу скажем, что существует несколько версий возникновения знаменитой новеллы, и отнюдь не все комментаторы согласятся с даваемой здесь интерпретацией. Мы же полагаем, что возможной причиной появления этого общеизвестного и запечатлённого в многочисленных произведениях искусства (Рубенс, Рембрандт и проч.) дискурса, было то, что мудрейший царь не был сыном Давида (или в этом существовали определенные сомнения)[90]. Напомним теперь историю единственного царского преступления, которую древнееврейский историк рассказывает необыкновенно подробно[91].

Давид видит с кровли купающуюся по соседству женщину, Вирсавию, и посылает «слуг взять ее», после чего «женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна». Узнав об этом, Давид отзывает из армии мужа этой женщины, одного из своих лучших полководцев Урию, дабы тот провел какое-то время на супружеском ложе. Урия, однако, отказывается войти «в дом свой есть и пить и спать со своею женой», пока его товарищи «пребывают в поле». Тогда Давид отправляет ревностного служаку обратно в войска и отдает тайный приказ поставить Урию «там, где будет самое сильное сражение,… чтоб он был поражен и умер». Все происходит в соответствии с царским повелением. После истечения траура по мужу, Давид берет Вирсавию «в дом свой, и она сделалась его женою и родила ему сына».

Несмотря на то, что оправдать Давида Девторономист даже не пытается («И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа»), царя настигает очень любопытное возмездие. «И сказал Давид [пророку] Натану: согрешил я перед Господом. И сказал Натан Давиду: и Господь снял с тебя грех твой; ты не умрешь; но… умрет родившийся у тебя сын»[92]. Вслед за чем излагается странная история смерти так и не названного по имени сына Вирсавии, который теоретически мог быть как отпрыском Давида (что, по мысли автора, должны подумать читатели[93]), так и ребенком ее первого мужа Урии[94]. В частности, Давид очень переживает по ходу болезни чада, но сразу же перестает это делать после смерти младенца, объясняя, что он «постился и плакал», дабы заслужить милость Господню, а «теперь [дитя] умерло; зачем же мне поститься?»[95]

Возможный вывод таков: данная история призвана доказать, что появившийся на свет уже после этого ребенка Соломон был рождён уже в царском браке. Ведь только после смерти неназванного чада «утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и она зачала и родила сына и нарекла ему имя: Соломон»[96]. Кстати, это – единственное упоминание Соломона в масоретском тексте до рассказа о захвате им престола в 3 Цар., гл. 1–2. Впрочем, мы готовы согласиться с иными комментаторскими традициями – грех Давида Девторономист (или его предшественник) весьма искусно использовал. Например, для того, чтобы показать примат пророка, т. е., священничества, над самим царем – Воля Господня возвещается последнему через пророка Натана. И для того, чтобы опосредовано связать с проступком царя его последующее наказание – восстание Авессалома, любимого сына Давида, в ходе которого по Моисееву принципу воздаяния за подобное подобным[97], происходит осквернение уже родительской спальни: «И вошел Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля»[98].

Сходная коллизия есть в древнерусской истории – согласно летописи, таким же неполноценным сыном Владимира был Святополк, прижитый киевским князем в браке со вдовой убитого им брата Ярополка: «Потому-то не любил Святополка отец его, что он был от двух отцов: от Ярополка и от Владимира». Этот Святополк в дальнейшем станет главным отрицательным героем не только ПВЛ, но и произведений борисо-глебовского цикла, это тот самый Святополк Окаянный, который убивает своих братьев, «исполнившись беззакония». Впрочем, не исключено, что, победи Святополк, окаянным и уж точно, незаконнорожденным персонажем оказался бы уже Ярослав.

Библейская параллель очевидна. Это – рассказ о кровопролитном восхождении на престол Соломона, по ходу которого все его противники оказываются либо «сами виноваты», либо убиты отнюдь не в силу желаний нового царя (мы уже знакомы с данной парадигмой, не правда ли?). Согласно предшественнику Девторономиста, главным соперником Соломона являлся его брат Адония, по-видимому, предпочитавшийся отцом. «Адония, сын Аггифы, возгордившись, говорил: я буду царем. И завел себе колесницы и всадников и пятьдесят человек скороходов. Отец же никогда не стеснял его вопросом: для чего ты это делаешь?»[99]  Существует в тексте и прямое указание на то, что Адония – старший брат Соломона[100], да и празднование, которое устраивает Адония для всех родичей и придворных, упомянутое в 3 Цар. 1:9, судя по всему, происходит в связи с его инаугурацией. Это приводит нас к однозначному выводу касательно легитимности старшего царевича. Однако группе царедворцев, поддерживающей Соломона, удается втайне вырвать у престарелого царя согласие на интронизацию своей креатуры. Помогают им в этом деле «сильные Давидовы», т.е. наемная царская гвардия или, при всей уязвимости подобного словоупотребления, древнееврейские норманны (которых сначала успешно использовал Владимир, а потом – и неоднократно – Ярослав)[101].

Заметим, что сторонники Соломона не были приглашены Адонией на сакральную трапезу[102], то есть их заранее исключили из числа приближённых будущего царя. Известие об этом стоит в тексте совсем не случайно. Такой в высшей степени демонстративный поступок есть почти прямое объявление войны. Значит, намекает автор рассказа, Вирсавия и пророк Натан всего лишь наносят упреждающий контрудар. Ведь Вирсавия прекрасно знает, что когда Давид «почиет с отцами своими, падет обвинение на меня и на сына моего Соломона»[103]. Интересно, что рассказчик рисует Соломона-претендента, вплоть до того момента, когда он уже «сел на царском престоле», лицом пассивным, все события происходят помимо него. Он – не инициатор столкновения, и не его главное действующее лицо; он над схваткой, он – законен.

После того, как дело сделано, Давид отвечает поздравляющим его: «Благословен Господь Бог Израилев, Который сегодня дал (от семени моего) сидящего на престоле моем»[104]. Несмотря на то, что подчеркивание происхождения Соломона от Давида («от семени моего») сохранилось только в греческом тексте Ветхого Завета, это – еще одно – утверждение о его физическом преемстве по отношению к Давиду не кажется случайным[105]. В любом случае, произошёл чистой воды государственный переворот. Возможно, самого Давида уже не было в живых – и именно его смерть стала катализатором борьбы за престол (в тексте Книги Царств он умирает сразу по восхождении Соломона на трон, не забыв дать сыну инструкции о приближении одних царедворцев и ликвидации других).

Удивительным образом Соломон не сразу устраняет своего главного конкурента. Согласно библейскому автору, гибель Адонии происходит позже и в силу почти фантастических обстоятельств. Незадачливый претендент на престол не находит ничего лучшего, как обратиться к матери Соломона, дабы та упросила сына отдать Адонии в жены последнюю наложницу их общего отца. Соломон справедливо воспринимает эту просьбу как покушение на престол и казнит брата. Комментаторы единодушны – если Адония действительно пошел на приписываемый ему поступок, то это очень странный и чрезвычайно глупый способ самоубийства.

Интересно, что сразу после смерти Адонии Соломон отдает приказ об уничтожении или изгнании союзников казненного, однако только потому, что его на смертном одре просил об этом сам покойный Давид. В том числе погибает и правая рука Давида, полководец Иоав, которому Книга Царств приписывает почти все убийства противников отца Соломона, те самые, которые произошли «без ведома Давидова». Отправляя на смерть верного сподвижника своего отца, новый царь выносит приговор буквально в тех же выспренних выражениях, которые употреблял его изобретательный родитель: «Да обратит Господь кровь его на голову его за то, что он убил двух мужей невинных и лучших его: поразил мечом, без ведома отца моего Давида»[106]. Впрочем, Иоав «склонялся на сторону Адонии», так что гибель старого вояки удивления не вызывает. Кажется, все укладывается в простую схему: Святополк Окаянный – это проигравший Соломон, а Ярослав – это победивший Адония. Заколотый же в лесу после проигранной битвы восставший царевич Авессалом – Ярослав, который потерпел поражение.

Согласно библейскому автору, и в этой смерти виноват Иоав, а вовсе не Давид, приказавший своим полководцам: «Сберегите мне отрока Авессалома»[107]. Рискнем предположить, что случись уже назревавшая усобица между Владимиром и Ярославом[108] и будь Ярослав уничтожен, Летописец бы наверняка оправдал князя-отца, справедливо наказавшего сына-отступника.

Дальнейшие события в политической истории древнего Израиля и Древней Руси во многом повторяют друг друга. Например, не слишком разнится судьба единокровных братьев наших царей-героев. Скажем о них два слова – примерно столько же, сколько им уделяют Летописец и Девторономист. В связи с тем, что многочисленные братья Адонии, сыновья Давида, в последний раз упоминаются при рассказе об его неудачной инаугурации[109], часто делают вывод, что ни один из них не пережил воцарения Соломона. Ярослав же, в свою очередь, одолевает или переживает почти всех своих сводников. Как мы знаем, серьезное сопротивление ему оказали Святополк (побежден в 1019 г.) и Мстислав, на поле битвы отстоявший свою автономию и даже в какой-то момент претендовавший на киевский престол. Еще трое – Борис, Глеб и Святослав – погибают вскоре после смерти Владимира, и ПВЛ обвиняет в их убийстве Святополка. Хотя «Святополк, начавший избивать братьев в стремлении установить на Руси единодержавие, лишь подражал  своему отцу»[110].  Судьба остальных княжичей – неизвестна, они просто исчезают из истории, так же, как и братья Соломона. За одним исключением. Когда после смерти Мстислава в 1036 г. Ярославу, наконец, удается объединить все отцовские владения и стать «самовластцем в Русской земле», он немедля сажает в тюрьму последнего из оставшихся в живых сыновей Владимира, Судислава. Летописец частично оправдывает князя: Судислав-де «был оклеветан ему». Тот факт, что несчастный Судислав провел в порубе двадцать четыре года, а по освобождении после смерти Ярослава был вынужден принять «крестное целование» и постричься в монахи, приводит некоторых исследователей к выводу о том, что он был «законным» сыном Владимира, от его христианского брака с византийской принцессой.

Интересно, что идейное оправдание победителей историками следует сразу за рассказом об их воцарении. Соломон получает мудрость из рук Господних – то, чем он навсегда будет отмечен в веках – в самом начале 3-й гл. 3 Цар., немедленно по завершении политических убийств, связанных с захватом престола. Похвала же Ярославу – с многочисленными упоминаниями о том, как князь «любил книги» и закладывал церкви «по городам и по местам» – стоит в ПВЛ под 1037 г. Здесь, скорее всего, Летописец просто идет по стопам Девторономиста. Только сознательно или подсознательно?

 

7. От создания истории – к ее осмыслению

Все-таки не стоит чересчур ёрничать над древними хронистами, не нужно упирать на то, что некоторые из их конструктивных ухищрений заметны через многие века. Ведь перед ними стояла очень непростая задача – рассмотрение и оценка конфликтов между единокровными родичами, как уже говорилось, часто бывших чужими друг другу людьми, а вовсе не братьями в нашем понимании этого слова. К тому же первые историки Руси и Израиля не считали возможным полностью выдумать новую историю, они отнюдь не вступали на свойственный некоторым поздним авторам путь прямого обмана – поэтому им приходилось объяснять и интерпретировать события, которые действительно имели место.

Ещё одним важным фактором стало изменение эмоционального восприятия подобных конфликтов читателями иных, далеких и не очень далеких эпох. Не потому ли под пером поздних авторов и летописных редакторов (а в дальнейшем – и в обыденном историческом сознании) преступления героев давних распрей приобрели столь черную окраску, что обсуждались и переосмысливались потомками, жившими в эпоху моногамного брака, когда братоубийство сделалось еще большим грехом, чем было до этого? И стало не важно, единокровный ли это брат (как чаще всего бывало в прошлом), единоутробный или, в соответствии с новыми нормами, полностью родной.

Мы не знаем, кто на самом деле повинен в гибели Бориса и Глеба, но не важнее ли то, что она была кому-то приписана, что кто-то был за нее и философски и человечески осужден? А сами погибшие – прославлены? Ярослав – не оправдан ли он тем, что вовсе не случайно написал в своем завещании: «Сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери» (курсив мой. – П.И.). Культурное наследие междоусобной схватки – это ее идейное отрицание. Показательно и то, что первыми русскими святыми – и заступниками Руси на небесах – становятся князья-жертвы, мученики, страстотерпцы.

 

Нет, не только государственные запросы были причиной сложных историографических кунштюков, иногда раздражающих сегодняшнего читателя, особенно такого, который имеет опыт жизни в обществе, насквозь (не частично!) лживом. Новое время требовало оправдания прошлого (победитель не знал, не участвовал) или его объяснения (проигравшие были сами виноваты). Жестокие внутриродственные раздоры более не воспринимались как норма ни на Древней Руси, ни в древнем Израиле. Пусть история обеих стран даст ещё не одно свидетельство братоубийства или предательства, поздние авторы больше такое поведение не оправдывали, Летописцы навсегда перестали быть просто анналистами – они начали давать оценку событиям, стали писателями, философами, мыслителями. Это, впрочем, привело к ещё одному циклу исторических подчисток и перелицовываний, но данная тема требует отдельного рассмотрения.

Интересно, что ни древнерусские князья XII-XIII  вв., ни поздние цари израильские и иудейские не удостоились апологетических усилий, затраченных во имя отцов-основателей государства[111]. Наследники Соломона и Ярослава не раз были повинны в междоусобице, но еврейским хронистам и русским летописцам никогда не приходило в голову их отмазывать. Почему?

Возможно, история стала более современной, писанной по горячим следам, приближённой к реальным событиям, что не позволяло очевидцам с чистой совестью «не верить глазам своим» и изобретать прошлое. Однако и это соображение истинно лишь отчасти. Историк тех времен по-прежнему был ретроспективным аналитиком (как и историк сегодняшний), но просто не мог найти смягчающие обстоятельства для новых братоубийц. Писатель ранний видел несомненный, с его точки зрения, исторический прогресс своей страны и культуры, писатель поздний ощущал совсем другую политическую реальность и предчувствовал совсем иные судьбы любимой и несчастной отчизны. Один полагал, что ему есть, что оправдывать, другой же считал, что оправдывать нечего. Но не были ли они оба правы?

И если так – то возможна ли правдивая история?

                                                                                          2012-2015

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

[1] На рубеже XIX и XX вв. это впервые сделал основоположник научного изучения русских летописей А.А. Шахматов, чуть позже его наблюдения дополнил филолог-любитель Г.М. Барац. Из новейших работ см. напр. (список заведомо неполный): Данилевский И. Н. Повесть временных лет: герменевтические основы источниковедения летописных текстов. М., 2004;  Он же. У истоков русской общественной мысли // Памятники общественной мысли Древней Руси. Т. 1. Домонгольский период. М., 2010. С. 5-56; Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия. В кн.: Из истории русской культуры. Т. I. М., 2000; Сендерович С. Начало восточнославянской историографии с культурологической точки зрения: «Повесть временных лет» и Священная история евреев // Jews and Slavs. V. 2. Jerusalem, 1994. P. 21-57; Он же. Метод Шахматова, ранее летописание и проблема начала русской историографии // Из истории русской культуры. Т. I. М., 2000. С. 461-499.

[2] «Слове о законе и благодати» (СЗБ) Илариона и произведения т. н. борисо-глебовского цикла, посвященные первым канонизированным на Руси князьям-мученикам.

[3] «Летописец всегда находится на стороне того, кто представляет младшую ветвь в династической борьбе… Концепция поддерживающая младших в борьбе против старших может показаться неестественной и противозаконной,… [однако] дело в том, что именно эта концепция играет выдающуюся роль в том контексте, из которого исходили создатели ПВЛ, – в Священной Истории» (Сендерович С.Я. Метод Шахматова…). Тема торжества младшего над старшим (в провиденциальном смысле – христианства над иудаизмом) также проводится в СЗБ. Библейские параллели очевидны: Иаков и Исав, Иосиф и его братья, Рахиль и Лия, возвышение колена Иудина (потомства четвертого сына Иакова) и проч. Впрочем, русские хронисты, что называется, действовали по факту, ведь «династии, популярные на Руси, династии, создавшие единодержавие, были все линиями младших сыновей: Всеволодовичи, Юрьевичи, Даниловичи» (Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 45). Поэтому говорить о том, что летописец реализовал на страницах ПВЛ идею о превосходстве младшей ветви, кажется некоторой натяжкой (см. подробную аргументацию этой концепции: Сендерович С. Начало восточнославянской историографии…).

[4] «“Слово” Илариона противопоставляет библейскую и русскую историю, произведения борисо-глебовского цикла могут их отождествлять… «Повесть временных лет» находится как бы посередине, в нейтральной зоне (Успенский Б.А. Борис и Глеб: восприятие истории в Древней Руси. М., 2000. С. 51).

[5] «Библейский образец важен для летописца... не как способ привязки понятия Русской земли к всемирно-исторической схеме, а как прототипическое повествование, задающее нравственное (религиозное) осмысление событий киевской истории» (Живов. В.М. Об этническом и религиозном самосознании Нестора Летописца // Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 183). Сходной точки зрения придерживается еще один крупный специалист: «Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию русской истории как продолжения истории всемирной» (Петрухин В.Я. Указ. соч. С. 130).

[6] «…Откуда есть пошла Руская земля, кто въ Киевѣ нача первѣе княжити, и откуду Руская земля стала есть». ПВЛ здесь и в дальнейшем (за исключением специально оговоренных случаев) цитируется по: Повесть временных лет / Пер. Д.С. Лихачева // Памятники литературы Древней Руси. Вып. 1. М., 1978. В связи с тем, что данная работа обращена к широкой аудитории, мы сочли возможным цитировать перевод ПВЛ, а не оригинал, за исключением тех случаев, когда текст последнего легко понятен современному читателю.

[7] В православной традиции Книга Царств состоит из 4-х частей, соответствующих двум Книгам Самуила и двум Книгам Царей еврейской Библии – Танаха. Ее несколько измененное по сравнению с еврейским оригиналом название восходит к первому греческому переводу Ветхого Завета, выполненному в эллинистическом Египте III-II вв. до н. э., т. н. Септуагинте, в дальнейшем в значительной мере повлиявшей на рецепцию ветхозаветного текста в Византии, а потому и на Древней Руси.

[8] Подробно о Начальном своде, его реконструкции и отношению к тексту ПВЛ: Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. В кн. «История русского летописания», СПб., 2002-2003 Т.1, кн. 1-2. Лурье Я.С. История России в летописании и в восприятии Нового времени. В кн. «Россия древняя и Россия новая». СПб., 1997. С. 56-99. Творогов О.В. Повесть временных лет и Начальный свод: (текстологический комментарий) // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 30. С. 3-26. Количество взаимопротиворечивых дополнений к этой концепции таково, что самый поверхностный их обзор превышает наши возможности, однако почти все ученые согласны с тем, что ПВЛ предшествовал Начальный свод (частично сохранившийся в т. н. Новгородской I летописи младшего извода), который был в дальнейшем дополнен и расширен. «Обе летописи использовали некий Начальный свод, но его текст подвергся трансформации и в Повести временных лет, и в Новгородской Первой летописи» (Петрухин В. Я. Указ соч. С. 76).

[9] С 8-й главы 1-й Книги Царств по 2-ю главу 3-й Книги Царств включительно.

[10] О структуре девторономистической истории, концепция которой была впервые выдвинута немецким библеистом М. Нотом, см. любой научный комментарий к Книгам Царств или соответствующие главы какого-либо историко-текстологического введения в Ветхий Завет. Мы пользовались следующими: Gottwald N.K. The Hebrew Bible – a socio-literary introduction. Philadelphia, 1987; Schmidt W.H. Old Testament Introduction. Berlin-NY. 1999; The Oxford Bible Commentary. Barton J., Muddiman J., Eds. NY. 2001; Kugel J.L. How to Read the Bible. NY. 2007.

[11] 4 Цар., гл. 22-23.

[12] В соответствии с современным словоупотреблением мы будем использовать слова «Израиль» и «Иудея», или «израильский» и «иудейский» как синонимы, за исключением тех случаев, когда в виду будут иметься два конкретных государства, образовавшиеся вскоре после смерти царя Соломона в конце Х в. до н. э. и долгое время существовавшие параллельно. Северное, Израиль, погибло под ударами ассирийцев в 722-720 гг. до н. э., южное, Иудея со столицей в Иерусалиме, было уничтожено вавилонянами в 587/6 г. до н. э.

[13] Если быть аккуратным, то – групп авторов, т. к. в истории первых царей Израильских тоже видны два основных, древних пласта, изредка перемежающиеся собственно девторономистическим комментарием. Об этих параллельных текстовых пластах, повествующих о времени правления Саула и о жизни Давида вплоть до гибели первого царя израильского (1 Цар.:8 – 2 Цар.:1), см. подробно: Halpern B. David’s Secret Demons: Messiah, Murderer, Traitor, King. Grand Rapids, MI. 2004.

[14] «Придворной историей» («palace history»), повествующей о правлении Давида и переходе трона к Соломону, обычно называется раздел текста 2 Цар., гл. 9 до 3 Цар., гл 2.

[15] Мат. 24:42. Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, Библия цитируется по Синодальному переводу (СП).

[16] Безусловно, один из позднейших авторов самого что ни есть священнического толка – т.е. Девторономист в строгом смысле слова.

[17] 1 Цар. 8:4-7.

[18] 1 Цар. 8:11-18.

[19] На параллель этого места ПВЛ с вышеприведенным фрагментом Книги Царств еще в 1913 г. обратил внимание Г.М. Барац (Петрухин В.Я. Указ. соч. С. 109).

[20] Книга Руфь, в христианской традиции помещаемая между ними – более позднего происхождения, и в еврейском тексте находится в другом разделе Танаха.

[21] Суд. 21:25; перевод М.Г. Селезнева (Книга Иисуса Навина. Книга Судей. Издательство Российского Библейского Общества. М., 2003).

[22] Суд. 17:6, 18:1, 19:1.

[23] См. сходные фольклорные примеры, принадлежащие культурам, не связанным с библейской традицией (Петрухин В. Я. Указ. соч. С. 110-111).

[24] 1 Цар. 11:5-7.

[25] 1 Цар. 11:15.

[26] Таких людей немало, что одновременно говорит в пользу нашего автора и совсем не в пользу тех граждан, что за последние сто лет наводнили учебники и прочие печатные труды весьма произвольными интерпретациями летописного сочинения.

[27] Cуществуют буквально две-три косвенные археологические находки, свидетельствующие о существовании государства Давида-Соломона в описываемое Девторономистом время, самая знаменитая из которых – стела в Телль-Дане – была обнаружена сравнительно недавно, в 1994 г.

[28] Тем более что два из них – т. н. Хронограф по великому изложению (не дошедший до нас византийский бревиарий) и Хроника Георгия Амартола – широко использовались соответственно составителем Начального свода и автором ПВЛ, нашим коллективным Летописцем. Еще одним важным текстом было «Житие Василия Нового», произведение византийской агиографии, следы которого видны в рассказе ПВЛ о походе Игоря на Константинополь в 941 г.

[29] Опубликованный относительно недавно новый перевод ПВЛ содержит еще более жесткий и точный вариант фразы «и безъбожных руси корабля смяте»: «…И разметало корабли безбожной Руси» (Повесть временных лет / Пер. О. В. Творогова // Библиотека литературы Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. СПб., 1997.  Т. 1: XI–XII века).

[30] Хроники Георгия Амартола.

[31] Житии Василия Нового и Хронике Амартола

[32] Восходящее к «Житию Георгия Амастридского», составленному примерно между 825 и 842 гг. (Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX-XI веков. Смоленск – М., 1995. С. 216). Ученые, даже согласные с тем, что этот текст повествует о реальном набеге русов на Амастриду, приводят самые разнообразные датировки славного похода – от 818 г. до начала 830-х гг. Если же остаться глухим к их аргументам, то самым ранним письменным известием о «народе Рос» станет знаменитое сообщение Бертинских анналов 839 г. о послах, оказавшихся при имперском дворе в Ингельхейме (что неподалеку от Майнца) на обратном пути из Константинополя (Franklin S., Shepard J. The Emergence of Rus: 750-1200. N.Y., 1998. P. 29-31). О том, куда именно возвращалось сие посольство – Швецию, Новгород, Старую Ладогу или Киев – спорят уже несколько поколений историков.

[33] В ПВЛ договор разделен на две части, вводную, заключающую известие о походе Олега 907 г., и собственно договор 911 г. – большинство ученых считают первую из них преамбулой второй (в летописи договор поставлен под 912 г., но тщательно списанная из греческого источника дата в конце – «сентября 2, индикта 15 в год от сотворения мира 6420» – указывает на 911 г.).

[34] Подобно первому договору, ПВЛ ошибочно датирует его годом позже.

[35] Еще А.А. Шахматов обратил внимание на то, что, повествуя о деяниях Олега и Игоря при овладении ими Киевом, Начальный свод использует двойственное число, т.е. оба князя действуют вместе, а ПВЛ делает второго из них младенцем (Шахматов А.А. Указ соч. Т.1, кн. 1. С. 204).

[36] Возможно, как сказано выше, современников, ибо один хазарский источник, так называемый кембриджский документ, знает о походе некоего Х-л-гу на Константинополь и Кавказ в 940-х гг., во время активной государственной деятельности Игоря. Однако Олег/Хельг – достаточно типичное древнерусско-скандинавское княжеское имя, да и аутентичность договора 911 г. «от Олега, великого князя русского», оспаривается немногими. Поэтому к подобным построениям надо относиться с осторожностью (Zukerman C. On the date of the Khazars’ conversion to Judaism and the chronology of the kings of the Rus Oleg and Igor. A study of the anonymous Khazar letter from the Genizah of Cairo. Revue des études byzantines. 1995. 53:237-270).

[37] В какой-то момент на рубеже IX-X вв., или даже чуть позже, над Киевом, скорее всего, властвовали хазары, а также, возможно очень недолго – угры (венгры). Интересно, что линейному мышлению Летописца – в соответствии с которым одни древнерусские правители обязательно должны наследовать другим – поддался даже сам А.А. Шахматов (Петрухин В.Я. Древняя Русь... С. 77).

[38] В отношении не утвердившихся в обыденной русской речи ветхозаветных имен (как правило, принадлежащим эпизодическим персонажам) мы будем давать обе транскрипции – принятую Синодальным переводом и более точную, соответствующую еврейскому тексту. Аутентичная передача имен, упомянутых нами чуть выше: Барак и Дебора.

[39] Это неверно ни в одном случае. Все четыре раза власть была не унаследована, а захвачена новым царем, на что ушло известное количество времени и пролитой крови.

[40] 1 Цар. 27:7.

[41] 1 Цар. 29:8-9.

[42] 2 Цар. 1:10.

[43] 2 Цар. 1:12.

[44] 2 Цар. 3:1.

[45] Текст договора, третьего из русско-византийских документов, приводимого ПВЛ, не оставляет сомнения в том, кто и какие именно принимает обязательства: «Я, Святослав, князь русский, хочу… иметь мир и полную любовь с каждым великим царем греческим… И никогда не буду замышлять на страну вашу, и не буду собирать на нее воинов, и не наведу иного народа на страну вашу, ни на ту, что находится под властью греческой… И если кто иной замыслит против страны вашей, то я ему буду противником и буду воевать с ним. Как уже клялся я греческим царям, а со мною бояре и все русские, да соблюдем мы прежний договор».

[46] А.А. Шахматов считал, что сведения о совете Свенельда князю и успешном возвращении воеводы в Киев впервые появились в Начальном своде 1093 г. (Шахматов А.А. Указ. соч. Т.1, кн. 1. С. 370-371).

[47] 1 Цар., гл. 18-24, 26.

[48] Сходные мотивы известны в фольклоре иных народов и неоднократно проникали в писаную историю (напр.: Макьявелли Н. История Флоренции // Пер. Н.Я. Рыковой. Л., 1973. С. 19).

[49] Лев Диакон, История. М., 1988. С. 79.

[50] Овидий. Метаморфозы. XIII. 162-169.

[51] Осталось свидетельство и о физической мощи Саула, который «был от плеч своих выше всего народа» (1 Цар. 10:23).

[52] Скажем еще раз, Святослав ушел из Киева по своей воле: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае».

[53] Работавшему, в отличие от Девторономиста в прямом смысле слова, по горячим историческим следам – когда память об истинных деяниях Давида была жива и нуждалась в серьезной коррекции.

[54] 2 Цар. 3:22-28.

[55] 2 Цар. 3:36-37.

[56] 2 Цар. 21:1.

[57] 2 Цар. 21:9.

[58] Точно такое же торжественное перезахоронение конкурентов – но не своих, а отцовых – совершает в 1044 г. Ярослав: «Выкопали из могил двух князей, Ярополка и Олега, сыновей Святослава, и окрестили их кости и положили их в церкви святой Богородицы». Значение этого акта давно обсуждается в литературе. Не исключено, что процесс захоронения представителей конкурирующей династии – в некотором смысле сакральный акт, долженствовавший свидетельствовать об окончательном переходе власти к совершающему этот обряд властителю, одновременно провозглашающего некое всеобщее «замирение», подведение исторической черты. «Ярослав “объединил” в усыпальнице Десятинной церкви распадающийся княжеский род – инициаторов и жертв первой усобицы» (Петрухин В.Я. Древняя Русь… С. 255).

[59] 2 Цар. 21:14.

[60] Сначала Давид посылает «десять отроков», дабы напомнить Навалу, что пастухи последнего «были с нами, и мы не обижали их, и ничего у них не пропало за все время их пребывания на Кармиле», а посему владельцу стад предлагается дать «рабам твоим и сыну твоему Давиду, что найдет рука твоя».

[61] Здесь и ранее в данном абзаце цитируется 1 Цар., гл. 25.

[62] Похвала Ярославу (запись 1037 г.), рассказ об основании Печерского монастыря (1051 г.) и завещание Ярослава (1054 г.).

[63] «Мудр [Соломон] был, а в конце концов погиб. [Владимир] же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение». Интересно, что многие комментаторы идут по указанному Летописцем прямому пути и настаивают на параллелизме Владимира с Соломоном, а не с Давидом (Данилевский И.Н. Повесть... С. 167-168; Петрухин В.Я. Древняя Русь… С. 256), что, как нам кажется, гораздо обоснованнее, если думать не о сравнительном анализе текстов (или даже имен – сближая «Владимир» и «Шломо-Соломон», восходящее к шалом, мир, см.: Сендерович С. Начало восточнославянской историографии…; Он же. Св. Владимир: к мифопоэзису. ТОДРЛ. 1996. 49:301-313), а реальных событий.

[64] В том числе величайших шедевров домонгольского зодчества древней Руси – храма Покрова на  Нерли и Дмитровского собора во Владимире; в обоих случаях царь Давид является центральной фигурой резных композиций на храмовых фасадах.

[65] Мат., гл. 1; Лук. 2:4.

[66] Успенский Б.А. Когда был канонизирован князь Владимир Святославич? // Историко-филологические очерки. М., 2004. С. 69-121.

[67] Другое чтение ПВЛ, по Ипатьевскому списку: «Если в прежние годы невежества и были какие согрешения, то впоследствии рассыпаны они покаянием и милостыней» (Пер. О. В. Творогова).

[68] В недавнюю эпоху русской истории невозможность рассмотрения религиозно-философского посыла ПВЛ, являющегося центральной осью ее дискурса, привела к тому, что на передний план выдвигались летописные сообщения о военных походах и победах – выдуманных ли, реальных – над ближними и дальними народами. В урезанной по такому лекалу версии событий Х в., с почти полностью изъятой из него христианизацией Руси, язычник-Святослав логично стал чуть ли не важнее Владимира. Последствия данной милитаризации древнерусской истории сказываются до сих пор – многим доверчивым людям рейды князя-отца против «вятичей» или «ясов и касогов» видятся важнее «просвещения книжного», принесенного его сыном. Вслед за этим подобные зрительско-читательские эмоции переносятся на сегодняшний день. Так мнимое прошлое играет немалую роль в определении российского настоящего – и будущего.

[69] 2 Цар., 22:2.

[70] 2 Цар. 22:22-23.

[71] Мудрость – важнейшая характеристика обоих властителей – специально подчеркивается историографами. Причины такого взгляда понятны – государству установившемуся разумный правитель важнее доблестного. Эта версия осталась жить как в писаной, так и в устной истории. Мудрость Соломона, чьему перу приписывался ряд книг еврейской и греческой Библии, вошла в поговорку, в русской традиции он даже стал  «Премудрым», я Ярослав, как известно – «Мудрым». Заметим, что в своей «похвале Ярославу» Летописец исподволь проводит ненавязчивые параллели между киевским князем и древнееврейским царем.

[72] На параллельные места ПВЛ (записи 989 и 996 гг.) и 3 Цар. 5:5, 6:9, 7:51, 8:22-30, 65-66 еще в 1908 г. обратил внимание уже упоминавшийся Г.М. Барац. См. подробно: Данилевский И.Н. Повесть... С. 107-109; Петрухин В.Я. Древняя Русь… С. 277-287.

[73] Например, в СЗБ.

[74] Подробно: Сендерович. С. Св. Владимир…

[75] Там же. С. 308.

[76] 2 Цар. 24:25.

[77] Канонический тест еврейской Библии, т.н. масоретская версия (от масора – традиция, предание), был окончательно зафиксирован относительно поздно, в IX-X вв. н. э. Многие дошедшие до нас греческие манускрипты IV-V вв. н. э., в том числе содержащие текст Септуагинты (см. прим. 7), восходят к более ранним древнееврейским рукописям, не сохранившимся до настоящего времени.

[78] Паралипоменон – это и есть Хроника.

[79] 1 Пар., гл. 21.

[80] 1 Пар., гл. 22.

[81] The Oxford Bible Commentary. P. 278.

[82] Суд. 6:37.

[83] 3 Цар. 22:10. В синодальном переводе гумно (ток) в этом месте рассказа почему-то стало «площадью», хотя и здесь стоит всё то же еврейское слово goren. По-видимому, кому-то показалось, что сидеть на площади царям будет приличнее.

[84] В Книге Паралипоменон он стал Орнаном, а в Септуагинте (и оттого в Синодальном переводе) – Орной.

[85] Не случайно библейские авторы настаивают на покупке гумна – им важно показать, что все было законно, и не упоминают о том, что какие-либо обряды отправлялись здесь и до Давида. Легко понять, что сообщения о каком-либо насилии, предшествующем возведению жертвенника, как и о более раннем присутствии чужеродной сакральности на месте будущего Храма не могли не подорвать концепцию его единственности и исключительности, в дальнейшем неуклонно проводимую Девторономистом, и скомпрометировать святость нового религиозного центра (кстати, поддерживаемую до сих пор).

[86] Петрухин В.Я. Древняя Русь… С. 276.

[87] Которые, например,  в мусульманских семьях часто были чужими друг другу со всех отношениях, ибо воспитывались матерями, исходно принадлежавшими к разным культурам.

[88] В Ипатьевском списке: «милостницы Ольгиной», т.е. одной из приближенных слуг княгини, человека подневольного (при всем его относительно высоком положении).

[89] 2 Цар., гл. 5.

[90] См. подробные аргументы в силу подобного заключения в: Halpern B. Ibid. P. 34-38, 92-94, 400-406

[91] 2 Цар., гл. 11.

[92] 2 Цар. 12:13-14.

[93] Этому посылу служит и упоминание о том, что у Вирсавии только закончились месячные (2 Цар. 11:4). Значит, утверждает автор, до связи с Давидом она не была  беременна.

[94] 2 Цар. 12:14–23.

[95] 2 Цар. 12:22-23.

[96] 2 Цар. 12:24.

[97] «И возьму жен твоих перед глазами твоими и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими… Ты сделал это тайно, а Я сделаю это перед всем Израилем» (2 Цар. 12:11-12). Возмездие заранее возвещено Давиду через того же пророка Натана.

[98] 2 Цар. 16:22.

[99] 3 Цар. 1:5-6.

[100] 3 Цар. 2:22.

[101] Слово, употребляемое в еврейском тексте – gibbōrīm, или, если с определенным артиклем, то hagibbōrīm, традиционно переводится как «сильные» или «могучие» (по-видимому, не без влияния Септуагинты, где в этом случае всегда стоит δυνατοὶ). Так, например, делает СП и наиболее известный исторический перевод английской Библии, King James Bible, при рассказе о воцарении Соломона в 3 Цар. 1:8 и 1:10 (хотя для того же слова в 2 Цар. 23:8 СП использует «храбрые», что, в принципе, тоже верно). Еще один вариант, часто применяемый в последнее время: «мужи Давидовы» (или даже: «воины»). Все-таки «сильные Давидовы» кажется наилучшим вариантом, ибо целиком выражение  hagibbōrīm osher ledovid дословно означает «те сильные, которые у Давида». Подробный список «Давидовых hagibbōrīm» приводится в 2 Цар. 23:8-39, и не оставляет сомнений в том, что речь идет о лучших, наиболее прославленных царских богатырях, членов его личной гвардии (среди которых были и не-евреи). См. подробно: I & II Kings. A Commentary by John Gray. Philadelphia, 1976. P. 82, 84.

[102] 3 Цар. 1:10.

[103] 3 Цар. 1:21.

[104] 3 Цар. 1:48.

[105] Слова о том, что Соломон происходит «от семени» Давида, включаются почти во все современные научные издания Книги Царств.

[106] 3 Цар. 2:32.

[107] 2 Цар. 18:5.

[108] «И сказал Владимир: “Расчищайте пути и мостите мосты”, ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся».

[109] 3 Цар. 1:9.

[110] Федотов Г.П. Указ соч. С. 41.

[111] Редкие исключения из этого правила, сделанные по идейно-религиозным соображениям – царь Иосия и Александр Невский. Но это уже другой класс государственных деятелей – восстановителей разрушенного.

 

---

---

Всего понравилось:3
Всего посещений: 7245

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer3/Iljinsky1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

---