Шуламит Шалит. Реалист и мечтатель Йосеф Клаузнер

Корабль «Руслан» причалил к берегу. Своим прибытием он ознаменовал начало Третьей алии в Эрец-Исраэль. С его борта спустилось 658 человек, которые увеличили население еврейского ишува более чем на один процент, имея в виду, что всего евреев в стране проживало не более 55 тысяч. По тому времени событие необыкновенное, а по его последствиям – беспрецедентное, ибо почти каждый из новых репатриантов вписал свое имя, как принято говорить, крупными буквами в хронику строительства страны – в ее историю, литературу и культуру. Заметим, что в историю и в названия улиц вошли не только люди, но и сам корабль! Если вы окажетесь в Яффо на улице Руслан, то сможете объяснить своим друзьям, что названа она именно в честь знаменитого корабля из Одессы, а не по имени героя пушкинской поэмы «Руслан и Людмила». Когда же начинают перечислять именитых пассажиров «Руслана», первым всегда, ввиду значимости фигуры, называют доктора Йосефа Клаузнера.

Родившийся в Литве, учившийся в Германии, работавший в Одессе, он впервые побывал в Эрец-Исраэль в 1912 году. Приобрел маленький участок земли под Иерусалимом и вернулся обратно в Одессу. Так и теплилась в нем годами мечта обрести свой настоящий дом в Иерусалиме, а реальностью она стала только в 1919-м, когда британские власти разрешили беженцам, застрявшим в России из-за Первой мировой войны, вернуться в Эрец-Исраэль. Специально созданный по этому случаю «Комитет беженцев из Эрец-Исраэль для возвращения домой из Одессы» называл себя ивритским словом «Ваад», чтобы его, не приведи Б-г, не спутали с одним из многочисленных, выраставших ежедневно, как грибы после дождя, большевистских комитетов. А когда произносили Ваад, то знали, о чем речь: он был один!

В один из дней Клаузнер узнал, что записывают не только беженцев. Он заторопился домой, чтобы немедленно рассказать об этом жене, и она сразу сказала: «Едем!» Однако желающих вернуться в Эрец-Исраэль или отправиться туда на жительство, как ни странно это звучит сегодня, когда мы представляем себе не современную цветущую страну, а бедный и далеко еще не зеленый и не обжитый край, оказалось так много, что отбор был не просто строгим, а почти суровым. Опасались толкотни, духоты, давки. Насчет включения в списки у четы Клаузнеров проблемы не было, поскольку приезд доктора в пока что, как мы уже отметили, малонаселенную, тем более учеными его уровня, страну считался крупным достижением сионизма. Но тут доктор Клаузнер деликатно заметил о своем намерении приносить на новом месте пользу, а для этого ему нужны его книги. И его огромную библиотеку погрузили без лишних слов…

Нелегкое морское путешествие на «Руслане» заняло 35 дней и ночей и 19 декабря 1919 года старожилы (ватиким – на иврите) пришли в Яффский порт встретить очень усталых, но совершенно счастливых олим хадашим – новых репатриантов.

Легендарный корабль «Руслан» с репатриантами Третьей алии

Три первых года Клаузнерам довелось прожить в тяжелейших условиях в Бухарском квартале Иерусалима. Но зато потом они переселились в свой маленький домик в квартале Тальпийот…

«Нет во всей стране места с таким чистым воздухом, как в Тальпийот, – писал Шмуэль Йосеф Агнон… – Однажды случилось мне попасть туда; я увидел, что место красиво, воздух чист, небо ясно-голубое и земля просторна. Я наслаждался прогулкой». Вскоре он поселится в этом районе Иерусалима…

Агнон прогуливался, как правило, один. Соседи же его, чета Клаузнеров, всегда гуляли рука об руку. Есть такие пожилые пары, от которых исходит тихий свет, облагораживающий и умиротворяющий. И случайные прохожие на них оглядываются. Они были именно такой парой. Когда Ципора задерживалась в городе, он ждал ее на улице, перед домом. Проезжавший мимо автобус тормозил, и водитель кричал ему из окна: «Не волнуйтесь, господин профессор, я только что видел вашу супругу на улице Яффо, она скоро приедет…»

Поселившись по соседству с Агноном, Йосеф и его жена Ципора тоже полюбили это место. Про не слишком дружеские отношения между Агноном и Клаузнером писатель Амос Оз пишет: «При своих частых встречах в переулке они приподнимали свои шляпы, удостаивали друг друга легким поклоном, и при этом, наверняка, шепотом желали друг другу вечного забвения». Будем считать это «пожелание» если не шуткой, то преувеличением. Агнон, действительно, оставил несколько довольно едких строчек о своем соседе: жалуется, мол, без конца на самые разные болячки, а между тем издает книги – одну за другой – и свои и своих учеников… Правда же, скорее похожая на вымысел, в том, что после смерти Клаузнера (1958) Агнон жил еще 12 лет (он умер в 1970) на улице имени Йосефа Клаузнера, а когда пожаловался мэру города, что шум с улицы мешает ему работать, писателю пошли навстречу и… двустороннее движение «сократили» до одностороннего. Если вы соберетесь в Иерусалим, вот вам адрес Дома-музея Агнона: улица Клаузнера, 16.

Но все это случится потом, потом, когда четы Клаузнеров не станет. Первой уйдет она.

В праздник Шавуот Ципора, по обычаю, отправилась в синагогу, а он пошел ее встречать. Ей было 68 лет, ему – 71 год.

Стояла чудесная весна. Вот уже издали виднеются кипарисы, окружающие их маленький уютный дворик. Наслаждаясь весной и чистым воздухом, они медленно идут домой. Вдруг Ципора сжимает его руку и взволнованно произносит: «Йосéф! Как же мы счастливы! Мы одинаково думаем, мы вместе работаем, и мы так крепко любим друг друга – разве бывает большее счастье?»

Почему ему так отчетливо запомнились эти ее слова? Не потому ли, что это была их последняя прогулка? Он всегда помнил этот день – 18 мая 1945 года, когда только-только закончилась Вторая мировая война.

Через две недели славной, умной, деятельной Ципоры не стало. Когда они познакомились, ему было 24, ей – 21 год. Какими только ласкательными именами он ее не называл. И все они были метафорами света: «Солнышко», «Звездочка», «Моя светлая». И так почти 50 лет. «Потеряв ее, я потерял все» – он не хотел и не мог жить без нее. Но она помогла ему и оттуда. «Надо работать, Йосеф, надо завершить начатое, это твой моральный долг», – слышал он ее голос. В те далекие времена и у людей их породы слова еще что-то значили. Он не был поэт, но на ее могиле попросил написать такие строки:

Крупный историк, литературовед, публицист, лингвист, сионистский деятель, один из инициаторов возрождения национальной культуры на иврите, Клаузнер был ученым с душой художника и поэта. «Когда исчезнет романтика, увянет и человеческое сердце»[1] – даже в строго научном труде у него можно встретить подобную фразу. Рассказывая о восстании Бар-Кохбы и в связи с этим о рабби Акиве, он может вдохновенно и в то же время запальчиво воскликнуть: «Рабби Акива был не только одним из мудрецов своего времени – он был самым великим мудрецом… Такие великие люди, как рабби Акива, не стареют. Они и в старости сохраняют молодое сердце бунтаря»[2]. Запальчиво, ибо знаменитый комментатор Библии Шмуэль Д. Луццатто (1800-1865), как и некоторые другие ученые, считал рабби Акиву слишком старым, чтобы участвовать в восстании Бар-Кохбы. Вот он и спорит с ним.

Собственно, таким вечным бунтарем, изумлявшим многих своим молодым и горячим сердцем не только в ранние годы, но и почти до самого конца жизни, был и он сам, Клаузнер. Фотографии сохранили его облик разным: мы видим его с пером в руках, склонившимся над рукописью. Кажется, он не замечает, что его снимают, ничего вокруг не видит и не слышит. Чаще задумчиво сосредоточен, иногда улыбается. Добрейшая, мягкая, с лукавинкой мудреца, улыбка, белая аккуратно подстриженная бородка, круглые очки с тонкими дужками. Облик седого, добродушного, интеллигентного человека никак не вяжется со словом «бунтарь». Сам он не считал себя таковым, но именно этим словом его называли. Клаузнер полагал, что если у человека сложился определенный взгляд на вещи, свое мнение надо отстаивать.

Профессор Йосеф Клаузнер. Худ. Хаим Гликсберг (1932)

Йосéф Гдалия Клаузнер родился в местечке Олькеники Тракайского уезда Виленской губернии в 1874 году. Отца звали Иехуда Лейб, мать – Раше Кейла. В семье было три сына и три дочери. Писатель Амос Оз – внучатый племянник Йосéфа Клаузнера. Отец Оза Иехуда Арье, доктор по ивритской литературе, работал в Национальном архиве, был сыном брата Йосефа Клаузнера. Но и дочь одной из сестер Клаузнера, Иветта Радовская, жительница Кливленда, сказала: «Мы с Амосом оба – племянники Клаузнера. Недавно он посетил меня, и мы сфотографировались на память». Узнав о том, что я пишу о ее дяде, которого вся семья очень уважала, эмоциональная Иветта закричала в телефонную трубку: мол, как жаль, что письма от дяди Йосéфа к ее семье (на имя ее мамы), написанные по-русски, она то ли отдала лично, то ли переслала раньше Амосу Озу. Всю жизнь хранила, привезла даже в США, но, не будучи еще со мной знакома… Поэтому она позвонит им, Амосу и его жене Нили, и чтобы я связалась с ними… Я написала письмо, Амос Оз позвонил, был очень приветлив, обещал найти эти письма и передать. Через какое-то время звонок от Нили: они этих писем никак не находят. Но найдут, конечно. Я понимаю, и у меня такое случается… В многочасовых иногда поисках находишь так много интересного, но только не искомое…Как утешение, и Амос и Иветта разрешили опубликовать их совместное фото, сделанное при встрече в Кливленде.

Племянники Клаузнера – Амос Оз в гостях у Иветты Радовской (Кливленд, США)

Пока же их нет, послушаем, как вспоминает Клаузнера Амос Оз:

«И до сегодняшнего дня я иногда закрываю глаза и вижу этого седого человека, худого, хрупкого, в русских очках, с белой бородой клинышком, мягкими усами и нежными руками, переминающегося с ноги на ногу либо проходящего мимо с отсутствующим видом своими осторожными, прямо-таки фарфоровыми шажками...» (Амос Оз. Повесть о любви и тьме. Израиль: Pilies Studio, 2005. Пер. на русский Виктора Радуцкого).

По отцовской линии род их происходил, так говорил дедушка Иехезкель, от Авраама Клознера. Узнав об этом, Йосéф и сам со временем стал иногда подписываться не Клаузнер, а Клознер.

В Израиле мало кто его имя произносит на «ау», а только на «о», однако в русской традиции сохранилось «ау» – Клаузнер. История предка, наверное, заслуживает внимания. Известно было, что этот Авраам Клознер жил в XIV веке и родом был из Вены. Но кто мог рассказать Йосéфу хотя бы чуть-чуть подробнее о человеке, жившем за четыре века до него? Тогда перейдем к предку более близкой эпохи. О прадедушке матери Александре Зискинде, раввине, крупном талмудисте и каббалисте, жившем в XVIII веке, Клаузнер знал много. Ну, хотя бы потому, что это был человек пишущий и, хотя он умер за 80 лет до рождения Йосéфа, его книги «Ясод ва-шореш – ха-авода» (что можно перевести как «В труде – основа и корень») и «Цаваа» («Завещание») продолжали печататься и после его смерти. Йосéф держал в руках 12-е издание первой и 15-е – второй книги своего предка.

Жил рабби Александр Зискинд в Гродно, где его очень уважали, хасиды считали его человеком святым и на могиле поставили Охел, нечто вроде шатра, и приходили туда молиться. Рассказы о нем Йосéф слышал не только от родных, но и от совсем чужих людей.

Будучи студентом Гейдельбергского университета, Клаузнер сдружился с профессором Германом Шапиро. Сам Йосéф не придавал большого значения ни происхождению человека, ни знатности его рода, но профессор держался другого мнения: «Нет, юноша, только достойная родословная дает хороший плод». «Тогда и мне есть, кем гордиться, – шутливо произнес Йосéф, – моим прапрадедом был Александр Зискинд из Гродно». «О, – взволнованно воскликнул старый профессор, – выходит, что вы сионист в пятом поколении!» Он еще застал стариков, помнивших рабби, и от них узнал несколько замечательных историй.

Вот одна из них. Отправился рабби Александр Зискинд в Германию. Переезжал из города в город, собирая деньги для поселений в Эрец-Исраэль. И то ли в Бремене, то ли в Гамбурге был задержан и отправлен в тюрьму: в те времена запрещено было вывозить немецкие деньги за пределы государства без специального разрешения. Отсидев полтора года, вышел из тюрьмы и, не мешкая ни минуты, отправился, ну, правильно догадались, собирать деньги для Эрец-Исраэль. Его пытались урезонить: «Опасно, вы же можете снова угодить в тюрьму!» – «Так из-за этого новые поселенцы Эрец ха-кодеш (святой земли) будут голодать?!» Клаузнер повторял эту историю не без гордости, хотя и в свойственной ему шутливой манере.

Первую автобиографию Йосéф Клаузнер закончил накануне смерти Ципоры. Спустя десять лет, в 1955 году, в предисловии ко второму изданию, исправленному и дополненному, он пишет:

«Восемьдесят лет моей жизни прошли в самый интересный период современной истории. Я родился еще в эпоху Просвещения, мои детство и óтрочество связаны с движением "Хибат Цион" и личностью Ахад-ха-Ама, юность – с именами Герцля и Нордау, а зрелость и старчество – с Декларацией Бальфура (о благосклонном отношении Великобритании к восстановлению Национального очага для еврейского народа в Палестине – Ш.Ш.) и созданием государства Израиль.

На моей памяти происходили погромы в южной России, в Кишиневе и Гомеле. При моей жизни в годы Второй мировой войны была уничтожена треть моего народа. Да, но…

Я был участником почти всех еврейских конгрессов, начиная с самого первого и до последнего – перед Второй мировой войной. Мои глаза видели возрождение нашей земли, возникновение нашей новой литературы, превращение иврита в живой разговорный язык, обогащение страны разными волнами репатриации, вызревание национального самосознания у евреев в странах рассеяния. Мне посчастливилось общаться с большинством великих людей – государственными и духовными лидерами еврейского народа, поэтами и писателями, и мне есть о чем и о ком рассказать…

Ведь что такое автобиография человека, если не личная судьба, связанная с десятками чужих судеб на фоне конкретных исторических событий эпохи, в которую он жил. Если одно поколение сменяется другим каждые сорок лет, считайте, что я могу рассказать о жизни двух поколений».

К моменту написания этих строк Клаузнер был уже стар, но и по горло загружен серьезной научной работой, поэтому он решил ограничить себя только «краткой» автобиографией, каковая едва вместилась в два тома.

Вся его долгая и яркая жизнь, многообразная и пламенная деятельность в разных областях знания, активное участие во всех общественных и политических событиях имели одну цель – служение еврейскому народу.

Я не прошу прощения за банальность, ибо в случае Клаузнера выше служения своему народу не было ничего, и слова эти были в доме обиходными.

Клаузнер стал сионистом в шесть лет, с той минуты, как влюбился, еще мальчиком, в еврейский алфавит.

Это было в Литве. Когда семья переехала в Одессу, ему шел 11-й год. В 16 лет он познакомится, полюбит и подружится на всю жизнь с поэтом Шаулом Черниховским, который был на год моложе его и собирался стать русским поэтом. Русский он знал превосходно. Именно Клаузнер заставил его писать на иврите. Вместе они вступают в организацию «Наш язык с нами» («Сфатейну итану»).

Девятнадцати лет Йосéф публикует свою первую работу о языке иврит «Обновленные слова» («Милим мехудашот»): вслед за Бен-Иехудой он был убежден, что возрождению еврейского народа должно в первую очередь служить возрождение языка иврит и использование его как живого разговорного языка. Многие над ними смеялись. Молиться можно на священном языке, но никто еще не научился воскрешать мертвых!

Трудно быть пророком, тем более в своем отечестве и при жизни. Но как хорошо, что они были! Одна за другой выходят статьи Клаузнера, посвященные ивриту. Он объединит их в книге «Иврит – живой язык». Она окажется актуальной не только в 1914 году, но и спустя 35 лет, когда обновленная, станет подарком возрожденному и победившему в Войне за независимость народу Израиля.

А пока Йосéф едет в Германию. Он мог бы учиться в Берлине. Но в этом шумном городе было слишком много соблазнов и слишком много соотечественников. А он уже не слишком молод. Ему 23 года. Надо сосредоточиться на учебе. Лучше всего подойдет университет в тихом зеленом Гейдельберге.

Йосéф знает иврит, идиш, русский, латынь, английский, немецкий и французский. Здесь он изучает древние и современные языки, включая арабский, сирийский и ассирийский, санскрит, греческий, итальянский, испанский, «учил, – пишет он, – и голландский, шведский, датско-норвежский, но в этих не добился должного уровня». Историю искусств слушал у одного из зятьев Рихарда Вагнера, а философию, психологию и логику – у Пауля Хензеля, потомка философа Моше Мендельсона. Об этом профессоре он скажет то, что будут впоследствии говорить о нем самом его студенты: «Познания Хензеля одновременно почти во всех науках, литературе и философии были выше человеческих возможностей. На мой вопрос, как ему удалось достичь таких знаний, тот ответствовал: "Я не читаю газет"».

Но Клаузнер мечтал стать историком, и читал газеты, и был в гуще еврейской общественной и литературной жизни.

Он много писал на еврейские темы и много публиковался не только в еврейской и русской, но и в немецкой прессе. Приглашение на 1-й Сионистский конгресс в Базеле он получил за личной подписью Герцля, объясняя это своими публикациями на немецком языке. Герцль иврита не знал. Клаузнер назовет дни 1-го конгресса тремя счастливейшими днями своей жизни, но вскоре станет противником и «плана Уганды» и некоторых других идей вождя сионизма.

Проучившись пять лет и получив звание доктора философии, Клаузнер на время поселяется в Варшаве. Тут его соседом и добрым другом и собеседником станет Ицхак-Лейбуш Перец. Клаузнеру принадлежат интереснейшие оригинальные эссе о нем, а также о личности и творчестве Ахад-ха-Ама, Бялика, Залмана Шнеура, Менделе Мойхер-Сфорима и, разумеется, Шаула Черниховского, которого знал, как он говорил, лучше самого себя. Не могла отказать себе в удовольствии и перевела для вас маленький отрывок.

«Юный отрок Шаул любил один только сорт конфет. И не потому, что хороши были на вкус, а за обертки. Он собирал их с неуемной энергией. На обертках были портреты царской семьи. По одному лицу на каждой. И это каждое лицо он расправлял и раскладывал как карты. И когда собрал всю семью, произошла некая странность. Ему представилось, что совсем это не русские цари, а свои, еврейские. Вот в полном параде красавец царь Шаул, он на голову выше других, этакий еврейский Петр Первый, Великий, с черной бородой, а в руке у него копье. А вот царь Давид, рыжеволосый и большеглазый, у него в одной руке меч, а в другой скрипка. Дальше – царь Соломон, Шломо, и на нем праздничное одеяние из пурпура и золота, а на голове венок, сплетенный его матерью. Он восседает на колеснице, в которую впряжены стройные египетские скакуны. И еще целая вереница лиц, и уже не понять, кто есть кто. А, вот еще молодой Рехавам, у него в руках бич и скорпионы (тут надо пояснить: сын Соломона был более жестким по отношению к своему народу: "я увеличу иго ваше, – говорил он, – отец мой наказывал вас бичами, а я буду – скорпионами")».

Не мудрено, что впоследствии студенты заслушивались лекциями Клаузнера, ходили за ним по пятам.

«Ко мне записалось столько студентов, что едва хватает времени мучиться болями в желчном пузыре. В этом же причина, что задержался с ответом», – пишет он одному молодому автору.

За годы учебы, литературной работы, вообще, пребывания в Германии и Польше круг знакомых Клаузнера заметно расширился. Эти знакомства вскоре очень пригодятся. Многие станут «его» авторами. Почитавшийся тогда царем и богом Ахад-ха-Ам среди всех известных поэтов и писателей по-настоящему приблизил к себе одного-единственного, и им был молодой Клаузнер. Именно в его руки он передаст ежемесячник «Ха-Шилоах» (от названия древнего водоема в Иерусалиме, в рус. трад. Силоам) – важнейший на протяжении многих лет литературный, общественно-политический и научный журнал на иврите. В этом журнале, когда я впервые сняла с полки один из его томов, года через два после приезда в Израиль, именно в статье Клаузнера я случайно увидела знакомое имя Корнея Чуковского. Как о предмете, не представляющем тайны, Клаузнер вскользь упоминает, что отец Чуковского был евреем. Для большинства из нас эта тайна существовала еще более полувека…

Двадцать три года, с некоторыми перерывами, Клаузнер будет бессменным редактором этого журнала, как потом и многих других изданий, включая важнейшие еврейские энциклопедии.

Йосéф Клаузнер – автор множества книг и более тысячи серьезнейших статей и исследований – и по языку иврит, и по антропологии, и по истории, и по литературе. Назовем его самые фундаментальные труды: пять томов «Истории Второго Храма», шеститомная «История новой литературы на иврите», трехтомник «Творцы и созидатели» (портреты писателей)…

В книге «Иисус из Назарета, его время, жизнь и учение», переведенной на многие иностранные языки, Клаузнер изображает Иисуса, как гордого сына еврейского народа, никогда не отвергавшего иудаизм и считавшего себя еврейским Мессией. А в следующем сочинении, «От Иисуса до Павла», он рассматривает историю возникновения христианской церкви и истоки идеологии апостола Павла.

Клаузнер считал себя в первую очередь историком. Он досконально изучал эпоху, критически осмысливал написанное другими на всех возможных языках, обладал высокой культурой изложения, в то же время его стиль прост и доступен каждому, поэтому научные труды читаются как увлекательные романы.

Назовем еще два важных аспекта: нравственный и воспитательный. У Клаузнера исторические личности перестали быть древними героями, это живые люди, с плотью и кровью, которые поднимали дух его молодых современников, его студентов – воинов и строителей. Приведу еще один небольшой отрывок:

«На редкость удачным было семейство Хасмонеев. У Матитъяху было пять сыновей – все герои, все беззаветно преданны своему народу, все жили в дружбе и согласии, не завидуя друг другу, и даже старший повиновался младшему, когда тот был начальником.

Матитьяху отлично знал своих сыновей, и выбор Иехуды на пост командующего, несомненно, был лучшим решением. В I книге Хасмонеев (3:4) про него говорится: Он был подобен льву, алкающему добычи.

Да, львом был Иехуда Маккавей: бесстрашный и способный стратег, вместе с тем не подсчитывающий скрупулезно соотношение своих и вражеских сил. Он всегда учитывал еще одну силу – не материальную и не осязаемую – волю нации к жизни. В тот момент, когда у народа только два выхода – либо победить, либо перестать существовать – он не может не победить».

Вот такое начало повествования об одном из его самых любимых героев – Иехуде Маккавее.

Разве в этом отрывке не слышится биение сердца самого автора? Разве его слова не актуальны сегодня и всегда?

Можно ли возвратить настоящему ценности прошлого?

«Мы имеем право и даже обязаны… сравнивать прошедшее с настоящим не в меньшей степени, нежели настоящее с прошедшим. Только тот, кто видит в значительных событиях своего времени часть универсального исторического процесса, имеет право писать историю прошедшего…» У него было такое право.

Ко времени открытия Еврейского университета в Иерусалиме им уже были написаны четыре книги о сложном и героическом периоде Второго Храма. Но кафедры, занимающейся этим периодом истории, он будет добиваться восемнадцать лет…

Деликатный и добрый в жизни, Клаузнер бывал острым и резким в принципиальных вопросах, касались ли они науки или политики. Он много раз побеждал в ожесточенных спорах.

Например, еще в Одессе, когда двенадцать мужей решали судьбы образования в Иерусалиме: быть или не быть в нем первой гимназии. Против него был сам Менахем Усышкин, глава комитета «Ховевей Цион». Разве недостаточно маленькой Эрец-Исраэль одной гимназии – в Яффо (частное двухкомнатное помещение возле «яффских часов»)? Убедил, что недостаточно. Семью голосами против пяти приняли предложение Клаузнера. Впоследствии он придет в ужас, когда узнает о предложении англичан открыть не еврейский, а английский университет в Иерусалиме. Они предлагают в качестве довеска три кафедры, их возглавят Элиэзер Бен-Иехуда, Давид Елин и он, Йосéф Клаузнер. И тот и другой якобы соглашаются. Да никогда! Он – нет! А уж как он в то время нуждался: редактируемый им журнал «Ха-Шилоах» закрыт, в Комитете по языку иврит перестали оплачивать его ставку секретаря. Но Иерусалиму нужен еврейский университет!

Особенность его личности в том, что все его чувства, мысли, устремления всегда были связаны с идеей национального очага в Эрец-Исраэль. Все остальное ей подчинено – научные, литературные интересы, общественная и личная жизнь.

Потом он боролся за то, чтобы Еврейский университет в Иерусалиме был не только научным, но и учебным центром, со студентами, экзаменами, защитой диссертаций, чтобы еврейская молодежь не разбредалась по другим странам.

Часто ему приходилось оставаться в полном одиночестве. Порою его не понимали. Он оказывался один против всех. Плыл против течения. Так было и при открытии Еврейского университета в Иерусалиме, и при издании книг, и в отношениях с лидерами рабочего движения. Так рушились на время и личные связи. Он был близок с первым канцлером, потом президентом университета Иехудой Лейбом Магнесом. Когда Магнес только что приехал из Америки, Клаузнер при поддержке того же Усышкина ввел его в «Комитет для создания Еврейского университета». Когда же Магнес вместе с Бубером, Смилянским и другими поддержал идею создания «двунационального государства» на территории Палестины, а Клаузнер, считая эту идею преступной и антисионистской, выступил с гневной статьей «Убийцы идеала», их пути – по идеологическим мотивам – разошлись. Но, – пишет Клаузнер, – «я не знал, что такое ненавидеть человека за его мировоззрение: если мы начнем ненавидеть людей за их взгляды, то действительно оправдаем выражение "человек человеку волк", и весь мир превратится в джунгли. Да, я не согласен с Магнесом, но я люблю его за честность и прямоту, а с тех пор как его практически оттеснили от работы те "немецкие" профессора, которых он в изобилии напринимал в университет, так что у него не осталось никакого влияния на течение событий, он стал мне еще ближе и роднее». Собственно, поэтому он поддерживал и ревизионистов во главе с Жаботинским, всегда принимая сторону «неугодных» и преследуемых, хотя в партию никогда не вступал. Взглядов своих не скрывал и ни на какие компромиссы с совестью не шел. При этом с Усышкиным, к примеру, они оставались близкими друзьями всю жизнь.

«Один, великаном стоит в нашем мире на защите дома Давида, как утес на горе Гильбоа, – сказал о Клаузнере Ури Цви Гринберг, – но какой кровью дается ему каждая победа!»

После вторичного лечения в Карлсбаде (он очень страдал от желчнокаменной болезни), операции в Вене, поездки в Берлин и Париж, после Базеля Клаузнер едет в Италию.

Разве другие меньше любили свою страну? Нет, конечно. Возможно, он был принципиальнее, умел видеть вещи более объемно, анализировать точнее и видеть перспективу? О Клаузнере говорили, что он был одарен столь быстрым умом, что за одно мгновение понимал то, на что у других уходили годы. И вот торжественное открытие университета, а Клаузнер сидит сбоку от других, почти как посторонний («Как человек в трауре среди женихов» – с усмешкой ли только вспоминал или с горечью?). Ему предложили кафедру новой ивритской литературы. И историк Дубнов, и Ахад-ха-Ам, и жена, Ципора, советовали согласиться. Нет, никто среди коллег не мог упрекнуть Клаузнера в том, что он печется о карьере, личном престиже, все знали о его безграничной преданности науке и университету. Иметь собственные кадры – Клаузнер отдаст многие годы жизни претворению этой мечты в жизнь. Своим учителем его считали и Эфраим Урбах, и Егошуа Гутман, и Бенцион Динур, и Шимон Галкин – историки, философы, писатели, сами будущие профессора, светила еврейской науки.

Женский сионистский кружок в Одессе. В центре руководительница г-жа Клаузнер (1)

Из архива покойной Н.Г. Елиной, две тети которой тоже были в кружке (2, 3)

«Студентов и студенток, прилежных и преданных, у меня в университете множество, – говорил Клаузнер, – но одна из учениц превосходит всех. Это – госпожа Клаузнер». Ципора четыре года подряд приходила на его лекции по новой ивритской литературе, не пропустив ни одной из них. Самое удивительное, что не в пример своему ученому мужу, в России, хоть и организовала Женский сионистский кружок, но иврита, как пишут, не учила.

Хочется, чтобы наши дети и внуки знали о таких людях, как Йосеф Клаузнер, читали его статьи и книги не только по необходимости, если и когда изучают, пишут докторские диссертации, а и для души и ума. Повторим сказанное о нем великим поэтом Ури Цви Гринбергом:

«Один, великаном стоит в нашем мире на защите дома Давида, как утес на горе Гильбоа!»

Примечания

[1]И. Клаузнер. Когда нация борется за свою свободу. Пер. с иврита - И. Керен. Библиотека – Алия, Иерусалим, 1978, стр. 278.

[2] Там же, стр. 200, 202.