Krejmer1

После концерта современной музыки пианист и художник спорили об услышанных произведениях и об их стиле. Отдельные отрывки их спора долетали до меня и трогали до боли. Пианист пытался оправдать диссонансы, отчаяние и те окольные пути, которыми должен идти музыкант его поколения. Художник наступал и требовал ясности и чистоты форм, не мелодии и приятного впечатления, но строгости главной конструктивной линии. И как в каждом серьёзном споре между двумя профессионалами, раздумывающими о путях и судьбах творчества, в словах каждого из них было много справедливого и одновременно несправедливого.

- Живые формы разрушены, привычки больше не существуют, люди оторвались не только от спокойной атмосферы жизни, но и от окружения, в котором родились и живут, от привычных домашних вещей. Возможно ли, чтобы всему этому не нашлось места в произведении искусства? Можно ли построить, не завершив разрушения?

- Вот это и есть самое настоящее европейское мышление. Беспрестанные революции в искусстве, мода на революции. А когда революция превращается в моду, она теряет всякий смысл. Не исключено, что мои восточные поездки научили меня другому способу мышления и другому взгляду. Я не верю, что возможно искусство без традиции поколений, за которой стоит определённая мораль, высший контроль. Твои европейцы уничтожили все высшие запреты, любое целенаправленное наблюдение за сохранением этой морали, и заполнили пустоты торговлей, куплей-продажей низменных чувств. Если нельзя создавать искусство чистых форм, искусство становится ненужным.

- Но если не искать, то стиля не будет никогда.

- Стиль не создаётся по желанию. Я вообще не верю во все эти понятия, в европейские понятия "стиль", "смысл", "вкус". Ту непосредственную связь с миром, из которой искусство должно создать абстракцию, твоя Европа обратила в рынок чувств, в лавку по распродаже поверхностных эмоций.

- Не привязывай все эти ужасные в своей наготе вещи к таким понятиям!

– А, собственно, почему! Ты же знаешь, что когда я был в Африке и стоял возле произведений, которые называют "примитивными" и "дикими", я видел весь путь их развития. Он прост: сначала человек говорил "антилопа", потом добавлял "у антилопы есть форма", а уже потом, может быть, добавлял "форма антилопы прекрасна". А сейчас он говорит "Антилопа, я люблю тебя! И поэтому давай-ка я попробую тебя продать!". Вот это и есть ваша Европа…

"Ваша Европа" – конец этой фразы застрял у меня в ушах. Я уже забыла о начале спора. Меня уже не интересовали формы искусства и их художественное воплощение. "Ваша Европа, их Европа, наша Европа".

"Контроль и традиция" – я пыталась продолжить эти вещи в душе. Молча продолжала спор сама с собой: "Я знакома с Китаем. С искусством этой страны, с китайской поэзией. Мои самые любимые поэты: Ли-Тай-Пе и Ту-Фу:

Это восьмой век. Великая лирика. А сегодня китайцы режут друг друга с жестокостью, которая не уступает европейской. Видимо, и это результат культуры".

Но я видела тебя и сегодня, Европа - страдалица, твои раны, твою кровь, твоё ужасное уродство. Ты стояла перед моими глазами. Стояла так, как никогда до этого. Как избитое и раненое дитя, валяющееся в собственной крови. Я хотела целовать все твои раны. Снова ты была в моих еврейских глазах как Христос, распятый на кресте, святой мученик – но не спаситель. Нет, не спаситель, блаженный, выбравший путь мучений. Грехи сынов своих ты призвала искупить, но нет искупления кровью... никогда не было искупления кровью, так же как и всеми запретами и испытаниями, которые мы налагали на себя и на наших ближних. Ужасный и несчастный мир!

Но вот граница разрушена, и мы вырвались за её пределы. Есть ли у нас право судить? Есть ли у нас право забыть? Чем была Европа для нас, для детей, детство которых было разбито, дома и семьи разрушены ещё в предыдущую войну 1914-1918? Уже тогда всё было искалечено в нашей жизни, всё, кроме веры. Дети, находившиеся на задворках культуры, в тёмных углах Восточной Европы, пленники разного рода еврейских местечек, мы шли в большие центры познавать науку, обретать знания! Глупые и наивные как Соломон Маймон[2] в своё время, как наследники "аскалы"[3] шли мы, молодые из гетто испить от истоков знания. Связь с просвещенным миром была у нас в крови, кровь пионеров "аскалы" стучала в наших жилах.

Наша душа уже не могла удовлетвориться ни наивной идеологией, ни "антилопой", ни "примитивным", если на них не лежал слой знания и мысли наших дней, ни симпатичными евреями Касриловки.

Чем была для нас Европа? – Данте и Джотто, Микеланджело и Гёте, Флобер и Моцарт, Стендаль и Верлен, Рильке и Роден, Сезанн и Стравинский, Джеймс Джойс… имена, имена, имена, по-разному понимаемые, не всегда равноценные, часто противоречащие друг другу. Их так много, что можно добавить ещё и Платона, Спинозу, Бергсона.

Это ли было главным? Нужно ли было читать, видеть, знать каждого из них, понимать до конца, ценить? Это было совершенство, атмосфера образованности, духовности. Это был особый запах мира, особый свет этого мира; в его лесах стояли вековые деревья, в городах были парки с золотым листопадом, а над водами их рек неизвестные архитекторы многие сотни лет строили выгнутые мосты с красивейшими перилами. То была первая любовь, несмотря ни на что, вопреки всему, в противовес тому, что еврейская кровь помнит резню, пожары, погромы…

Мы не забудем раны, полученные от друзей, раны, нанесённые нашими ненавистниками, мы тоже не забудем. И в день нашей смерти унесём их с собой в могилу, эту огромную боль, имя которой "Европа" – "Европа ваша", и, очевидно… не "Европа наша", - даже, несмотря на то, что мы были её, очень её.

Примечания

[1] Рассказ впервые опубликован в газете "Мишмар" 30.04.1945 года.

Тест для перевода взят на сайте http://web.nli.org.il

Перевод выполнен с разрешения владельца авторских прав - Рабочей библиотеки ספרית הפועלים. הוצאת לאור הקבוץ המיוחד

[2] Еврейский философ-идеалист восемнадцатого века, сторонник "аскалы". (Прим. пер. – Л.К.)

[3] Еврейское просветительское и культурное движение восемнадцатого века. Пропагандировало светское образование как средство улучшения жизни народа. (Прим. пер. – Л.К.)