Пола Шрайбер-Гольдвассер

Четыре черные тетради

(Свидетельства)

Предисловие Евгении Ласкиной

Послесловие Даниэля Тамара

 

Предисловие

Эти четыре черные тетради, опубликованные на иврите, попали ко мне во время предыдущей работы над материалом об Освенциме, когда я встречалась и беседовала с Мирьям Лифчер-Вагман, прошедшей, как и Пола Шрайбер-Гольдвассер, через Освенцим. Мирьям сказала мне: "Посмотри эту книжку, в ней Пола пишет обо мне тоже". И я прочитала, не отрываясь, воспоминания бывшей узницы от начала до конца, содрогаясь от ужасов, описываемых Полой по горячим следам. Она писала о пережитом сразу же после войны. Воспоминания произвели на меня такое сильное впечатление, что мне захотелось довести их до сведения как можно более широкой публики, читающей по-русски. Поэтому я и взялась за перевод с иврита, который, в свою очередь, является переводом с польского языка.

В дневниках с хронологической последовательностью описывается повседневная жизнь Полы в лагере, и не только ее, но и ее подруг, товарищей, обстоятельства их смерти.

Меня привлекли эти "Четыре черные тетради" не только точностью описаний, свежестью восприятия, эмоциональностью, но и одной из мало описанных сторон поведения еврейской молодежи – отчаянном сопротивлении нацистам.

Так уж сложилось, что некоторые фильмы, относящиеся к шедеврам мирового кино, создали обобщающий образ евреев, которые были жертвами или агнцами, отданными на заклание нацистскому Молоху. Этот навязанный интеллектуалам Европы и Америки образ еврея-жертвы вызывает у некоторых, в том числе и у иных евреев послевоенного образца, некое брезгливое отношение к людям, пережившим Холокост: "Почему не сражались? Почему как стадо баранов шли в печи?" Но ведь известно и то, как евреи героически боролись с гитлеровской системой уничтожения. Ведь были же еврейские подпольщики Варшавского гетто, герои французского Сопротивления, партизаны еврейского отряда в Белоруссии! Они взрывали поезда, забивали насмерть прикладом эсэсовцев, расстреливали в упор лагерных охранников. Однако в глазах мирового сообщества сформировавшийся стереотип трусливого еврея не укладывается в такое поведение, выглядит нонсенсом для еврейского характера.

"Четыре черные тетради" Полы Шрайбман-Гольдвассер раскрывают достоверные картины поведения еврейской молодежи в начале войны и в ее ходе. Просто силы были неравные: горстки еврейских смельчаков с одной стороны, и с - другой хорошо отлаженная на государственном уровне чудовищная машина уничтожения человеческого материала. Четыре дневниковые тетради Полы Шрайбер-Гольдвассер дают яркое представление о работе этой машины.

Евгения Ласкина

***

ПОЛА

(Воспоминания мужа)

В эти четыре черные тетради моя жена Пола выплеснула всю свою боль. Десятки лет никто не подозревал об их существовании. Она прятала их. По-видимому, для этого было несколько причин. Одна из них - страх перед тем, как бы они не повлияли на неокрепшие души наших, в то время юных, двух дочерей. Вторая причина связана с личностью самой Полы – женщины чувствительной, доброй, умной, но застенчивой и скромной.

Сразу же после окончания войны, по прибытии в Швецию из Биркенау-Освенцима, где она провела, преследуемая смертью, почти два года, села Пола записывать свои воспоминания. Ее поспешность лишь подтверждала то, насколько трагические события и переживания, свидетелем и участником которых она была, горели в ней обжигающим огнем. Ее рукой водила буря чувств, с которыми она не могла совладать. Гнев и ненависть к убийцам не покидали ее до последних дней жизни.

Когда Пола, наконец, открыла для меня существование этих четырех черных тетрадей и, когда я впервые прочитал их (они были написаны по-польски), у меня дрожала каждая клетка души и тела. Ведь я и сам находился в соседнем трудовом строительном лагере, в нескольких километрах от Биркенау – в Мановице. Это был один из вспомогательных лагерей Освенцима, огромного комплекса уничтожения. И мои впечатления – не менее кошмарные. Но, когда я представил Полу в этом аду, моя душа уже не знала ни отдыха, ни покоя.

Пола просила меня перевести ее записи с польского языка, и до сих пор я чувствую глубокую горечь, оттого что не смог выполнить ее просьбу. У меня не доставало способностей, необходимых для подобной работы, и не было душевных сил прикасаться к этим четырем черным тетрадям со столь свежими достоверными свидетельствами уничтожения нашего народа.

Пола Шрайбер и Шломо Гольдвассер в 1938 году

Из-за ужасающих размеров истребления (слово "истребление" я предпочитаю слову "шоа") мы были лишены возможности справиться на духовном, эмоциональном и интеллектуальном уровнях с этой напастью. Мы также были ограничены в пространстве и возможностях действовать. И еще большой вопрос: почему произошло то, что произошло, и почему наши соседи, ближние и дальние на планете, молчали? Этот вопрос остается открытым и необъясненным. На этот вопрос даже верующие не могут дать приемлемый и разумный ответ. Впрочем, часть верующих, связывающих свои судьбы с миром Всевышнего, считают, что ответ лежит у них на ладони: "Такова была воля Господа Бога, а к нему не апеллируют". Но это – не ответ. Поэтому вопрос до сих пор остается без ответа.

А мне нет прощения за мою вину, за то, что своевременно не издали мы, вопреки трудностям, воспоминания Полы. Уже некому простить меня. Вина эта давит мою совесть беспрестанно. Я бы хотел, чтобы последний мой вздох сопровождался словами: "Прости меня, Пола". Имя Полы, ее благородство и достоинства сплетены с моей душой шелковыми, золотыми и железными нитями.

ТРИ ВСТРЕЧИ С ПОЛОЙ

С огромным волнением, погруженный в нахлынувшие воспоминания, я пытаюсь определить именно те моменты нашей жизни, когда мы были счастливы.

Пола и я были вместе более шестидесяти лет. Мы жили вместе в двадцатом веке, полном событиями, войнами, революциями, трагедиями, открытиями. И над всем этим высились, с одной стороны, попытка полного уничтожения нашего народа, с другой - создание государства Израиль. Каждое из этих событий по отдельности и все вместе заставляли нас напряженно размышлять, вызывали волнения и воспоминания. Шестьдесят лет прошло после войны, а я все еще не могу разобраться в своих мыслях и воспоминаниях. Множество вопросов сверлит мой мозг. Что было главнее всего, что было наиболее трагичным, почему я не могу забыть и каков был урок из всего этого, если только был? И когда я погружаюсь в это черное глубокое море, я теряю ориентировку, а порой и благоразумие.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ПОЛОЙ В КРАКОВЕ

Я поместил нас в отдельные ячейки времени. Из всех этих ячеек я выбрал именно ту, которая была в моих воспоминаниях полна счастья и наслаждения.

Мы сидели в зале, предназначенном для нашего молодежного движения: ты и две твои подруги. Я учил вас ивриту, который знал, и частенько поглядывал на тебя, встречаясь с твоим умным взглядом, восхищаясь твоей волшебной улыбкой и аристократичной натурой. Я уже понял, что выпал мне жребий. И с тех пор я молился, чтобы ночи были более короткими, чтобы быстрее пробуждался день и вместе с ним восходил свет, и я мог бы снова видеть тебя, благолепие твоего лица, твой немного сдержанный смех, застенчивый и волшебный. И тогда вся моя жизнь превратилась в мечту, и ты сама в моих глазах превратилась в редчайший цветок, который я так жаждал сорвать и который был для меня недосягаем.

День субботы был свободным и пустым для меня, не видеть тебя было сплошным страданием, но я отказывался терять надежду. Я чувствовал себя как на качелях: между "быть может – да" и "быть может – нет", как в стихотворении поэта Юлиана Тувима, польского еврея, чьи стихи ты очень любила. По прошествии лет я вспоминаю, что эти любовные страдания были сладостны, полны тоски, взволнованности и страсти.

И вот в один прекрасный вечер, во время случайной встречи на улице, Пола предложила мне посидеть в маленьком кафе, в котором обычно сидела наша молодежь. Я, удивленный, взволнованный, наэлектризованный, схватился за предложение, как за большое счастье.

Кафе было пустым, в нем не было никого, кроме двух официанток, которые не спускали с нас застенчивых и любопытных взглядов. Мы сели за стол и простерли перед собой руки, которые магнетической силой были протянуты друг к другу. Но мы запретили себе их прикосновения, можно было только смотреть, как на ханукальные свечи. Мы долго сидели, не проронив ни звука, только взгляды наши были красноречивы и секретничали, сердце билось с бешеной скоростью, и отчаяние превратилось в огромную надежду. Поздно вечером я проводил ее до ворот дома, которые были сокрыты от посторонних взглядов, и там узнал я в поцелуе вкус ее губ. Это был один из счастливейших дней моей жизни.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ПОЛОЙ, В ОСВЕНЦИМЕ

Я пропускаю годы жизни, полные горя, боли и отчаяния – ее, мои, наших семейств и нашего народа. Все это не имеет конца. В праздничной молитве, на Шавуот, в псалме "Акдамот" стихотворец говорит (в свободном изложении): "Был бы каждый день чернилами, и каждое древо в лесу пером пишущим…" А я бы добавил: "Живи мы сто лет, их не хватило бы, чтобы поведать каждый рассказ о нашей гибели".

Прошли годы, и судьба втиснула нас в другую ячейку времени. А действие происходило так: я был узником трудового строительного лагеря Мановиц. По воскресеньям мы должны были быть свободными от работы, но каждый раз нас "мобилизовывали" и в воскресные дни. Лишь изредка мы оставались в выходной день в лагере.

Пола в 1935 г. Снимок получен после войны в Израиле от подруги

Это было прекрасное воскресенье, солнечное и теплое. Мы сидели на ступеньках, окружавших барак, наслаждаясь солнечными лучами. Большинство людей рассеялись по лагерю в поисках куска хлеба, остатков вчерашней похлебки, цигарки и другого. Неожиданно раздалась команда, которую можно перевести так: "Конец вшам!" или "Охота на вшей!" Это означало, что мы должны были снять рубашки, вывернуть их наизнанку, искать в швах вшей и уничтожать их, конечно, не охотничьим ружьем, а ногтями пальцев. Успех обеспечен. Вдруг, к моему большому удивлению, ко мне подсел староста блока, главный и всемогущий. Его имя было Хаим. Это был человек огромного роста, могучего телосложения, его вид вызывал страх, но у него было доброе сердце. Между нами завязалась беседа. Сейчас я не могу объяснить, откуда у меня взялась смелость и во имя чего – во время странного состояния охоты за вшами я рассказал ему с превеликим волнением историю нашей чудесной любви, при этом слезы стояли в моем горле комом. Он сидел, слушал и молчал. Когда встал, произнес: "Я устрою тебе встречу с Полой".

Потрясенный, удивленный, онемевший, я стоял и продолжал молчать. Мне трудно было поверить – за все время пребывания в лагере я ни разу не слышал о случае встречи заключенного одного лагеря с заключенным из другого. Это было запрещено начальством под угрозой смерти. Я побежал к Шимону, моему дорогому брату (пусть будет вечной память о нем), и рассказал ему о нашем разговоре. Он, пессимист по натуре, сказал, что это одурачивание.

По прошествии нескольких дней Хаим позвал меня в свою комнату и сообщил, что дело улажено. Пола была в лагере уничтожения Биркенау, а мы – в строительном лагере. На середине пути между двумя лагерями немцы строили противовоздушную огневую точку. И для этого каждый день выходили группы узников из двух лагерей. Хаим как ветеран лагеря, благодаря связям, разработал план: Пола присоединится к командос (группе рабочих) лагеря Биркенау, а я присоединюсь к командос из нашего лагеря, и мы встретимся на территории строительства позиции. Это было сложное и опасное мероприятие.

И вот в этот опасный день я влился в группу рабочих на своем пути к волнующей встрече. Прошагав семь-восемь километров, я заметил Полу. Она была одета в строгую, чистую и опрятную одежду, и, как всегда, красива. Наши глаза встретились и заговорили на особом языке. Мы оба стояли окаменевшие, нас разделяло несколько шагов. Потихоньку мы приближались друг к другу, но немецкий солдат разделил нас и не позволил встретиться. После долгих упрашиваний он согласился на то, что мы приблизимся, но выставил условия: беседа будет короткой, разговаривать будем по-немецки и не будем целоваться. Два первых условия мы с большим трудом выполнили, но третье условие сдержать было выше наших сил. Я прикоснулся легким поцелуем к ее щекам, и мы расстались, пронзительно глядя друг на друга.

И теперь, по прошествии лет, мои чувства бурлят, оттого что, при своих малых способностях, я все-таки могу выразить эмоции и думы, которые одолевали меня в тот момент. Я буду помнить их и наслаждаться ими до последнего дня жизни.

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА С ПОЛОЙ, В ШВЕЦИИ

Вернулся я в Краков 2 февраля 1945 года, не имея ни малейшего представления о судьбе Полы: жива она или нет, если да, то где? В течение нескольких дней я узнал от друзей, что она жива и находится в Швеции. Без колебаний собрал маленький чемоданчик и ночным поездом поехал в Данциг (это польский порт Гданьск).

В Данциге несколько дней искал возможность связаться с грузовым судном, которое должно было отплыть с углем в Швецию. Поскольку поиск оказался бесплодным, разочарованный, я решил вернуться в родной Краков. Я уже собирался возвращаться, но, сам не знаю как, оказался бредущим по блошиному рынку. Там я повстречал пожилую женщину, хозяйку ларька, и без всякой видимой причины рассказал ей свою историю. Вероятно, мой рассказ взволновал женщину, и она привела меня к себе домой. Ее муж был поляком, а она – еврейкой, которую он прятал всю войну. Муж пообещал мне помочь, поэтому я и остался у них в доме. Через два-три дня, в холодную дождливую ночь, он повел меня в порт и передал в руки шведского матроса по имени Жанни. Этот Жанни, хорошо помню его, был кочегаром и привел меня на самый низ судна, где спрятал под огромной печью. Через считанные дни, не знаю, сколько именно, судно бросило якорь в Швеции. Выяснилось, что Жанни жил в Хельсингборге и хорошо знал город. Итак, мы вместе поехали туда и в полночь прибыли в Хельсингборг. Он не хотел никакой платы от меня, только одно условие поставил передо мной – присутствовать во время нашей встречи с Полой и видеть, как мы целуемся. Я выполнил это условие. Мы с Полой снова были вместе. Через год мы поженились с ней в Швеции, а в декабре 1948 года уехали в Израиль и создали прекрасную семью.

Шалом Шрайбер, муж и возлюбленный.

МАМА

(Воспоминания дочерей)

Дневники нашей мамы, Полы Шрайбер, были написаны ею сразу же после прибытия в Швецию, в начале мая 1945 года. Мама хотела быстро все зафиксировать, пока свежи в памяти страшные годы, пережитые ею. Это нужно было ей, прежде всего для того, чтобы донести до людей и оставить для истории описание ужасов, происходивших в нацистском лагере уничтожения Освенцим-Биркенау. Для нее важен был не столько упор на личную биографию, сколько описание подробностей происходившего, чтобы все знали и помнили. Дневники мы нашли много лет назад, но мама противилась их переводу с польского, опасаясь того, чтобы мы, дочери ее, не прочитали об ужасных днях, перенесенных ею. Она также никогда ничего не рассказывала нам о тех днях. До того момента, как ее отправили в Аушвиц, мы знали все подробности. Папа Шалом Шрайбер, мама и дядя Шимон Шрайбер рассказывали нам об этом периоде во всех деталях. Мы уважили желание матери и прикоснулись к дневникам только после ее смерти, в июле 2001 года. После ее кончины мы передали их для перевода на иврит, и вот теперь они перед вами.

1964 г. В первом ряду дочери Полы Нили (справа) и Били

Стоят сзади (справа налево) Шалом, Пола и брат Шалома - Шимон

Мы благодарим доктора Беллу Гутерман, которая дала согласие опубликовать их в типографии музея "Яд ва-Шем" и всеми силами способствовала этому; переводчика Арье Браунера, который выполнил свою работу добросовестно, профессионально, с пониманием и волнением; редактора Браху Фройндлих, которая бережно относилась к каждому слову и сумела сделать мамин текст читаемым и ясным; Амнона и Гилу Замир, которые пожертвовали свое время, способности, а главное – вложили душу в оформление книги; Гади Нахмиаса – за помощь в печатании книги.

Дневники мамы начинаются с ареста группы членов организации "А-халуц а-лохем", еврейской молодежной организации Кракова, скрывавшихся в бункере, в местечке Бохня. Записи начинаются с их биографий, а также биографий женщин, которые были вместе с ней в Освенциме-Биркенау. Дневники заканчиваются на описании одного из трудовых лагерей на территории Германии, в который мама вместе с несколькими женщинами была переведена из Аушвица в момент приближения к нему русских солдат. Недостающие части мы заполнили с помощью Рины Фрид (Рины Лапэ) и Золы Брайтберт. Мы знаем, как трудно было им вернуться в прошлое и восстановить для нас детали, мы благодарим их за необычайные усилия, проявленные для завершения той страшной картины. Мама называла имена разных людей, о которых вспоминала в процессе написания дневников, а их фамилии были обозначены только одной буквой. Мы ставили в скобках полные фамилии, насколько нам удавалось уточнить их. А в некоторых местах, где, на наш взгляд, требовались пояснения, мы делали сноски.

Мама, мы знаем, что ты не хотела рассказывать нам обо всех этих ужасах, обременять нас болью и тяготами. И все-таки мы думаем, что публикацией дневников мы исполняем твое желание, ибо цель твоих записей заключалась в том, чтобы люди знали, помнили и не опровергали.

Если бы нам были известны раньше все подробности, может быть, мы понимали тебя лучше. Чудо, с нашей точки зрения, в том, как тебе удалось создать такую замечательную семью, родить двух дочерей и вырастить их в любви и тепле, в то время как в сердце своем ты несла такую боль и такие трудности, которые появились позже. Если бы был кто-нибудь, кто мог защитить тебя от несправедливости, жизнь твоя после войны была бы намного легче.

С большой любовью, мама, и с еще большей тоской по тебе, твои дочери – Нили и Били.

ПОЛА – БИОГРАФИЯ

Пола Шрайбер, из семьи Гольдвассер, родилась в 1919 году в Кракове, в Польше. В семье, которая вела традиционный еврейский образ жизни, были две сестры и три брата. Мать Густа скончалась от болезни еще до войны, а отец Мордехай во время войны отправился в Варшаву и, оказавшись в гетто, скончался там от голода.

Старшая сестра Ружа (Шошана) с мужем Иосифом Винером уехали в Палестину в 1935 году и осели в Хайфе. Там родилась их дочь Нира. В начале 1939 года Ружа с трехлетней дочкой приехала в Краков навестить семью. Из-за какой-то ошибки в Министерстве внутренних дел Польши они не смогли вернуться в Палестину. Мать и дочь оставались в Кракове в период его оккупации немцами. Нира на определенном этапе была переправлена в Венгрию и там пропала без вести. Ружа участвовала с Полой в ее военных поездках. В конце войны она вернулась в Израиль к мужу Иосифу Винеру, без Ниры. Следы девочки невозможно было отыскать, несмотря на упорные и долгие поиски по всей Европе.

Брат, Шимон Гольдвассер, бежал на территорию России с потоком убегавших евреев, выходцев с Востока. После войны он вернулся в Польшу, а позже вместе с женой и дочерью прибыл в Израиль, и там у него родилась вторая дочь. Умер он в 2000 году.

Второй брат, Шауль (Шулик) Гольдвассер, будучи членом еврейской организации "а-Шомер а-Цаир", уехал нелегально в Палестину на пароходе в 1939 году, незадолго до начала войны. Шулик был одним из основателей кибуца Маапиль, в котором жил до самой своей кончины в 1980 году.

Третий, самый младший брат, Авигдор, погиб вместе со своими дядями во время одной из первых акций уничтожения в гетто Кракова.

Пола училась в польской школе и с раннего возраста была воспитанницей, а позже инструктором молодежного движения "а-Шомер а-дати" ("Бней Акива"). Пола была членом руководства краковского филиала молодежного движения, уже с юности разъезжала по польским городам и местечкам и организовывала там новые отделения. Как и все члены семьи, Пола была одарена музыкальными способностями и приятным голосом. Она была солисткой в хоре своей организации.

Сестра Полы Ружа (Шошана) Винер с дочерью Нирой

Пола познакомилась с Шаломом Шрайбером в еврейской организации в 1938 году и с началом войны присоединилась вместе с сестрой Ружой к его семье. В 1941 году, когда в Кракове было создано гетто, они решили не переселяться в него, а попробовать скрываться в разных местах. Первым местом, куда они бежали после создания гетто, было маленькое местечко Неполомница, в котором жила старшая сестра Шалома. Там семья сняла квартиру, в которой поселились Шалом и Шимон Шрайберы с матерью, с дочерью брата Ентушкой, а также с Полой и Ружей. Верные выработанной ими линии поведения, они делали все возможное, чтобы избежать поимки, не быть схваченными в одной из акций. Как только до них доходил слух о намечающейся акции или облаве, они исчезали из дому и сообща бродили с места на место, порой несколько дней проводили у въезда в деревню или местечко, пока не переставала грозить опасность.

Зимой 1941-1942 года, после очередного побега, они вернулись в Бохню. Видимо, там недавно прошла акция, потому что было много пустых квартир. Они поселились в одной из таких квартир и установили связь с еврейской организацией сопротивления. Сразу же после вселения в квартиру они начали рыть под полом бункер. Чтобы соседи ничего не заподозрили, рыли в темное время суток. Для этого понадобилось десять ночей, а выкопанную землю уносили подальше. С помощью деревянных подпор, которые они подбирали вокруг, соорудили под полом малюсенькую комнатку. Вход в нее находился в маленьком сарае, примыкавшем к дому, и был скрыт так, что его никто не мог найти.

На тот момент в квартире наверху жили 18 взрослых и детей (мама Шалома, ее внучка Ентушка, сестра Малка, ее муж Арон и их двое детей, брат Лейбиш, его жена, их грудной ребенок Аврамеле и еще несколько родственников и друзей). Шалом, его брат Шимон, Пола, Ружа и еще трое друзей, обладавших литературными способностями (Иосиф Вольф, Исраэль Шрайбтапель и Цви-Гершель Гутман), в чьи обязанности входило писать историю событий, прятались в бункере, под полом. Так жили в течение нескольких месяцев.

В один из дней появилась в бункере Густа Дрангер (Юстина Давидсон) и предложила Поле, которая дружила с ней еще в Кракове, чтобы все присоединились к организации "а-Халуц а-йегуди а-лохем" ("Еврейский авангард борцов"). Мы так и сделали, и с тех пор были в тесной связи с оставшейся группой, действовавшей в кафе Кракова "Цигнерия" (в декабре 1942 года).

Однако, когда в Бохне произошла еще одна акция, бежать уже было некуда. Вся группа спряталась в маленьком бункере, куда доносились сверху звуки выстрелов и крики. Но самым страшным тогда для всех было опасение того, что плач младенца выдаст их. Самыми разными средствами, включая сахар и самогон, удалось усыпить малыша – и акцию пережили без потерь.

Пола была главным рычагом, обеспечивавшим все необходимое для группы – питание, оборудование и прочее. Она ездила вместе с Шаломом в Краков по фальшивым паспортам, выписанным на Яна и Паулину Тимьяк. Паспорта изготовил для них Шимон (Шимек) Дрангер, человек из командного состава организации "а-Халуц а-йегуди а-лохем".

В ночь с 12 на 13 марта вследствие доноса гестаповцы пришли в бункер и в квартиру. Молодых увели в краковскую тюрьму "Монтелупих". Пожилых и детей увезли в неизвестном направлении и следы их затерялись. Их конец известен.

С этого момента начинаются дневники свидетельств Полы.

"МОНТЕЛУПИХ"

(Обнаружение бункера в Бохне)

Субботняя ночь на 13-е марта и рассвет 1943 года.

Мы все сидели в бункере и ждали возвращения остальных товарищей, которые отправились в эту ночь на очень важное задание – они должны были уничтожить гестаповца, на совести которого тысячи загубленных душ. Эти товарищи были привезены из Кракова, потому что именно они по своему внешнему виду и внутренним качествам подходили для выполнения опасного задания – ликвидации одного из самых гнусных преступников. Может быть, их обнаружат в одном маленьком гетто еврейского местечка, а может, им снова кто-то подставит подножку. В последнее время в нашей работе случаются сбои. Наших людей арестовывают в разных центрах. Создается впечатление, что между нами, к великому стыду, затесался какой-то предатель, который своей двойной игрой парализует нашу подпольную работу.

1945 г. после войны в Кракове. (Слева направо) Шимон Лустгартен,

Ицхак Гамал, Шимон Шрайбер, Шимон Шрайьер, Польдек Васерман

И вдруг в момент молчаливого ожидания сверкнул луч света со стороны входа в бункер. Конечно, это наши возвращаются! Слава Господу! Мы вскакиваем с лавок.

От крика на немецком: "Все, кто внутри, выходите!" – замерли сердца. "Итак, все кончено! – обратилась я к нашим людям. – Предательство!".

(Три члена группы вышли собирать пожертвование на свою деятельность у богатого еврея Бохни. Его зять, находившийся там в тот момент, решил, что ребята – польские грабители и донес на них в гестапо. По этому доносу их арестовали. Позже стало известно: когда он понял, что это были евреи, члены подполья, он очень сожалел. Гестаповцы схватили двоих из трех членов группы, и они всех выдали в руки гестаповцев. Выяснилось, что они сотрудничали с гестапо еще раньше и поэтому прибыли к бункеру вместе с немцами).

Нам приказывают выходить, но мы не выходим. Уж лучше пусть убьют нас немедленно, чем позволить им таскать нас из тюрьмы в тюрьму и издеваться над нами. Это было наше решение, и так вели себя наши люди, которые попадали в их руки, – любым способом не давать сбываться их планам. Но у нас не было никакого оружия, два пистолета, которые достали с большой кровью, находились у товарищей, отправившихся выполнять задание.

Крики "Наружу!" беспрерывно повторялись, и сквозь маленькую дверь были видны десятки немецких полицаев, одетых в зеленую форму. Ни один из них не осмеливался войти внутрь. Их крики превратились почти в упрашивания: "Выходите, если выйдете добровольно, ничего плохого с вами не сделаем!" Мы знакомы с подобным и не выходим. Все мы прощаемся друг с другом взглядами. Там, в углу стоит Шалом.

"Так, – говорит он мне жестко, – все кончено, жаль!" – "Все, – отвечаю я, - так или иначе, нам лучше покончить с жизнью".

Мы умрем с сознанием того, что сделали что-то ради нашего народа, не пошли как скот на убой, подобно тысячам тех, кто, не ведая ничего, слепо пошел на смерть.

Крепкое последнее рукопожатие.

Вдруг раздался ужасающий шум, что-то взорвалось рядом с нами. Какой дым и запах газа! Они бросили в нас гранату. Я почувствовала облегчение: погибнем здесь вместе. Ценные бумаги, наша канцелярия, перемещающаяся вместе с нами, поддельные документы, печати – ничего не должно попасть им в руки. Но нет, это была всего лишь маленькая ручная граната. Они же хотят своими преступными руками схватить нас живыми. Нам было ясно, что мы вынуждены выйти. Как можно скорее, мы портили и уничтожали все, что можно было испортить. Дикие голоса сверху и перепуганные до смерти глаза наших близких намекали, что ничего не поможет, пока мы не выйдем.

Мы медленно выходим. Первым выходит к ожидающим нас палачам Сруль (Исраэль Шрайбтапель). Это высокий, костлявый человек с жестким лицом, как будто отлитым из стали.

Вторым выходит, глядя на любимую жену и ребенка в последний раз, Йосеф (Вольф), наш поэт. А немцы отмечают: "Второй партизан!"

После них выходят Самек (Дамбус), Польдек Вассерман (сегодня он Маймон), Шалом и Шимек (Шимон) Шрайберы, Шимек второй (Шимон Лустгартен) и Гершель (Лауфер-Гутман). За ними следуют девушки. Я иду первой, за мной Ружа (Шошана Винер) и Эльза (Лапэ-Лустгартен).

"И женщины тоже?" – почему-то удивились полицаи. Пулеметы направляют в нашу сторону. Нам приказывают стать лицом к стене и поднять руки вверх. Не двигаться и не издавать ни звука! Они не били и не кричали. Тщательно обыскали нашу одежду и перешли к проверке бункера. А в это время нас окружило новое полицейское подразделение, состоявшее из немцев, поляков и евреев.

Потом полицейские с чувством садистского удовлетворения вышли из бункера и вынесли оттуда наши поддельные арийские бумаги и разрешения на переход, изготовленные нами для евреев на случай, если их выдворят. Проверяют всех с дикой радостью и изумлением. Особый гнев у них вызвали печатный станок и гестаповские удостоверения.

По окончании обыска приказал начальник полицаев закупорить вход в бункер. С нараставшим страхом мы следили за движениями немцев. Теперь, конечно, возьмутся за наши семьи. Но в тот момент они не представляли для них интереса. Наши родные вместе с детьми умудрились вылезти через задние двери и окна (позже их схватили и отправили в тюрьму "Монтелупих", а оттуда, очевидно, прямо в крематории). Нам, полуодетым женщинам, дрожавшим от холода, разрешили надеть чулки и пальто.

После обыска уже было невозможно узнать наше движение. К нашей группе примкнул один из наших товарищей, человек из еврейской полиции, который только недавно начал сотрудничать с нами. Он нам понадобился, чтобы иметь возможность нашим людям входить в гетто и выходить из него. Но и он провалился, и его тоже не смогли пощадить предатели. (Его имя было Ромек Райх. Гестаповцы нашли его паспорт в бункере, и его тоже отправили в рабочий лагерь в Освенциме. Он выжил).

 Они тыкали в него своими омерзительными пальцами. Двое изменников стояли рядом бледные, с опущенными глазами, а мы бросали на них взгляды, полные ненависти и мести. Теперь мы поняли, кто прикладывал руку к каждому провалу, каждому обнаружению наших центров. Фашисты обрастали шпионами, которые в большинстве своем наивно верили, что это поможет им остаться в живых. Но они ошибались: когда оканчивали со своим ремеслом, в них стреляли как в собак.

ТЮРЬМА В БОХНЕ

Приводят председателя юденрата и нескольких его членов. Показывают на нас и спрашивают:

– Вы знакомы с этими людьми:

– Да.

Председатель и его жена смотрят на нас. Они знакомы с нами, но не подозревали о существовании подпольной ячейки организации и нашего участия в ней. Они знают нас как честных людей. Они провожают нашу группу испуганными взглядами, когда она проходит по улицам Бохни в сопровождении эсэсовцев, гестаповцев и людей из германской, польской и еврейской полиции. Охваченные страхом евреи стоят небольшими группками у раскрытых дверей своих квартир и домов, уверенные в том, что в городке началась акция выселения.

Нас помещают в местную тюрьму. Мужчин отдельно, а нас, трех женщин, вталкивают в зал подозрительных типов – грабительниц, воровок и проституток.

"Приятная компания, – сказала я двум своим подругам, – и как долго это

будет продолжаться?" Однако это продолжалось недолго. Приблизительно через час вошел германский офицер.

"Вас сейчас поведут на допрос, если будете вести себя спокойно, вам ничего плохого не сделают", – сказал он.

При этих словах на наших лицах появились насмешливые улыбки.

Нас втиснули в закрытый грузовик в сопровождении полицейских с ружьями, дула которых направлены на нас. Нам приказано было не делать каких-либо движений и не произносить ни звука, но когда на нас никто не смотрел, мы посылали друг другу красноречивые взгляды: "Держитесь!"

Шалом все время следил глазами за мной. "Эй, Шалом! Не падай духом!" – отвечал ему мой взгляд.

Мы ехали почти два часа под раздающиеся угрозы и крики. Нам не видно было дороги, по которой ехали, и мы не имели представления, куда нас везут.

"МОНТЕЛУПИХ"

Неожиданно грузовик остановился. Половина сопровождавших нас сошли, вслед за ними – и мы. Дула их ружей все время нацелены на нас. Мы оглядываемся вокруг. Знакомая окрестность. Позади нас высокая стена вокруг огромного здания, и на нем вывеска: "Монтелупих". Мы, жители этого города (Кракова), знаем о "Монтелупихе" по рассказам наших родителей как о самой суровой политической тюрьме со времен Первой мировой войны.

Нас ввели в длинный коридор, поставили в ряд на расстоянии трех метров друг от друга и приказали поднять руки. Каждый раз входили какие-то гестаповцы с лицами убийц. Мы знали, что с этого момента начнутся пытки. Через дверь доносились крики мужчины, которого избивали. Польдек, который до сих пор считался арийцем, и Самек (Дембус) – гражданином Литвы, сообщили сейчас, что они евреи. Все это бесполезно. Немцы, вероятно, хотят отделить арийцев от евреев, а наши парни хотят оставаться вместе до самого горького конца. Польдек был схвачен при первом нападении на него, и он их обманул.

Густа Давидзон-Дрангер

Одного за другим нас вызывают в комнату для допроса. В ней полно инструментов пыток. Парней вводят подвое, жестоко избивают и приказывают бить друг друга кулаками, а когда они отказываются делать это так, как требуют палачи, им показывают, как надо… Потом их подвешивают на их же поясах на двери и пинают. Ребята тихо стонут и выходят избитые, но ни одного слова, которого хотели выдавить из них, не вырвалось из их уст. Не помогли ни удушливые маски, ни побои до крови, ни вгоняемые под ногти гвозди: в ответ – лишь молчание. От злости немцы скрипели зубами.

Да, все признаются в том, что мы принадлежим к уже известной им организации первопроходцев, осмелившихся вредить им на каждом шагу. Мы громко говорим: "Вы – наши враги. Вы – убийцы, истребляющие наш народ, мы ненавидим вас!"

Они жестоко избивают нас. Наши зады и ноги до самых пят уже потеряли чувствительность. Ударов резиновыми дубинками мы уже не чувствуем.

И снова все стоим в коридоре. Снова называют имена Сруля, Йосефа, Гершеля: "Вы ведь пишете, вы же писатели. Вот вам карандаши и бумага, продолжайте писать". В их глазах гнев и издевательство. Конечно, им уже перевели то, что они писали. Им уже известно содержание трагедий Сруля. Стальные слова, которыми он пропечатал убийц. Из его рукописей они уже узнали о личной трагедии Сруля, который потерял любимую жену и маленького Олуша. Они читали замечательные произведения Йосефа, знакомы с бархатом его слов, и им нравятся золотые звуки ноктюрнов (Сруль, Исраэль Шрайбтапель, был писателем, Йосеф Вольф был поэтом, а Гершель Гутман – композитором).

Всех разводят по камерам. Нас, трех девушек, помещают в общую большую камеру. Там уже находится одна молодая женщина. Мы укладываемся на вонючих матрасах, больше нет сил стоять на ногах. Смотрим на лица друг друга. Эльза начала рыдать в голос. Из-за холода мы плотно прижались друг к другу.

Скрип двери. Впервые подают тюремную еду – кусок хлеба и горячий черный кофе. Мы кладем все рядом с собой. У нас нет сил прикоснуться к пище. Мы уже знаем, что сидеть здесь нам только ночь, а завтра переведут нас в женскую тюрьму, на ул. Гальцлов.

После ужасной ночи, проведенной в смертельно угрожающей тишине, прерываемой время от времени стенаниями тех, кого били наверху, нас повели купаться в баню. Из уст работавших там заключенных мужчин нам стало известно, что за стеной в это же время купаются наши парни. Мы стучим, зовем их, и они откликаются. Мы прощаемся с ними. "Держитесь! Выше голову!" – поддерживаем друг друга.

Всегда в период нашей деятельности против германских фашистов мы отдавали себе отчет в том, что наступит день, когда наша жизнь оборвется. Смысл деятельности заключался не в спасении своей жизни, мы были уверены, что это невозможно. Мы лишь хотели при малейшей возможности в нашем противостоянии с этой мощью показать миру, что мы, еврейская молодежь, не идем на смерть, как овцы, а делаем и будем делать все, что в наших силах – взрывать, вредить, портить. Пусть знают, что мы умираем с честью.

ЖЕНСКАЯ ТЮРЬМА НА УЛ. ГАЛЬЦЛОВ

Нас перевели в женскую тюрьму. Тюремщица открыла огромную камеру, в которой уже находились около сорока женщин. Мы огляделись вокруг – и наши сердца замерли: в середине камеры, позади стола, заваленного шубами, стояла Густа. Ее царственное лицо светилось, а рядом с ней находилась группа наших подруг. Значит – она жива! Мы были уверены, что после ареста гестапо быстро свело счеты с ними.

У нас в бункере висели на стене их фотографии, а Хилек (Вожеславский) написал красными буквами: "Приняли горы Эфраим новую юную жертву". Ниже стояла надпись: "И мы живем, как ты, борясь за наш народ". Эту песню мы всегда поем, когда вспоминаем наших женщин, она сближает нас и побуждает к борьбе.

(Вольный перевод с иврита приведенных ниже песен сделан Даниэлем Тамаром.

***

Как мрачны небеса над нами, как гневен ветра рёв,

И над Эфраима холмами бойцов предсмертный зов.

Там, наверху, в блаженной тризне спит боевая рать.

И мы готовы наши жизни за дело их отдать.

 

Всё выше, выше часовые, свободные иврим,

У ног их пропасти крутые, но отдан мир живым.

О, спите, спите в вечной тризне – столь многим уж не встать!

И мы готовы наши жизни за дело их отдать.

 

Средь галилейских гор тропою бойцы-иврим идут,

Своих товарищей по бою в последний путь несут.

О, спите, спите в сладкой тризне – земля вам пух и мать.

И мы готовы наши жизни за дело их отдать.

***

У нас было несколько таких песен. Одна из них, на идиш, которую сочинил влюбленный в нас поэт Мордехай Гебиртиг, почти превратилась в гимн. К сожалению, он не дожил до момента, когда его замечательная песня стала знаменитой. Трагический конец наступил во время его изгнания из Кракова – Мордехая расстреляли вместе с его другом – художником Авраамом Найманом.

Горит местечко подожженное

Огонь, братья, пожар!

Наш бедный город в огне.

Вихрей ярится жар.

Всё как в кошмарном сне.

Пламя бушует в нём,

Город охвачен огнем.

А вы все, окаменев,

Руки узлом сложив,

Слышите пламени гнев,

Город уже не жив.

 

Огонь, братья, пожар!

Наш город скручен огнем,

Пламени жуткий жар

За домом сжигает дом.

Этот неистовый зверь

Вломится в каждую дверь.

Вы же, как в столбняке,

Руки прижав к груди,

Застыли в слепой тоске,

Смерть нас ждет впереди.

 

Огонь, братья, пожар!

Ночью случится в миг

Хаоса пепла жар,

Города смертный крик!

Останутся прах и тлен,

И копоть сожженных стен.

 

Вас же лишь страх сковал

В этот ужасный час.

Рушится пламени вал.

Кто же спасет всех нас?!

 

Огонь, братья, пожар!

Можете вы помочь,

Смерти накатит жар.

Быстро, сомненья прочь!

А город столь дорог вам,

Дайте работу рукам.

Можно пламя смести

Кровью – вот наш предел,

Можно город спасти,

Чтобы он не горел.

Эту песню мы распространили в среде еврейской молодежи. Так мы будили людей от спячки, выводили из состояния отчаяния, песню пели во всех молодежных отрядах.

Вокруг наших руководителей – Долека Либескинда, Шимшона (Шимека) Дрангера и Лавана Лейбовича – постепенно собиралось все больше и больше людей из всех организаций: член из "Акивы" боролся рядом с членами из организаций "Шомер а-Цаир", "Шомер а-дати" или "Гордония". Различия во взглядах стерлись или вовсе исчезли. Важной была одна единственная цель: уничтожать врага, вредить ему и… спасать оставшихся евреев любыми способами, защищать честь евреев.

Парни и девушки, которым ничего не было страшно, под видом поляков-арийцев или переодетых в эсэсовскую форму немцев совершали чрезвычайно смелые поступки: уходили в леса, присоединялись к партизанским отрядам, участвовали в боях против фашистов, взрывали поезда. Все жаждали действовать, земля горела под ногами, но, несмотря на это, все вели себя, как опытные и дисциплинированные солдаты, повинуясь коротким и точным приказам Долека или Шимека.

Одной из специализаций Шимека была подделка подписей; используя свои способности, он подделывал подписи на бланках арийских паспортов, гестаповских удостоверений, школьных аттестатов и бланках других учреждений. Он подписывался за генерал-губернатора Франка, Гимлера, других высоких чинов, священников. Чьи только подписи не были им подделаны! В своем личном портфеле он держал бесчисленное количество фальшивых печатей. А сам лично пользовался более чем десятком разных документов – паспортом еврея, документом учителя иностранных языков, польского рабочего, гестаповца, преступника… Порой он носил форму германского полицая или прогуливался с Лаваном в форме польского полицейского. А с Лаваном вынужден был говорить шепотом, потому что тот не говорил по-польски.

С помощью опытной активистки-коммунистки Долек вышел на связь с ПОРП (Польской объединенной рабочей партией). При организации очень крупных терактов мы сотрудничали с ними – они снабжали нас оружием, которое было у них в большом количестве и легко доставалось нам. Они выпускали также газету.

Особенно геройски проявили себя члены ПОРП при организации взрыва в краковском кафе-ресторане в ночь перед Рождеством, в 1942 году. В назначенный час, 24 декабря, большая группа молодежи рассредоточилась по улицам Кракова. В течение всего дня они прятались в разных точках города, чтобы их не выловили и не отправили в гетто. Девушки напечатали листовки с антифашистскими воззваниями. В разных точках города водружали бело-голубой и красно-белый флаги и расклеивали большие прокламации на стенах киосков и домов.

Парни яростно сжимали в карманах рукоятки пистолетов и гранат. Перед операцией они успели в одном из тихих закоулков ликвидировать двух германцев и, таким образом, завладеть еще двумя пистолетами и патронами к ним. В момент поданного сигнала они швырнули несколько гранат в окна кафе "Казанова" и "Циганерия" и одновременно стали стрелять. Поднялись невообразимый шум, паника, оркестр прекратил игру, все, кто могли, бежали. В городе распространились слухи о вспыхнувшем восстании.

На столах, рядом с кружками пива, и под столами лежали убитые и раненые германцы. А наши парни и девушки уже поспешно двинулись по улицам к заранее условленным точкам. Они горды проведенной операцией, счастливы, пожимают друг другу руки и поздравляют с успехом. Все уже вернулись. По случаю успешного исхода операции они обещают себе устроить хороший ужин. Только один Нотек Вайсман не пришел. Мы тогда не знали, что Нотек и Юлек Апель являются в нашей среде шпионами и предателями. Эти двое привели в наши точки гестаповцев, которые и схватили в свои когти лучших наших людей. Этот случай лег черным пятном на нашу деятельность и на евреев вообще. По-моему, нельзя замалчивать такие постыдные и позорные случаи…

…Наши девушки улыбались нам из-за стола. Первой подошла к нам Густа. Мы сердечно поздравили ее сестру, а Густе рассказали о том, как прошел наш арест и о событиях в молодежном движении.

Услышав о предателях в нашей среде, она преисполнилась гнева, теперь ей стало ясно, почему в последнее время были обнаружены некоторые центры и почему в Кракове после успешной операции в рождественскую ночь было так много арестов.

Мы с опаской спрашивали о судьбе парней: Шимека, Лавана, Романа, Идека (Тененбаума), Зиги (Малера), Носека (Фризера). Они заточены в "Монтелупих". Осуществляются попытки наладить с ними связь через подполье. Шимек и Лаван так опасны, что их держат в одиночных камерах. Гестаповцы знают, что они главари подполья и что от их рук пало немало нацистов. Их мужественные, словно стальные лица не раз выражали нескрываемую ненависть, из сомкнутых губ во время допросов каждый раз вырываются слова презрения и гнева. Их гордые взгляды не меркнут под жесточайшими побоями. Гестаповцы, не привыкшие к тактике такого поведения, удивлялись. Им больше нравилось, когда молодые подпольщики ломались на допросах. Они прекрасно отличали таких стойких от таких евреев, которые умоляли о пощаде или после первых побоев начинали выкладывать все, что им было известно.

Появление нашей группы повлияло на атмосферу в камере, многие женщины, чуждые нам по духу, относились к нам с уважением и почетом. Мы и здесь, в камере, оставались такими, какими были, проводили культурные мероприятия, дискутировали.

ДОПРОС

За то время, что мы находились в тюремной камере, на допрос нас вызвали только однажды. Тюремщица выкрикнула наши две фамилии и повела нас по такому же длинному коридору, как в "Монтелупихе", в котором мы стояли перед тем, как нас поместили туда в ужасную камеру. Ведут наших друзей. И снова – лица повернуты к стене, руки подняты вверх. Стоим на расстоянии трех метров друг от друга. Запрещено даже шевелиться, малейшее движение чревато ударом кулака или замком с остриями из гвоздей. Но, несмотря на это, мы общаемся многозначительными взглядами и намеками. Чтобы сохранить единство рядов, поддерживаем друг друга, шепча: "Держись!"

Нас вызывают по одному, сопоставляют личности и жестоко бьют. Уже и вопросов много не задают, так как знакомы с этими "упрямыми пионерами", как они называют нас. Они знают, что не вырвут из наших уст ни слова.

К нам присоединяют подсадную "утку", своего человека, прикидывающегося одним из наших. Они надеются таким способом что-нибудь узнать от нас. Старая уловка, мы с ней хорошо знакомы и знаем таких людей.

В длинном коридоре мы видим рядом с собой отца и сестру Сруля (Шрайбтапеля), а также золовку и старенькую маму Шалома (Шрайбера). Итак, они собрали членов наших семей. Мы в отчаянии. После допроса нас возвращают на ул. Гальцлов. Из камеры, находящейся под нами, доносятся раздирающие стенания избитых. Это – "американские" граждане. Им объявили, что они должны записаться в Бохне, а оттуда обещали вывезти их в Зальцбург, в закрытый лагерь для американских граждан. Но через несколько дней их всех расстреляли. Перед тем, как вывести их на расстрел, с ними несколько раз в день делали "спортивные упражнения": под ударами приказывали хором произносить по-немецки: " Мы, евреи, – причина войны".

ГОЛА

С нами в тюрьме сидела Гола Мире, одна и единственная личность из ПОРП. Эта интеллигентная женщина с бойцовскими качествами творила чудеса. Еще до войны она сидела в тюрьме "Фордон" (под Варшавой), куда ее заточили на 15 лет лишения свободы в условиях строгого режима за политическую деятельность. Перед тем, как немцы оккупировали Варшаву, коммунисты взорвали эту тюрьму, и заключенные разбежались. Свободная Гола вернулась к мужу во Львов, и там они возобновили свою деятельность. На территории, занятой русскими, Гола вместе с Полеком (мужем) распространяли лозунги с призывами к свободе и единству.

Когда русские отступили, ее муж решил перебраться вместе с ними в Советский Союз и оттуда бороться против немцев. Гола не могла отправиться вместе с ним. Она была беременна и не хотела быть обузой для мужа, а кроме того, хотела вернуться на прежнее место работы. Она чувствовала, что ей предстоит большая работа на фабриках, в рабочих районах, на чердаках. Там ждут ее рабочие, ее люди нуждаются в словах поддержки. Там ее место действия.

Гола Мире

В ожидании рождения ребенка Гола была уверена, что ее долг - вернуться в Краков. После рождения ребенка, с четырехмесячным младенцем она перешла германскую границу под градом пуль (конец 1942 – начало 1943 года). Много надежд возлагала Гола на свое дитя. Она мечтала вырастить и воспитать его свободным и независимым человеком. Все свои неосуществленные красивые идеи она надеялась воплотить с его помощью. Она любила его больше своей жизни.

С израненными кровоточащими ногами, усталая до смерти появилась она у своей тети Вушки Шпинер. Семья была рада приезду Голы с младенцем, но к великому сожалению и горю, во время этой ужасной поездки ребенок простудился и через несколько часов испустил дух.

Отчаявшаяся Гола нашла утешение в партийной деятельности. Она как ненормальная отдавала всю себя борьбе. Ее похудевшее энергичное лицо можно было увидеть повсюду – она создавала новые связи, готовила террористические акты, редактировала и издавала газету. Друзья, которые любили и ценили ее, чувствовали себя покинутыми после ее ареста.

Гола обладала также незаурядными литературными способностями. В этот период она писала замечательные стихи. Сильными и глубокими были стихотворения "У входа", "Европа в крови", "Руки".

Дорогая, любимая, замечательная Гола, никогда не забуду ни одной черточки твоего энергичного лица. В моей жизни мне больше ни разу не доводилось встречать женщину, подобную тебе, осознанно сочетающую в себе потрясающие качества, еврейку, готовую, как лев, драться за свои права, женщину-мать, полную чувств и нежности.

Своим гордым поведением во время допросов в тюрьме "Монтелупих" она вызывала удивление даже у германцев, но это не помешало им отправить Голу на 14 дней в одиночную камеру после того, как ее безжалостно избили и остригли волосы. Ее выводили на допросы почти ежедневно, и снова из уст женщины ни разу не вырвалось ни одного слова предательства, она лишь бросала мучителям в лица слова насмешек и ненависти. Она не скрывала, что занималась взрывами и издавала газеты. Между ней и палачами царила обоюдная ненависть.

Шли дни в ожидании транспорта. Каждые несколько дней открывалась дверь, и начальник тюрьмы вместе с надсмотрщицей входил в камеру и зачитывал список имен арестантов, которые подлежали отправке. Никто не знал, куда отправляют, только знали, что названных ждет либо расстрел, либо отправка в крематорий Освенцима. Мы тогда уже что-то слышали об этом лагере. Когда начальник заходил в камеру, наши сердца переполнялись страхом: если сегодня не назовет наши имена, то завтра или послезавтра наступит наш черед. Мы ожидали.

По прошествии десяти дней нашего пребывания в тюрьме увезли транспортом 12 наших самых молодых, красивых и здоровых подруг. Это был трагический момент, который трудно описать. Я оглядела по очереди каждую из них. Первой вышла Ханка (Шприцер), за ней – Цеша (Дрангер, сестра Шимека). Их головы высоко подняты и только лица очень бледны. За ними пошли Тоша Б. (Балас), Ализа С. (Старнгейм), Ирка, Бина, Хеленка (Рубинек), Минка Б., Села С., Регина Б. – все красавицы, свежие, как пробуждающаяся весна, как прекрасные цветы в саду. Так прошли они одна за другой, с крепко сжатыми губами. У всех нас боль сдавила горло. Нам всегда казалось, что нас, политических еврейских преступниц, заберут на смерть вместе, и вот теперь нас разлучают. Изощренность гестаповцев в физических и моральных пытках была продумана до последней мелочи.

Девушки вышли с песней "Тахзикна" ("Крепитесь") на устах. Они махали нам издали платками, а мы провожали их взглядами сквозь оконные решетки камеры с такой болью, что казалось, сердца наши разорвутся. Из 45 женщин в камере осталось всего 15. Каждая из нас молча рыдала в своем углу.

Больше всех была потрясена Густа. Ее арестовали намного раньше остальных. Уже было отправлено несколько транспортов, но ее как предводительницу оставляли напоследок. Это их методика. Временами, в беседах со мной Густа говорила: "Меня преследует мысль, что я останусь живой после всего этого и превращусь в тень над руинами. Я так опасаюсь этого".

Густа все время планировала побег, и, несмотря на то, что это казалось немыслимым, она осуществила его. Известие об этом дошло до нас, когда мы были уже в Аушвице.

В тот день транспорт с нашими мужчинами и женщинами должен был выехать из "Монтелупиха" в Аушвиц. Немало людей попыталось сбежать. До сегодняшнего дня мы не знаем многих подробностей, кроме того, что многие погибли. Только Сэмеку (Дембусу), Голе и Густе удалось убежать. Они активно продолжали деятельность в движении, но, в конце концов, были схвачены и расстреляны.

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ ОСВЕНЦИМ

"Труд делает человека свободным"

11 апреля 1943 года, спустя месяц после нашего ареста в Бохне, а затем перевода в тюрьму "Монтелупих", в Кракове, были названы наши три фамилии для отправки. Мы прощались с нашими подругами. Несмотря на то, что были готовы к этому, прощание было тяжелым. Густу снова оставили. Слезы стояли комом в горле. Мы привязались друг к другу, стали близкими. Но времени для прощания у нас было немного, только поспешное крепкое и сердечное рукопожатие: "С миром!"

Железные ворота закрылись позади нас. Мы поднялись на машины. Наши парни из "Монтелупиха" – за нами. Ой! Что за ужасный вид у них! После четырехнедельного сидения в тюрьме их невозможно узнать: похудевшие, измученные, с изголодавшимися лицами, они напугали нас. Конечно, их пребывание в тюрьме было ужасным.

Поездка из тюрьмы в Бохне в острог "Монтелупих" повторилась: нам было запрещено не только двигаться, но даже слегка шевелиться. Нам нельзя было обмениваться ни словом. На наших устах – лишь слабые улыбки. Вид у Шалома был угрожающим. Что за черный длинный пиджак на нем! Бледное лицо в жесткой щетине выглядело обвисшим. Мы обменялись прощальными взглядами. Мы чувствовали, что видимся сейчас в последний раз, и это, конечно, наш последний путь.

Машина остановилась перед огромными воротами, над которыми красовалась надпись "ARBEIT MACHT FREI" ("Труд делает человека свободным").

Огромная территория, огороженная проволокой под током – это и есть концентрационный лагерь Освенцим, о котором мы так много слышали. Было 12 часов пополудни. Бесконечное число мужчин-арестантов, одетых в полосатую одежду с номерами на куртках и брюках, возвращались с работы. Звуки какой-то мелодии возвещали, что в лагере – время обеда. Мы стояли и смотрели во все глаза. Пожилые, больные, хромающие мужчины рядом с молодыми, но очень изможденными людьми двигались по пять человек в ряду, словно тени. А за ними несли с поля несколько десятков покойников, эти люди скончались во время работы. Мы не знали, что думать обо всем этом. Может быть, все неправда, что рассказывали нам, когда мы были свободными. Говорили, что людей умерщвляют в газовых камерах, а потом сжигают в крематориях. Наверное, скоро нам станет все ясно.

Нашу группу снова разделили. Последние мужественные взгляды, но сколько боли в них!

Парней уводят за ворота, а нас везут на транспорте Красного Креста в женский лагерь. Все это нам кажется горячечным сном.

Нас ввели в барак-баню. Сотни женщин, вернувшихся с работы, голодных, худых, обмотанных грязным тряпьем, с отеками под глазами и распухшими ногами кружили вокруг нас, как гиены: "Кушать, кушать, отдайте нам вашу одежду, все равно у вас все заберут!". В ужасном вонючем отхожем месте кружили орущие голодные женщины. Вокруг – нечистоты, зловоние, кучи тряпья. На расстоянии нескольких шагов валяются трупы.

И все эти скелеты едва держатся на распухших ногах, покрытых язвами, обутых в стертые деревянные сабо; люди на каждом шагу спотыкаются о камни, разбросанные вокруг, и падают.

…Нас зарегистрировали, сделали на руках татуировки. Отныне и навсегда я – номер 40827. Я получаю маленький треугольник, означающий, что я еврейка. Кто-то советует нам придумать легенду и представиться арийками. Нет. Мы не хотим. Если нам суждено умереть, умрем еврейками.

В лагере мы встретили Франку Б. (Бурнштейн), знакомую по Кракову. Она здесь уже около года, работает в бане. Выглядит хорошо. Мы засыпали ее сотней вопросов. Один из первых:

– Когда нас отправят в газовую камеру и есть ли здесь крематорий? – Она усмехнулась:

– Не так скоро, мои дамы. Сперва вам придется немного помучиться в лагере. Сейчас вас еще не примут. Раз вы прибыли из тюрьмы, значит вы "Karteimaessige (соответствуете карточке). Это означает, что вас запрещено отправлять в крематорий, вы под покровительством гестапо.

Она рассказала нам о жизни в лагере. Мы содрогнулись и – сдались на милость судьбы. Значит, быть здесь – воля Всевышнего.

Франка инструктировала нас, как в рамках нечеловеческих условий можно выжить. Самое главное – это чистота. Воды почти нет, но надо заставлять себя вставать посреди ночи, чтобы раздобыть чуть-чуть воды. Вторая важная вещь в лагере – внешний вид. От него порой зависит судьба человека. Молодые приятные девушки, одетые как следует, предпочтительны в любом месте.

Но где брать одежду, если ее не дают нам?

И вот ответ: "Жизнь в лагере основана на "организации". Тот, кто лучше "организован", у того лучше устроена здесь жизнь. "Организовать" – означает просто "украсть", обменять скудную порцию хлеба на небольшое количество воды или кофту…

А в "довершение" Франка объяснила: "Сейчас вам будет очень плохо – три-четыре недели будете сидеть в карантинном бараке, без мытья, голодные. В таких резервациях обычно вспыхивают болезни – тиф сыпной, тиф брюшной, малярия, скарлатина. Вы должны быть очень осторожны. Ни в коем случае не пейте здесь воду".

Вооруженные этими предупреждениями, мы почувствовали себя слишком изнеженными.

…Нас вызвали. Мужеподобная женщина с толстой палкой в руке распоряжалась в бане, успевая наносить ею жестокие удары и кричать мужским хриплым голосом. На ее правом плече была белая лента, на которой написаны крупные буквы, означающие, что она глава лагеря. Она была такой же, как мы, арестанткой, только из числа немногих германских политзаключенных, и носила на ленте красный треугольник. Все называли ее Лео. У главной узницы Лео была в лагере не такая уж плохая репутация, несмотря на то, что она избивала людей и кричала на них, "хозяйка" также помогала заключенным. Подобно многим немкам, она была лесбиянкой.

Стоит объяснить для лучшей ориентации значение треугольников. У всех узников рядом с черным, крупно отпечатанным номером, прикреплен дополнительно на белой ленте, шириной от трех до десяти сантиметров, треугольник, который называют "пина".

Красный треугольник носили немецкие политические заключенные. Их, разумеется, было совсем мало, может быть, пять-шесть на весь лагерь. Полькам выдавали треугольник с буквой "Р" , югославским женщинам – "J" украинским – "U", русским – "R", итальянкам "It" и т.д.

Асоциальные элементы – девушки всех национальностей – проститутки, схваченные в борделях, ночных клубах или на улицах, а также те, кто уклонялись от обязательной работы, носили черный треугольник.

Зеленым треугольником помечали воров и преступников. К ним относились с большим презрением. 99 процентов немок-заключенных имели черный или зеленый треугольник. Старшие надсмотрщицы в чине унтершеффюрер презирали их, стыдились того, что те принадлежат к высшей арийской германской расе. Все указывали на них пальцем. Но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому они занимали должности инструкторов, капо, старост в рабочих командах ("коммандо"). Как правило, они избивали других арестанток и относились к ним так, как этого требовало германское лагерное начальство.

К заключенным, которые попали в лагерь повторно, прикрепляли поверх треугольника полоску.

Лиловый треугольник был у арестанток, принадлежавших к секте "Слуг Иеговы" (их называли "мифрашей амикра" – "толкователи Библии"). Их также было очень мало в лагере (эта религиозная секта во главу веры ставила ожидание конца света, члены ее были одними из первых, кого преследовали нацисты).

Треугольник черный, зеленый или красный, обращенный вершиной угла кверху, означал, что арестанток привезли в лагерь, согласно вынесенному судебному приговору. Практически это не имело никакого смысла, так как все мы были заключенными на неограниченный срок.

Буква "Е" рядом с личным номером была символом того, что узник или узница находятся на перевоспитании. Эти молодые арийцы и арийки были отправлены в лагерь, как будто он был воспитательным учреждением. Их держали далеко от нас и совершенно отдельно. По прошествии нескольких месяцев их выпустили на свободу, но не только не перевоспитали за этот период, а еще более ухудшили их поведение с точки зрения морали. Концлагерь переполнил их горечью.

На одежду всех без исключения евреек прикрепляли рядом с номером шестиконечную желтую звезду – "Маген Давид".

Все заключенные, без каких-либо различий, обязаны были также пришивать к одежде красную нашивку, ослушавшихся ожидало суровое наказание. А позже распоряжения еще более ужесточились: были добавлены цветные заплаты с белыми и желтыми крестами на спине и спереди.

Группа, называвшаяся "зондеркоммандос" была особой, в ней царил наиболее строгий порядок (об этом ниже). Ее люди носили, кроме всех описанных знаков, еще и большой красный круг на спине, а те, кто пытались бежать, помечались красным кругом в середине белого.

За воровство в лагере приклеивали на спину большой зеленый треугольник. Практически 99 процентов заключенных были причастны к воровству, и главный фокус был в том, чтобы избежать зеленого треугольника. По сути, это преступление считалось терпимым и называлось не "воровством", а "усечением". Даже старшая надсмотрщица говорила нам: "Все можно делать, главное – не попасться".

…Нам приказали раздеться, забрали все вещи, до последнего клочка бумаги. Один эсэсовец стал допрашивать нас. Мы уже знали, что он из политического отдела. Нам приказали сесть, сбрили наши волосы и бесцеремонно отправили нас под холодный душ, а затем мокрых усадили на холодный каменный пол. Мы пока еще не были знакомы друг с другом.

Через несколько часов получили одежду, белье (если только это можно назвать бельем), грязное, в пятнах от блох и вшей, и зеленую форму, снятую с русских военнопленных. Возможно, форму сняли с расстрелянных вчера солдат. На рукава нам нашили наши номера и желтые шестиконечные звезды. Отныне запрещено делать ни шагу без номера.

У нас нет времени размышлять. Тебя бьют, на тебя кричат, толкают со всех сторон. Вошел начальник политического отдела Хостек (позже он изменил свое имя на Арбер). Физиономия у него преступника и настоящего садиста. Нижняя челюсть выдается вперед и беспрестанно бегающие глаза убийцы смотрят в предвкушении удовольствия от истязания новой жертвы.

ТРАНСПОРТ С ЗАКЛЮЧЕННЫМИ ИЗ ГРЕЦИИ

Перед нами на камнях сидели голыми несколько молодых евреек и дрожали от холода. Их привезли из Греции, из города Салоники. Среди них царило полное молчание. Только что побывала здесь надсмотрщица, жестоко избила их и велела опуститься на колени, подняв руки вверх. И это за то, что "гречанки" осмелились спросить о судьбе своих родителей, братьев, сестер, которых разлучили с ними и отправили в неизвестном направлении.

Сердобольные люди рассказали им, что их везут в лагерь, где они будут работать. Ха! Не будут работать! А будут сидеть в комнате ожидания перед газовой камерой, они пройдут по пять человек под звуки музыки, чтобы умереть.

Никакие предположения или подозрения этим людям и в голову не приходят. Еще в Греции им сказали, что отвезут их на три месяца поработать. Они взяли с собой достаточно одежды, белья, продуктов питания, золота. Сейчас сидят окоченевшие от холода в ожидании "работы".

Но почему перед входом в этот барак им приказали сдать все вещи? Почему так долго, еще с прошлой ночи, их заставляют ждать в этой комнате. Там, дальше, есть большая оборудованная комната для купания: душевые, мыло, полотенца. Туда входят каждые двадцать минут люди. И их больше не видно. Но почему вдали виднеется огромное огненное пламя, вырывающееся из трубы? Правда, им говорили, что это – фабрика по изготовлению резиновых изделий. И в них пробуждается какое-то странное предчувствие. Перед ними из Салоник вывезли 50.000 евреев, может быть, их уже нет в живых?

Так сидят эти девушки, чувствуя, что их ждет что-то недоброе. Вскоре открывается дверь, входит последняя группа из прибывшей сегодня партии, насчитывавшей 8000 евреек Греции. Из них осталось только 600.

Они раздеваются и остаются голыми. Становятся под душ. Мгновенно дверь плотно закрывается за ними. Из душа вместо воды пускают газ. Люди задыхаются. Матери с детьми на руках, которых они судорожно сжимают в нечеловеческих мучениях, мужчины с дикими криками и борьбой через три минуты падают. Они еще не полностью умерли. Когда в каменном полу открываются люки, почерневшие умерщвленные тела проваливаются в огромную печь.

Здесь уже начинает хлопотать "зондеркомандос" (о ней еще скажу позже). Члены "зондеркомандос" обрезают волосы, которые отправляются позже в Германию для промышленных нужд, вырывают золотые зубы. После этого складывают эти ужасающие коченеющие и уже мертвые тела в печи. Сначала – женщин, по-видимому, они лучше горят, затем – мужчин, а сверху складывают детей. Обливают их керосином или бензином и поджигают дрова. На этот огонь устанавливают котлы для варки или сковороды для жарения. Еще мгновение – и ты видишь из трубы огромный столб огня и клубы черного дыма. Так ежедневно истребляют тысячи евреев в одном из концентрационных лагерей Третьего рейха.

ПРИЕМ В БЛОКЕ

Побритые, дрожащие от холода, мы все еще дожидались бани. Мы считались теми немногими "счастливыми девочками", которых приговорили "жить". Вечером нас привели в барак вместе с 600 греческими еврейками. Но сначала старшая по блоку, с красной ленточкой на плече, выступила перед нами с речью на немецком языке. Если мы будем вести себя хорошо, будем послушными, то и она будет относиться к нам хорошо. В противном случае нас будут бить до смерти.

Гречанки ничего не поняли и стали задавать вопросы: "Где наши матери, отцы, братья, сестры?"

…Мы вошли в барак, построившись по пять человек. Отныне и впредь мы будем ходить и стоять только пятерками.

Староста комнаты приказала нам занять нары. Они напоминали огромный курятник или стойла для скотины. Каждая нара длиной в два метра и столько же в ширину была снабжена двумя грязными одеялами. Нас втиснули по шесть-семь человек на одну нару. Мы легли усталые до смерти, молчаливые, не обмениваясь впечатлениями. Мы все как будто приготовились к смерти. Было так тесно, что нельзя было пошевельнуться.

Прошла первая ужасная ночь.

Перед рассветом нас разбудили громкими возгласами: "Вставайте! Выходите! Стройтесь на поверку, свиньи! Вперед, свиньи проклятые!" И снова – грубые ругательства: "Проклятые свиньи", "Стадо свиней" и другие оскорбительные прозвища.

Одеваясь в темноте, мы закутались в свое тряпье. Старосты комнат выгоняли нас палками, крича: "Быстрее, вперед, наружу!". Нас снова построили по пять рядом с бараком.

Девушки-гречанки, молодые черноглазые, красивые, но беспомощные и ошарашенные, объятые страхом, стояли, застыв от холода. Снаружи еще царила темень. Дождь хлестал в лицо, ноги замерзли.

После того, как мы простояли два часа, пришла старшая с палкой в руке и стала кричать, что количество заключенных в лагере не сходится. Она отдает приказ: "Провести обыск в блоке!" После обыска, продолжавшегося час, из одного блока выволокли юную гречанку. Она не вышла на поверку, потому что заболела, у нее была высокая температура. И вот сейчас ее стали передавать из рук в руки: от дежурной по блоку к ответственной за комнату, затем к ответственному за блок, после – к ответственному за лагерь, и, наконец, она предстала перед начальником лагеря. Этот человек был грозой лагеря. Легким мановением пальца он приговаривал сотни тысяч евреев к сожжению в печах крематория. Одно только его появление в лагере уже означало массовое уничтожение людей. Он набросился на молодую гречанку и бил ее до тех пор, пока она не упала мертвой. Имя этого преступника было Таубе (голубь).

Как понять смысл слов "количество заключенных не сходится"? В этом нет никакого смысла, когда ежедневно множество людей сжигается сразу в пяти печах. Но порядок в лагере обязан быть.

СМЕРТЬ ХАНКИ И РАХЕЛИ С. (СПРИЦЕР)

После построения вошли в блок. Гречанки рыдали в голос. Некоторые из них немного знали иврит и немецкий, и поэтому мы нашли язык общения, еще нам помогали жесты. Мы утешали их, как могли. Они успокоились. Южный темперамент их бросался в глаза: они громко звали друг друга, пели печальными голосами, некоторые разражались горькими рыданиями. Постепенно до них дошла правда о судьбе их близких. И они стали громко рыдать, выкрикивать проклятья в сторону труб крематория.

В два часа дня нам выдали пол-литра супа, холодную вонючую воду. Мы его не ели. Это пойло не шло в горло. Во второй половине дня дали 15 декаграммов (150 гр.) хлеба и кусочек маргарина. А потом снова – построение на линейку, пересчет, снова – стояние на холоде, под дождем и под угрозой получить удар кнута. Так шли дни.

Ханка Сприцер

На одной из поверок староста блока спросила, умеет ли кто-нибудь из нас шить. Я помнила наставления, которые давала нам знакомая узница: не отказываться ни от какой работы в лагере, но остерегаться работы вне лагеря. Я подошла к старосте блока и сказала, что умею шить. С этой минуты я попала в привилегированный круг. Я стала получать больше хлеба и больше супа, немного одежды. Наша тройка стала выделяться среди семисот гречанок блока.

…По прошествии нескольких дней я встретила в лагере Маню В. (Вагман), подругу из моей группы по молодежному движению. Я поздравила ее с выживанием. Год назад ее водворили в Освенцим за такое преступление, как отсутствие на правом рукаве белой полосы с голубым Маген-Давидом. Генерал-губернатор приказал во всех городах евреям носить голубые шестиконечные звезды. Ни один человек не ожидал, что она выживет. Она рассказала мне о многих наших подругах, которые погибли после того, как они были помещены в лагерь. От нее я узнала о Ханке и Рахели С. (Шприцер), отправленных в 25-й блок. Они прибыли в лагерь из краковской тюрьмы 19 января 1943 года. Спустя две недели Рахель заболела астмой, после первой же селекции ее забрали в 25-й блок. Ее сестра Ханка, девушка смелая, одна из любимых всеми, выделявшаяся среди еврейских борцов отвагой, сломалась. Через два дня ее, как и Рахель, сожгли в огне лагерной печи. В то же самое время погибло еще много наших девушек из молодежного движения.

25-й блок был блоком смерти. Туда забирали тех, которым господа-начальники, распоряжавшиеся жизнью и смертью, присуждали мановением пальца смерть. Туда шли те, кому надоела невыносимая жизнь и кто решил добровольно с ней расстаться. В этот блок шли больные, зараженные чесоткой. Туда староста блока или старшая по комнате волокли заключенных за малейшие нарушения. Это был блок отправки, своего рода пересыльный пункт, откуда два-три раза в неделю людей отправляли в крематории на сожжение.

В блоке царили вонь, острый удушливый запах гниения. Многие женщины сходили с ума от страха и голода. Смерть грозила там всем. Вечером, когда прибыли машины, их загрузили скелетами, а точнее, гниющими человеческими остатками. Они напоминали груду мусора или камней и предназначались для печи. Поднимавшееся из трубы пламя огня от сгорания этих "счастливчиков" было невысоким, да и дым не был особенно черным. У этих почерневших от голода людей не было достаточно жира по сравнению с теми, кто имел еще цвет кожи. Именно по дыму мы определяли, какая партия смертников горит.

ВСТРЕЧА С ВУШЕЙ И РАЙЗОЙ

Мы повстречались еще с двумя нашими подругами из молодежного еврейского движения, они тоже были из Кракова –Вуша Л. (Ривка Либескинд-Купер) и Райза К. (Клингберг). Для нас эта встреча была такой радостью, что трудно описать. Вуша прибыла сюда в январе 1943 года из тюрьмы еврейской полиции в Кракове.

Ее арестовали вместо мужа Долека Л. (Либескинда), главы движения, после успешного взрыва. Она была уверена, что жизнь Долека более важна для движения, чем ее собственная. Полицейским она сказала, что Долека нет дома, поэтому арестовали ее. Она и сама принимала участие в ряде террористических операций. Под видом арийки она сняла квартиру в Вишнице (Вишнивце Е.Л.), для того чтобы иметь еще одно явочное место для встреч с нашими людьми. Она беспрерывно рисковала своей жизнью, помогая Долеку в его героическом деле. Она была тем духом, который управлял его жизнью, полной самоотверженности и опасности.

Когда ее арестовали, она всем сердцем была уверена, что ей удастся бежать из тюрьмы или наши люди как-нибудь вытащат ее на свободу. К великому сожалению, все попытки спасти ее оказались безуспешными, и Вушу отправили в Освенцим.

В этот момент она находилась в больнице для заключенных, она страдала от инфекций на ногах. Вуша выглядела настолько плохо, что ее нельзя было узнать. В прошлом это была высокая девушка, с ладной фигурой, полная жизни и здоровья. В тот момент голова ее была обрита, от ее длинных и красивых кос не осталось и следа. Она была худой как палка, а кожа ее была желтой. Через несколько дней она покинула больницу и пришла к нам в блок. Она еще была так слаба, что еле держалась на ногах. С большим трудом ей удалось увильнуть от выхода на работу в поле, и она пришла к нам. Мы рассказали ей о последних событиях в нашем движении. Она радовалась как ребенок, слыша об успешных операциях, и огорчалась от вестей о гибели нескольких наших людей после ее ареста. Мы лишь утаили от нее известие о героической смерти ее мужа, хотя она и гордилась бы им. Впрочем, она и так знала, что если Долеку суждено умереть, то он умрет с честью, геройски, так же, как и жил.

ДОЛЕК

Она не ошибалась. Долек сражался как лев, до последнего вздоха, пренебрегая своим неарийским видом лица, шел повсюду, на передовую линию огня, с красивой улыбкой, исключительно добрым сердцем и чувствительной душой, выполнял необыкновенно смелую и опасную операцию. Иногда мы не узнавали его – неужели это наш добрый Долек способен так ненавидеть и мстить? Он был первым, кто сказал: "Дело не в спасении нашей жизни – мы ведь все погибнем в этой проклятой войне. Дело всего лишь в трех строках истории, которые напомнят о правильной оценке еврейской молодежи".

После ареста Вуши и ее сестры Минки он совсем разошелся, его лицо пожелтело от ненависти и жажды мести. Он не делал и шага без пистолета в руке, ужасно рисковал, убивал без счета, но вовремя исчезал.

Вокруг него раскинули для поимки сети, следили за каждым его шагом до тех пор, пока однажды не окружили его вместе с Эдиком Т. (Тененбаумом). Больше не было выхода. Долек сражался против группы гестаповских агентов, застрелил пятерых из них, но после того, как увидел, что ему не удастся выскользнуть из глотки зверя, выстрелил сначала в Эдика, а потом – в себя. Он не мог позволить ненавистным врагам схватить его живым.

Долек Либескинд

Так погиб героем наш любимый хороший Долек.

ВУША В БЛОКЕ

Вуша начала с рассказа о жизни в блоке. Она уже побывала в блоке №25 и чудом выбралась оттуда. Знакомая по больнице, Тила, которая крутилась по лагерю как ангел-хранитель, помогая людям, как только могла, использовала все свои связи и протекции, чтобы вытащить Вушу из блока смерти. Вуша, здоровая, в полном сознании пролежала 48 часов среди больных и полуживых мертвецов. Ее "великой провинностью" было то, что она передала своей подруге миску с едой через сломанное стекло в окне блока. Это заметила староста блока Ольга Л. (из Словакии) и отправила ее в 25-й блок. Немало таких "героических подвигов" лежит на совести этой паршивой овцы. Подобными методами Ольга завоевывала себе в глазах германского начальства "доброе имя" хорошей и ответственной старосты блока. Именно в таких старательных помощниках начальство нуждалось. Взамен такие женщины получали в свое распоряжение отдельную комнату и прибавку хлеба. За чрезмерное старание им разрешалось распоряжаться жизнями заключенных. Ольге была предопределена достойная судьба: немцы расстреляли ее за сбор и утаивание золота и ювелирных украшений.

СЕЛЕКЦИЯ В БОЛЬНИЦЕ И ЛАГЕРЕ

Вуша продолжала нам рассказывать о пребывании в больнице в качестве "больной". Она лежала на одной наре рядом с четырьмя членами еврейского движения Кракова. В этом блоке находились 550 больных тифом, малярией, дизентерией. Пришел врач и провел селекцию. Из 550 человек, которым достаточно было в течение нескольких дней получить квалифицированную медицинскую помощь и полностью излечиться, осталось только 24 человека. Остальные 526 человек были отправлены на смерть, в крематорий.

Для больных заключенных-евреек в тот момент было выделено четыре блока. По слухам, в один день только из этой больницы отправили в крематорий 2000 женщин, не считая жертв селекции, которую ежедневно проводили в рабочем лагере после возвращения с работы "коммандос". А кроме этого, они проводили селекцию в блоках, где отбирали для уничтожения тех, кто не был в состоянии выйти на работу из-за болезни или температуры.

Перевод в больницу означал верную смерть, нахождение больного в блоке имело один шанс на тысячу избежать селекции.

…Вот "коммандос", возвращаясь с работы, приближаются к воротам. Слышны звуки "Приятного возвращения". Никому неизвестно, что сегодня придумали для селекции: то ли заставят перепрыгивать через широкий ров, и тех, кому это не удалось, поставят в сторонке, то ли вынудят рабочих проходить с вытянутыми ладонями мимо вершителей судеб. А те будут проверять, нет ли на руках царапин, следов заражения или воспаленных ранок. Малейшая подозрительная царапина означает смерть. Достаточно даже бледности лица – и ты верный кандидат на сожжение. Девушки, зная это, пощипывают свои опавшие и обвисшие щеки, может, удастся обмануть и убедить нацистов, что щеки имеют здоровый цвет.

С диким садистским спокойствием стоят унтершеффюрер Штибиц, арбайтсшеффюрер Таубе, главная ответственная Райтерс и надсмотрщица Дрехслер, которая с сатанинской улыбкой производит отсев. Бывает, что разделяют двух сестер, одной – жить, другой – умереть. Сестры умоляют, просят сжалиться, ведь они здоровы, молоды и хотят быть вместе. Тогда обеих отправляют в крематорий и еще добавляют несколько ударов палкой за то, что посмели произнести слово.

Селекция в блоках проходит примерно так же. Раздается команда: "Всем евреям встать!" И снова движение пальцем означает смерть, снова отправка в блок смерти №25 и в крематорий. Ты чувствуешь себя такой ничего не стоящей, лишней, словно выброшенная продырявленная и затоптанная мисочка. Впрочем, это не совсем одно и то же, так как даже такую мисочку начальница блока приказывает старосте комнаты поднять (самой это сделать ей не пристало), и та поспешно выполняет приказ.

А ты – человек избитый, перебрасываемый с места на место, удостаиваешься отношения хуже, чем к насекомому, ты ничего не стоишь. Нет никого на свете, кто защитит тебя от издевательств. Да никто и не посмеет, наоборот, если захочет, только добавит тебе пинка, чтобы, не дай Бог, никто не подумал, что в его сердце есть жалость. Человеческая жизнь полностью обесценена и лишена какого-либо смысла. Даже судьба тех заключенных, которые сегодня стоят близко к начальству, неизвестна, ибо уже завтра их могут отправить на смерть.

Молодые девушки из-за слабохарактерности покорно вовлекаются в этот гнилостный бесчеловечный поток и своим поведением губят жизни подруг, наивно объясняя, что делают это из желания спасти свои жизни. Это те, кто прибыли сюда первыми (из Словакии). Их прошлое ужасно: их семьи сжигали на их глазах. У них не осталось больше жалости, ведь ни один человек и к ним не проявил жалости.

Не могу забыть один случай. В блоке, в котором я находилась, проводили селекцию. Обитатели блока были здоровые девушки, работавшие в самой лучшей команде "Канада". Видимо, эсэсовка-рапортфюререн Гесса, ответственная за построение на линейку, не могла себе простить, если кого-нибудь из этого блока не отправляла на смерть. Она указала на молодую еврейку из Греции, тощую, но совершенно здоровую, записала ее номер и приказала старосте блока запереть девушку в одиночке и ждать, пока за ней не придут. Несчастная "гречанка" осталась стоять, устремив взгляд вдаль. Ни слова протеста, ни возгласа не исторгли ее уста, ни малейшего признака недовольства. Она лишь подняла глаза к небесам и что-то непрестанно шепотом бормотала. Не знаю, молилась ли она Богу или проклинала его имя. На ее лице было лишь спокойное уныние. Она отказалась получать какую-либо еду и терпеливо ожидала своей смерти. Целый день стояла и ждала. Только под вечер по приказу Гессы староста нашего блока отвела ее в блок №25. Староста вернулась, потрясенная, дрожащая от слез. "Боже! Сколько людей было уничтожено на моих глазах. Маму и сестру отправили в печь, но эта тихая "гречанка", которую я вынуждена была сопроводить туда, вывела меня из равновесия. Вы представляете, она еще протянула мне руку для прощания", – громко рассказывала взволнованная староста.

ОБЩЕЕ ПОСТРОЕНИЕ

Декабрь 1943 года, воскресный день. Совсем необычно то, что ни одна команда не вышла в этот день на работу. Падает снег и метет ужасная пурга. Сегодня в лагере должно что-то случиться. Кто-то шепнул: «Общее построение» – и слух быстро распространился. Холод пронизывает до костей. Всем еврейкам и арийкам приказано построиться на плацу, предназначенном для общих парадов.

Дрожащие от холода и животного страха, стоят они в рядах по пять человек. Надсмотрщицы и старосты блоков следят за порядком и тишиной. Тишина ожидания леденит душу. Медленно и важно, как будто принимая праздничный парад, появляются через несколько часов сильные мира сего. На их лицах циничные улыбки. Это – глава службы труда Таубэ, Рейтрас, Штибиц, главная надсмотрщица лагеря Дрехслер, начальник лагеря Мандель. Регистратор построений Катя Зингер, еврейка из Словакии, которой благодаря красоте и ухищрениям долгое время удавалось выдавать себя за арийку, стоит рядом с эсэсовцами возле стойки. Сейчас ее задача – громко называть порядковые номера заключенных, построенных на плацу.

Таубе сортирует людей. Сегодня он уже не обращает внимания, здоров ли, болен ли человек. Уже неважно, у кого чесотка, тиф или лихорадка. 30 тысяч человек, стоящих перед ним, – это слишком большое количество для лагеря. Ему надо оставить в живых всего лишь пять тысяч. Движением правой руки он хладнокровно, без всякого разбора, отправляет несчастные жертвы в одну сторону, а тех, кому через час будет подарена жизнь, – в другую, но никто не знает, какая сторона лучше, кто останется жить, а кто умрет. Смертельный страх струится из всех глаз. Жажда, голод, доводящие до сумасшествия, валят с ног замертво. Многие уже упали. Счастливчики! Они, по крайней мере, не пойдут в огонь живыми. А те упавшие, в ком жизнь еще теплится и они близки к сумасшествию, утоляют жажду снегом. Ожидание смерти длится с раннего рассвета до поздней ночи. Мать прощается с дочерью, которую у нее забирают, сестра – с сестрой, подруга – с подругой.

Вечером вернулись в лагерь пять тысяч женщин. Двадцать пять тысяч жертв – евреек, ариек, полячек, немок – погрузили в грузовики и эту новую добычу отправили в разверстую пасть крематория.

Назавтра в лагере царила смертельная тишина. Все боялись смотреть друг другу в глаза. Пустота – в каждом углу. Как ужасно! Как все безнадежно! Но жизнь продолжается своим чередом. Снова – ежедневное ожидание своей пайки хлеба. Как будто ничего не случилось. Как будто не прервалась жизнь тысяч людей таким чудовищным способом. Возможно, среди них были выдающиеся люди, артисты, художники, творцы. Никто их не оплакал. Снова что-то замкнулось в тебе, снова надорвалась какая-то струна, снова что-то оледенело внутри и умерло. Главное: нельзя сломаться. Мы сжимали до боли пальцы так, чтобы как-то тренировать свои чувства и не позволять сердцу превращаться в камень. Только бы не сломаться. «Выстоять!» - это был наш девиз. Мы знали: стоит хотя бы однажды поддаться боли – это станет первым надломом, значение которого «смерть». Несмотря на то, что много тысяч таких молодых, здоровых женщин пропали, мы верили, что, если чуть-чуть повезет и если не сломятся наши тело и дух, можно будет довольно долго продержаться и даже выжить. Это была дикая и безумно смелая идея. И ведь то, что мы еще живы – это случайная рука провидения.

По прошествии нескольких недель лагерь снова наполнился новыми жертвами. Снова все снуют, снова молодые здоровые женщины превращаются в отребье, в новое топливо для печей.

НАРУЖНЫЕ РАБОТЫ

Работа вне лагеря, в поле, состоит из перетаскивания камней и разбора крыш. Это – толкание тачек, груженных камнями с мест разборки руин, под которыми погребено множество людей. Это лишь некоторые виды из основных работ, уготованных для тысяч заключенных.

Ежедневно, еще до наступления рассвета, выходят из лагеря бесконечные колонны рабочих обоего пола, сопровождаемые вооруженными часовыми с собаками, именуемыми "кровавыми псами". При любом отклонении от порядка, даже самом незначительном, а иногда при желании часового просто покуражиться, он отпускает с поводка своего пса, который набрасывается на несчастного заключенного. Собака, при яростном натравливании часового, не успокаивается, пока не почует кровь.

Работа вне лагеря – это главный бич заключенного. В любую погоду, будь то дождь, снег, мороз, буря, заключенные обязаны вышагивать многие километры, нередко по глубокому снегу или в грязи по колено. Сотни женщин, шагавших в деревянных сабо на босую ногу (такие сабо называли там "голандер"), уже давно утопили их в грязи. Каждый, в чьем теле осталась хоть малая доля сил, преследуемый страхом смерти, тащит себя далее. Когда же иссякает последний вздох, женщина падает на землю. Приклад ружья часового и собака довершают его ремесло. В таких условиях работают сотни и тысячи заключенных. Они обязаны выходить на работу даже при холоде в минус 40. Тот, кто не пойдет на работу, пойдет в печь крематория. Это так же ясно, как дважды два – четыре. Замерзшие, избиваемые прикладами часовых, влекомые желанием выжить, передвигают они свои ослабевшие ноги.

Но как может справиться больная работница с такой тяжеленной работой? На нее сыплются оскорбления и издевательства часового и германских надсмотрщиц, у нее нет сил тащить груженную до верха тачку, она надрывается под ношей и, не выдерживая, падает. Поэтому неудивительно, что вечером, когда команды возвращаются, заключенные тащат на своих плечах тела матерей, сестер, подруг, а у ворот лагеря их встречает веселая музыка, которую исполняет оркестр. Полицаи команд по сбору трупов получают сообщения о числе мертвецов за этот день.

А вот как выглядит момент раздачи обеда, состоящего из небольшого количества жидкого, не всегда горячего супа. Многим чрезвычайно изголодавшимся людям он достается нелегко. Немки, обладательницы черных и зеленых треугольников, которые не входят в рамки общего контингента, имеют право тоже питаться из этого котла. Они извлекают для себя и своих подруг гущу, которая находится на дне, так что несчастным узницам ничего, кроме жижи, не достается. Множество голодных набрасываются на котел, и из-за этого очень быстро в нем не остается и капли горячего супа. Тот, кто не видел, как голодные, несчастные, ослабевшие и больные люди набрасываются на котел с едой, ничего ужасного в своей жизни не видел. Без кнута часового, без палки надсмотрщицы падают женщины на землю, чтобы облизать пролившиеся остатки супа. Для столь опустившегося узника Освенцима уже нет на свете ничего, что бы он считал зазорным для себя. Эти люди настолько худы, что удивляешься, как их кости еще скреплены между собой и не рассыпаются. Их лица не похожи на человеческие. Под глазами мешки, щеки глубоко впали, челюсти выдаются, десны чаще всего без зубов, губы черные, обветренные, и такое неописуемое выражение глаз! Мертвец, поднявшийся из-под земли и бродящий среди живых. Но из-за того, что этих ходячих мертвецов так много вокруг тебя, начинаешь ощущать себя инородным телом, на которое они должны указывать пальцем.

СМЕРТЬ АННИ

Это случилось в апреле 1943 года. Анни, полную удивительной красоты, беженку из Берлина, привезли в лагерь из Кракова. Она ходит на работу вместе со своими товарками. Ей тяжело идти с ними в ногу: пальцы ног замерзли, чулки уже неделю мокрые, деревянные шлепанцы-сабо тяжелы. Хватит ей такой жизни, она больше не хочет тянуть столь непосильную ношу.

"Левой, два, левой, три, левой!" – командует надсмотрщица, идущая во главе колонны. Анни не может идти в этом ритме. Голова кружится, она чувствует, что у нее поднялась температура, мозг сверлит безумное решение: "Не хочу больше жить". Нечеловеческими усилиями она заставляет себя дотащиться до места работы. Она так устала, что у нее нет сил работать. Она присела так, чтобы ее никто не заметил. Вдруг услышала кем-то произнесенное свое имя. В панике повернула голову. Это – часовой, стоявший на страже. Он узнал ее, друг детства из общего двора, друг по совместной школьной парте. Он узнал ее. Она рассказывает ему о своих ужасных намерениях – нежелании больше жить. Часовой, слушая, плачет.

Анни предложила ему гениальную идею: "Застрели меня, – просит она. – Это единственное хорошее, что ты можешь сделать для меня".

Он не соглашается. "Никогда в жизни!" Она спорит с ним.

"Но, если я перейду за оцепление охранников, ты будешь обязан стрелять в меня!"

Он плачет и умоляет не делать этого, но она быстрым шагом переходит запретную границу. Он кричит, чтобы она вернулась. Он обязан стрелять. Пять раз он выстрелил, но все пули пролетели мимо нее. На шестой раз он обязан был попасть… После смертельного выстрела он горько зарыдал над телом своей дорогой подруги.

Похожей смертью, но не столь романтичной, погибли после этого еще много женщин лагеря.

МОЯ ПЕРВАЯ БОЛЕЗНЬ В ЛАГЕРЕ

По прошествии трех недель пребывания в лагере у меня поднялась высокая температура. За день до этого, когда я сидела, точнее – лежала на нарах у окна, я сказала Эльзе: "Знаешь, у всех, конечно, ощущения тяжелые, но я не могу понять, как это я смотрю на все происходящее здесь без рыданий и стонов. Я не слышу того, что происходит кругом, я не чувствую, как прежде, в прошлом. И человек здесь не сходит с ума! Я не считаю, что наркотик, который они добавляют в наш суп, приводит к таким результатам. Но, кто знает, может быть, так оно и есть".

Резь в глазах, голова раскалывается от боли, высокая температура – все это признаки тифа. Я отгоняю от себя эти мысли. Я встряхиваю термометр, чтобы медсестра и Эльза не узнали, что у меня температура 40. В моей памяти застряли предупреждения Франки из бани: "Мы не пили здесь ни капли воды, мы не хотели заболеть". Но головная боль настолько сильна, что я не могу уже держаться на ногах. Я валюсь на нары.

Мы стараемся не попадать в поле зрения старосты блока, чтобы она не догадалась, что я больна. Но это удается недолго. Я уже не могу выходить на построения. Я полностью потеряла сознание. Нам уже известно, что я пропала. Староста пошлет меня в больницу, и при первой же селекции меня отправят после газовой камеры в печь крематория. Я не знаю, чем объяснить тот факт, что она не сделала это до сих пор. Что заставило ее рисковать, сообщая дважды в день на построениях: "Одна – в блоке"? После всего этого ее поведение я объясняю так: она была истеричкой, часто не владела собой, была немножко садисткой, но в своей основе была неплохой. Это я знаю точно. Ведь моя жизнь в тот момент была в ее руках. От нее во многом зависело, останусь ли я живой.

Я потеряла сознание на пятый день болезни. Мое лицо было ужасным. Худая как палка, потрескавшиеся от высокой температуры губы были черны, глаза заволокло, все тело покрылось мелкой красной сыпью. Ружа (Гольдвассер-Винер) и Эльза (Лапэ Лустгартен) сидели возле меня днем и ночью. Их забота обо мне, в тысячу раз осложненная описанными причинами, стоила им нечеловеческих усилий и нервного напряжения. Эльза не осмеливалась пошевельнуться на нарах. Трое наших "гречанок" перешли на нары подруг. Вокруг царила тишина. Я разучилась говорить. Из пересохшего горла выходили бессмысленные звуки и дикие крики.

Уже восемь дней я лежу без сознания. Никто не верит в то, что я выживу. Подруги и знакомые из больницы навещают меня, жалеют мою сестру: "Ну, ладно, Пола умрет, но что будет с ее несчастной сестрой, которая останется одна?".

Ко мне привели врача из больницы, для этого использовали всевозможные протекции. Врач, взглянув на меня, покачала отрицательно головой и сказала: "Жаль на нее тратить инъекции, больше часа, в лучшем случае, она не протянет. Ни один человек не верил в то, что я выживу. Только моя единственная сестра сказала: "Поверьте мне, я слишком хорошо знаю ее организм". Она не могла допустить и мысли о том, что меня не станет.

Однажды, во время построения для пересчета, надсмотрщица услышала крик из блока. Она вошла и уставилась на мои нары. "Ну, – махнула она рукой в мою сторону, – эта уже помирает в агонии?"

Но нет. После ночного кризиса, когда мое могучее тело боролось со смертью, я открыла под утро глаза. Ко мне вернулось сознание, и я начала слабым голосом цедить какие-то слова. Я была так слаба, что пошевелить рукой или поднять ее у меня совершенно не было сил. Ружа и Эльза обменялись недоверчивыми взглядами: "Она оживает?"

Где-то около полудня я стала петь слабым голосом, будто с того света:

"Отчего вы (слезы) сочитесь холодной росою по капле – по капле,

Когда я, нагой, босой и голодный (заброшен) в лачуге.

Но засветит солнце в утреннем небе

И осушит слезы на лугах – на лугах" (вольный перевод с иврита Даниэля Тамара).

 Все девушки блока слушали молча мое пение. "Точно. Она агонизирует", – думали они. Эта песня напоминала мне Густу, о которой я много думала. Это она пела во мне. Эльза побежала к подругам, рассказать о чуде. Они не поверили. "Это – улучшение перед смертью", – утверждали они.

Потихоньку-помаленьку возвращались ко мне силы. Я, как ребенок, училась ходить. Меня водили за руку.

Долгими вечерами подруги вынуждены были рассказывать мне о том, что было во время моей болезни и как я себя вела. С тех пор я снова начала пить воду, не опасаясь тифа.

А тем временем закончился период нашей изоляции. Большинство женщин перевели в другой, рабочий блок, но нас троих староста оставила на старом месте. Надо же иметь в жизни счастье!

В лагере начали циркулировать странные слухи – будто запрещено умерщвлять людей газом, нельзя их избивать и даже причинять страдания. Отныне мы могли заметить некие послабления в отношениях руководства к заключенным. Может, это происходило из-за потребности в рабочей силе на поле. А может быть, это был приказ из Берлина. Может быть, сжалились над оставшейся в Европе горсткой евреев, чтобы позволить им пережить эту жестокую войну и выжить.

Пополнения продолжают прибывать – из Голландии, Франции, Бельгии. Трубы продолжают извергать дым, но только к смерти приговаривают очень малый процент прибывающих. Сейчас отправляют в печи только стариков и детей. А молодых размещают в лагере. Есть потребность в рабочих руках – перетаскивать камни с места на место, осушать никому не нужную землю, очищать развалы руин и на их месте строить новые бараки, новые лагеря. Молодые женщины с раннего утра стоят сотнями в болотах с лопатой или мотыгой в руках. Нежные француженки, голландки, бельгийки, не привыкшие не только к такой тяжелой физической работе, но и к климатическим условиям, одна за другой тяжело заболевают. "Естественная" смертность этих жертв почти равна уничтожению во время селекций, проводившихся германским дьявольским отродьем. Во время стояния на параде девушки теряли сознание и замертво падали. Распространялись эпидемии – тиф, лихорадка, дизентерия. Из прибывших голландок, бельгиек, француженок в считанные месяцы почти никого не осталось.

Под блоками и в уборных лежали рядом друг с другом трупы, их эвакуировала "команда жаворонков".

Рядом с больничными блоками лежат трупы, объеденные крысами. Для облегчения счета (порядок есть порядок) их складывают по пять, головами в одну сторону и по пять головами в противоположную сторону. Куча трупов возле блоков растет в высоту. Сейчас мы видим только от случая к случаю красное пламя, вырывающееся из печи высоко вверх. Темный дым от превращающихся в золу трупов возносится к небесам. Над всем лагерем распространяется ужасный запах горящих трупов и костей.

БОЛЕЗНЬ ЭЛЬЗЫ

У Эльзы поднялась температура. Несомненно, следовало ожидать, что она заразится от меня. Мы – в отчаянье. У нее слабое сердце, и я ужасно боюсь, что она не справится с болезнью. Я бы предпочла снова заболеть, лишь бы она была здорова. Она страдает от сердечных приступов. Как спасти ее, если нет никаких лекарств, а временами нет ни капли воды.

Мы в отчаянье. Все советуют нам поместить ее в больницу. Ведь сейчас нет угрозы селекции. Мы отказываемся, не хотим рисковать. Однако, наконец, мы поддались уговорам. Там все-таки она получит хоть какое-то медицинское лечение. Среди медсестер есть у нас знакомые. Да и староста моего блока обещала помощь.

Когда мы выносили Эльзу на носилках из блока, нам казалось, что мы не справимся с этой болью. По нескольку раз в день мы заглядывали в больницу, узнать, как она там, приносили ей все, что могли раздобыть. Течение ее болезни было не таким тяжелым, как у меня. Через неделю она была почти совсем здорова, если не считать пролежня – гнойной раны на спине, образовавшейся от долгого лежанья, от которой она страдала еще четыре недели.

КАМПАНИЯ ПО ИСТРЕБЛЕНИЮ ВШЕЙ В БОЛЬНИЦЕ

ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЭЛЬЗЫ

На долю Эльзы выпало "счастье" участвовать в кампании по уничтожению вшей и дезинфекции, которую организовали в больнице. Это – одно из самых ужасных "удовольствий" в лагере. Выносят из отделений несчастные человеческие скелеты, то есть больных, и укладывают их за пределами блока. Медсестры ведут их или несут на носилках в баню. Каждая больная должна выкупаться: и та, которая через минуту умрет, и та, которую душит кашель, и та, у которой температура 40. За этим лично наблюдает врач. Проверяют, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не пронес кусок тряпки, в которой застряла вошь. Врач очень "беспокоится" о здоровье больных.

Три дня продолжалась дезинфекция. Три дня валялись больные на каменном полу бани или под открытым небом, возле блоков. Состояние больных ухудшилось, многие скончались. А после дезинфекции больным возвратили их зараженные ночные сорочки.

После этого наступил отбор. Врач проходил, осматривал больных взглядом специалиста и писал на руке, рядом с номером, какой-то значок. Никто не знал, означает ли он "жизнь" или "смерть". После этого пришли машины, и легкие по весу тела больных погрузили на них, словно гнилые остатки пищи. Еще миг – и глаза заметили грузовики, наполненные грудами человеческих тел, ползущие к крематориям. И в конце, как всегда, завершила дело машина Красного Креста, внутри которой коробки с газом, предназначенным для этой партии страдальцев.

Эльзе чудом удалось уцелеть в этой трагической истории.

ТРАНСПОРТЫ ИЗ РАЙОНА ЗАГЛОМБИЯ-ДОМБРОВСКА.

ЗОСЯ В.

А между тем, ожидается новый поток эшелонов с заключенными, поэтому есть необходимость расширить лагерь. Мы переходим в бывший мужской лагерь. Наши бараки предназначаются для новых пополнений и больницы. Наш новый лагерь был освобожден от мужчин всего лишь несколько дней назад, их перевели во вновь возведенный лагерь. Грязи в лагере столько, что очень трудно привести бараки в порядок. Когда мы входим в них, нас атакуют полчища блох, которые осыпают наши ноги и руки, от чего они становятся черными, мы удаляем их полными пригоршнями. Крысы и мыши ходят между ног, словно маленькие котята.

Наш блок – это блок бывшей больницы. Он был блоком отправки в крематории, как наш 25-й. Однако наша энергичная староста быстро наводит там порядок. Сейчас мы нужны ей в блоке, поэтому она не отправляет нас на внешние работы. А между тем, Эльза, вышедшая из больницы, не может быть с нами, хотя ее и оставили в том же лагере. Мы очень опечалены, но в то же время счастливы, что она здорова. Мы ее ежедневно навещаем.

Проходят недели и месяцы. В наших окаменевших сердцах не осталось и капли чувств. Мы все воспринимаем с ужасным хладнокровием. От парней наших не поступает никаких признаков жизни. Все наши попытки разузнать о них что-нибудь оказываются безрезультатными. Мы только знаем, что спустя месяц кошмарной жизни в Аушвице их перевели в строящийся в восьми километрах от нас лагерь, на завод по производству резины. Но ни один человек не знает, как там, и нет никакой возможности связаться с ними. С трудом верится, что мы в лагере уже полгода.

Нам стало известно, что из Польши, из района Загломбия-Домбровска прибывает эшелон с партией заключенных. В этом районе у нас много друзей и подруг по молодежному движению. Ежедневно я подхожу к дополнительному лагерю и высматриваю там знакомых. Я встречаю многих из них, перевожу в блоки. Моя одежда подтверждает мой некий защищающий статус заключенной со стажем и открывает передо мной дорогу.

На одной из нар, между десятью женщин, мы помещаем знакомых. Одна узнала меня: "Это ты?". Зося В. (Вигодски) – моя дорогая подруга, с мамой и сестрами! Они с волнением всматриваются в меня. "Я всегда верила в то, что ты жива! – сказала она мне. – Я знала, что встречу тебя. Всю Загломбию привезли сюда. Здесь очень много наших людей. Спрятаться невозможно".

Мы долго беседуем. Я рада, что могу им помочь. Зося рассказывает мне, что три недели назад неофициальным путем получила письмо от Шалома и отправила ему посылку с едой. Она передает мне его письма, но, само собой разумеется, я никак не могу ими воспользоваться. Это была первая косвенная информация о нем.

Я посещаю Зосю каждый день. Через две недели ее мама и сестры заболели. После селекции, возобновившейся осенью, их отправили в газовые камеры, а затем – в крематорий. Зося раздавлена и сломлена. Я не знаю, как ее утешить. Ведь это так естественно, мы все окончим так: месяцем раньше, месяцем позже.

Зосю отправили работать в прачечной. Я счастлива, что она не должна ходить на внешние работы, но ее ноги начинают распухать от воды и длительного стояния в течение целого дня. Это естественное явление. Она не может поднести куска хлеба ко рту, потеряла аппетит. Не помогают ни мои уговоры, ни угрозы. У нее отвращение к хлебу. Изо дня в день она худеет. Цветущая, здоровая девушка, она превращается в течение двух месяцев в абсолютный человеческий отброс.

ТОТАЛЬНАЯ ДЕЗИНФЕКЦИЯ С ПОСЛЕДУЮЩЕЙ СЕЛЕКЦИЕЙ

В лагере провозглашена кампания тотальной дезинфекции. Порядок ее такой: освобождают блок за блоком и отправляют людей купаться в бане. Ряды голых женщин шагают по улицам лагеря. Такого не бывает, чтобы повсюду не стояли мужчины-заключенные и эсэсовцы. Здесь нет ничего постыдного. Ведь это не женщины, это – человеческие скелеты с болтающимися пустыми грудями, телами, покрытыми болячками, с распухшими ногами. Блоки заполняют коробками газа, которого достаточно для удушения в газовой камере десятков тысяч человек. Через 24 часа блок открывается. Сотни тысяч блох, клопов, мышей и крыс, отравленных газом, валяются на полу. Тошнотворный запах газа напоминает непреодолимый привкус смерти крематория. Ничего не поделаешь, надо потихоньку привыкать.

Когда в блоке Зоси сделали дезинфекцию, в голову доктора Менгеле пришла идея – провести селекцию. Он записал номера тех, кто страдал от чесотки или был особенно худ, и сообщил им, что они будут переведены в другой блок, где находятся люди, которые позаботятся о них, они получат приличную одежду и медицинское обслуживание. Наивная доверчивость!

Зося тоже в этом списке. Она пришла ко мне и все рассказала. Я в отчаянье.

Что делать, к кому пойти просить, кого умолять о спасении этой молодой здоровой девушки? Я так растерялась, что, казалось, сойду с ума от боли и бессилия. Зося хорошо понимала, что ее ожидает. На следующий день она пришла ко мне проститься. На ее голом теле было какое-то черное длинное пальто, покрытое грязью, а на бритой голове – грязный платок.

"Я прощаюсь с тобой, я иду на смерть. Не знаю, почему я заслужила такое, за какой грех я иду в огонь? Спаси меня!"

Точно, я сойду с ума. Я иду к старосте моего блока. "Ничего тебе не поможет. Ничем не могу помочь тебе".

Я иду к секретарше по построениям. Меня не впускают к ней. Я опустила беспомощно руки. Я возвращаюсь к Зосе. Мне нечего ей сказать. Единственное утешение то, что через неделю или две – наверняка пойду по ее следам. Она уходит как тень. Я бросилась на нары, разразившись слезами потрясения. Уже много лет я не плакала.

Примерно через час я услышала рокот моторов машин – это отправка отбракованных в печи.

Я лежу на своей наре, ясно ощущая языки пламени на своем теле, вдыхаю запах газа… я теряю сознание. Издалека доносится до моего слуха песня "Держись". За пять минут до сожжения рассказала взволнованная ответственная за построения о том, какое впечатление произвела вся эта картина на эсэсовцев, которые были тому свидетелями. Они испытали сильнейшее потрясение при виде отправки людей в печи.

Я наблюдаю за дымом, валящим из трубы. Там, в черно-сером дыму, с красными всполохами, порхают еврейские души и как будто, простирая руки, вопрошают: "Во имя чего суждено нам погибнуть? За что? Ради кого?" Нет ответа.

А может быть, это – поколение пустыни, которому суждено умереть за грехи отцов прежде, чем новое поколение взойдет на святую землю? Неужели наши грехи были столь велики, что необходимо было такое огромное число жертв? Но именно такая угроза местью, такая жажда жертв?!

"ЗОНДЕРКОММАНДОС"

Прибытие эшелонов с заключенными не прекращается. В этот период стали прибывать поезда с неевреями из России, из Витебска. Истощенные старики, молодые, дети заполняют некоторые блоки. Порядковые номера, вытатуированные на руках женщин, достигают цифры 70000, это только количество женщин, привезенных в лагерь, а число мужчин достигло 180000.

Группа русских партизан, одетых в красные брюки, ожидает перед баней своей очереди, чтобы помыться. В последующий месяц прибывают партии людей из гетто Лодзи. Только малая часть из привозимого народа попадает в лагерь. Остальных сжигают в печах, даже не завозя за ворота концлагеря.

В последней партии из Лодзи можно было наблюдать следующую картину: из последнего, единственного пассажирского вагона (все остальные вагоны были для перевозки скота) сошли нарядные мужчины и женщины с поклажей и чемоданами. Они поднесли чемоданы молодым, которые стояли поблизости, и приказали нести их. Выяснилось, что это были члены юденрата. Они верили, что германцы в знак благодарности за сотрудничество отнесутся к ним иначе, чем к простому народу. И как же горько было их разочарование.

Мы не могли понять, почему польские евреи, которые находились так близко от Освенцим, не знали, что творится в нем. Почему никто из этих сильных и здоровых мужчин не напал на немца, не задушил его прежде, чем его отправили на смерть? Почему никто не принес с собой оружие и не поднял какой-нибудь переполох?

Прибыла новая партия молодых женщин и мужчин. Им было хорошо известно о печах, все было известно из рассказов, только неизвестно, какой из блоков является блоком смерти. Трудно было разобраться среди работающих заключенных, многие из которых хорошо выглядят. Привезенные спрашивали мужчин, рабочих "зондеркоммандос", которые стояли вокруг, является ли это здание душевой или крематорием. Те отвечали: "Это баня, вам нечего опасаться".

Новички привезли с собой оружие, пистолеты, несколько ручных гранат, только они не могли предположить, что их братья, сородичи, обманут их, и они не смогут за миг до смерти своей взорвать несколько бомб, гранат, пистолетными пулями оборвать несколько жизней убийц.

Через считанные минуты они оказались мертвыми, как и тысячи других евреев.

Рабочие "зондеркоммандос" были в большинстве своем польскими евреями. Каждые несколько месяцев состав команды менялся. По слухам, первые из них были сожжены, потому что во время работы они многое видели и знали, и в этом таилась опасность. Ну и, кроме того, "Мавр сделал свое дело. Мавр может уходить". После этого создавались новые команды из вновь прибывающих партий людей.

Для этого ремесла выбирались мужчины сильные, высокие, со здоровыми нервами, чтобы могли такую работу выдержать. Из-за их "исторической миссии" им категорически запрещались половые связи. Мысль о том, что через какое-то время с ними произойдет то же, что и с остальными евреями, заставляла их выполнять свою работу абсолютно автоматически. Господин Каминский, начальник "коммандо", капо, был в наших глазах настоящим воплощением дьявола. В великолепном костюме, в черных блестящих сапогах, с дубинкой в руке, он разгуливал, как властитель в своем королевстве, нанося удары по головам несчастных, пиная замешкавшихся у входа в крематорий людей. Он был почти всегда выпившим. С эсэсовцем, который распоряжался крематорием, он имел особо тесные и дружеские отношения, хорошо делал с ним разные дела. Свои связи он использовал везде, где только можно. Его боялись как посланца смерти. В каждом лагере у него было по полсотни любовниц, и среди них г-жа Рози Шмидт, настоящая немка, бывшая секретарь президента Чехословакии Бенеша.

Почему эти несчастные рабочие из "зондеркоммандос" не бросались в пламя огня, почему не отказывались от послушания даже при угрозе наиболее ужасных пыток? Это неизвестно. Неужели думали, что конец света близок? Или просто были слепым орудием в руках германцев, выполняя их приказы под угрозой? А может быть, делали все это, лелея наивную безосновательную надежду на то, что именно так им удастся выжить?

KARTEIMAESSIGE

Был период в лагере, когда те, кого называли Karteimaessige, то есть евреи, прибывшие из тюрьмы или другого лагеря, имели преимущества по сравнению с заключенными, которых привезли в больших партиях, состоявших из людей, согнанных с мест их проживания. У каждого из них была своя карточка в картотеке и сумка с вещами, тщательно охранявшаяся в бараках "розового реестра" (называли их так из-за розовых шарфов, в которые кутались женщины этой команды). Ничего подобного не было у других заключенных. Когда обладатель такой карточки попадал в блок №25, можно было иногда выбраться из него с помощью обжалования, конечно, если было кому подать жалобу. Если же нет, записывалось в карточку: "скончался от тифа" или "от горячки". Неважно, что было записано причиной смерти, важно было, чтобы эта графа всегда была заполненной.

В какое-то время в этой графе записывали буквы SB. Работницы из отдела регистрации объяснили мне, что SB означает Sonderbehandlung ("Особый уход"). Смерть записанных в такой графе, умерших неестественной смертью, "обсуждалась особо". Каждое слово, каждый жест кричали о немецком ханжестве, об унижении других. Например, uebersiedeln ("переезд на новое место"), или aussiedeln ("выселение") обозначали всего лишь перевозку наивных людей в печи крематориев. Немцы умели успешно одурачить здорового заключенного, а ведь ни один человек не может быть достаточно умным, когда надо сориентироваться и точно определить, что хорошо, а что плохо. Все было плохо, все пути вели в лагерь смерти.

Я не осмеливалась даже допустить мысли о том, что судьба желает, чтобы я прошла через этот ад и выжила. Многие тысячи людей изо дня в день погибают, тысячи надрываются на разного рода каторжных работах или в короткий срок умирают от болезни. А я не выхожу в дождливый день ни на какую работу и даже палец не окунаю в холодную воду. И даже когда была тяжело больна, не умерла. Я утверждаю, что являюсь везучей. Мне везло почти с первого момента приезда в лагерь. Но это еще не позволяет мне полагать, что я выживу в этой ужасной войне. А я ведь ничего не делаю для этого, впрочем, где-то глубоко внутри сидит у меня червячок сомнения и надежды.

В каждом из нас живет инстинкт самосохранения, желание жить, несмотря ни на что. Когда-то понятие "несмотря ни на что" было таким широким. Я думала: если бы мне удалось когда-нибудь "выйти на свободу" (я саркастически смеялась над этой сумасшедшей идеей), я бы, конечно, одурела – не от радости, а от боли. Я бы не могла смотреть на людей, на солнце, на цветы, на детей.

На фронте ты борешься ради какой-нибудь идеи, справедливой или несправедливой: коммунистической, демократической или национальной, ты воюешь ради этой идеи, либо за честь страны, или даже за то, чтобы стать героем. Но здесь? Абсолютно не за что бороться и не за кого. Без всякой вины истребляется целый народ только потому, что Гитлер обязан был воплотить в жизнь свою навязчивую идею, которая послужила бы для нации предлогом и оправданием его войны.

ТЕРЕЗИЕНШТАДТ

Снова прошло несколько месяцев. Мы с трепетом высматриваем людей из Терезиенштадта. Об их предстоящем прибытии нам сообщили еще несколько месяцев назад. Это евреи Чехословакии, находившиеся в гетто и все до единого вывезенные оттуда для отправки в концлагерь. Вот позади блоков показались первые вагоны. Мы наблюдаем за сходящими с поезда людьми. Нарядные мужчины, женщины, дети, старики, молодые. Все с чемоданами и поклажами, оглядываются по сторонам с любопытством. Несчастные, они не подозревают, что скоро будут стоять перед палачом с яблоком в одной руке, а перстом другой он будет указывать, кому – жить, кому – умереть. Мать, прижимающая к себе хорошенького, златокудрого малыша, еще не знает, что скоро у нее вырвут из рук ее сокровище и либо сожгут, либо размозжат его череп о камень, а она будет тяжело работать, болеть и как-то держаться. А если не захочет расставаться со своим младенцем, сможет отправиться вместе с ним…

Пожилая интеллигентная женщина и рядом с ней мужчина тащат чемоданы и другой багаж, но они не знают, что через минуту у них заберут весь этот груз.

Но что происходит здесь? Мы не верим своим глазам! Весь привезенный люд, пять тысяч человек, поворачивают в лагерь. Всех без исключения, без какой-либо акции помещают в дополнительный барак. Какая сатанинская идея созрела на этот раз в головах немецких садистов, каким способом они замыслили уничтожить евреев из Чехословакии? Мы не могли представить, что их всех оставят в живых, что поместят всех в общий лагерь, что не разделят стариков от молодых, женщин от мужчин. Мы видели, что это какая-то новая ловушка с пусканием пыли в глаза.

Что нас поразило, так это разрешение евреям Чехословакии написать письма родным и сообщить, что они здоровы, находятся все вместе и что их состояние хорошее. Но их только предупредили, чтобы они не указывали подлинный обратный адрес – KZ Auschwitz, а чтобы написали: "Tschechischer Arbeitslager Birkenau bei Neubrueck" ("Чешский рабочий лагерь Биркенау, возле Нойбрука"). Итак, снова какой-то подвох, мы не могли сообразить, в чем дело. Это было выше нашего понимания. Почему они относятся к евреям Чехии не так, как к евреям всей Европы? Евреев из Франции, Бельгии, Голландии, Польши, Венгрии, Германии, Италии, Словакии сжигали, как мусор, а евреям Чехии позволяют как-то жить. В одном мы были уверены – это пропагандистский трюк для всего мира. Предположение это было несколько утешающим – может быть, они начинают задумываться о мнении народов мира?

Изо дня в день мы ждали сюрпризов из этого лагеря. Жизнь текла относительно спокойно. Чехи работали только внутри самого лагеря. Через несколько недель прибыла из Терезиенштадта вторая партия заключенных, затем – третья. Всего в Биркенау теперь находились 15 тысяч евреев из Чехословакии.

Прошло пять недель. Из официальных кругов начали просачиваться слухи о намечающемся уничтожении чешского лагеря. Это следовало ожидать заранее, но нас охватила дрожь, когда стало известно об этом. В один из вечеров ответственный за лагерь объявил об общем построении перед лицом главного начальника, причем были поставлены очень жесткие требования. Ни одному человеку не разрешается выходить из блока под страхом наказания смертью. Даже начальникам блоков запрещено показываться на территории лагеря. Впечатляло нечто устрашающее в масштабах предстоящего действа.

С наступлением темноты мы сгрудились у чердачного окошка блока и наблюдали за семейным лагерем (Familienlager). Темнота скрывала от нас происходящее, мы слышали только галдеж и раз за разом крики, регистратор выкрикивал по порядку номера заключенных первой партии: и было ясно, что, кроме единиц, все присутствующие должны умереть. После этого им было приказано вернуться в блоки, но снова, под угрозой смерти запрещено выходить. Чехи чувствуют, что происходит. Но, несмотря на это, они не верят в то, что их ожидает судьба всех евреев Европы. Однако есть и такие, которые знакомы с цинизмом немцев, с их предательскими, варварскими методами. К полуночи стали подходить к воротам чешского лагеря грузовики. Начальник лагеря, глава службы труда и некоторые эсэсовцы были очень поражены, когда на команду "выходить" ни один человек не вышел. Без труда в блоки ворвались пособники и снова скомандовали выходить из блоков по очереди, в соответствии с номерами, к ожидающим грузовикам, и добавили, что после работы они вернутся назад. Грузовики с угрожающим ревом повернули в сторону крематория. До рассвета полыхало из труб крематория пламя, в котором горели лучшие из евреев Чехии.

После всего этого остались еще две партии, всего десять тысяч евреев Чехии. В следующие месяцы их судьба была такой же, из их числа выбрали несколько сотен молодых, здоровых женщин и отправили в глубь Германии на тяжелейшие работы. Таким путем была решена загадка евреев Чехословакии.

RJF

В начале каждого месяца все старосты блоков получали мыло для раздачи его заключенным своих блоков. Это были маленькие квадратные серые кусочки мыла, на которых были выдавлены буквы RJF. Это мыло раздавали также гражданскому населению Германии и захваченных территорий, военнопленным и рабочим на принудительных работах. Еще до моего освобождения мне объяснили значение этих заглавных букв: Rein Juedisches Fett (Чистый Еврейский Жир). Позже об этом всегда напоминали, когда говорили о варварстве немцев. Однако мы не знали точно, каков способ производства этого оригинального мыла. Мы только предполагали, что человеческие жир и пепел являются основными его компонентами. Наш цинизм достиг до такой степени, что мы по этому поводу даже шутили. Когда кто-нибудь из нас имел, кроме кожи и костей, хоть малость мяса и жира, мы говорили: " У тебя их недостаточно на производство RJF. Только на - Palmolive".

Мы мылись этим мылом и были счастливы тем, что еще все-таки дают нам его несколько раз в месяц. Неважно, что песок, находящийся в мыле, царапает нам тело. Мы аккуратно заворачивали обмылок в бумагу и хранили его как настоящее сокровище. Только бы оставаться изо дня в день человеком, не помнить ничего, не думать ни о чем, иначе можно сойти с ума.

Дотошные исследователи доказывают, что слухи о жире от человеческих тел евреев в мыле не соответствуют действительности.

ПРИСТРАСТИЕ К ГАДАНИЯМ НА КАРТАХ

В каждой тюрьме, каждом лагере, когда человек отрезан от внешнего мира, от людей, без надежды на будущее, заброшен и беспомощен, по своей ли воле или из-за незнания мира мистики и духов, он начинает гадать на картах, раскладывать пасьянс, ставит чудодейственные столики и вызывает духов.

Среди женщин есть много таких, кто имеет пристрастие к таким занятиям. И я тоже не раз проявляла склонность к такому занятию.

Мы разрешали себе гадать по линиям руки или на картах. Прошлое не так уж трудно было нагадать. Каждая из нас прошла через многое, но когда одна такая провидица, сверкая глазами, сказала, что я получу известие от мужчины, блондина, который находится недалеко отсюда и ждет меня, я громко расхохоталась. Ведь я ни на крупицу не верила таким женщинам и их предсказаниям. Не помогли убеждения гадалки. Она приводила мне сотни примеров, призывала свидетелей и говорила: "Ты еще не раз будешь искать меня, чтобы поблагодарить. Я никогда не ошибаюсь". "Сказки", - думала я про себя, пока не получила как гром среди ясного неба известие от наших ребят. Это произошло через тринадцать месяцев моего пребывания в лагере, на праздник Песах. Нашей радости не было предела. Мы немедленно ответили. Наше желание жить возросло в сто раз. Мы решили встретиться с ними любой ценой.

Мы начали опасную переписку. Подруги и знакомые тайно передавали письма, пряча их в обуви, волосах, зашивали в одежду. Парни писали, чтобы мы не теряли надежды, стойко держались и твердо стояли до конца. Мы поддерживали друг друга. Они сообщили нам радостную весть о том, что установили связь с Шимеком (Дрангером), он сбежал из тюрьмы "Монтелупих" и теперь активно действует в движении. Они тоже собираются бежать, у них есть оружие и другие необходимые средства.

Как же можно было встретиться нам с ними? К нам, в женский лагерь, они ни в коем случае попасть не могли. Их лагерь был достаточно далеко, ни один мужчина никогда не приходит оттуда. Но с течением времени нам стало известно, что команда из их лагеря выходит работать неподалеку от женской команды нашего лагеря. Может быть, мы сможем разок выйти на работу с этой командой? И они предпримут усилия, чтобы попасть на работу в их мужскую команду. Хороший подарок для дачи взятки, кому надо, которым мы обзавелись, облегчил наш план. В один из дней вышли Элиза и Вуша, после них – и Ружа. В следующий раз отправились я и Вуша. В нас вселилась новая жизнь. Известие о том, что кто-то еще из наших людей жив, поддерживало нас, вселяло веру в будущее. Не страшно, что Вушу из-за неаккуратной передачи письма перевели в штрафную команду. Она тяжело там работала, и ей сбрили волосы. Радости от возможности встречаться с нашими друзьями не было границ.

Постепенно мы стали верить в гадания на картах. Я надеюсь, что еще найду г-жу Клару Мендель из Праги и встречусь с ней, чтобы поблагодарить. Она пробудила в нас уверенность своим вещим гаданием.

ВЕНГРИЯ В ОГНЕ

Раз от разу, с непостоянными промежутками времени проводились у нас в лагере "перемещения". Регистраторша штрафных актов переводит женщин из блока в блок: иногда отделяет евреек от неевреек, но это еще ничего. В другой раз концентрирует всю команду, которая должна работать на разных работах, в отдельный блок. Наша главная надсмотрщица не знает, что еще придумать, чтобы поиздеваться над женщинами, как на каждом шагу унизить и опозорить нас. Ведь, несмотря на то, что положение наше было тяжелым, каждая из нас привыкла к условиям, среде, требованиям старосты своего блока, к "комнатным порядкам". В каждом кружке – знакомые, подруги по несчастью. Переход из блока в блок связан со многими неудобствами. Прежде всего, мы обязаны сдать весь инвентарь, который принадлежит блоку, включая ложку, миску и даже, если есть у тебя, полотенце. Переходящих проверяют десятки раз. Конечно, не обходится без побоев, каждая хотела бы сохранить свою миску, которую в течение длительного времени бережно содержала в чистоте.

Когда после перехода в новый блок новичков принимает староста блока с палкой в руке, она старается затолкать до отказа на нару чистых и здоровых женщин вместе с чесоточными и больными. Если повезет, женщины получают миску с едой, и посудина остается при них, но в большинстве случаев миску надо вернуть. Каждый раз еда подается в другой миске, и нет никакой уверенности в том, что какая-нибудь больная ночью не использовала ее в качестве горшка. Но здесь это не имеет значения.

Мы не пострадали от решений о передвижениях внутри лагеря, так как этому предшествовали инструкции по перемещениям.

Но на этот раз перемещения из блока в блок, из лагеря А в лагерь В приняли весьма серьезный характер. И не только это: нам стало известно, что открывают еще два новых лагеря – С и лагерь BLLb, которые предназначаются для новых партий заключенных из Венгрии.

В середине 1944 года прибыли составы с первыми венгерскими заключенными. Это казалось нам немного странным, если вообще что-нибудь в жизни могло нас удивить.

Еще до войны евреи Польши, имевшие венгерское гражданство, пользовались всеми правами. Им позволялось жить за пределами гетто, отношение к ним было совсем другим в сравнении с тем, как относились к польским евреям. Все завидовали им, каждый готов был отдать последние деньги, чтобы раздобыть венгерский паспорт или справку о том, что он выходец из Венгрии. Очень ценились также американские документы, словацкие, швейцарские. Иностранное гражданство предопределяло судьбу.

Очень скоро стало ясно, что для германцев нет ничего святого. Наоборот, к венгерским партиям заключенных относились в сто раз хуже, чем к другим, их было так много, что у немцев не было времени их сортировать. Некоторые большие группы отправляли без всякой селекции прямо в печи. Иногда не хватало газа, и тогда в печи отправляли живых людей. И снова вернулись знакомые картины с дымом и языками пламени, которых мы не наблюдали месяцами. На этот раз людей сжигали столь массово и с такой быстротой, что создавалось впечатление: немцы чувствуют свое скорое поражение, необходимость спасения, и поэтому спешат быстрее уничтожить оставшихся евреев Европы.

Не буду называть точные цифры. Не хочу, чтобы меня заподозрили в преувеличении. Достаточно сказать, что на протяжении пяти месяцев ежедневно привозили по 5-10 тысяч евреев. Возможно, общее их число за этот период достигало 100-120 тысяч человек, из них 30-40 тысяч попадали в Освенцим, остальные – в крематории.

Вот опять прибывает состав из 20-30 вагонов, переполненных несчастными жертвами. Снова спускаются из вагонов старики и дети, женщины и мужчины, не подозревающие о своей судьбе. У них так много багажа. Гора чемоданов и тюков возвышается около вагонов, достигая не менее десяти метров высоты. Назначают новую команду для перетаскивания багажа этого багажа в "Канаду" (о ней расскажу ниже).

Кроме всего, задействовали еще два крематория и маленький белый домик в Бжежинском, что в Биркенау. Этот белый маленький домик, на первый взгляд, кажется безобидным: вокруг него – садик, а сам он в роще. Людей, которые не знают о том, что творится здесь, заводят в этот домик, и через считанные минуты они оказываются удушенными газом "циклон".

Нагрузка была столь большой, что команды, работающие с прибывающими в вагонах, были увеличены. Конечно, и на "зондеркоммандос" приходилось огромная нагрузка, но их, не прибавляя в числе, заставляли работать днем и ночью, в две смены.

Вместе с заключенными из Венгрии в лагере появилось такое огромное количество свиного мяса, сала, сахара, печенья, орехов, миндаля, сардин, что рабочие из "коммандо" "сорганизовались", и уже почти ни один человек не хотел смотреть на хлеб.

"Организация" возникла неофициально, но официально на складах полки с хлебом ломились от его количества. Каждые два дня к обычной порции хлеба давали прибавку и плюс другие продукты – ежедневно приносили огромные кастрюли с вареньем и медом. Для гражданского населения, конечно, не было такого огромного количества еды. Для несчастных заключенных наступило золотое времечко. С каждым новым прибытием железнодорожных составов в лагерь поступало огромное количество еды, сладостей.

Партии прибывают одна за другой. Обреченных строят пятерками. Каждая сотня строго подсчитывается. А в печах уже не хватает места. Люди стоят дни и ночи в очереди для сожжения. И снова настроение д-ра Менгеле, эсэсовца Таубе и даже простого часового готово к приговорам: кому – жить, кому – умереть. Их не только не впечатляет вид такого огромного количества невинных людей, посылаемых на смерть, они просто перестали интересоваться этим.

Мужчины, которые работают у шлагбаума, рядом с привезенными партиями, рассказывают, что ощущается нехватка газа, и теперь людей отправляют в печь живыми, без предварительного удушения газом. Нет! Это уже было сверх нашего понимания.

И еще сообщение: из-за того, что пять печей не справляются с задачей поглотить в заданном ритме такое огромное количество венгерских евреев, решено рыть рядом с лагерем глубокие ямы и сбрасывать туда детей до 15 лет. Их обливают бензином, нефтью или другим горючим веществом, а потом поджигают или взрывают динамитом.

Такое зрелище расправы, какое учинили над венгерскими евреями, нам до сих пор не доводилось видеть – особенно партии из Крипторуса. Оттуда прибыли семьи по 10-12 душ, то есть состоящие из восьми-двенадцати детей с родителями. Они так цепко держались друг за друга, что их невозможно было разделить. Часовой, который отвечал за то, чтобы пожилые шли умирать в одном направлении, а молодые – в другом, вынужден был бить их и даже стрелять в них. Не раз бывало, что люди ни за что не хотели расставаться: мать отказывалась выпускать из рук ребенка, и тогда вся семья шла в огонь.

Однажды, в воскресенье, в час дня, староста блока назначила меня дежурить возле колючей проволоки, отделяющей лагерь от крематория. Я должна была не позволять заключенным подходить ко рву, заполненному зараженной водой, чтобы они, не дай Бог, не заболели.

Сейчас немцы уже творили свое сатанинское ремесло открыто, не таясь. Они уже не приказывали заключенным оставаться в блоках. Каждый мог ходить свободно по лагерю и наблюдать за тем, как прибывают тысячи людей и исчезают в печах.

Обычно о прибытии поезда возвещал протяжный и устрашающий гудок паровоза. Мы уже были хорошо знакомы с этим гудком. Он будил нас в сердечном шоке от любого самого глубокого сна. Вот поезд, стоящий в сорока шагах от нас. Распахиваются двери коричневого вагона. После мучительной поездки в вагонах люди выходят с большим облегчением. Ведь они ехали две недели в закрытом, переполненном до отказа вагоне, без капли воды, в духоте. По приезде в каждом вагоне остались по нескольку почерневших трупов. Они задохнулись в давке. Из последнего вагона вышла свадебная праздничная процессия. Невеста в белом длинном платье, с фатой на голове, с женихом, дружками и всей семьей. Они вышли из вагона и с любопытством оглядываются вокруг. Ничто не намекает на то, что через час не останется и памяти от всех этих людей.

В лагере движение. Заключенные прогуливаются взад и вперед. Прибывающие думают о возможности плодотворной работы в лагере, допускают насилие, побои, но никому из них не приходит в голову, что через минуту они превратятся в печной дым и горстку пепла. Каждая из этих партий, без исключения, идет в печь на смерть.

"КАНАДА"

"Канада" – это название самой лучшей "коммандос" в лагере. Работают в ней молодые здоровые девушки. Ежедневно, с рассветом, выходит на место своей работы отряд в 150 человек, одетых в полосатую одежду, с красными косынками на головах. Они работают в шести огромных бараках и газовой камере. В бараках они сортируют одежду непрерывно прибывающих в поездах людей., а в продуктовом бараке нагромождают огромные горы провизии, также отобранные у прибывающих, – консервы, деликатесы.

С прибытием из Венгрии больших партий узников команду "Канада", "красноголовых", также увеличили. В командах стало примерно 500 работниц в дневной смене и в ночной смене – 250. Всего 750 человек, кроме команды мужчин, насчитывавшей 400 человек. Около 1200 узников были заняты сортировкой одежды, в большинстве своем богатой, и переноской ее из этого барака в барак "Канада". Работали в быстром темпе, как пчелы в улье. Вагоны, груженные лучшей одеждой и бельем, отправлялись в Германию. То, что было похуже, переносили в лагерь для узников. Машины, полные золота и бриллиантов, выезжали, чтобы обогащать немцев.

Работа в этой "лучшей" команде – удовольствие небольшое. Иногда попадает в руки еще теплое хорошее белье, только что снятое. Иногда разрывается сердце при виде детского костюмчика. Иногда бывает, что в этой огромной куче одежды обнаруживается застрявший там трупик младенца. Но, несмотря ни на что, все члены продолжают работать в команде "Канада", не желая расставаться с улучшенным питанием и хорошими условиями.

Во время рабочего дня команда неожиданно проходит проверку, когда заставляют раздеваться догола. При обнаружении припрятанной хоть одной малой вещи преступницу ждет обривание головы, побои и удаление из команды. Бывали единичные случаи, когда дело кончалось расстрелом. И все-таки, несмотря ни на что, в лагерь проносилась разными хитро спланированными путями дорогая и красивая одежда. По мнению многих, условия в "Канаде" были так хороши, что в бытность на свободе о них можно было только мечтать.

Мне оказывалась "честь" находиться в блоке с командой "Канада". Я не выходила с ними на работу. Правда, лишь дважды я ходила смотреть на их работу, из любопытства. У меня никак не укладывалось в голове, как у девушек доставало сил продолжать делать эту омерзительную работу. В сентябре, когда количество прибывающих узников из Венгрии стало уменьшаться, уже не было надобности в таком огромном составе команды. Началось сокращение "Канады". С 700 сократили до 500 человек, после этого – до 300, и, в конце концов, оставили группу всего в 200 человек.

Для старосты блока и команды, подчинявшейся ей, оставался один "крепкий орешек", который нужно было разгрызть. Ненормальные девчонки, отстраненные и воюющие друг с другом, все хотели попасть в число тех, кто останется в "Канаде". Староста вынуждена была бороться с ними. Однажды староста блока пожаловалась главной надзирательнице на то, что в блоке ей не повинуются, и она вынуждена была всю команду после тяжелого рабочего дня оставить в наказание работать еще, перетаскивать тяжелые камни.

Однако это не помогло, девушки, охваченные безумием, бились в истерике. Особенно две уродливые сестры, старые девы с бритыми головами, не переставали буянить, падали в обморок, рыдали. Не было никого, кто мог бы их терпеть. Унтершеффюрер команды, капо, староста уже несколько раз удаляли их из команды, но они без всякого стыда снова втискивались в нее. Им объясняли снова и снова, но ничего не помогало. Староста избивала их. А мне она поручила наблюдать за ними, чтобы и шага не сделали в попытке остаться в команде. Две сестры снова разбушевались, достаточно сильно для того, чтобы применить к ним палку. Мои ослабленные нервы отказывались повиноваться, я в слезах выбежала из блока.

Но не все такие. Правда, есть и другие, их немного, кто спокойно способен смотреть на происходящее вокруг. Некоторые не считают такую ситуацию трагедией.

Унтершеффюрер и обершеффюрер побуждают девушек работать все быстрей и быстрей, потому что можно не успеть. Русский фронт приближается. Надо хорошо размышлять, чтобы не оставить каких-либо следов убийств и насилия. "Хорошая" оберштурмфюрер обещает девушкам "Канады", которые будут хорошо выполнять свою работу, постараться повлиять на начальника крематория, унтершеффюрера Могеля, чтобы для тех узников, которых направляют на смерть, прибавили газ (чтоб не так мучились).

Девушек это мало утешает. Постепенно они начинают понимать ужас судьбы не только всего еврейского народа, но и своей лично, судьбы каждой из них.

В "Канаде" находится группа евреек-француженок, выходцев из Польши. С полным сознанием они острым взглядом оценивают ситуацию, планируя свою смерть, но не собачью, нет, они не пойдут к палачу тихо, как божьи овечки. По крайней мере, в последний момент они нападут на ближайшего немца, сожгут его, обольют убийцу соляной кислотой.

Одна их них Белла – восемнадцатилетняя красавица – решила, что не отдаст свою жизнь в их руки, природное свойство ее бурной натуры не позволяло ей смириться с этим. Она ненавидела немцев всеми фибрами молодой бунтующей души. Однажды, во время работы, она нашла бритву. Мгновенно мелькнула в ее мозгу отчаянная идея: разрезать вены и покончить с этой унизительной жизнью. Она долго не раздумывала. Кровь хлынула из разрезанных вен, от потери крови она упала. Стали спасать ее, плескать на нее воду. Все эсэсовцы, шеффюрер спешили оказать ей помощь. Обершеффюрер поднес к ее губам воду и смотрел на несчастную с жалостью.

"Прочь с моих глаз, убийца наших матерей и отцов, братьев и сестер, я больше не хочу жить! Не хочу умереть от твоих преступных рук, не давайте мне даже маленькой дополнительной порции газа!"

Белла толкала его в живот, и обершеффюрер, переполненный гневом, бормоча под нос проклятия, опозоренный вышел из барака. Я взяла ее в больницу. Когда она выздоровела, не захотела ни за какие богатства мира продолжать работать в "Канаде".

ЕЩЕ О "КАНАДЕ"

Вследствие большого напряжения в работе "Канады" и отсутствия технической возможности справиться со всеми заданиями была организована в Бжезинском (Биркенау), рядом с третьим крематорием, дополнительная команда, похожая на "Канаду". Через открытую дверь крематория девушки видели адовы картины – Данте бы, наверняка, устыдился бы своих описаний ада. Вопли несчастных и пытаемых, плач грудных детей и их матерей разрывали сердце, но постепенно все это превратилось в ежедневную рутину, которая наполняла обычный распорядок дня.

Уже не было на свете вещи, которая бы могла разволновать окаменевшее сердце. Реакцией многих на эти варварские действия и нечеловеческие картины были пьянство и обжорство. Несмотря на жестокие преступления вокруг, можно встретить мужчин и женщин в моменты соития. "Что это, приближение конца света? Я плюю на мораль, завтра, возможно, превращусь всего лишь в дым, вылетающий из трубы", – так отвечают с легкостью.

И действительно, для работниц команды в Бжезинском был предопределен такой же конец, как для "зондеркоммандос", и даже более страшный, чем для "Канады", так как они видели и слышали слишком много. Когда они закончат свое дело, о них, конечно, быстренько "позаботятся". Они живут изо дня в день, каждую минуту будто замороженные, не думая о завтра, без угрызений совести, без сердца.

ИДЕЯ ВОССТАНИЯ

Мы решили создать связь с группой еврейских девушек, с которыми уже познакомились; они решили не умирать прежде, чем совершат какие-нибудь действия против немцев. Мы конспиративно встретились, ни один человек не должен знать о наших ночных встречах. Усталые до смерти от целого дня тяжелой работы на поле от перетаскивания камней или на заводе боеприпасов, избиваемые, преследуемые всеми, мы не пали духом, в нас кипело желание мстить каким-либо образом, это не давало нам покоя. Мы решаем постараться любой ценой достать взрывчатые вещества, горючее, оружие, острые инструменты. Мы создаем связь с работницами предприятия по производству боеприпасов "Унион", и они каждый раз достают для нас требуемые нам материалы. Каждого, у кого во время проверки найдут что-нибудь из этого, ждет пуля в лоб. Но что из этого?

Нам удалось создать связь с мужчинами. У них подготовка идет более быстрыми темпами. Мы не верим в это, мы не доверяем мужчинам, равнодушно взирающим на то, что они делают своими руками.

Мы получили от них шесть литров бензина. В наших условиях это – необычное приобретение. Мы приносим его в свой блок и ночью сносим в канализацию. Когда весь блок спит; я заговариваю зубы ночной дежурной, а Вуша сносит в канализацию бидон и бутылки, полные бензином.

Нет! Нет, мы не пойдем как бараны в руки палача, не позволим сжечь наши жизни в крематории. Несмотря на то, что нас мало, мы спасем честь евреев.

В Харманзе, что в соседнем женском лагере Биркенау (на самом деле – это рабочий лагерь недалеко от Кракова, в Верхней Силезии), находится одна из наших девушек, выдающая себя за арийку – Эмма П. (Хавка Пульман). Она из варшавской молодежной группы еврейских борцов, и была арестована в Кракове после совершения теракта. Она прибыла в Освенцим в январе 1943 года вместе с Райзой К. (Клингберг), выдала себя за арийку и была направлена на работу в Харманзе.

Мы постоянно дрожали от страха, что Эмма будет опознана, кто-нибудь обнаружит, что она еврейка. Мы страстно желали и надеялись, чтобы, по крайней мере, она осталась свидетельницей всему, что происходит в Освенциме. Ее письма, отправленные нам в большой тайне, наполняли наши сердца радостью.

Однажды Эмма сообщила нам, что ей удалось создать связь с Ицхаком и Цвией в Варшаве. Они живы и продолжают действовать. Мы почти счастливы. Итак, еще не все потеряно, Еще свободны наши люди, они еще продолжают вредить немцам. Наши сердца наполняются большой поддержкой. Мы с нетерпение ждем сообщений от Эммы.

ЗАПРЕЩЕНО

Нам была абсолютно запрещена свобода передвижения. Каждый наш шаг, любое слово, еда, ходьба были расписаны заранее. Условия нашей жизни в лагере были определены так, что мы выполняли все под ударами, понуканиями и бранью. У нас было ощущение, что нас постоянно преследуют, и мы превратились в маятники, так как каждое движение, каждое действие вызывает чей-то окрик: "Нельзя!" В лагере не было человека, который мог бы вести себя так, как от него требовалось, все было запрещено, и если человек вынужден был сделать что-то особое, то ему и не жить.

Запрещено мыться, тебе нельзя входить в комнату для умывания.

Запрещено идти в уборную, только – в определенно назначенный час, и только группами, но и тогда тебя погоняют: "Вперед, быстрей!"

Запрещено укорачивать пальто или платье, нельзя шить, любое подобное действие считается подрывным.

Запрещено иметь два платья, запрещено иметь две смены белья.

Зимой запрещено надевать два свитера, даже в самый жестокий мороз.

Запрещено иметь две пары обуви, нельзя повязывать бритую голову двумя платками. А тот один, который можно, обязан быть того цвета, который разрешен.

Запрещено брать с собой на работу свое жалкое имущество, состоящее из кусочка мыла RJF, ложки и миски для еды, потому что заберут это у тебя перед воротами. Запрещено это оставлять в блоке на нарах, поскольку во время проверки это все заберут у тебя. Проверка проводится ежедневно старостой блока, ответственной за комнату или надзирательницей. Мы лишены абсолютно всего.

Запрещено переходить из блока в блок.

Запрещено писать. Запрещено читать.

Запрещено смеяться, так как это считается наглостью.

Запрещено плакать, так как это свойственно отребью, и ты вмиг будешь считаться им.

Запрещено прогуливаться по улице лагеря, можно проходить только между блоками.

Запрещено целоваться, иначе ты будешь считаться лесбиянкой.

Запрещено перемолвиться словом с мужчиной.

Запрещено лежать днем на наре, потому что староста хочет, чтобы блок выглядел приятным.

Запрещено работать в середине блока, чтобы его не загрязнить.

Запрещено есть в часы смотра, если ты даже умираешь с голоду.

Запрещено выходить из ряда, чтобы поднять падающего, который иначе будет растоптан и умрет.

И, несмотря на все это, прежде всего, надо заботиться о собственном духе. Запрещено испытывать надлом, так как это первый шаг твоего превращения в отребье. Запрещено, запрещено, все запрещено.

Но, несмотря на все это, ты обязана ежедневно выходить на работу, независимо от состояния твоего здоровья и погоды.

Ты обязана хорошо выглядеть, иначе тебя заберут во время селекции.

Ты обязана, чтобы твое единственное платье и белье были в порядке, иначе ты Schmuckstuck "оборванец".

Ты обязана помнить, чтобы на твоем платье всегда была прикреплена красная полоска.

Ты обязана помнить, чтобы на твоем платье всегда был твой номер, иначе тебя заподозрят в попытке к бегству, дадут 25 ударов палкой и в качестве наказания включат тебя в штрафную команду провинившихся.

Ты обязана есть омерзительный суп и глинистый хлеб, иначе сдохнешь от голода.

Ты обязана вглядываться во все и сжимать зубы.

Ты обязана слушаться команд этой сопливой заместительницы старосты блока или германской грубой суки.

Ты обязана погружаться в моральную и физическую грязь.

Ты обязана наблюдать картины более страшные, чем в аду.

Ты обязана жить, жить до тех пор, пока сама не падешь жертвой германского варварства.

Ты должна, должна, должна.

И вместе с тем перед тобой столько широких возможностей:

Ты можешь "организовать" себе самое красивое платье и замечательное белье, золото, драгоценные камни, вкуснейшую пищу.

Ты можешь ходить каждое воскресенье на концерт.

Ты можешь дать взятки всем, у кого в руках власть (а она есть у многих) и получить хорошую должность.

Ты можешь создать себе хорошую жизнь.

Ты можешь пить водку.

Ты можешь проводить время с мужчинами.

Ты можешь тайно написать письмо.

Ты можешь курить сигары.

Ты можешь воровать и не быть наказанной, и это называется в лагере "организоваться" или "устроиться".

Все это ты можешь делать, но ты должна быть удачливой и не попасться.

Ты сталкиваешься в этом лагере с такими абсурдными вещами, что трудно поверить своим глазам. Начинается это с таких ужасающих явлений, как ежедневные массовые убийства и сжигания тысяч людей, включая их массовое физическое и моральное истощение, голод, холод, болезни. И тут же удобная аристократическая жизнь в прекрасной комнате, розовой или голубой, с обслуживанием многих слуг.

Ничего уже не удивляет, когда ты узнаешь о странных, непостижимых для сознания действиях. Здесь можно все. И уже все приемлемо для сознания. Поэтому мы, заключенные со стажем, воспринимаем все происходящие события и картины как вполне естественные.

"Ничего уже не может нас потрясти" – это высказывание сквозит во всех наших беседах. В этом огромном лагере, где царит вавилонское столпотворение, все возможно.

Жизнь текла под бешеным напряжением. Постоянный страх за жизнь, борьба за существование и ожидание нечеловеческого отношения от властителей убивали в нас желание жить. Слово "egal", обозначающее "бей", лучше всего выражало отношение людей к ситуации. Их за все били, и, может быть, поэтому они делали многие вещи без глубокого душевного подведения итогов и без угрызений совести.

Истерические нападки старост блока иногда можно было даже оправдать. И они тоже, вынужденно принявшие на себя "хорошие" должности, просили спасти их жизни или жизнь матери, либо сестер. Одной из таких была возможность помочь, но немногим. И она могла облегчить столь тяжелые нечеловеческие условия, которые царили в лагере. Иногда в руках старост была власть распорядиться жизнью и смертью заключенной. Но очень редко использовали старосты блоков свои возможности на благо заключенных. Их нервы были всегда расшатаны, страх перед начальством и опасение за свою жизнь нередко были препятствием для выполнения по-настоящему рискованного шага. В первые недели моего пребывания в лагере, во время селекции попросила я заместительницу старосты освободить от селекции одну молодую красивую девушку. Помощница старосты была неплохой девушкой, и я ожидала, что она не откажет в моей просьбе. Она посчитала, что не стоит, что она не раз убеждалась в том, что даже если кому-то из прибывшей партии удавалось избежать судьбы, смерть неминуемо ее достигала. Так она ответила с глубоким убеждением.

Я оставила ее рассерженная и огорченная. В этом не было правды, подумала я в душе, ведь твой долг использовать любую возможность, которая в твоих руках, чтобы спасти. Никогда я не меняла этого своего мнения, несмотря на то, что со временем была свидетельницей тому, что во многих случаях она была права.

Изо дня в день, из недели к неделе росла во мне ненависть к окружавшим меня. Я перестала верить людям. Я находилась в человеческом обществе, которое превратилось в сборище животных, в обществе, где царила сила кулака, где каждый шаг, каждая вещь достигались путем насилия. Несмотря на повторяющиеся утверждения начальства о том, что все заключенные равны и отношение к ним одинаковое, и что все мы "дерьмо" одного сорта, на свете не было ни одного другого, подобного лагерному сообществу. С уверенностью могу предположить: не существовало ни одного общества, ни одного скопления людей, коллектива, отдаленно напоминавших лагерь.

Наиболее унизительным элементом поблажки в среде заключенных лагеря была система "добавок". Заключенные, не знакомые с условиями, всегда всего боящиеся, использовались на самых черных работах. Они были заняты уборкой самых загаженных и зараженных уголков лагеря.

На второй ступени находились работницы, выходившие на наружные работы. Усталые, опустившиеся, подслеповатые, еле стоящие на ногах, пытающиеся обменять луковицу, зеленое яблоко или кусок морковки, которые им удалось "организовать" на поле, на ломоть хлеба. У них никогда нет свободной минуты, чтобы помыться или выстирать что-нибудь. Грязные, заброшенные, беззащитные убогие создания, обутые в рваные башмаки или вовсе босые, одетые в изношенные платья, в большинстве – с больными легкими или сердцем, они завидуют своим родным, которых уже сожгли в крематории.

И за ними – девушки Rollwagen ("тачечницы") – полуголые скелеты с босыми распухшими ногами, волокущие тачки, полные вонючего мусора. Трижды в день они толкают или тащат на большое расстояние огромные тяжелые тележки в грязи, доходящей иногда до колен. Они толкают тачки за ворота лагеря и там опорожняют их на гигантскую мусорную свалку. Побиваемые и преследуемые грубыми немецкими инструкторами, они не держатся за эту мерзкую работу. И поэтому состав этой команды периодически меняется.

И, наконец, идут те, кто пользуются большими правами в лагере, в бараках или под открытым небом. Это те женщины, которые убирают туалеты, работают в банях, прачечных, сапожных мастерских, в вязальных мастерских, на заводе боеприпасов "Унион". Впрочем, они голодны и их поджидает опасность селекции, как и остальных. Однако они меньше вынуждены стоять по утрам в часы работы на снегу или летом под раскаленным солнцем.

Ну, и после всего этого – работницы, занимающиеся жильем и складом одежды. Вот у них-то была возможность "организовывать" в часы работы разные мелочи, и условия жилья у них были намного лучше, с отдельными кроватями.

И теперь следуют работницы "Канады", которых я уже упоминала выше, и работницы канцелярии учета заключенных, политический отдел, и за ними – работницы кухни. И, хотя работать там было очень тяжело, но еды для них было в изобилии.

А дальше – слой обладателей больших прав, работницы, обслуживающие комнаты. После уборки блока и раздачи еды они имели право немного отдохнуть. Несмотря на то, что им доставалось от своих старост, перед которыми приходилось прогибаться, они наслаждались многими правами. И завистливые взгляды девушек с более низким статусом, например, работающих вне лагеря, всегда преследовали их. К этой категории, более или менее, можно было отнести тех, кого прозвали "клафкаториот", одним словом, - обслуживающих всех: начальницу лагеря, кухонную "капо", ответственную за отчеты, ответственных за блоки и так далее. Эти служанки заслуживали охраны и покровительства своих господ, но иногда вынуждены были страдать от их исключительно дикого нрава.

И еще – старосты блоков и исполняющие обязанности начальниц блоков. Как я уже упоминала, от их взглядов и степени их строгости зависело многое. Они не всегда могли помочь, но много раз могли и навредить. Их характер и чисто человеческие качества диктовали им, как нужно вести себя в трудных ситуациях. В большинстве своем эти молодые ограниченные и глупые девушки при каждом дуновении ветра меняли свои взгляды, они были подвержены моральному разложению, что было заложено германской властью.

У начальницы лагеря была абсолютная власть над заключенными, и она пользовалась ею в полную силу. Выполняла свой долг в духе требований немецкого начальства. Чем больше главная начальница избивала заключенных, чем больше преследовала, чем больше слыла жестокой, тем выше был ее статус и тем больше времени она оставалась на своей должности. Но и доносительство, кстати, на котором базировался весь гнилой германский режим, слишком здесь преуспело. Этой ценой начальница приобретала себе благоволение властей.

Одна из них Стеня Строста, полька из города Тарнова, была в лагере любовницей всех начальников и начальниц. Из-за усердия к выполнению своего долга порой превосходила свое начальство. Она указывала на малейшие мелочи, которые немцы даже не замечали, и это только для того, чтобы сделать жизнь заключенных еще более тяжелой.

В последние месяцы она из-за своих достижений была повышена в чине, назначена самой главной начальницей. Когда она проходила по лагерю, у нее было ощущение, будто весь мир принадлежит ей. Она забывала, что сама является узницей. Она задалась целью получить звание "Дочь германского рейха". Это должно было способствовать еще лучшему ее самочувствию, и она собиралась получить это звание в ближайшее время. Стеня всегда вертелась возле прибывающих партий узников, била их, угрожала: "Я покажу вам, свиньям безобразным!" Ее повсюду ненавидели.

Однажды во время селекции, когда решался в лагере вопрос, кому идти в газовую камеру, согнали в сауну тех, кого должны были отправить в крематорий. Стеня получила приказ пересчитать жертв. Она вошла к несчастным с палкой в руке. Они сгрудились все вместе. Им нечего было терять, и они напали на ненавистную начальницу. Они повалили ее на пол и начали душить. Им нужна была месть за все ее преследования и унижения, за все жертвы, которые были на совести этой женщины. Крики и шум достигли ушей работниц бани, с их помощью Стеня была спасена и вышла невредимой. После этого случая она стеснялась появляться в лагере, но продолжала исправно выполнять свое ремесло.

Подельницей и правой рукой начальницы была Мария, "фольксдойче" из Силезии, женщина грубая, отправленная в лагерь за убийство своего мужа. Обладательница черного прошлого и черного треугольника на одежде, она издевалась над слабыми несчастными заключенными. Не раз сломала палку на спине голодной несчастной арестантки, которая пыталась раздобыть милостыню или "организовать" немного супа из кухонного котла, или на спине какой-нибудь больной, с температурой 40, пытавшейся не выйти на работу. Она избивала безжалостно. Кстати, чего можно ожидать от убийцы собственного мужа? Такие и подобные женщины командовали нами, проявляя скрытые в них наклонности выродков.

Принцессой лагеря была главная секретарша, регистратор лагеря. Впрочем, должность ее была чрезвычайно тяжелой. Она должна была справляться с огромным количеством сложных подсчетов. Изо дня в день от нее требовалось передавать властям отчеты о положении заключенных, состоянии санитарии в лагере, о количестве вышедших на работу и не связанных с работой, о распределении работ и перемещениях из блока в блок, о составе коммандос. Ежедневно в Берлин отсылались общие отчеты о положении заключенных, списки номеров заключенных с указанием национальности и возраста, сколько партий прибыло, сколько заключенных скончались естественной смертью, сколько – в результате "особого ухода". Благодаря этому власти в Берлине регулировали огромные потоки заключенных и давали команды по принятию в лагерь заключенных. На этом же основании отдавались приказы о массовых селекциях, в период которых уничтожали сотни тысяч людей. В их карточках записывали две буквы: SB ("особый уход"). Здесь строго запрещалось допустить какую-нибудь ошибку.

У главной секретарши был целый штат помощниц в блоках, которые должны были выполнять свои функции пунктуально и точно. В руках главной было распределение работ, поэтому с помощью подношений дорогих подарков можно было у нее заполучить выгодную работу. Это было вполне понятно и естественно, и каждая заключенная завидовала своей подруге, если у нее была возможность предложить секретарше подарок.

Комната секретаря была обустроена по сравнению с комнатами заключенных совершенно иначе. В ней были куклы, цветы, украшения. Не у каждого был доступ в эту комнату. Но здесь, как и повсюду, тоже существовала протекция, и она открывала дверь секретаря. Но и здесь существовали сделки, ловушки, капканы.

ТРАНСПОРТ ИЗ БУНА-МОНОВИЦ

Письменная связь с нашими товарищами продолжалась. Каждые два-три дня кто-то из нас получал письмо, и тогда мы как сумасшедшие торопились поделиться друг с другом новостями. А друзья наши были полны веры в то, что, несмотря ни на какие обстоятельства, мы выстоим. Отсутствие в нас такой же веры они считали нашей слабостью. Наши подробные описания смертей сотен тысяч еврейских узников в крематориях не возымели на них никакого действия. Они не видели всего этого вблизи, не чувствовали запаха горелых костей, распростертого над нашим лагерем. Ничто не могло поколебать их веру в будущее. Трудно было убедить свободного человека за пределами лагеря в том, что здесь, в лагере, люди не хотят видеть голую правду и больше не желают верить в выход на свободу из этого лагеря.

Однажды во второй половине дня, когда мы стояли на построении на плацу, послышался рокот грузовиков, которые направлялись в сторону крематория. Полуголые мужчины, нагруженные, словно мусор, были свалены один на другом, их везли на смерть. "Это – партия из Буны", – распространился слух. Леденящий холод проник в нас до костей. Мрачная картина возникла перед нами. Уж несколько недель мы не получали писем от наших ребят. Мужская команда, которая встречалась с нашей командой, была ликвидирована, и с тех пор мы ничего не знали о парнях. В голове все время вертелись безумные предположения.

Нам объясняют, что это только больные мужчины, что ребята наши целы и здоровы. Ужасные опасения прокрались в наши сердца. Только на небесах известно, что еще может случиться в эти предстоящие длинные недели.

По прошествии недели мы получили сообщение о том, что Сруль (Исраэль Шрайбтапель), наш прославленный драматург, который вселял в нас такую большую надежду, его мама Рашель и Ромек были присоединены к партии больных. Хорошо было бы узнать, куда были отправлены эти партии больных с тремя нашими дорогими товарищами.

БУНТ В "ЗОНДЕРКОММАНДОС"

Уже несколько месяцев в лагере говорят под большим секретом о том, что у мужчин идет большая подготовка к вооруженному восстанию против варваров. Это заставляло быть очень осторожным, ведь неизвестно, кто может хранить тайну, а кто выдаст ее врагу. Немцы обладали способностью быть повсюду, и среди евреев, сотрудничавших с ними. Многие из них играли двойную роль и передавали убийцам обо всем, что происходит в лагере узников. Не помогали сведения о том, что немцы не делали различий между своими пособниками и обычными заключенными. После предательства и выполнения с его помощью своего ужасного ремесла, германцы расстреливали "помощников", как собак. Поэтому надо было всего очень остерегаться.

Нам было известно, что в мужском лагере, особенно в "зондеркоммандос", идет подготовка к настоящему кровавому теракту. Под землей, под полом блоков, под нарами собирались оружие и гранаты. И мы просто счастливы, что все-таки пробуждается желание к сопротивлению, что все-таки не хотят пасть как трусы, достойные позора.

Люди из "зондеркоммандос" ждали, что в процессе работы с партией из Венгрии вся команда или часть ее пойдет в печи, и так оно и было, ведь немцы не желали иметь свидетелей своих преступлений, видевших все собственными глазами. Но уничтожение свидетелей они так искусно планировали, что даже опытные, хорошо осведомленные работники этого ада, не могли догадаться, когда и как они пойдут на смерть. Немецкие разбойники всегда придумывали какой-нибудь невинный повод, чтобы люди из "зондеркоммандос" не могли обнаружить или заметить, когда их самих запрут в газовой камере.

Совсем недавно, всего лишь месяц назад, газом задушили 150 мужчин из "Канады", в которую входили "зондеркоммандос". Они были привезены туда якобы для получения чистой одежды и белья. А перед этим команде женщин из "Канады" было приказано хорошо почистить газовую камеру, а именно: вытащить оттуда все вещи, белье, столы и лавки. Мужчины были удивлены видом газовой камеры, которая обычно была полна разной одежды и предметами, а сейчас там было чисто и пусто. В комнате перед газовой камерой стоял стол, рядом – стул, на котором сидел унтершеффюрер. Позади стола на лавке сидели мужчины, которые записывались у унтершеффюрера. После записи получили белье и одежду. Для того, чтобы кто-нибудь не получил одежду дважды, те, кто ее уже получил, переходили по одному в газовую камеру. За порядком следил эсэсовец. Все было так устроено, чтобы никто не заподозрил, что это спектакль трагической кампании.

После того, как все получили одежду, эсэсовцы быстро захлопнули двери газовой камеры. Из окошка в потолке полилось определенное количество голубого газа. На завтра, когда женщины из команды "Канада" пришли, как обычно, на работу, они обнаружили беспорядок: столы были перевернуты, одежда рабочих "зондеркоммандо" была разбросана. Тела умерщвленных убрали сами пьяные эсэсовцы. Это был исключительный случай. Обычно они не пачкали своих рук подобной работой. Их пальцы не касались тел мертвых. Достаточно было дать приказ заключенным "зондеркоммандо", но на этот раз они сами уничтожили людей тем же способом.

Шеффюрер, ответственный за газовую камеру, был ночью арестован за то, что отказался использовать газовую камеру, предназначенную для дезинфекции одежды как камеру для удушения людей. Это был случай неповиновения приказу, за который следовало наказать. Рабочие "Канады" говорили между собой, что он был коммунистом.

На этот раз мужчины "зондеркрммандос" вдвое усилили свою бдительность. Они не подчинятся! Все было готово. Если возникнет подозрение, они бросят бомбы в печи крематория и замкнут электричество, чтобы в этот момент перерезать колючую проволоку. Они создадут панику и убегут. Но убежать не было никакого шанса – позиции часовых были так плотны, что невозможно было пройти сто шагов, чтобы всех не схватили. Но для них это уже не имело значения, и они не задумывались об этом. Главное – не взойти на костер жертвами, подобными глупой скотине.

Суббота. Вторая половина дня. В лагере тишина. На работу вышли только считанные команды, которые были назначены в разные места лагеря, они и могли стать будущими свидетелями того, что должно было случиться. Издали видны столбы дыма. Мне объясняют, что это горят "излишки", которые сожгли по приказу властей. Но в ту же минуту по лагерю проходит слух: горит крематорий, рабочие "зондеркоммандос" восстали. Нет, это не дым из трубы крематория, это горит сам крематорий и пламя его увеличивается вдвое. Я наблюдаю за этим с волнением и трепетом.

Вдруг я слышу выстрелы. В мужском лагере люди бегут, с криками режут электрический провод: революция, революция! Огромная группа мужчин бежит во всех направлениях сквозь выстрелы. Цепь часовых стоит на страже, а все мобилизованные эсэсовцы бегут, будто охваченные сумасшествием. Они стреляют из пистолетов и пулеметов, убивают каждого заключенного, кто на их пути. Но наши мужчины тоже не теряются, убили более десятка эсэсовцев.

К большому сожалению, планировавшееся покушение на начальника крематория унтершеффюрера Могеля не удалось. Он был предупрежден и спрятался. Удалось убить в крематории только немецкого капо из "зондеркоммандос", который сгорел живьем.

Эсэсовцы, рассыпавшиеся по всей округе, стали преследовать бежавших заключенных и стрелять в них. До сегодняшнего дня неизвестно, скольким из них удалось сбежать. Но неопровержимый факт состоит в том, что люди из "зондеркоммандос" не позволили вести себя живыми в пламя, да еще более десятка германцев пали мертвыми от их рук. Возможно, этим восстанием они не приобрели прощения за свое позорное ремесло – ремесло сжигания людей в печи.

Мы ждали с нетерпением и опасением результатов случившегося. Практически мы ждали ужасной мести со стороны немцев, они не могли допустить, чтобы все прошло просто так. Отчет о серьезном нарушении и значительном вооруженном действии узников против лагерного начальства был отправлен в Берлин. Мы ждем оттуда приговора. Мы не боимся его – приговор над евреями всей Европы вынесен уже давно.

По прошествии двух недель начали вывозить большие партии мужчин в неизвестном направлении. Ожидается также отправка большого количества женщин. Ни у кого нет представления о том, какова судьба такого огромного количества людей, отправляемых из лагеря ежедневно в течение многих месяцев. Может, их отправляют в другой концентрационный лагерь, в другие крематории? Может быть, немцы опасаются сопротивления или восстания узников со стажем? Нет никого, кто знает что-нибудь.

НОЧНЫЕ СИГНАЛЫ

Последнее время мы разделяем на периоды полетов "вражеских самолетов" в небе Северной Силезии. Ночную тишину взрывают завывающие гудки, возвещающие, что враг приближается. Этот враг, конечно, – наш друг. После каждого взрыва бомбы он получает наше благословение. Каждый такой визит добавляет в наши сердца немного надежды. Мы молимся за каждую такую птицу, вызывающую гнев у врага. Дай Бог, чтобы с этих самолетов спустились парашютисты и открыли ворота нашего лагеря – такие наивные мечты были у большинства из нас.

Ведь Англия и Америка наверняка знают о существовании в Германии большого количества концентрационных лагерей, почему же они не сбросят хотя бы одну бомбу на крематорий? Почему же нет ни одного человека, который помнит о нас, жертвах германского варварства. Почему немцы вершат агрессию и насилие над совершенно невинными людьми и не предстают перед судом? Неужели суждено нам всем, до последнего человека, умереть здесь, а мир даже и не узнает, что творится за колючей проволокой концентрационных лагерей?

Мы чувствовали себя потерянными. С этой мыслью мы вставали утром и ложились спать ночью, с ней мы ели кусок хлеба и проглатывали тошнотворный суп. Несмотря на все это, нам было жаль свою жизнь, ведь большинство из нас были молодыми, наша жизнь только начиналась. Многие из нас лелеяли красивые мечты, имели душевные порывы и представляли для себя какую-нибудь роль, которую должны были исполнить в жизни. Подрубить сейчас жизнь в такой позорной и угрожающей форме – разве это не ужасно. Нам было жаль умирать, мы боялись смерти, впрочем, для большинства из нас она была бы избавлением.

В душе мы проклинали английскую и американскую демократии. Мы считали, что английское правительство имело желание только победить в этой войне и заработать, не неся никаких жертв, даже самых незначительных на столь большом пространстве. Отсрочку конца войны мы объясняли личными интересами английских и американских владельцев капитала.

Как раз в ту ночь, когда люди из "зондеркоммандос" пытались бежать, послышались ужасные сигналы противовоздушной тревоги. Эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, по-видимому, английских, прошумели над нашими головами. Нам совсем не было страшно, мы всегда говорили, что лучше быть убитыми английской бомбой, чем сожженными в германской печи. Британские самолеты пролетели над нашей территорией, сбросили несколько бомб, как это делали обычно, и продолжили лететь дальше.

Утром мы узнали, что бомба была сброшена на виллу начальницы лагеря Мандель, расположенную неподалеку от завода "Унион". К нашему большому сожалению, ее в эту ночь не было дома. В нашем больном воображении мы представляли, что, возможно, атака на виллу была связана с побегом людей из "зондеркомандос" из желания облегчить им бегство.

ТРАНСПОРТ ИЗ ШЕБНИ

В Шебне (Szebnie), расположенной рядом с Ясло, находился один из многих рабочих лагерей губернии. В нем были заключены около десяти тысяч поляков, русских и евреев. Немцы ежедневно выводили их на тяжелую работу, избивали и издевались над ними. Начальник лагеря Джимла, сумасшедший и патологический садист, имел обыкновение выходить иногда на территорию лагеря и стрелять без разбора в случайно попавших на глаза заключенных. Время от времени здесь проводили такие же селекции, как и в Освенциме, но жертв не отправляли в печи, а просто выводили на расстрел. Бывало, выводят на плац, выстраивают по десять человек, и каждого десятого приговаривают к смерти.

Однажды устроили общее построение и повесили троих мужчин. За переправу какого-либо младенца стреляли в людей без разбору. В другой раз построят по двадцать человек, из них расстреливают девятнадцать. Двадцатого оставляют в живых.

В этом лагере было еврейское ядро, которое свезли сюда из Жешова, Тарнова и Бохни. В этом ядре были сестры нашей Эльзы, а также много наших друзей из Бохни и Кракова.

В ноябре 1943 года нам стало известно, что в Освенцим прибывает партия узников из Шебни. Мы как сумасшедшие побежали узнавать, кто прибыл. Надсмотрщицы нас избивали, не разрешали подходить к прибывшим. Это строго-настрого запрещено. Мы не обращали на это внимание и рисковали собой. Под каким-то предлогом Эльзе удалось подойти к душевой. Она как ненормальная вертелась среди голых женщин, но, кроме нескольких малознакомых, никого из родни не встретила.

Вдруг к ней подходит Франка Б., работавшая в бане, – одна из наших знакомых по Кракову: "Эльза, тебе привет от твоих сестер". – "Что? Где они?" Она словно обезумевшая бежит и видит: на каменном полу сидят Раня и Янка – две ее родные сестры. Их было невозможно узнать в черных пальто, с бритыми головами. Их лица были бледными, и они дрожали от холода. Три сестры, целуя друг друга, рыдали. Это была очень волнующая встреча. Из всей большой семьи остались, как видно, в живых только они.

Сестры рассказали, что прибыли в составе 12 тысяч женщин и мужчин из Шебни. Вдруг им приказали собраться в лагере и пуститься бегом, под угрозой получить пулю, прямо к железнодорожному вокзалу. На вокзале приказали всем снять одежду. Голых женщин затолкали в холодные вагоны, и так везли четыре дня и четыре ночи. Они и были уверены, что их везут на расстрел точно так, как это делали со многими из этого лагеря, а оказалось, что их привезли в Освенцим. Они с болью рассказывали мне, что из 1200 душ (из Шебни) в лагерь прибыли только 600.

ГОЛДА

Я спрашиваю с трепетом о своей дорогой подруге Голде (Тернер), которая прибыла из Бохни вместе со своими двумя сестрами, остававшимися в лагере Шебня. Многи годы мы работали вместе в сионистском Гистадруте, вместе мужали, вместе радовались, испытывали душевные взлеты, формировали свой характер, смотрели на мир, познавая его.

Вихрь войны разлучил нас на короткое время. Голда переехала вместе со своими родителями и другими членами семьи в маленькое местечко Бжеско. А оттуда ее дорогие родители, брат и сестра были вывезены. А я переехала в Бохню. Мы переписывались. Из ее письма я узнала, что у них произошло изменение. Об этом изменении я лучше узнала, когда после изгнания родных и их гибели, она прибыла вместе со своими двумя сестрами в Бохню. Она была в отчаянии Ее проявления любви к родным и забота об их безопасности исчезли, а их место заняли безверие и скептицизм. Чтобы подавить в своем сердце эти чувства, она стала вести такой образ жизни, как и те, кто шел по пути наименьшего сопротивления, но не преуспела в этом. Их ценности ранили ее до глубины души.

В беседах с ней этого периода я видела, что это – чужая оболочка, в которую она обернулась и которая слетит с нее при возвращении в нормальные условия. Я не ошиблась. Без колебания, и даже с радостью мы присоединились к тайному молодежному движению еврейских борцов. Я была уверена, что Голда останется одной из наших. И, конечно, так бы и случилось, если бы не ее трагическая смерть, которая оборвала ее молодую жизнь.

Много страданий избежала Голда, так как была застрелена, когда немцы выгоняли людей из Бохни и обнаружили ее в бункере.

Дорогая моя Голда, как велика была моя радость, когда во время нахождения в тюрьме "Монтелупих" или в лагере, я узнавала, что тебе удавалось спастись от рук варваров. Тонкий волосок разделял Голду от нашей судьбы – мы были арестованы 13 марта. Чудо спасло ее тогда от ареста, но ей суждено было оставаться свободной считанные месяцы, и только для того, чтобы пасть после этого от немецкой пули. Она была одной из самых моих близких подруг. Мы понимали друг друга без слов.

Сестры Эльзы рассказали мне, что сестры Голды, Эрна и Маня, прибыли вместе с ними в Освенцим, но пошли к машине. Им сказали, что, кто чувствует себя слабым, пусть поднимается в машину. А они все чувствовали себя ужасно после четырехсуточной поездки без воды, без пищи, голыми, замерзшими. Они добровольно согласились ехать в машине. Не знали, несчастные, что эта машина привезет их прямо в крематорий. А те, кто пошли пешком, были приведены в лагерь в качестве рабочей силы. Вот как один неизвестный шаг может разрушить судьбу человека.

Среди прибывших из Шебни мы нашли много знакомых из Кракова. По возможности мы старались навещать их каждый день. Многие из этой партии суровую зиму переносили тяжело, часть из них умерла в больнице, другие попали под селекцию, а затем в крематорий. По прошествии нескольких месяцев осталось только 30 женщин, привезенных из Шебни.

МАЛА ЦИМЕТБАУМ

Ее всегда можно было видеть бегущей по лагерю, если не по делам своей должности, то по тем или иным частным вопросам. Она регулировала тысячу дел, помогала всем, каждому говорила доброе слово. В лагере она была и переводчицей, и старшей надсмотрщицей. Ежедневно она выходила с заключенными, вызываемыми в политический отдел на допросы, находящийся за пределами ворот лагеря, а уже там арестанты шли в сопровождении часового. Ее все очень любили – заключенные, эсэсовцы, старшая надсмотрщица и староста блока Ритрас - шепча ей о своей признательности и великом доверии за добросовестность исполнения обязанностей, которые невозможно было больше никому доверить.

Мала прибыла в лагерь из Бельгии с одной из первых партий заключенных. Она родилась в Польше, в Кракове, а в раннем возрасте ее привезли в Бельгию. Из той первой огромной партии осталась лишь она одна. В течение двух с половиной лет у нее была возможность пристально наблюдать за тем, что происходит в лагере. Она ненавидела фашистов всей силой своего молодого сердца, но никогда не демонстрировала это, что позволило ей скрывать долгое время свои истинные намерения. Всегда исполняла возложенные на нее обязанности и с удовольствием выходила за пределы ворот. Ни один человек не должен был догадываться, что эта красивая головка полна безумных идей и планов. Она не верила ни на йоту, что из этого германского ада может кто-то выйти живым, и она не могла смириться с мыслью, что мир не узнает правду о той сатанинской работе, которую творят эти преступники, о сожжении целого народа, и о том, что их не постигнет возмездие.

Так было до июля 1944 года, когда на вечерней поверке, на плацу, распространился слух о том, что Мала сбежала из лагеря. Все радовались, горячо молились о том, чтобы ее не схватили. В комнате старосты блока разразились гневом. Как это случилось? Когда? Кто позволил этой проклятой наглой еврейке бежать? Старшая надзирательница Дрехслер не верила, что ее Мала сбежала. "Она, конечно, спит где-нибудь в блоке", – заявила та. Надзирательница вышла из лагеря и попросила сообщить ей, когда Мала найдется.

А тем временем Мала едет в такси с Адеком, с сыном польского полковника из Варшавы. Оба они одеты в эсэсовскую форму. Они установили связь с партизанами, и те приготовили им необходимые документы и форму эсэсовцев.

Мала Циметбаум

Вообще, в последние месяцы умножились случаи бегства. Несколько раз в неделю на территории лагеря можно услышать вой сирены, обозначающий, что кто-то удаляется от лагеря. Обычно начинается преследование, пока беглеца не поймают и не расстреляют. Однако, не задумываясь об этом, все больше мужчин прибавляется к тем, кто смело планирует побег. Благодаря связям с партизанами уже успешно бежали и скрылись в неизвестном направлении несколько поляков и русских. Мы молили Всевышнего, чтобы наша Мала преуспела в побеге. И все же изо дня в день мы со страхом ожидали получить, не дай Боже, известие, о том, что Мала схвачена.

Мы гордились ими. Среди многих тысяч она, молодая и смелая, была одной и единственной. А через неделю их схватили. Они уже удалились от лагеря, прибыли в Бьельско и поселились в гостинице, недалеко от гестапо, и там их настигли. Их вернули в лагерь и бросили в бункер. Бесконечное число раз их вызывали на допросы, избивали и пытали особо варварскими методами. Немцы старались любой ценой вызнать у них информацию о людях, снабдивших их оружием и немецкой формой. Но им не удалось выжать из них ни слова.

День 19 июля был назначен для приведения приговора в действие. Начальница лагеря приказала собрать всех евреев, все они, без исключения, обязаны были стать свидетелями наказания Малы.

И вот вывели нашу героиню. Она, смертельно бледная, была одета в темное платье. На все вокруг смотрела нервничая. Эта смелая девушка, всегда отлично уравновешенная, сегодня делала какие-то странные движения. Староста блока Ритрас стояла возле нее и глядела с иронической улыбкой на ту, которой всегда так доверяла. Начальница лагеря Мандель произносила речь, властно поглядывая на собравшихся: "За попытку бегства сегодня Мала получит достойное наказание. Она будет депортирована ("ausgesiedelt"). Мы слушали приговор, не понимая значения смысла слова "ausgesiedelt". Начальница лагеря продолжала свою осуждающую речь, но вдруг Мала вскинула в быстром движении руку в направлении своих волос, выхватила оттуда бритву и перерезала вену на левой руке. Староста блока повернулась и заломала ее правую руку, а Мала левой – ударила ее сильно в лицо. Кровь хлынула как из фонтана. Она исполнила свое желание – ее не заберут в печь живой.

Вся эта сцена, которая должна была произвести устрашающее впечатление, провалилась. Начальница лагеря покинула свое место, а нам было приказано быстро разойтись по своим блокам. Малу забрали в больницу лечить, а оттуда – в печь. Теперь нам стало понятно значение слова "ausgesiedelt".

В тот же день Адека повесили на глазах у всего мужского лагеря.

СВИДЕТЕЛИ

Вот маленький отрывок трагических переживаний арестантов концентрационного лагеря Освенцим, взятый из рассказов тех, кого избивали и над которыми издевались, и других свидетелей.

Унтершеффюрер Штайбиц, высокий, приятный на вид мужчина, 28-30 лет – в должности ответственного за службу труда проводил бесконечные селекции и одним движением пальца обрекал тысячи молодых и здоровых людей на смерть в газовой камере.

Таубе, мужчина высокий, худой, лет 30-ти – садист по натуре, убийца детей и стариков, исполнял свой позорный суд над одиночками и группами.

Надзирательница Гасса, молодая блондинка с толстыми губами, редкий тип прирожденной преступницы.

Старшая надзирательница Мандель – высокая красивая блондинка, жестокая и преуспевающая.

Старшая надзирательница Маргот Дрехслер – худая, высокая, с выдающимися челюстями.

Регистратор Рози Брендель – неумолкающая болтушка.

Могель, ответственный за службу труда (позже – ответственный за крематорий и умерщвление людей газом) – толстый, высокий блондин, обычно стоял возле печи, ел сладости и насмехался над сжигаемыми людьми.

Шульц – собака породы боксер, дикий зверь, натренированный на загрызание беззащитных заключенных.

Доктор Менгеле, высокий брюнет, лет 35-ти – специалист по массовым селекциям целых транспортов, отправлял по 10 тысяч человек в день прямо из поездов в крематорий, приятно напевая вальс Штрауса.

Паршель – силезиец, хромающий на правую ногу.

Бугер, Броад и Густек – трое руководителей политического отдела, до войны были взломщиками и преступниками.

Пять печей крематория, горевшие днем и ночью, поглотили, начиная с 1940 года, около двух миллионов жертв из Польши, около 30000 – из Голландии, около 20000 – из Бельгии и Франции, 20000 – из Германии, около 15 тысяч – из Словакии, около 40 тысяч – из Греции, около 10000 - из Чехии и боле 100000 – из Венгрии. Кроме того, в Освенциме было сожжено еще множество людей, которых свозили транспортом из других лагерей, расположенных в Штутхофе, Риге и других местах. Ко всему этому следует добавить 250 000 заключенных, сожженных после селекций. Среди уничтоженных было много поляков и людей других национальностей.

ПОДПИСИ (это – подписи подруг Полы, с которыми она была в Швеции, они находились вместе с ней в Освенциме и знали всех упомянутых выше)

Гольдвассер-Винер №40828 Краков

Гольдвассер Пола №40827 Краков

Лапэ Эльза №40830 Краков

Либескинд Ривка №29757 Жешов

Гальперин Люба №32172 Демблин

Лапэ Реня №66921 Краков

Хофнагель Цеша №46997 Варшава

Бац Дора №79506 Варшава

Розенфельд Блима №57881 Лодзь

Царфати Алегра №41184 Салоники

Фишель Маня №52894 Сосновиц

Лахман Маргот №64014 Щецин

Левин Соня №30105 Гродно

Красна Соня №33748 Прожины

Жимнаска Халина Варшава

Ежи Блюма Славков

Зильберштайн Миня Бендин

Зильберштайн Анджжя Бендин

Хефнер Хеня №47828 Варшава

ЦЫГАНСКИЙ ЛАГЕРЬ

В Освенциме были представители всех народов Европы, почти все нации были представлены, начиная с представителей "чистой нордической" расы, включая женщин и мужчин смешанных рас и кончая огромным числом представителей семитских рас.

Немало было и цыган, среди них – польских, германских, венгерских и румынских. Матери с привязанными к спине младенцами крутились по цыганскому лагерю. Он был специально создан для них, но немало их находилось и в общем лагере. Иногда они не выходили на работы. Неизвестно, почему начальство воздерживалось от использования их в качестве рабочей силы. Они продолжали привычный образ жизни воров и лентяев и воровали все, что можно было и где только можно было.

В 1944 году, когда начали прибывать большие транспорты из других рабочих лагерей и много мужчин дожидались в своих блоках новые партии, начальство мобилизовало команду мужчин-цыган для завершения покрытия ранее начатой дороги. Команда работала в быстром темпе под присмотром подстегивавшего их начальника работ. Немцы по своей природе всегда завершали то, что начинали. Не только эту дорогу делали быстро, но так же быстро строили и развивали и лагерные объекты. В каждом бараке были установлены душевые и туалеты, благоустраивались дорожки к баракам. Не прошло и короткое время, как много цыган начало приходить в наш лагерь.

В одно прекрасное утро 1944 года всех цыган завели в их лагерь. Там отделили стариков от молодых, женщин от мужчин, больных – от здоровых. Ночью привезли детей и тех, кто не связан с работой, к крематорию, а остальных должны были отправить на работы в глубь Германии.

По прошествии нескольких месяцев часть цыган привезли обратно в Освенцим только для того, чтобы через несколько дней снова отправить в путь. Изнуренные тяжелой работой на подземном заводе боеприпасов и от утомительной перевозки в закупоренных вагонах, они были неузнаваемы. Почему немцы оставили эти человеческие остатки, от которых уже не было никакой пользы, почему вообще сохраняют их здесь до сих пор, невозможно понять. Несомненно, нас хотят использовать как алиби, с нашей помощью хотят доказать после войны, что легенда о газовых германских камерах и печах крематория – это вымысел.

ТРАНСПОРТ С ЮГОСЛАВСКИМИ ПАРТИЗАНАМИ

В это же время прибыл в лагерь транспорт с югославскими партизанами. Женщины с первого же момента прибытия заняли независимую и смелую позицию. С самого начала они отказались отвечать на требования эсэсовцев сдать оружие и драгоценности, мотивируя это тем, что они люди военные и подчиняются только военным властям. В военной форме, с независимым видом, они не разрешали зарегистрировать себя немцам, которые привыкли, чтобы отдаваемые ими команды выполнялись заключенными немедленно. Югославские партизаны стремились, чтобы к ним относились не как к заключенным, а как к военнопленным. И действительно, через определенный период карантина женщины этой партии получили хорошую работу в эсэсовских больницах. Они отличались от других арестантов чистой одеждой и исключительно независимым видом, они представляли собой особую группу, дух которой невозможно было сломить.

РАЙСКО

После случая с "зондеркоммандос" и роста числа побегов из лагеря власти начали понимать, что у заключенных существует какая-то подпольная связь, которая угрожает им. Как всегда, в подобных случаях принимаются все меры предосторожности и повышается бдительность. Это началось с проверок блоков и самих "зондеркоммандос". Даже самым захудалым командам приказано было раздеться догола, и их тщательно проверили, не говоря уж о рабочих завода боеприпасов "Юнион" и рабочих "Канады". Бесконечные разговоры о том, что бы это значило, передавались остальным или членам "зондеркоммандос". Больше всех страдали люди "Канады". Старшая надзирательница буйствовала при виде голых чистых красивых девушек и принимала по отношению к ним беспрецедентные меры подавления.

Как-то, в один из полдней 1944 года, нам стало известно, что все команды, возвращающиеся с работы, будут обысканы голыми, проверять будет начальник лагеря, а затем будут проверены блоки. Нас обуял страх. Мы опасались как огня этого пьяницу, большого садиста. Подобные проверки ничего хорошего не сулили. Никогда ни в чем нельзя было быть уверенным, потому что заключенный в лагере всегда был "нечист". Мы ожидали нечто серьезное. Со страхом ждали возвращение команды. В пять часов, как обычно, они стали возвращаться в лагерь. Была проведена беспрецедентная проверка. Женщины начали выбрасывать огрызки сигарет, письма, картошку, лук, все, чем они могли разживиться или "организовать". Они дрожали от страха ожидания последствий проверки и мысленно клялись, вероятно, в сотый раз, что никогда не будут больше "организовывать" (воровать). Лучше умирать с голоду со своей паршивой пайкой, чем пребывать в таком страхе. Гора выброшенных вещей росла с каждой минутой, а вместе с ней постепенно рос страх наказания. Команде, которую хорошо проверили, приказали одеться и вернуться в блок. Женщины были изумлены и не могли поверить в то, что для них все окончилось без наказания. Но, оказывается, настоящая, главная проверка – сенсация дня – началась с возвращения команды, которая работала в Райско. Это было слишком хорошее место работы на расстоянии десяти километров от лагеря, в садах и на поле. Часто оттуда приносили фрукты и овощи, которые меняли на хлеб.

У меня среди этих женщин была знакомая, одна из немногих интеллигенток – как правило, украинки слыли воровками, грубыми и буйными. Моя украинка рассказывала мне иногда странные истории об этой команде. Однажды она рассказала, что на место их работы приехало такси, и из него вышли партизаны, переодетые в эсэсовцев. Они осторожно огляделись вокруг и сказали по-русски: "Не бойтесь, еще немного – и здесь будет Россия". А в другой раз она рассказала мне, что в главный хлебный склад Освенцима приехал грузовик и уехал полный с хлебом для партизан. Я не верила своим ушам.

После этого поползли слухи, что в Райско действует подпольная ячейка, члены которой готовят нападение на немцев. Этот слух дошел до сведения начальства лагеря. И сегодняшняя проверка должна была доказать это, и наказания виновных, конечно, должны были быть соответствующими. Всем женщинам приказали раздеться догола и тщательно всех проверили. Смелые женщины устроили все так, что никаких подозрений не внушили, и все прошло для них легко. Их побили и приказали зайти в блоки. Но на этом дело не закончилось.

Начальница лагеря объявила о строгом карантине, запретила выходить из блока. И тогда появилось лагерное начальство в полном составе, а вместе с ним весь штаб надзирательниц. Все направились к блоку, в котором жила команда из Райско. Блок был окружен с четырех сторон надзирательницами. Женщин выгнали наружу, а надзирательницы начали основательный обыск. И при этом каждое одеяло стаскивали с нар, матрацы вспарывали, проверялось содержимое соломы или опилок, каждая частичка одежды была переворошена. После этого повели женщин этого блока в баню, и там снова проверяли, сопровождая проверку побоями. Вид лагеря был угрожающе страшным.

Я прокралась еще с одной знакомой близко к стенам блока, чтобы наблюдать за происходящим. Каждый раз кто-то приносил печальные новости. Кто-то видел, что в мужском лагере привезли голых узников-мужчин в баню. И, конечно, их и этих женщин отправят в печи. Рождались всякого рода ужасные мысли: может, немцы хотят как можно быстрее уничтожить лагерь, потому что русский фронт приближается? Мы всегда ожидали момента закрытия блоков. Блок за блоком отправят в крематорий. Может, это уже случилось сейчас? С жатыми зубами и застывшей кровью мы ждали неотвратимое.

Движение в лагере продолжалось до поздней ночи. А назавтра команда, как обычно, вышла на работу. Но женщины были наказаны тем, что вынуждены были спать несколько ночей без одеял и на голых досках нар.

Самые большие трусы – это немцы. Каждое подозрение заставляло их предпринимать серьезные меры предосторожности, как будто речь идет о покушении на их жизнь. Но после этого жизнь их продолжает обычное течение. Наши души отдыхают, наши опасения выдуманы. Еще не пришло время умирать нам. Надо ждать еще, еще немного – и будет ответ.

СТРОИМ НОВУЮ ПЕЧЬ

Рядом с нашим лагерем, в нескольких шагах от старого крематория, идет какая-то подземная стройка. Ни один человек не знает, что это должно быть. Работа идет быстрыми темпами, и уже видны круглые стены печи. А напротив – еще здание. Вид всего этого наполняет наши сердца страхом.

На следующий день разошелся слух о том, что это наиболее современная машина уничтожения, которая может проглотить десять тысяч людей всего за пять минут. Это "имущество" в Освенциме не новое в истории нацистов. Уже в Треблинке, возле Варшавы, это сатанинское изобретение ХХ века погубило сотни тысяч жизней людей. Там начал Гитлер пробовать дьявольскую технику уничтожения евреев всей Европы. Там было уничтожено много транспортов из гетто Варшавы, Кракова, Тарнова, Люблина, Кельца и из всех еврейских общин Польши и Германии.

А теперь вот строят такую машину здесь. Пять печей – это слишком мало для немцев, чтобы быть готовыми в случае быстрого приближения русских. Возможно, выйдет приказ уничтожить всех узников в одну ночь.
Постепенно точечные уничтожения последних евреев Польши происходят с бешеной быстротой. Почти ежедневно прибывают партии евреев из польских городов и местечек, число которых ужасает. Это уже последние, их немцы считали "незаменимыми и важными". Но сейчас ни в одном еврее нет больше нужды.

Рассказывают, что Гитлер в своей последней речи сказал, что если в 1945 году он встретит хотя бы одного еврея, он протянет ему руку. Итак, не осталось места для иллюзий, будущее наше было ясно, как лежащее на ладони руки. Было известно, что как только положение немцев в войне и их государственное положение решатся, решится и наша судьба – остатки евреев будут уничтожены.

Со сжатыми кулаками и скрипя зубами, наблюдали мы, как вырастает здание на наших глазах. Часовые торопили арестантов, заставляя быстрее делать свою работу. Возводили они машину смерти для себя и своих братьев.

Способен ли кто-нибудь понять нас? Возможно ли, вообще, выразить словами наши мысли и чувства? Никакого примера, никакого сравнения нет, чтобы истинно представить бурю наших чувств, мыслей о нашей частной и общей трагедии, национальной и исторической. Мы сами свидетели нашего уничтожения, искры из пламени вырывающегося огня, в котором потеряна львиная доля евреев Европы, мы ждем своей смерти. Здесь не может быть места известному высказыванию: "Горе многих – наполовину утешает". Есть несчастье и боль, горечь и страдание, которые не выразить словами. Есть глубокое страдание от угрозы и желание жить, несмотря ни на что, чтобы громко кричать на весь мир, рассказывать о варварстве германцев, об ужасных, невиданных до того издевательствах. Пробудить в людях большую ненависть к немцам, ненависть, которую мы чувствуем в наших сердцах.

После войны, которую немцы, несомненно, проиграют, в этом мы никогда не сомневались, ни один немец не должен остаться в живых, в это хотелось нам верить. Все немцы виновны в содеянном – и те, кто содействовал нацистам, доверяя им, и те, кто опасались поднять свой антинацистский голос, и даже женщины и дети. Все должны быть стерты с лица земли, ведь наши невинные женщины и дети исчезают в пламени печей, страдают духовно и физически в аду концентрационных лагерей. В каждом немце должна пробудиться кровь его отцов. Я знаю, мы не можем бороться оружием врага, которое мы осуждаем, мы не можем отвечать фашистскими методами, но в данном случае рост чувства ненависти и мести логичен. Месть! Месть! Кровная месть за младенцев!

ТРАНСПОРТЫ ПРИБЫВАЮТ И УБЫВАЮТ

В последние две недели в нашем лагере творятся совершенно новые вещи. Время от времени партии женщин и мужчин отправляют, по-видимому, в маленькие рабочие лагеря, во множестве существующие в Германии. Мы не сомневались, что из-за приближения русского фронта начинается уничтожение лагеря Освенцим. Лагерная власть, которая не знает наверняка, принесет ли пользу или нет отправка партии заключенных, начинает отправлять женщин, которые осуждены на пожизненное заключение.

С первой партией преступников выехала наша регистратор Катя Зингер с двумя двоюродными сестрами. Понижение ее в чине произошло из-за отправки ею неблаговидных отчетов и из-за конкуренции за ее место. Ее двоюродная сестра, ответственная за мой блок, вела себя с такой смелостью во время неожиданных подготовок к отправке, что трудно было узнать ее намерения, развращенные лагерной жизнью. Никто не знал, куда отправляют. Обещание Божки, старосты моего блока, что, конечно, отправят в Himmelkommando (в небесную команду – так со смехом называли отправки на смерть), имело свое основание. Ни одной слезинки не осталось у двоюродной сестры Кати, молодой, сильной, полной жизни девушки. Она оделась в красивую одежду, владея собой, печально попрощалась с нами и крикнула: "Держитесь, девушки, мы еще отомстим!" и покинула блок.

Эти три женщины (Катя и ее сестры) были присоединены к 1200 женщинам из Лодзи, которые за последние четыре недели жизни в лагере успели превратиться в полное отребье. Не было для остальных никакой причины сомневаться в том, что эта и многие другие отправки действительно отсылаются на работу, что эти люди в другое время давно были бы отправлены в крематорий, а сейчас как рабочая сила едут в рабочие лагеря. Это было нечто новое, и эти шаги в играх немцев трудно было понять. Сведения, непонятные уму, о некой неизвестной партии, что прибыла на рабочее место, снова и снова доходили до нас. Правда, не имело значение то, что эти люди тяжело работают и потихоньку умирают от голода и болезней, и их останки свозят в Освенцим, чтобы сжигать в печах. Факт в том, что партии действительно отправляются на работу. Из лагеря С и Bllb, в котором остались еврейки Венгрии, и из других партий Польши, особенно лагеря Пельшова, что рядом с Краковом, и из гетто Лодзи прибывали каждый раз новые люди, предназначавшиеся для отправок. Но перед этим они проходили селекцию.

И снова настроение эсэсовского д-ра Менгеле и эсэсовца д-ра Кенига стало причиной отправки ими нескольких человек в газовые камеры. После этого они занялись дезинфекцией, то есть уничтожением вшей. Одежда людей была сменена на "новые" тряпки, длинные до пят, или на короткие платья выше колен, расцвеченные в разного рода полосы, цифры и знаки отличия. А затем людей построили пятерками и отправили поездом.

В конце 1944 года, примерно в октябре-ноябре, лагерь Освенцим-Биркенау начал пустеть. Постепенно были уничтожены мелкие вспомогательные лагеря, и почти во весь голос стали говорить об уничтожении Освенцима-Биркенау. Транспорты отправлялись быстрыми темпами. Ежедневно вывозились из лагеря по 5 тысяч мужчин и женщин.

Новые транспорты почти не прибывали. Последний транспорт с евреями из Словакии не стирается из моей памяти. Это был транспорт с целыми семьями: стариками, молодыми, детьми. Их завезли в лагерь без какой-либо селекции. Это был исключите6льный случай, который тоже свидетельствовал о каких-то изменениях в поведении власти.

Блок, в котором я жила, предназначался в то время для заключенных, которых должны были отправлять. Но после того, как там оказалось много свободного места, туда перевели детей из словацкого транспорта. Это была ужасная ночь. Дети от шести месяцев до двенадцати лет, которых разлучили с матерями, всю ночь плакали. Трудно было их уложить по пять душ на твердые доски нар, под грязные одеяла. Невозможно было устроиться с ребенком, который плача объявил, что не ляжет спать без мамы, или с трогательной улыбкой требовал шоколад или свою куклу. Несколько из них щебечущими детскими голосами рассказывали о своих играх, друзьях, доме.

Наши сердца сжались от боли при виде еврейского мальчика, чья голова была разбита о камень уличного тротуара или пробита пулей пистолета. Кроме нескольких детей-близнецов, которых д-р Менгеле оставил в живых для своих научных экспериментов, больше детей в лагере не было видно. Вид детей, закатывающих рукава, чтобы показать регистратору вытатуированный на ручонке номерной знак, разрывал сердце. Мы не знали, что будет с этими детьми. Мы не понимали, почему их сразу не забрали в печи. Может быть, все-таки приближается решающий момент? Может быть, чтобы доказать свою невиновность, немцы будут указывать на людей и детей, которые выжили в концентрационных лагерях?

Мы начали немного завидовать тем, кого отправляли транспортом из Освенцима. Несмотря на то, что рассказывают о тяжелой работе под землей, в угольных шахтах, на заводах боеприпасов, на то, что места эти все время бомбит британская армия, нас ничего не страшит, – главное выйти за ворота Освенцима, и пусть мы пострадаем от бомбежек – только бы не быть сожженными здесь. Ведь это будет удачей.

А кроме того, мы верили, что в любом месте, даже под землей, даже при наличии опасности погибнуть от пуль и бомб, в любом месте больше шансов выжить, чем в этом аду. Нас беспокоила мысль о том, что люди, выезжающие из этого ада, вероятно, имеют возможность входить в контакт с людьми со свободы, но они, конечно, не осмеливаются рассказать о том, что здесь творится. Эти женщины, в основном венгерки, которые пробыли в лагере всего от двух до шести недель, не имеют представления о крематориях и газовых камерах.

Здесь я должна подчеркнуть их ограниченную мыслительную способность. Они ни в коем случае не хотели верить в то, что родителей братьев и сестер, которых разлучили после селекции, сожгли в печах. Не помогали ясные доказательства: печи, извергающие пламя, удушливый запах горящих костей, рассказы свидетелей. Они отказывались от знания этой трагической правды. Иногда они называли меня садисткой, когда я рассказывала им об этом. Мне было горько оттого, что они не расскажут о лагерной реальности. Нелегко мне было убедить их в том, что нет больше места, где бы они могли надеяться увидеть своих близких. Я долго боролась с мыслью, а можно ли мне это делать, но цель оправдывает средства.

В этот период прошли через наш лагерь множество людей, которых привозили в Освенцим из разных мест Польши и Германии, а через несколько дней они продолжали свой путь дальше.

Было ясно, что крепкая рука немцев ослабла, что снова они не знают, как справиться с таким большим количеством заключенных.

Лагерь уничтожения Освенцим превратился в перевалочный пункт. Транспорты, которые месяц-два назад вывезли отсюда людей в Равенсбрюк, Маутхаузен и в более мелкие лагеря, возвращались, чтобы снова через несколько дней отправить их. Все интересы власти были обращены на заботу о том, как самим покинуть лагерь вместе с этими партиями. Старшая по лагерю и старосты блоков работали с отправками днем и ночью и соблюдали порядок. Среди прибывающих партий мы встретили многих знакомых из лагеря Пельшов. Они приветствовали нас как восставших к жизни, поскольку не верили, что до сих пор живы. А по прошествии нескольких дней, одетые в лагерное тряпье, они уезжали в предназначенные для них места.

В лагере царила атмосфера ликвидации. Но что будет с нами? Конечно, нас не хотят выпускать, потому что мы знаем все и видели многое. Неужели нам судьбой предназначена ужасная смерть в печах? Конечно оставшихся из нас, заключенных со стажем, закроют в вагонах, стоящих на рельсах, наполнят их отравляющим газом, чтобы не свидетельствовали в будущем.

Эти мысли удручали нас еще и потому, что по всему было видно: конец войны близок, и свобода уже у входа. Многие из нас произносили вслух мечты своего детства и выражали сильное желание, и не только на короткое время быть детьми своих родителей. Вот и сейчас, дай Бог, порадоваться развалу Германии, увидеть своими глазами ее разбомбленные города и деревни. А после этого – как Бог даст.

Иногда мы думали о том, как наступит мир. Перед нами откроют ворота и скажут: "Идите", или русские освободят нас. Возможно, нам будет не так уж плохо, возможно, выйдет нам польза из того, что нас не отправляют транспортом? От наших ребят из Буны все время прибывают письма. Они спокойно ждут будущего и готовы в случае необходимости попытаться бежать. Нам хотелось увидеть их хотя бы один раз до того, как окончательно решится наша судьба, но, несмотря на наши усилия, устроить встречу не удалось, мы только ежедневно обменивались письмами, которые служили нам утешением в тяжелые минуты. Как нам было жаль нашей пропащей жизни!

МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ С ТРАНСПОРТОМ

Письмо, отправленное в Буну нашим друзьям:

Любимые ребята!

Сегодня мы сообщаем вам важную новость. Вот мы и решили отправиться транспортом. Вчера приехал в лагерь немец в гражданском и выбрал нас, "старушек", для работы в Германии на "Телефункене". Если мы на минуту и усомнились, – ехать или не ехать, - то только из-за вас. Нам бы хотелось, чтобы судьба нас вообще не разлучала. Нам не хочется прерывать связь с вами. Но, в конце концов, мы решились, нам нельзя каждый раз пренебрегать возможностью выйти из этого ада. Вся наша группа девушек включена после больших усилий в список этой партии. Верные источники сообщают, что это должна быть лучшая партия, насчитывающая сто человек, и работать мы будем на заводе боеприпасов. Мы едем в неизвестность, но верим, что так будет лучше. Итак, будьте благословенны, дорогие парни, держитесь и ведите себя хорошо. Если выживем, встретимся в Кракове у "Шмитке". Крепко и сердечно жмем руки, ваши девушки.

Ответ на это письмо был таким:

Наши дорогие девушки!

Мы не знаем, как воспринять ваше решение. Мы полагаемся на ваш опыт и чутье. Вы находитесь в лучшем положении. Жаль только, что потеряем связь. Мы верим в то, что ваше решение будет счастливым. Мы не теряем надежды. Может быть, и нам завтра засветит больше счастья.

Держитесь всей вашей группой, чтобы вам всегда было легко переносить трудности. Будьте благословенны, мира вам, ваши парни.

Так произошло, что наши имена появились в списке отъезжающих в транспорте. Сто молодых здоровых девушек были помещены в один блок, и там мы в нервном напряжении ожидали дня отправки. Мы затруднялись поверить в то, что пройдем через ворота Освенцима, все время дрожали от страха, что случится отмена отправки, уже ходили слухи, что железная дорога разбомблена и нет возможности двигаться, что в той части Германии, куда нас должны отправить, все разбомблено, и так далее и тому подобное. В течение 30 дней нашего ожидания наши уши наполняли разными слухами, но факт оставался фактом: отправка откладывалась со дня на день. Постепенно мы потеряли надежду, пока неожиданно "Райхенбах" (так называлась наша партия по названию города, в котором мы должны были работать) не получил команду немедленно отправиться в баню. В то же время были названы три другие партии, которые должны были отправиться в Судеты. Женщины уже прошли дезинфекцию на уничтожение вшей, одели нас, как чучел и построили возле ворот лагеря. Мы еще ждали каждую минуту приказа. Наконец, пришел приказ вернуться в наш блок. Снова отсрочена команда для нашей партии сесть в поезд. Мы потеряли терпение, но нам ничего не оставалось, как ждать.

Последний момент наступил в субботу, 11 ноября 1944 года. Уже наступил вечер, когда нас построили по пять человек. Было холодно, шел снег, но мы стояли не двигаясь, в ожидании открытия железных ворот. Из комнаты главы блока вышел эсэсовец и сказал нам, что начальник лагеря разрешил нам потопать ногами, чтобы немного согреться. Какая забота! Ничего не хочет, только в час расставания продемонстрировать перед нами свое хорошее отношение. Обычно во время нахождения рядом с воротами мы были обязаны стоять по команде "смирно", а сейчас? Мы ожидали еще проверку. Конечно, у нас заберут смену белья, носки и немного хлеба, который нам удалось "организовать". Бранделка, ненавистная регистратор актов нарушений, уже крутилась вокруг нас, поглядывая на молодых девушек, здоровых и красиво одетых.

Никакой проверки не было. У большинства из нас были пальто без красных полос на спине, мы все были без удостоверяющих нас номеров. Какие изменения! До сих пор перед отправкой партии каждый обязан был прикрепить полосу с номером, а теперь выпускают нас за ворота без всех этих символов.

Было очевидно, что мы поедем на какой-то завод. Мы, конечно, будем в лагере, но не в таком, как Освенцим. "С правой ноги, с правой ноги" шептали мы с радостью, когда оказались за воротами. Дали нам на дорогу еще припас – буханку хлеба, порцию маргарина и колбасу. Вагоны поезда, устланные соломой (ха, какое послабление), вмещали по 50 душ (простите, – заключенных). Два дня и две ночи мы ехали в неизвестность. Ночью, 13 ноября (конечно, 13-го!), мы сошли на станции Райхенбах, в сорока километрах от Бреслау.

РАЙХЕНБАХ

Темная ночь, льет дождь, холод пронизывает кости. Мы шли вперед вслед за эсэсовцем, который прибыл из лагеря сопровождать нас. Шли молча, каждый из нас был погружен в сомнения: как это все будет? Будем ли мы снова за колючей проволокой? Правильно ли мы сделали, что отправились сюда с партией? Приблизительно через час мы увидели ряд огней. Выяснилось, что это электрические фонари над проволочным забором вокруг лагеря.

И все-таки – забор из проволоки. В молчании прошли ворота, поглядывая с опаской на одноэтажные блоки, предназначенные стать нам "домом". Нас построили в ряд, пересчитали. Эсэсовец вошел в один из блоков, и ответственная за блок, женщина крупная, с мужским трубным голосом, привела нас к нему вниз. Первый прием ее начался с вопроса: "Неужели этот груз дерьма годится для пересчета?" Неужели у каждой старосты блока такой мужской, трубящий голос? Неужели все они пользуются в управлении такой "техникой"? Итак, снова – лагерь с колючей проволокой, старостами блоков, бараками, грязью и вонью, болезнями, голодом и издевательствами. Завели нас в большой темный зал (Боже, лестницы, как по ним поднимаются?) и разрешили сесть на пол. Усталые после поездки, после ночей без сна в вагонах, мы съели по кусочку сухого хлеба, сидя на полу. "Ты видишь, – послышался шепот из разных углов: "Говорила тебе, не надо ехать с партией. Зачем нам надо было менять один концентрационный лагерь на другой, лучше было бы остаться в Освенциме. И когда должно было наступить будущее, тогда и наступило бы. Сейчас к тебе будут относиться, как к новому пополнению, начнешь все сначала!"

А из другого угла: "Мне так трудно, есть у меня плохое предчувствие, зачем нам надо было приезжать сюда?" Бывшая староста одного из лагерей Освенцима, словачка, окружила себя бывшими старостами блоков (тоже словачками) и дрожащим от слез голосом пыталась объяснить: "Пусть, я вижу, что мы попались, сами заварили эту кашу, но мы должны постараться помочь своим трехлетним опытом в лагере и как-нибудь прорваться вперед. Мы, словачки, обязаны сохранить здесь свое влияние. Это новый лагерь, голова – на плечах! А глаза закрыты!"

Руководствуясь предыдущим опытом, они "вошли" в беседу с местной старостой блока, как оказалось, женщиной порядочной, польской еврейкой из Сосновичей.

Польские еврейки, известные кровной близостью с новой старостой блока, хорошо знали, что словачки так просто не болтают. Кстати, в будущем они это старосте объяснили, как следует.

В нашем "зале", где нас бросили, как трупы на пол, каждые несколько минут появлялась и крутилась другая надзирательница. Немецкие девушки или молодые женщины, большинство из которых должны были мобилизовать "на службу во имя родины и германского народа", смотрели на нас с любопытством, иногда даже с жалостью.

В четыре часа утра послышался в лагере гонг, и по прошествии получаса – крик: "На выход!" Тут же стали выбегать из всех блоков слабые женщины, босые, усталые, с припухшими глазами. Команда была построена для выхода на работу. Построение, крики старших, старост блоков. Глава команды приняла построившихся, и команда вышла к местам работы.

В лагере находилось около тысячи женщин, разделенных на три команды, которые работали на трех заводах по производству боеприпасов: "Телефункен", "Лейман" и "Хагнок". Режим в лагере был очень строгим. Арестанту было запрещено хоть кому-нибудь рассказывать о характере работы. Он должен был верить в то, что создает детали для радио. Слово "боеприпасы" не должно было выходить из наших уст. Вообще, каждая надсмотрщица смотрела в рот и глаза заключенным, чтобы проверять, не знают ли они что-то, что им не следует знать.

Путь от лагеря до работы занимал час. Команду вели дежурная начальница и несколько надсмотрщиц, а также несколько часовых, которые ударами прикладов ружей, напоминали, что разговаривать запрещено. Надо было изображать из себя немых. На следующий день после нашего приезда нам разрешили отдыхать на бумажных матрацах, расстеленных на каменном полу.

Вечером пришла начальница команды и провела проверку. Она забрала у нас смены белья, перчатки (показала свои руки, мол, они тоже без перчаток), ночные сорочки, всего этого было у нас немного, но мы проклинали весь мир. Нам совсем не удалось сбежать из Освенцима, если те же вещи забирают у нас здесь. И все-таки при этом у нас что-то осталось. Не зря же мы приобрели в Освенциме за два-три года опыт. Забранное не опустошило казну. Надсмотрщицы не знали о том, что почти каждая из нас прятала в пальто "шкаф", в котором под подкладкой было зашито платье, белье, свитер, носки, и даже "зелень", предназначенные, чтобы поддержать такой хитростью нас, арестанток со стажем.

На следующий день мы вышли на работу. 150 граммов хлеба и пол-литра супа предназначались на целый день. Наша группа (150 девушек из Освенцима) должна была работать на "Телефункене". Нам объяснили сложную работу на станках, состоящих из разных проводов. Во все годы войны, еще тогда, когда я была свободной, и потом, в гетто и в лагере, я делала все возможное, чтобы не работать на Германию, и я находила каждый раз новые для этого способы. Это всегда мне удавалось с успехом, даже без особых усилий с моей стороны.

Сейчас я предложила вместе с девушками из нашей партии работать в пошивочной мастерской. Мы шили там платья для немецких начальниц компании "Телефункен".

***

На этом заканчиваются дневники.

ЭПИЛОГ

Рина Лапэ-Фрид и Зола Брайтберт, которые все время находились с Полой в Освенциме и прошли весь путь до освобождения, восстановили недостающую часть дневника.

Из Освенцима мы приехали в лагерь Райхенбах, который считался рабочим и тоже был окружен колючей проволокой и сторожевыми вышками. На них бодрствовали вооруженные солдаты. Мы работали на заводе "Телефункен" над электронной аппаратурой и запасными частями. Смена длилась 12 часов. От лагеря и обратно шагали около двух часов в каждом направлении. Время для отдыха было ограничено. Работа была изнуряющей, было холодно, и все время мы были голодными.

Рина вспоминает, что в течение нескольких дней была очень больна, у нее были высокая температура, потливость. Пола и Ружа лежали рядом с ней и изо всех сил старались поддержать ее. Обе пели ей песни Гивиртига (они ведь пели так красиво), а Ружа описывала ей пейзажи Эрец Исраэль. Вместе с ней, на той же наре, были сестра Полы, Эльза и Вушка.

Зола и Рина продолжают вспоминать и рассказывать: когда русский фронт стал приближаться, немцы решили эвакуировать лагерь. Они заставили нас идти пешком четыре дня и четыре ночи, десятки километров в сутки, в тяжелейших условиях. Это было в конце зимы 1944-1945 годов. Погода была ужасная, шел снег, и мы страдали от жестокого холода и от голода. Многие женщины падали по дороге – умирали или их пристреливали. Мы не верили, что преодолеем этот марш. И все-таки добрались до перевалочного лагеря Фрешниц. Через короткое время нас оттуда отправили в вагонах для скота, без крыш, без еды и воды. Нас пытались пристроить в нескольких лагерях, но всюду нас отказывались принимать.

В конце концов, мы прибыли в лагерь Форта в Вестфалии. Там находился еще один завод "Телефункен", который располагался под землей, а над ним были огромные скалы. Из лагеря на завод мы шли пешком по тающему снегу, по лужам и грязи. На заводе присматривали за нами немки без формы. И там тоже страдали от сильного холода и голода. В основном работали в ночные смены. Группа девушек из "Монтелупиха" (страшной тюрьмы в Кракове), в основном Пола и Эльза пытались убедить других работниц вредить разные детали, несмотря на то, что это было связано с реальной угрозой для нашей жизни. Мы проработали там шесть недель, а потом нас снова отправили в путь, в направлении морского порта Гамбурга. Всю дорогу нас бомбили, и мы молились, чтобы бомба угодила в наш поезд. Кто спасется, тот убежит.

В Гамбурге мы работали на рытье позиций для укрепления города. Ходили слухи о том, что транспорты, прибывшие до нас, освободили и передали в руки Красного Креста. В Гамбурге мы пробыли недолго, и снова нас посадили в вагоны и отправили в путь. Мы были уверены, что это будет путь к нашему уничтожению.

Все это произошло в конце апреля 1945 года. Ехали мы в закрытых на замок вагонах без еды и без воды. На одной из станций поезд остановился, и эсэсовцев сменили солдаты вермахта, которые охраняли вагоны снаружи. Поезд продолжал долго стоять. Мы глядели наружу сквозь щели в вагонах и не понимали, что происходит – солдаты не возвращались к вагонам. Мы чувствовали, что происходит что-то хорошее для нас. Пола и Эльза подошли к двери вагона, пытались сдвинуть ее, и она приоткрылась. Снаружи, вокруг поезда, немцев не было видно. Слышались крики необузданной радости: "Мы живы!", "Мы свободны!"

Рина вспоминает: Пола запела "А-тикву", и все присоединились к ней. Эту радость трудно передать словами.

На расстоянии десятков метров появилось много людей, гражданских, с корзинами, наполненными едой, но люди из Красного Креста, которые в это время взяли ответственность за поезд, не позволяли им подходить к нам. Позже мы выяснили, что из опыта предыдущих транспортов люди из Красного Креста знали, что истощенная система пищеварения узников не способна была усвоить обычную пищу, даже в малых количествах. Многие из-за этого умерли.

Мы слышали вокруг иностранную речь, позже выяснили, что это датчане. Поезд отвез нас на маленькую станцию в Дании, там ожидали нас медсестры Красного Креста с походными кухнями, они раздали нам овсяную кашу. Это была наша первая нормальная пища с тех пор, как мы выехали в долгие наши скитания.

На некотором расстоянии от нас мы заметили другой поезд, в котором находились немецкие солдаты. Нам объяснили, что нас обменяли на немецких военнопленных, которых везли, очевидно, в Германию. Через несколько дней после нашего прибытия в Данию война окончилась. Нас перевезли в барачный лагерь, и там стали лечить больных

Через день или два паром перевез нас в Швецию, в город Хельсингборг. Нас приняли в палаточный лагерь, где проверили лагерную одежду, все прошли дезинфекцию с помощью ДДТ. Всю одежду сожгли в большом костре. Нам раздали ночные сорочки, костюмы, и так мы начали новую жизнь.

Рина закончила свой рассказ с волнением: "Весь этот путь я проделала, будучи 14-летней девочкой, в сопровождении своей сестры Эльзы; близость Полы и Ружи, пусть будет благословенна их память, а также Вушки, дай Бог, ей долгие годы, была для меня очень важна. Вместе с моей сестрой Эльзой они укрепляли мои душевные силы, чтобы я смогла выстоять, поддерживали веру в то, что мы выживем и доживем до свободы.

8 мая 1945 года Пола была включена в число 10.000 узниц-женщин, которым выпало счастье быть освобожденными шведским правительством. Эта операция известна под названием "Транспорт Брендот" и переведена из германского лагеря в Швецию. Сразу же по прибытии туда, в мае 1945 года, она начала описывать в дневнике все то, что пережила за эти страшные годы, поскольку все было свежо в памяти.

В Швеции группу отправили в Хельсингборг. Вместе с Полой были освобождены ее сестра Ружа Винер (Гольдвассер), Раня Фрид (Лапэ), Эльза Люстгартен (Лапэ), Вушка Купер, (Ривка Шпинер-Либескинд) и другие друзья. Пола начала работать в движении "А-халуц", которое объединило всех беженцев в Швеции и заботилось об их интересах. Ружа, когда были оформлены документы, вернулась к концу 1945 года к своему мужу Йосефу в Эрец Исраэль.

О Шаломе известно, что он нашел Полу в Швеции, его туда направил родственник, репатриировавшийся в Кфар Эцион. В конце 1946 г., после всех этих лет разлуки, они снова встретились в Швеции. Шалом сошел в порту Данцига как нелегальный пассажир, приплывший в трюме шведского парохода. Пароход привез его на побережье Швеции, а оттуда Шалом прибыл поздно ночью в Хельсингборг к Поле, к ее великому удивлению. Они поженились в Швеции 20 июня 1947 года, переехали в Израиль 1-го декабря 1948 года, где у них родились две дочери.

Пола создала теплый дом и любящую семью, вместе с Шаломом и Шимоном, его братом, бесконечно заботилась обо всех членах большой семьи, и особенно о своей сестре Руже, которая пострадала в дорожном происшествии, оставшись инвалидом. В последние девять лет своей жизни Пола болела и была ограничена в движении. И только ее сильный дух и душевная независимость держали ее с нами, позволяя ей видеть, как живут дочери, как растут и достигают успехов внуки. Умерла Пола в июле 2001 года.

Пусть будет благословенна память о ней.

Послесловие Даниэля Тамара

Чудовищно малое количество людей в мире спасало евреев по сравнению с теми, кто убивал их, изгонял, унижал. Ничтожное количество евреев принесли страдания человечеству по сравнению с теми евреями, которые спасали мир.

Разделю, в моем понимании, видение ужаснейшей трагедии в истории человечества на три концепции – опять ничего нового, но чтобы соблюсти некоторый порядок.

Первая, доминировавшая еще четверть века назад, звучала, примерно, так:

"Невозможно понять и объяснить, как это миллионы людей безропотно, трусливо, стадом баранов пошли на смерть – зачастую тысячи, не устояв перед кучкой пьяных от водки или садизма бандитов и палачей, а ещё хуже валили в газовые камеры и огненные печи, будто скот, бегущий на скотобойню. Какое унижение, какой позор нации! Можно ли уважать такой народ?!" – Из армейского разговора в 1983 году с резервистом, израильтянином – саброй (в стране несколько поколений).

Вторая – сегодняшняя, почти так:

"Это неправда, это ложь и клевета, и злостное умалчивание – евреи сопротивлялись, и еще как! Бесстрашно и отчаянно в гетто Варшавы, в Кракове, в лагере Собибор, во французском Сопротивлении, в лесах Белоруссии и во многих еще менее известных местах…"– из речи активистки, спасшейся из ада Аушвица и выступавшей на одном из митингов в Польше.

И то, и другое – правда, но и то, и другое мною категорически неприемлемо как подведение итогов поведению нашего народа в эпоху Великого Истребления 1939-1945 гг.

Отсюда и третья концепция, которую и попытаюсь развернуть, хотя бы кратко.

Почему я не приемлю вторую?

Если было истреблено 6000000 человек, то хотя бы 3000000 мужчин и женщин, здоровых и в приемлемых годах (18-60) могли бы оказать сопротивление, но не оказали. Я не знаю точной цифры участвовавших в борьбе (никто не знает), говорили о нескольких десятках тысяч, но думаю, что это преувеличено. Я не имею в виду евреев, воевавших в советской армии и армиях союзников – всего воевали 1 685 000 солдат и офицеров, в Красной Армии – более 500 000 и более 200 000 из них погибли в боях (из отчета Александра Шульмана – многие ли знают об этих цифрах, но это отдельная тема).

Даже если участников сопротивления насчитывалось 30 000 – это всего лишь один процент! О каком сопротивлении идет речь, на общем фоне тотального уничтожения?! И когда в Израиле отмечается День Катастрофы и Героизма, это никоим образом, не отвечает на вопрос – что же произошло с нами как с нацией, ибо умалчиваются фундаментальные, коренные, самые естественные, даже инстинктивные линии поведения человека.

Почему я не приемлю первую концепцию?

Тот, кто служил в армии или флоте, полиции, милиции, спецназе, "органах", знает, что такое "человек с ружьем", особенно, если он ещё и в униформе.

Тот, кто стоял против "человека с ружьем", беспомощный, бесправный, отчаявшийся, почти парализованный, знает на своей шкуре, что такое "человек без ружья" (я в своей скромнейшей и банальной карьере армейца и диссидента, в Ливане в 1983 г. и в кабинете следователя в Большом Доме в Ленинграде в 1972 г. – знаю, хотя я никого не бил и меня никто пальцем не тронул).

А там ведь с одной стороны действовала потрясающая, смазанная до блеска, отработанная до совершенства машина уничтожения, сломавшая материковую Европу как беспомощного щенка (а Франция-то – какой истинный позор, Бонапарт-то в гробу восемнадцать раз перевернулся, а их блефовое, щенячье сопротивление!), гнавшая в три раза превосходившую Красную Армию до самой Волги, подкрепленная озверевшими в своем садизме, вооруженными до зубов бандюгами и подонками из всех, без исключения, стран Восточной Европы и Прибалтики, а также хорватами, а более всего украинцами и немало белорусами, и не менее – русскими!

А кто же был с другой стороны? Даже если и молодые и здоровые, и в расцвете сил, но ведь необученные, к войне неприспособленные, окруженные женщинами, детьми, стариками и старухами, в едином стадном паническом давлении и параличе, в страхе, столь ужасающем, но столь естественном для всех народов и во всех концах планеты, и во все времена. А ещё чудовищная официально-государственная ложь прямо в глаза наивных, испуганных, затравленных, растерянных душ, страстно желавших в эту спасительную ложь поверить. А враждебное, совсем распоясавшееся окружение местного населения, особенно в восточной Европе и Прибалтике, да и в западной не намного лучше (и во Франции, и в Голландии местные охотно выдавали на смерть своих бывших соседей за деньги, и за похвалу, да и где нет – редчайшее, благородное исключение).

А кто же вел или вел бы себя по-другому?

Я категорически утверждаю: никогда и нигде нельзя делать выводы и заключения без сравнения.

И другие шли на бойню без малейшего сопротивления, даже и тысячи немцев, уголовных и политических, и европейцы, российские военнопленные, создавшие, как и евреи, здесь и там, едва заметные на общем ужасающем фоне, очажки противодействия. А за десятки лет бандитского гнета Ленина - Сталина не шли на безропотную смерть или невыносимую ссылку десятки миллионов граждан, и среди них – больше всех самых молодых, здоровых и сильных (и я имел честь краем глаза взглянуть на это в глухой Сибири, хотя и в отрочестве), осмеливавшиеся на мелкие вспышки сопротивления, а лучше – на бунт, в жутком пожаре народного уничтожения (читайте менее Солженицына, а более Шаламова)? Просто сталинская машина истребления была неизмеримо примитивнее, бардачнее, намного менее организованной, чем гитлеровская, хотя во всеобъемлющих, стратегических, государственных размерах основана была Лениным.

И среди евреев находилось немало предателей, подонков и садистов. Более всего сами евреи жаждут говорить об этом, каяться, рыдать, посыпать головы пеплом, рвать на задницах волосы. Но ведь ничтожное количество было, в сравнении с чуть ли не сотнями тысяч украинцев и русских (и европейцев всех мастей), которые предавали свои народы и преданно служили немцам, совсем не только из ненависти к советской власти, но, как и евреи, из страха, отчаянного инстинкта самосохранения жизни, садизма и алчности. А мы, хоть и избранный Богом народ, состоим из тех же костей, крови, мяса и кожи, и все это и нам присуще.

Какой же вывод сделать в этой третьей концепции?

Неестественна только была здесь гигантская машина уничтожения, а, значит, поведение евреев во время Великого Истребления было, на мой взгляд, абсолютно естественным, как и поведение миллионов советских граждан в самый длительный в истории человечества период Гражданского Уничтожения. И естественны были ничтожные, спорадические очаги сопротивления тех и других чудовищному механизму жестокости, унижения и смерти.

Я не в состоянии абсолютно решительно сказать, что здесь нечего стыдиться, как и нечем особенно гордиться, ибо и сам полон сомнения, боли и растерянности.

Даниэль Тамар

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 6338

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer6/Laskina1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Леонид
Хайфа, - at 2015-05-01 10:16:02 EDT
Я только понять одного не могу -- после такой катастрофы, евреи НЕ перестали доверять гоям, любить гоев, продолжать жить в тех странах, среди тех же "людей", которые, если сами не убивали евреев, то "сдавали" их нацистам, злорадствовали что евреев убивают... Евреи совершенно никак не отомстили этим предателям и подлецам... Те кто выжил из евреев в этой войне -- почти все вернулись в эти же города, чтобы снова жить и растить своих детей среди тех же предателей и детей предателей. В Израиль приехало мизерное кол-во евреев -- в основном приехали те, у кого из евреев только дедушка или бабушка (почти все они антисемиты). А чистокровные уехали в США или до сих пор живут там же -- среди пособников фашистам. Почему же евреи такие наивные? Неужели они понять не могут (!), что после катастрофы, оставаясь добрыми и наивными слюнтяями (!) -- они не смогут получить уважения от гоев, а только чувство брезгливости к себе и презрение?!

---

Елена
Израиль - at 2011-06-09 10:05:30 EDT
Бесценное документальное свидетельство об истреблении народа, написанное автором талантливым, наблюдательным и мужественным, сумевшим остаться личностью в условиях созданного нелюдями ада.

---

Карский Максим
- at 2011-06-06 19:53:40 EDT
Сильная и нужная статья! Спасибо!

---

---

---