Джонатан Сакс

Достоинство различия

Как избежать столкновения цивилизаций

Перевод с английского Бориса Дынина

(продолжение. Начало в №4/2011)

Содержание

От автора

Предисловие ко второму изданию

Пролог

Глобализация: надежды и разочарования

Достоинство различия: изгнание духа Платона

Контроль: императив ответственности

Вклад: в защиту морального значения рыночной экономики

Сострадание: идея Цедаки

Творчество: императив образования

Сотрудничество: гражданское общество и его институты

Сохранение: защита природы

Примирение: слово может изменить мир

Завет надежды

От переводчика

Библиография

Названия книг Танаха  в традиционном еврейском произношении и их русские версии

 

Глава 6

Сострадание: идея цедаки

Моисей стремился... заложить основы общества, которое не знало бы глубокой нищеты и унизительной нужды.

Генри Джордж, «Моисей»

«Представьте себе роскошный лимузин на улице городского гетто, – такую метафору предлагает Мартин Вольф в газете Financial Times, – Внутри лимузина – постиндустриальный мир западной Европы, Северной Америки, Австралии, Японии и успешно развивающихся стран Тихоокеанского кольца. Все остальные страны смотрят в окна лимузина извне»[1]. В мире убыстряющейся глобализации богатство распределяется во все возрастающей диспропорции, бедные становятся беднее и богатые богаче. Каждый год возрастает число миллиардеров. Каждый год миллионы умирают от голода, нищеты и болезней, которые можно было бы предупредить. Таково различие между микро- и макроэкономиками. В каждой отдельной торговой операции выигрывают обе стороны. Но при объединении миллиардов операций их эффект может оказаться, и часто оказывается, чрезвычайно несправедливым, и глобализация явно усиливает этот эффект. Она превращает нашу планету в единый рынок с необыкновенно текучими финансами, мгновенно распространяющейся информацией и конкуренцией. Инвестиции перемещаются из страны в страну в поисках максимального роста и без учета последствий для нашей жизни. Равенство уменьшается в мире с каждым годом.

Неравенство растет внутри стран и между ними. Во второй половине ХХ в. мировое потребление товаров и услуг увеличилось вдвое, но, согласно данным Организации объединенных наций, миллиард людей – одна шестая населения земли – живут меньше, чем на доллар в день, и лишены элементарных условий цивилизованной жизни. Больше 80 млн. человек умирают каждый год из-за зараженной воды и загрязненного воздуха. Шесть миллионов – от недостатка пищи и истощения. Два миллиона – от дизентерии и связанных с ней болезней[2]. СПИД уже унес больше десяти миллионов жизней в Африке и, согласно прогнозам, еще 25 млн. умрет в течение следующего десятилетия. Среди 4,5 млрд. жителей развивающихся стран три четверти лишены социального обслуживания. Треть не имеет чистой питьевой воды. Четверть не имеет жилья, удовлетворяющего даже самым низким стандартам. Каждый пятый живет в антисанитарных условиях без медицинской помощи. В Африке, беднейшем континенте, 174 ребенка из каждой тысячи не доживают до пяти лет. 20 проц. детей всего мира учатся меньше пяти лет. Тот же процент детей постоянно недоедает[3].

Разрыв растет. Между 1965 и 1999 гг. реальный доход на душу населения в развитых странах вырос на 2,4 проц. На Ближнем Востоке и в Северной Африке рост был приблизительно на том же уровне. В странах южнее Сахары он упал. Положение в 89 странах ухудшилось за последние 10 лет. 35 стран пережили более тяжелую экономическую депрессию, чем Великая депрессия 30-х гг. На долю 20 проц. экономически состоятельного населения мира приходится 86 проц. потребления товаров, а на долю 20 проц. беднейшего населения только 1,3 проц. Первые потребляют в 16 раз больше мяса и в 17 раз больше энергии, чем вторые. У первых в 145 раз больше машин, чем у вторых. 65 проц. мирового населения никогда не пользовались телефоном. У 70 проц. нет электричества. Американцы тратят больше на мороженое и европейцы на косметику, чем понадобилось бы на строительство школ и санитарных систем для 2 млрд. людей, все еще не имеющих их.

В 1999 г. исследования по Программе развития при ООН установили, что достояние трех самых состоятельных в мире людей превышало достояние 600 млн. жителей самых бедных стран. Совокупная собственность 358 самых богатейших миллиардеров превышала совокупную собственность почти половины мирового населения. Однако помощь слаборазвитым странам оставалась на очень низком уровне. Только четыре страны – Дания, Норвегия, Швеция и Голландия – достигли уставленного ООН уровня – 0,7 проц. от национального дохода. Америка, богатейшая страна, оказалась на самой низкой ступени с 0,1 проц. В то же самое время 4 проц. совокупного достояния 225 богатейших индивидуумов было бы достаточно, чтобы обеспечить все бедное население земли элементарным образованием, медицинской помощью и адекватным питанием[4].

Внутри самих развитых стран разрыв между разными группами населения увеличился и распределение доходов сегодня менее равномерное, чем когда-либо в ХХ столетии. В Соединенных Штатах в начале 90-х гг. доход директоров корпораций был в среднем в 42 раза больше, чем доход производственных рабочих. 10 лет спустя он стал больше в 419 раз. Суммарная прибыль, произведенная в Америке между 1979 и 1999 гг., превысила биллион долларов, но 95 проц. этой прибыли ушли к 5 проц. населения. Между 1968 и 1998 гг. разрыв в доходах верхнего 1 проц. населения и среднего класса увеличился в 5 раз. Новая экономика имеет тенденцию вознаграждать немногих, оставляя многим все меньшие возможности получать пропорциональную зарплату. В сельском хозяйстве теперь занято только 2 проц. населения и промышленное производство перемещается в страны с дешевой рабочей силой, в результате чего значительное число молодых людей оставлено без тех перспектив, которые были у старшего поколения. Новая меритократия выдвигает наверх людей, умеющих приспособиться к требованиям дня, и безжалостно отделяет победителей от проигравших.

В самых развитых странах люди работают тяжелее со все меньшей уверенностью в завтрашнем дне и защите от превратностей жизни. Рабочее время среднего американца за последние десять лет прошлого столетия увеличилось на две недели в год. В случае семьи с детьми оно увеличилось на семь недель. В 1969 г. 38 проц. замужних матерей зарабатывали деньги, чтобы поддержать семью. Через тридцать лет этот процент возрос до 70. Быть способным заработать на жизнь стало одной из самых больших забот молодых людей. В 1968 г. 75 проц. университетских первокурсников говорили о необходимости найти «осмысленную философию жизни», и только 41 проц. указывал на «финансовый успех» как на свою первоочередную задачу. Тридцать лет спустя процентные отношения стали обратными[5]. Тем временем возникли новые очаги нищеты, особенно среди матерей-одиночек и их детей. Между началом 80-х гг. и концом 90-х детская нищета в Англии выросла вдвое. В Соединенных Штатах произошло почти то же самое. Финансовые трудности обычно сопровождаются разрушением социальной среды: унылыми кварталами, ослабевшими общинами, высокой преступностью, торговлей наркотиками, плохими школами и разбухшими социальными услугами. Слишком много детей растет сегодня без надежды, и не только в слаборазвитых районах, но и в некоторых самых богатых странах – в полуразрушенных центрах их больших городов.

***

Невозможно спокойно наблюдать постоянно увеличивающийся разрыв между теми немногими, кто стоит на верхней ступени экономической лестницы, и теми многими, кто находится у ее подножья. Современная ситуация отличается в худшую сторону от всех предыдущих тем, что этот разрыв стал сегодня очень видимым. Когда горизонты большинства людей ограничивались соседней деревней или близлежащим городом, только немногие задумывались над проблемой неравенства, и тогда существовавшего в мире. Где-то лежали сказочные земли, богатые золотом, но они оставались в царстве легенд и сновидений. Глобальные средства информации изменили ситуацию. Телевизор принес мир богатых и знаменитых в самые отдаленные селения и мир голода, опустошения, войн и болезней в наши квартиры. Мы не можем больше утверждать, что мы не знали.

Традиционные представления о неизбежности неравенства теряют почву. Античное мировоззрение, так же как и средневековое, исходило из убеждения, что структуры власти, богатства и социального расслоения являются частью предустановленного мирового порядка. Общественное положение предопределялось рождением. Иерархия была вписана в структуру мира. Одни, согласно Аристотелю, рождены быть свободными, другие – рабами. Истинно или нет, сказал Платон, ради общественного спокойствия людям необходимо внушать, что различия в судьбах предустановлено: неравенство можно оплакивать, но изменить нельзя. Современное мировоззрение не признает подобной канонизации status quo. Оно замещает судьбу выбором, и мы уже не можем без сомнений утверждать, что существующий порядок вещей таков, каким он должен быть по предопределению.

Почему же сохраняется морально недопустимое неравенство? Многие защитники новой экономики доказывают, правильно с моей точки зрения, что она дает нам наилучший шанс преодолеть нищету. Присоединившиеся к глобальному рынку страны, прежде всего в Юго-Восточной Азии, но также и в Южной Америке, достигли заметных экономических успехов. То же самое произошло и в Индии, где возникла эффективная база информационных технологий. Экономические реформы 1978 г. в Китае при правлении Дэн Сяопина помогли 800 млн. человек крестьян удвоить доходы в течение всего шести лет. 76 млн. только за последнее десятилетие вышли из нищеты[6].

Но не все нации получили доступ к новым технологиям и потому остаются по ту сторону так называемого цифрового барьера. И не все международные экономические соглашения шли на пользу беднейшим народам. Лаурят Нобелевской премии, экономист Джозеф Стиглиц, бывший директор Всемирного банка, подвергал резкой критике международные финансовые организации за их политику навязывать неадекватные стратегии странам с разрушенной экономикой. Либерализация экономики может приводить к усилению сильных и ослаблению слабых. Деньги более подвижны, чем люди. Фонды, направляющиеся в слаборазвитые страны, могут уходить из них с той же легкостью, с какой пришли, оставляя за собой мертвые производства и огромные массы безработных. Капиталы, особенно спекулятивные, не всегда вкладываются в образование и социальные структуры. Часто они инвестируются туда, где ожидается большая и быстрая прибыль. Цена на недвижимость неоправданно поднимается без развития базы долговременного роста. Стиглиц сравнил некоторые экономические планы Международного валютного фонда, навязанные слаборазвитым странам, со спуском маленьких лодок в открытый океан. Даже крепко сбитые и умело управляемые лодки редко выдерживают удары океанских волн и не переворачиваются[7].

Не всегда приходит помощь и от интернациональных корпораций. Их деятельность не одушевлена стремлением к справедливости. Они существуют ради прибыли акционеров, и именно к этому они стремятся. Если перемещения валют или разница в стоимости рабочей силы позволяет им существенно снизить расходы при переводе операций из одной страны в другую, они сделают это. Стоимость их операций в терминах страдания и разрушения не влияет на их прибыли. Даже если бы было наоборот, большинство международных корпораций избавляются от юридического владения своими производственными базами и отдают их в руки контакторов, что позволяет богатейшим корпорациям игнорировать и с легкостью обходить свою обязанность помогать экономическому развитию третьего мира. Этим объясняется рост протестов, хорошо документированный в книге Наоми Клейн «Нет логотипу». Их участники справедливо озабочены высокими прибылями корпораций, переводящих свои производства в страны, где рабочие трудятся долгие часы за низкую зарплату и в антисанитарных условиях. Назрела необходимость международного контроля за условиями труда и заработной платой. Совпадение интересов корпораций и правительств, стремящих привлечь инвестиции к себе, оставляет рабочим мало возможностей изменить свою судьбу.

Национальные государства также играют существенную роль в сохранении status quo. Их отношение к международной помощи остается двусмысленным. Слишком часто эта помощь не доходила до тех, кто нуждается в ней. Она распределялась правительственными органами и нередко использовалась на поддержку самих недееспособных, жестоких и деспотических режимов. Например, в Африке 90 проц. голодающего населения живет в аграрных районах и остается без помощи, потому что элита предпочитает жить в портовых городах. Как писал один доброволец ООН во время голода 1984–1985 гг.: «Мори голодом горожан, и они начнут бунтовать; мори голодом крестьян, и они будут умирать. Если вы – политик, кого вы выберете?»[8]. В течение 90-х годов в Африке вспыхнуло 17 вооруженных конфликтов, в то время как в остальном мире – только 10. 20 млн. человек, в основном женщины и дети, остались без пищи и нуждались в гуманитарной помощи. Такая помощь, чтобы быть эффективной, нуждается в хорошем правительстве, но хорошее правительство не возникает благодаря гуманитарной помощи.

Западные правительства также неизбежно испытывают конфликт интересов. Их первичная обязанность заключается в защите экономических интересов собственных народов, и они опасаются, что помощь слаборазвитым странам подорвет эти интересы. При условиях полной свободы передвижения капитала, рабочие места уходят в страны с низкой заработной платой. Занятость экспортируется, и тем самым, по крайней мере, временно импортируется безработица. Этот процесс может быть выгоден элите развитых стран, которая управляет компаниями, планирует и рекламирует новые продукты, но тот же самый процесс негативно влияет на жизнь производственных рабочих, наблюдающих утечку рабочих мест за границу. Сфера услуг почти во всех развитых странах расширяется, в то время как сфера производства сужается. Правительства вынуждены проявлять особую осторожность при принятии решений, которые могут привести к увеличению занятости в других странах за счет увеличения безработицы в своих.

Мир, в котором немногие преуспевают и многие бедствуют, оскорбляет наши самые глубокие чувства справедливости и человеческой солидарности. Вы не должны быть убежденным эгалитаристом, поборником полного равноправия, чтобы признать недопустимость углубления пропасти между громадным богатством, сконцентрированным в немногих руках, и широко распространенной нищетой. Но действительная проблема все-таки связана с ответственностью. Никто не планировал заранее возникшую ситуацию. Она возникла в результате миллиардов трансакций, инвестиций и рыночных решений. Роберт Рейх напоминает нам:

«Возникновение глобальной компьютеризированной экономики произошло спонтанно. Одно изобретение вело к другому без ясного представления об их последствиях. Никто не планировал столь быстрого развития коммуникационных, транспортных и информационных технологий. Также никто не предвидел, что они повернут экономику от крупномасштабных производств к широкому разнообразию постоянно меняющихся новых товаров и услуг... И, конечно же, никто не планировал возникновение негативных аспектов всего этого прогресса»[9].

Невидимая рука – непредвиденный результат мириада действий и противодействий – не всегда доброжелательна.

Нет быстрых ответов на трудные вопросы сегодняшнего дня. Какова наша ответственность по отношению к человечеству в целом? Какие обязанности связывают нас с теми, кто не принадлежит нашему отечеству, политической системе, культуре? Какую часть нашего богатства, если вообще какую-либо, мы должны делить с другими? Трудно сформулировать ответы на эти вопросы на языке права. Права предполагают существование системы законов и обязанностей, которая способна поддерживать их. Право подобно банковскому чеку: он имеет ценность только при наличии банка и банковского счета, с которого можно снять деньги. Без них чек символизирует только ожидание, но еще не исполнение. Какой же может быть моральная основа глобальной экономической ответственности?

В поисках ответа на этот вопрос религиозные идеи будут более полезными, чем узкие политические или экономические концепции. Центральное откровение монотеизма обо всех нас как детях единого Бога и о человечестве как одной большой семье сегодня обнаруживает свою значимость более ясно, чем когда-либо. Просвещение оставило нам концепцию универсальных прав человека, но она остается «тонкой» моралью, сильной на абстрактном уровне и слабой на уровне морального воображения. Гораздо более сильной является библейская заповедь видеть в каждом, кто испытывает нужду, нашего брата или сестру, и помнить, что нищета есть несчастье, губящее человека. Каждый год на еврейскую пасху мы едим «хлеб бедности» (мацу) и горькие травы рабства. На праздник Сукот мы оставляем домашний комфорт и проводим семь дней в шалашах в память о том, как евреи чувствовали себя в дни скитаний без пищи и под открытым небом подобно миллионам в Калькутте или Каракасе сегодня. Великие религии не просто выражают общность между людьми в абстрактных определениях; они побуждают нас действовать и воспринимать обращение других к нам в образах нашего собственного опыта.

Исторический опыт евреев соединяет два элемента, особенно значимых для нашей современной ситуации. С одной стороны, как было показано в предыдущей главе, иудаизм благоприятно относится к свободному рынку и ограниченному правительству, видя в них самую эффективную защиту индивидуальной свободы и творчества. С другой стороны, уже со времен Моше, иудаизм знал, что открытая экономика не гарантирует достижения более высокой справедливости, требующей, чтобы у всех членов общества была возможность жить достойно. Эта проблема глубоко волновала Моше и пророков. Как правильно заметил Норман Готвальд: «С самого начала своего существования Израиль жил по Завету, признавшему великую ценность эгалитарного общества, подчиненного единой божественной власти»[10]. Ранняя религия израильтян стремилась стать основой «гетерогенной, бесклассовой, децентрализованной ассоциации племен, задуманной как братство и сестричество (по крайней мере, в большей степени, чем ханаанское сообщество) социально, экономически и политически равноправных людей»[11]. Такое общественное устройство требовало приверженности к экономическому порядку, который поддерживает баланс между свободой и справедливостью, и мы можем проследить эту приверженность в библейском законодательстве и книгах пророков. Чтобы ясно понять ее природу, мы должны понять идею, содержащуюся в одном из ключевых понятий иудаизма.

***

Бог поручил Аврааму и его потомкам исполнить особую миссию:

«И сказал Господь: утаю ли Я от Авраама то, что хочу сделать! Ведь от Авраама произойдет народ великий и сильный, и благословятся им все народы земли. Ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя, соблюдать путь Господа, творя правду [цедака] и суд [мишпат]; дабы исполнил Господь Аврааму, что сказал о нем» (Берешит 18:17-19).

Два слова цедака и мишпат обозначают две различных формы справедливости. Мишпат – это распределительная справедливость или власть закона (правосудие). Свободное общество должно управляться законами, беспристрастно исполненными как при наказании виновного, так и при оправдании невиновного или защите прав человека. Цедака, по контрасту с мишпат, – это уравнительная, менее процессуальная и более интуитивная форма справедливости (праведность).

Трудно точно перевести слово цедака, потому что оно объединяет два понятия, обычно противостоящих друг другу, а именно благотворительность и справедливость. Предположим, что я дал кому-то 1000 рублей. Если он имеет право на получение денег, тогда мое действие есть форма справедливости. Если нет, то оно является благотворительностью. В английском языке (так же как в случае латинских терминов caritas и justitia) акт благотворительности не может быть актом справедливости, и акт справедливости не может быть актом благотворительности.[12] Но цедака означает и то и другое.

Этот необычный термин соответствует теологии иудаизма, которая настаивает на различении обладания и права собственности. В конце концов, все вещи принадлежат Богу. Мы не собственники того, чем владеем. Мы владеем вещами по Божьей доверенности, что ясно демонстрирует пример из книги Ваикра: «Землю не должно продавать навсегда, ибо Моя земля: вы пришельцы и поселенцы вы со мной» (25:23). Абсолютное право собственности означало бы разделение справедливости (нашей обязанности отдать нечто другому) и благотворительности (нашего желания дать нечто другому). Первая была бы юридически контролируемой повинностью; вторая, в лучшем случае, морально поощряемой обязанностью, исходящей из доброжелательности или симпатии. Однако в иудаизме в силу того, что мы не являемся собственниками нашего богатства, но только управляем им от имени Бога, мы должны подчиняться условиям Его доверенности, и одним из условий этой доверенности является отделение части нашего имущества на нужды бедных. То, что рассматривается как благотворительность в других юридических системах, в иудаизме является требованием закона и может в случае необходимости подлежать судебному разбирательству.

Цедака означает то, что часто называется «социальной справедливостью», требующей не оставлять кого-либо без основных средств существования, но делиться их избытком с теми, кто нуждается в них. Это требование является абсолютно фундаментальным для того общества, которое израильтяне были призваны строить и в котором каждый имел бы право на достойную жизнь и на равноправие со всеми теми, кто живет по Завету под властью суверенного Бога. Его заповедь требует:

«Пришельца не притесняй и не угнетай его, ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской. Ни вдовы, ни сироты не притесняйте; если же ты притеснишь их, то, когда они возопиют ко Мне, Я услышу вопль их.... Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста. Если возьмешь в залог одежду ближнего твоего, до захождения солнца возврати ее, ибо она есть единственный покров у него, она – одеяние тела его: в чем будет он спать? И если, когда он возопиет ко Мне, Я услышу, ибо Я милосерд». (Шмот 22:20-26).

Для израильтян было очевидно, что Бог чрезвычайно озабочен экономическим и политическим благополучием общества, особенно, благополучием тех, кто, будучи лишен власти и защиты, становятся жертвами несправедливости и неравноправия:

«Хвали, душа моя Господа... творящего суд обиженным, дающего хлеб голодным. Господь освобождает узников, Господь делает зрячими слепых, Господь выпрямляет согбенных, Господь любит праведных. Господь хранит пришельцев, поддерживает сироту и вдову, а путь нечестивых искривляет» (Теѓилим 146:7-9).

Израильское общество, будь оно успешно построено, было бы живым контрастом жизни евреев в Египте – контрастом нищете, притеснениям, рабству. Избавление от рабства было только первым этапом на их пути к свободе. На втором этапе – при вступлении в Завет с Богом – они приняли на себя коллективную ответственность обеспечить доступ каждого из них к совместно создаваемому благосостоянию общества и ценностям жизни. Поэтому Библия и настаивает на том, что свободное общество не может быть построено только на основе мишпат – власти закона. Оно нуждается также в цедаке – справедливом распределении источников благосостояния. Библейский взгляд на общество может быть сопоставлен со словами лауреата Нобелевской премии экономиста Амартия Сена:

«Взрослый человек, не имеющий доступа к необходимой медицинской помощи, не только оказывается жертвой излечимых болезней и, возможно, преждевременной смерти, но также лишается свободы делать различные вещи для себя и других, которые он хотел бы делать как ответственный член общества. Рабочий, зависимый от прихотей хозяина и живущий в полурабских условиях, забитая девочка, потерянная в среде, не признающей ее человеческих прав, беспомощный безземельный крестьянин, не имеющий надежды найти работу – все они лишены не только элементарного благополучия, но и возможности вести ответственную жизнь, которая зависит от наличия определенных основных свобод. Ответственность нуждается в свободе»[13].

Я считаю, что Сен охарактеризовал проблему совершенно правильно. Индивидуальная свобода лучше всего может быть определена, следуя Исайе Берлину, в терминах «негативной свободы», означающей отсутствие ограничений (хофеш на библейском иврите). Но коллективная свобода (херут на иврите) есть нечто иное. Она означает, кроме всего прочего, что моя свобода не может быть куплена за счет свободы другого. Общество, в котором немногие благоденствуют, но многие бедствуют, и в котором не всем доступны хорошее образование, медицинская помощь и другие необходимые услуги, не может быть царством свободы. Она требует чего-то большего, чем отказ от произвольного принуждения. Свобода предполагает снятие преград к ответственному исполнению гражданских обязанностей; она требует устранения «нищеты и тирании, ограничений экономических возможностей и постоянных социальных лишений, пренебрежения общественными услугами, нетерпимости и агрессивности репрессивных правительств»[14].

***

Как это может быть достигнуто? Библейский нарратив разворачивается на фоне жизни преимущественно аграрного общества, и его постановления отражают, прежде всего, условия такой жизни. Никого нельзя обязывать работать в субботу, и потому на один день в неделю вся политико-экономическая иерархия теряла свое значение. Различные части посевов отделялись на нужды бедных: угол поля, оставленные снопы, процент урожая (Ваикра 19:9-10, Дварим 24:19-21). На третий и шестой годы семилетнего сельскохозяйственного цикла голодным выделялась десятая часть урожаев (Дварим 26:12). На седьмой день, когда поля оставались невозделанными («отдыхали»), собранный в предшествующие годы урожай принадлежал всем: «Шесть лет засевай землю твою и собирай произведения ее, а в седьмой оставляй ее в покое, чтобы питались бедные из твоего народа» (Шмот 23:10-11). Все невыплаченные долги прощались в этот год (Дварим 15:1-2). Последнее постановление было легко обойти, и поэтому Библия ясно предупреждает:

«Берегись, чтобы не вошла в сердце твое беззаконная мысль: "приближается седьмой год, год прощения", и чтоб [оттого] глаз твой не сделался немилостив к нищему брату твоему, и ты не отказал ему; ибо он возопиет на тебя к Господу, и будет на тебе грех; дай ему [взаймы] и когда будешь давать ему, не должно скорбеть сердце твое, ибо за то благословит тебя Господь, Бог твой, во всех делах твоих и во всем, что будет делаться твоими руками; ибо нищие всегда будут среди земли [твоей]; потому я и повелеваю тебе: открой руку твою брату твоему, бедному твоему и нищему твоему на земле твоей»(Дварим 15:9-11).

Долговая задолженность есть форма рабства. Полностью запретить давать в долг означало бы осуждение многих людей на нищету и лишение их возможности проявить и сохранить индивидуальную инициативу. Поэтому, с библейской точки зрения, ограниченные займы, предоставляемые Всемирным банком жителям слаборазвитых стран, имеют существенное значение. Предоставление людям возможности начать свой небольшой бизнес – это самый эффективный путь вывести их из нищеты. Но нельзя позволять расти долговой задолженности – экономическая система должна поддерживать свободу, а не финансовое рабство. Поэтому так важно периодическое прощение долгов. Оно позволяет людям освободиться от груза прошлого и начать все заново. Библия прямо призывает кредиторов исполнять свой долг перед их должниками. Периодическое прощение долгов является не только моральной обязанностью, но также ключом к долгосрочному благосостоянию общества в целом («благословит тебя Господь, Бог твой, во всех делах твоих и во всем»).

Сходная идея содержится в заповедях о Юбилейном годе. В течение времени многие лишаются своей доли в результате долгов, плохих урожаев и других несчастий. И поэтому каждый пятидесятый год все участки земли должны возвращаться их исходным владельцам, и никто не должен навсегда лишиться наследства своих предков. Библия ясно указывает на связь между экономической справедливостью и политической свободой: «И освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя» (Ваикра 25:10).

Это требование периодического перераспределения благ свидетельствует о библейской мудрости, знающей, что справедливое распределение общественного благосостояния не может естественно возникнуть только на основе свободного рынка. Не случайно самая эффективная компания последних лет по списанию международных долгов «Юбилей 2000» была прямым воплощением библейской заповеди Юбилейного года. Она также лежит в основе идеи Гордона Брауна, министра финансов Великобритании, – «современного плана Маршалла» для третьего мира[15]. Субботний и Юбилейные годы предназначены корректировать рынок посредством восстановления возможностей участвовать в его «игре» у всех тех, кто был вытолкнут из нее из-за необходимости продавать свой труд или отдать землю. Они разрывают порочный круг нищеты и зависимости.

***

С переходом от библейского иудаизма к постбиблейскому около 2000 лет назад мы находим еще более углубленное внимание к цедаке. В этот период прямая финансовая помощь приобрела большее значение, чем помощь в сфере сельскохозяйственного производства. Израиль переходил от аграрной экономики к обществу мелкого бизнеса и торговли, и раввинское законодательство систематически применяло библейские принципы к новым экономическим обстоятельствам. Были введены общинные налоги; установлены новые формы распределения общественного благосостояния, в том числе благотворительные кухни (тамхуй), открытые ежедневно, и благотворительные кассы (купа), распределявшие деньги еженедельно. Распределение благотворительных денег цедаки требовало кристальной честности, и поэтому право исполнять эту обязанность стало выражением одной из самых высоких почестей в жизни общины.

Ключ к пониманию библейского отношения к денежной помощи дан во Второзаконии: «но открой ему руку твою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается» (15:8). В свете этой заповеди раввины приравняли к денежным ссудам дары различного рода. Но более важно понять их интерпретацию той же заповеди как ключ к определению различных форм бедности, которые мы должны принимать во внимание:

«Смотря по его нужде – означает: дай бедняку заработать необходимое ему. В чем он нуждается – обеспечь необходимым обедневшего богача. Даже если потребуется для этого "посадить верхом на лошадь и дать раба, чтобы бежал перед ним". Рассказывал об этом мудрец Гиллель [глава еврейской общины 1 в. до н.э.], что он дал обедневшему человеку лошадь и раба, который должен был бежать перед ним. Однажды случилось, что не оказалось раба на месте, и мудрец Гиллель сам бежал вместо раба целых три мили»[16].

Существуют два вида нищеты согласно этой интерпретации. Первая фраза («смотря по его нужде») говорит об удовлетворении абсолютного минимума жизненных нужд. Согласно еврейским законам он включает в себя пищу, жилье, простую мебель и, если необходимо, деньги на свадьбу. Вторая фраза («в чем он нуждается») означает относительную бедность – относительную не по отношению к другим, но по отношению к положению самого человека перед впадением в нищету. Здесь впервые звучит мысль, которая будет играть важную роль в раввинском понимании нищеты. Помимо всего и кроме чисто физической нужды, нищета имеет психологическое измерение. Нищета унижает, и справедливое общество не должно допускать унижение.

Защита достоинства человека и избавление людей от унижений было постоянной заботой раввинского законодательства. Так, например, мудрецы постановили, что похороны богатых должны быть столь же простыми, как и бедных, во избежание унижения бедных. В определенные праздничные дни девушки, даже из состоятельных семей, должны были одеваться в одолженные платья, «чтобы не стало стыдно тем, кто не имеет»*. Мудрецы добивались понижения цен на предметы религиозного культа, чтобы никто не был исключен из общественных праздников. В условиях работы должно проявляться уважительное отношение к работающим. «Сыны Израилевы Мои рабы», говорит Бог (Ваикра 25:52), и потому никто не имеет право обращаться с ними как со своими рабами. Свобода предполагает самоуважение, и в свободном обществе никто не может быть лишен этого существенного человеческого права.

Одним из элементов самоуважения является независимость. Этим объясняется одно из удивительных постановлений о цедаке. Маймонид перечисляет различные случаи приношений, все из которых, за исключением одного, связаны с благотворительностью. Высшая форма цедаки освобождает от нее:

«Самая высокая ступень – это когда человек поддерживает бедняка тем, что дарит или дает ему взаймы сумму денег, или вступает в деловое партнерство с ним, или находит для него работу, чтобы укрепить его и чтобы, таким образом, он более не нуждался бы в посторонней помощи. Как сказано: «Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он, или поселенец, чтоб он жил с тобою» (Ваикра 25:35), что означает поддержать человека таким образом, чтобы он не впал в нищету снова»[17].

Законы цедаки были выработаны после преодоления глубоких сомнений относительно результатов благотворительности. Сама по себе она может вести к унижению человека. Также она может привести к нескончаемой зависимости от филантропии, сохраняя, а не разрывая путы нищеты. Поэтому величайший акт цедаки проявляется именно в том, чтобы помочь человеке стать экономически самостоятельным. Самая эффективная помощь заключается в том, чтобы избавить человека от нужды в помощи. Гуманитарные пособия важны в течение какого-то времени, но, в конечном счете, более важно создавать новые рабочие места и распространять занятость среди различных групп населения.

Есть еще одна удивительная деталь в еврейском законодательстве. Согласно мудрецам человек, зависящий от цедаки, также обязан давать цедаку. Это постановление может казаться абсурдным. Зачем давать некую сумму денег кому-то с условием, чтобы он отдал часть этой суммы другому? Не разумнее ли и не практичнее ли прямо передать положенную часть тому другому? Но мудрецы понимали, что делиться благами есть существенный элемент человеческого достоинства. Как говорит африканская пословица: «дающая рука всегда наверху, берущая рука всегда внизу». Община должна была давать бедным достаточно денег, чтобы и те могли следовать законам цедаки и давать что-то другим. В этом постановлении мудрецов проявилось глубокое понимание условий человеческого существования.

***

Иудаизм развил чрезвычайно специфическое понимание идеи равенства. Согласно Торе оно прежде всего требует не равенство доходов или богатства, и даже не равенства возможностей. Более того, здесь не достаточно и нашего равенства в глазах Бога во время молитв или равенства перед законом в суде. Общество должно обеспечить равное достоинство (на иврите квод ѓа-бриот – «уважение к человеку») каждому из его членов.

Эта мысль постоянно звучит у пророков. Амос восклицает в своем знаменитом прорицании: «Потому что продают правого за серебро и бедного – за пару сандалий. Жаждут, чтобы прах земной был на голове бедных, и путь кротких извращают» (2:6-7). Йешаяѓу пророчествует:

«Господь вступает в суд со старейшинами народа Своего и с князьями его: вы опустошили виноградник; награбленное у бедного – в ваших домах;¹⁵ что вы тесните народ Мой и угнетаете бедных? говорит Бог, Господь Саваоф» (3:14-15).

Ирмеяѓу говорит просто: «Он разбирал тяжбу бедного и нищего, и потому хорошо было. Не это ли значит познать Меня? – говорит Господь» (22:16).

Пророки, жившие 2500 лет назад, были первыми в мире социальными критиками, не боявшимися встать перед царями и высказывать правду власть предержащим. Они утверждали, что религия имеет моральное, социальное и экономическое измерения. Она требует справедливости не только в сфере законов и видимых форм взаимодействия между людьми, но также в самых основаниях человеческого существования – в признании достоинства каждого человека. «Учение пророков, – пишет Иоганнес Линдблом, – характеризуется принципом солидарности. За требованиями установить благотворительность и справедливость... стоит идея народа как органического целого, объединенного избранием и заветом»[18]. Громадное имущественное неравенство, эксплуатация, тяжелые условия работы, существование так называемого низшего слоя населения – эти факторы разрушают человеческую солидарность и раскалывают общество. Они разрушают наши представления об общем добре, которое мы разделяем между собой и создаем вместе. Мы уже не можем прятать свои головы в песок и думать, что мы не ответственны за результаты всех этих процессов. Авраам Иеѓошуа Ѓешель заметил: «Пророки напоминали нам о моральной ответственности народа: «Немногие виновны, но все ответственны». Если мы признаем, что индивид в какой-то степени сформирован духом общества и находится под его влиянием, тогда преступления индивида раскрывают степень разложения общества»[19]. И то, что во времена пророков имело значение для отдельного общества, сегодня пробрело глобальное значение.

***

Цедака – это идея для нашего времени. Отступление, начатое рейганомикой и тэтчеризмом (экономической политикой президента США Рональда Рейгана и премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер), от государственной ответственности за всеобщее благосостояние населения (welfare state) и либерализация финансовых рынков во всем мире привели к растущему неравенству как внутри развитых стран, так и в третьем мире. Важность идеи цедаки обуславливается тем, что она не означает «благотворительность». Цедака не есть нечто только желательное, зависящее от чьей-то доброй воли. Она также не зависит от какой-либо специфической экономической доктрины. Она сосуществует со свободным рынком и учитывает его внутреннюю ограниченность. Джордж Сорос прав, признавая, что:

«Международная торговля и глобальные финансовые рынки очень успешно создают богатство, но они не могут взять на себя заботу о других социальных нуждах, таких как сохранение мира, избавление от нищеты, охрана природы, защита условий труда или прав человека – обо всем том, что мы называем "общественным благом"»[20].

Изъяны свободного рынка не могут становиться причиной отказа от него. Глобализация привела к увеличению благосостояния во всех включившихся в нее странах. Мы не излечимся от нищеты посредством разрушения системы, которая создает богатство, подобно тому как мы не избавимся от болезней, уволив докторов, и не ликвидируем преступность, отказавшись от законов. Новые технологии и расширение торговли остаются нашей лучшей и единственной надеждой на преодоление голода, излечимых болезней и нищеты в мире. Мудрецы понимали это. Талмуд воображает следующий диалог между Царем Давидом и его советниками:

«Пришли мудрейшие из Израиля на рассвете к Давиду и сказали: «О, Царь и господин! Твой народ нуждается в пище». Он сказал: «Пусть они помогут один другому». Они ответили: «Горсть не может накормить льва. Недостаточно вырытой земли, чтобы заполнилась яма»[21].

Давид предложил перераспределить пищу, но мудрецы ответили, что буханка недостаточно большая, как бы ее не нарезали. Экономический рост важнее, чем простое распределение. Но это истинно только при условии наличия искреннего желания и воли у тех, кто преуспевает, поручиться, что их успех принесет пользу и проигравшим. Однако это никогда не возникнет в результате работы рынка самого по себе.

Ни одна религия не может предложить точные рецепты уничтожения нищеты и болезней. Но религии могут и должны воодушевить всех нас вместе видением человеческой солидарности. Идеи, подобные еврейской цедаке, и ее эквиваленты в других религиях, служат матрицей справедливого и достойного мира. Глобализация, пишет Зигмунд Бауман: «разделяет столь же сильно, как и объединяет,... провозглашает новую свободу для одних, но обрушивается на многих других как незваная и жестокая судьба»[22]. Без сомнения, развитые экономики должны выделять больше – гораздо больше – из прироста своего богатства развивающимся странам, чтобы помочь им уничтожить крайние формы нищеты, распространить универсальное образование, остановить распространение болезней, снизить детскую смертность, улучшить условия труда и восстановить обанкротившиеся экономики. Подобно цедаке, цель этих усилий должна заключаться в восстановлении достоинства и независимости как народов, так и каждого человека. Таков необходимый императив нашего времени. Глобализация средств связи, торговли и культуры глобализирует также человеческую ответственность. Свобода немногих не может быть куплена ценой нищеты, невежества и болезней многих.

Глава 7

Творчество: императив образования

Технологии – это не просто внешние средства, способствующие работе сознания,

они также становятся его внутренними трансформациями и особенно тогда, когда воздействуют на слово.

Уолтер Онг (Walter J. Ong, Orality and Literacy)

Каждое изобретение влияет на человеческую жизнь, но ни одно столь сильно, как те, что изменяют способы сохранения и передачи информации. Сферы влияния различных технологий определяются их спецификой, но эффекты революций в информационной технологии носят всеобщий характер. Они преобразуют самые фундаментальные структуры общества. Более того, они влияют на то, как мы говорим, мыслим, организуем нашу жизнь и осмысливаем ее. В предшествующей главе я показал, что цедака – социальная справедливость, как ее понимает еврейская традиция, – требует бороться с нищетой, поддерживая при этом самоуважение и независимость тех, кто нуждается в помощи. Теперь я хочу обсудить наиболее эффективный путь достижения этой цели. Я утверждаю, что информационная технология радикально демократизирует человеческое достоинство, и поэтому она нечто большее, чем просто один из видов технологии. История персональных компьютеров, модемов, электронной почты и Интернета имеет и политическое и духовное измерения; в ней заключен источник реальной надежды.

Сегодня происходит четвертая великая информационная революция. Чтобы представить себе возможные ее последствия, которые проявятся только через десятилетия и даже столетия, мы должны обратиться к истории предыдущих трех информационных революций. Всего лучше начать наш анализ с 13 октября 1517 г. В тот день молодой Мартин Лютер вывесил свои 95 тезисов на дверях виттенбергской Замковой церкви. Так началась Реформация и серия взаимосвязанных с нею процессов, которые наряду с религиозными реформами привели к переделке политической карты Европы, росту науки, развитию национальных государств и, в самом широком смысле, к рождению Нового времени. В истории Реформации есть один очень интересный факт. Ее главные идеи сформулировал оксфордский теолог Джон Уиклиф еще в XIV в., но его призывы к переменам остались без внимания. Через два столетия тезисы Лютера вызвали потрясения во всей Западной Европе. Почему?

Ответ очевиден. Он связан с изобретением книгопечатания немцем Иоганном Гутенбергом в середине XV в. (печать возникла в Китае на несколько столетий раньше, но она не распространилась за пределы страны). Призыв к христианам вернуться к Библии – sola scriptura («только по писаниям») – не мог встретить широкого отклика до тех пор, пока текст Библии копировался от руки и был недоступен большинству верующих. Но с началом книгопечатания она стала доступной сотням тысяч верующих во всех странах Европы. В одной Англии к 1640 г. было напечатано более миллиона экземпляров полной Библии или отдельно Нового Завета. Цена первых печатных изданий Нового Завета в переводе Тиндаля равнялась трем шиллингам – значительной сумме по тем временам, – но ручная копия стоила во много раз дороже. С течением времени цена книг постоянно уменьшалась. Печатные станки распространили тезисы Лютера невиданно быстро, и через две недели их знала вся Германия. К концу третьей недели они печатались уже в трех типографиях. Один писатель VI в. сказал: «Казалось, что сами ангелы распространяли новое слово и раскрывали его перед глазами всех людей». Между 1518 и 1525 гг. труды Лютера составляли не меньше трети всех напечатанных в Германии книг, и к 1546 г. появилось 430 отдельных изданий Библии[23].

Ничто так не подрывало церковный авторитет, как переводы Библии на разговорные языки и доступность ее текста миллионам верующих. Они теперь могли читать и обсуждать священные писания в кругу семьи и друзей. Многие из первых протестантов приписывали «дар печати» божественному провидению. Определенно, время изобретения книгопечатания было провиденциальным и его последствия лавинообразными. Однако сами протестанты вскоре увидели, что оно способно подорвать любой авторитет. Книгопечатание, по словам одного комментатора, оказалось «естественным и важнейшим союзником вольномыслия, ереси и экуменической философии». Изданный в 1641 г. утопический памфлет «Макария» предрекал: «Искусство печатания распространит знания, и простой народ, усвоив свои права и свободы, не позволит больше тиранам властвовать над собой». После окончания Английской революции поэт Эндрю Марвел (XVII в.) писал от имени некоего епископа:

«Печать... подорвала дисциплину нашей церкви больше, чем все еретические доктрины вместе взятые. Счастливо было то время, когда все знание хранилось в манускриптах, и незаметный служивый... хранил ключи от библиотеки... Теперь же любой человек может написать книгу и распространить ее... Раньше можно было отлучить священника, но как сейчас предупредить крамольный обмен мнениями»[24].

Книгопечатание распространилось так быстро, как ни одно изобретение раньше, и имело бесчисленные последствия. К 1500 г. уже было опубликовано более 35 тыс. различных названий, и в обращении было 15-20 млн. книг. К концу XVI в. эти цифры увеличились в 10 раз. Благодаря книгам стала быстро усваиваться грамотность. Чем шире расходились книги, тем больше людей обучалось чтению, и чем больше они читали, тем быстрее продавались книги. Печатное слово стало новым средством общения между правительствами. Оно содействовало распространению новых идей в искусстве и архитектуре, росту науки и развитию техники. Оно способствовало замещению латыни национальными языками в различных областях культуры, стандартизации правописания и словоупотребления, развитию европейских языков и, в результате, национального сознания.

Бенедикт Андерсон утверждает, что изобретение книгопечатания привело к трем фундаментальным сдвигам в мировоззрении людей[25]. Во-первых, оно разрушило средневековое представление о священном писании, согласно которому только один язык (или церковная латынь, или арабский язык Корана или китайский язык династии Хань) предназначен для выражения истинного строения мира. Множественность языков, на которых печатались книги, и, особенно, публикация отчетов о великих морских путешествиях XV и XVI столетий открыли читателям впечатляющее разнообразие культур. Во-вторых, распространение грамотности привело к распаду замкнутых иерархических обществ, в которых только немногие церковные или государственные служащие могли читать и имели доступ к текстам. В-третьих, печатный текст изменил представления людей о структуре времени. В средневековом религиозно ориентированном мировоззрении временное измерение человеческого существования было относительно замкнутым, ибо последовательность событий в нем была предрешена. Все, что происходило, уже имело свой прототип в священных текстах. С появлением в начале XVI в. первых печатных листков с последними известиями превратило время в пустой сосуд, наполняющийся новостями по мере хода истории. Даты наверху страниц свидетельствовали о том, что «новости случаются». Позднее Гегель смог саркастически заметить, что газеты заменили современному человеку утренние молитвы. В двух словах, печатный станок изменил как внешнюю, так и внутреннюю панораму человеческой жизни. Он способствовал переходу от Средневековья к Новому времени более эффективно, чем какое-либо другое изобретение.

***

Не менее драматической по своим последствиям была первая информационная революция – изобретение письменности. Искусство как наглядное изображение предметов, возникло на ранних стадиях культурной эволюции человечества. Пещерные рисунки все еще удивляют нас своей выразительностью. С течением времени эти рисунки стали более схематичными, свелись к нескольким линиям и геометрическим схемам. Приспособления для запоминания также появились рано: узлы на нитях, зарубки на ветках, пометки на камнях, опознавательные знаки и прочие aides mémoire – «памятные записки». Но письменность как таковая возникла только во время шумерского заселения южной Месопотамии в IV тысячелетии до н.э[26].

У нас нет достоверных сведений о том, когда появилась письменность, но почти наверняка она была побочным продуктом использования новых строительных материалов, а именно изготовления кирпичей из глиняных высушенных на солнце табличек. Знаки, выдавленные в сырой глине при помощи тростниковой палочки, сохранялись в высохших табличках и могли использоваться для долговременной записи торговых операций или событий. Первые знаки были пиктографическими, то есть схематическими изображениями предметов. Но эта техника быстро развилась из средства презентации в средство коммуникации. Символы располагались в линейные последовательности и становились фонетическими, обозначая теперь звуки, а не предметы. По клинообразным палочкам, использовавшимся для выдавливания знаков в глине, первая форма письменности получила название «клинопись».

Первое и самое прямое использование письменности для документации торговых операций было связано с переходом от кочевого к оседлому образу жизни, с развитием сельского хозяйства и разделением труда в новых дифференцированных экономических системах. Вскоре обнаружилась возможность использования письменности и в других целях. Она могла сохранить для будущих поколений великие нарративы: мифы, космогонии и эпические истории, которые объясняли настоящее в терминах прошлого и должны были разыгрываться в центре древних религиозных ритуалов. Параллельно с развитием клинописи развивалась и другая форма письменности – египетские иероглифы. Судя по всему, письменность возникла одновременно в различных местах и, возможно, в семи различных формах – в Индии, Китае, Греции (минойская или микенская, так называемая линейная письменность ‘Б’), Месопотамии, Египте фараонов, империях майи и ацтеков[27].

Рождение письменности привело к возникновению цивилизаций. Теперь знание могло сохраняться, накапливаться и передаваться от поколения к поколению в большем объеме и более точно, чем это было возможно посредством одной человеческой памяти. Немногие события по своему значению для становления homo sapiens могут сравниться с возникновением письменности. Человек отличается от других животных сравнительно долгим периодом индивидуального развития и меньшим набором врожденных инстинктов. Наша уникальность заключается в том, что мы, par excellence, «обучающиеся животные». Письменность была прорывом в развитии человека. Теперь каждое поколение могло хранить опыт прошлых поколений, обогащать и передавать его будущим поколениям. Это привело к качественному скачку в накоплении знаний и навыков и к колоссальному ускорению перемен в условиях человеческого существования.

Подобно книгопечатанию, распространение письменности имело наряду с внешними громадные внутренние последствия. По словам Уолтера Онга, «письмо реконструирует сознание»[28]. В устной культуре знание всегда передается в человеческом контексте в связи с конкретными случаями и с участием оратора, обращающегося к слушателям. Письменность, по контрасту, свободна от такого контекста. Писатель может не знать своих читателей. Читатели также обычно не имеют возможности встретить писателя лично и спросить о смысле текста. В диалоге «Федр» Платон осуждает устами Сократа искусство письма вообще. Оно ведет, по его словам, к потере памяти, пассивному усвоению знания и к бесконечным дискуссиям, поскольку то, что написал один, другой может критиковать без возможности лично обменяться аргументами и привести дискуссию к заключению. Определенно, письменность позволяет абстрагироваться от конкретных ситуаций. Речью обладают все люди, и в этом смысле она представляет собой естественную способность человека, но письменность есть нечто искусственное. Она нуждается в правилах и соглашениях, и мы должны сознательно их учить. Вместе с тем, письменность развивает абстрактное мышление и позволяет сохранять прошлое в формах, неизвестных устной культуре, которая помнит свое прошлое только благодаря непрерывному пересказу событий.

У ранних форм письменности был один существенный недостаток. Каждый символ обозначал слово или слог, и поэтому их набор был очень громоздким. Время, необходимое на овладение навыками письма и чтения, было столь большим, что грамотность оставалась привилегией образованной элиты. Особенно характерно это проявилось в случае с китайской письменностью. Словарь Канси 1716 г. содержит 40545 иероглифов. Запомнить их все почти невозможно. На овладение китайской письменностью уходило в среднем 20 лет. Поэтому в начале своего развития грамотность буквально соответствовала известному афоризму Бэкона: «Знание есть сила». И поскольку письменность была уделом только немногих, – обычно служителей культа и администрации, – общество обладало иерархической структурой, внутри которой большинство людей не имело доступа к образованию и информации.

Вторая информационная революция, связанная с изобретением алфавита, преодолела ограниченность первой и сыграла громадную роль в дальнейшем развитии человечества. Она не была просто техническим прогрессом, ибо имела далеко идущие социальные и политические последствия. Вся сфера поддающегося передаче знания теперь свелась к набору от двадцати до тридцати символов, достаточно маленькому, чтобы быть усвоенным, по крайней мере, в принципе, всеми людьми. Происхождение алфавита также покрыто тайной, но мы знаем, что первые его формы были семитскими и возникли на территории, известной сегодня как Израиль, или в раскинувшейся от нее к югу Синайской пустыне. Алфавит могли изобрести хананеи или финикияне или кочевой народ Апиру, от имени которого, возможно, происходят слова «иврит» и «еврей».

Алфавит появился в начале II тысячелетия до н. э., в эпоху библейских патриархов[29]. Находки в древних бирюзовых рудниках Синайской пустыни свидетельствуют о том, что, вероятно, первый алфавит был изобретен работавшими там рабами или их надсмотрщиками. Более того, английский археолог Уильям Флиндерс Питри утверждал сто лет назад, что первыми стали пользоваться алфавитом израильтяне в период египетского рабства и скитаний на пути к земле обетованной. Как бы там ни было, алфавит оказался одним из тех изобретений, которые случаются только однажды в истории. Источники письменности в различных цивилизациях не зависели друг от друга, но все современные нам алфавитные системы происходят, так или иначе, от единого «прото-Синайского» алфавита. Впрочем, надо учесть, что он обогатился символами гласных звуков только после того, как был принесен, вероятно, финикиянами в Грецию. Хотя ивритская письменность до сих пор включает в себя только согласные буквы, семитское происхождение алфавита проявляется в самом его названии, состоящем из двух первых ивритских букв aleph и bet (alpha-beta по-гречески).

***

Изобретение алфавита привело к глубочайшим социальным и политическим изменениям. Как я уже заметил, до его возникновения мир был иерархическим и не мог быть иным. На верху месопотамского или египетского общества стоял правитель, царь или фараон, который выступал как бог, или сын богов, или верховный посредник между богами и людьми. Ниже находился образованный культовый и административный класс, управлявший текущими делами государства. Еще ниже располагалось большинство народа – рабочая и военная сила. Древние культуры были мифологическими или, по определению Эрика Фогелина, «космологическими»[30]. Социальная структура и взаимосвязь ее элементов осознавались как отражение иерархии богов или планет или просто природных сил. Иерархия была вписана в структуру самой вселенной. И это не было абстрактной идеей. Она воплощалась в монументальной архитектуре тех эпох: в вавилонских зиккуратах и египетских пирамидах, – этой декларации в камне о структуре власти первых цивилизаций. Шекспир оставил нам запоминающуюся характеристику мировоззрения древних:

«На небесах планеты и Земля

Законы подчиненья соблюдают,

Имеют центр, и ранг, и старшинство,

Обычай и порядок постоянный...

Забыв почтенье, мы ослабим струны -

И сразу дисгармония возникнет»[31].

Здесь ясно выражен глубоко консервативный взгляд на общество, согласно которому положение человека определяется его рождением и не может быть изменено без нарушения предопределенного порядка, лежащего в основе мира.

Изобретение алфавита открыло возможность строить общество на совершенно противоположных началах, а именно такое общество, в котором каждый индивид имеет доступ к знанию и, тем самым, приобретает силу и человеческое достоинство в глазах Бога. В мире потенциально универсальной грамотности каждый из нас имеет право на гражданство под властью Бога. В этом состоит смысл самого революционного из всех религиозных прозрений – библейского утверждения, что не только цари и фараоны, но каждый человек создан по образу и подобию Бога. Пройдут тысячи лет, прежде чем эта мысль осветит культуру Запада, хотя именно в начале книги Берешит мы находим то, что гораздо позже нашло свое выражение в знаменитом параграфе американской Декларации независимости: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью...» В провозглашении «самоочевидности» этих истин видна ирония истории. Они есть все, что угодно, но только не самоочевидности. Они являются отрицанием мировоззрения, согласно которому люди не созданы равными, но одни рождены править, а другие подчиняться. Однако именно это мировоззрение было почти универсальным в античное время, получило философское выражение в трудах Платона и Аристотеля и сохранялось на всем протяжении средних веков.

***

Становление израильского общества начинается событием, невозможным для космологического мышления, а именно вмешательством Бога, Творца вселенной, в жизнь людей с целью освободить рабов. Кульминацией этого события становится уникальный во всей религиозной истории человечества момент: Бог открывает Себя всему народу у горы Синай и заключает с ним Завет. XIX глава книги Шмот, где описывается заключение Завета, интересна во многих отношениях, но ее значение редко понимается правильно. Мы склонны думать об «откровении» как о чисто религиозном феномене. Однако Синайский Завет по праву принадлежит в равной степени и к политической, и к религиозной истории Запада. Ключом к пониманию его значения являются следующие слова:

«Моисей взошел к Богу [на гору], и воззвал к нему Господь с горы, говоря: так скажи дому Иакова и возвести сынам Израиля: вы видели, что Я сделал Египтянам, и как Я носил вас [как бы] на орлиных крыльях, и принес вас к Себе; итак, если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов, ибо Моя вся земля, а вы будете у Меня царством священников и народом святым; вот слова, которые ты скажешь сынам Израилевым... И весь народ отвечал единогласно, говоря: всё, что сказал Господь, исполним» (Шмот 19:3-8).

Только затем Бог декларирует Десять Заповедей.

Что произошло при этой встрече? Заключение Завета преобразовало народ, связанный историей и генеалогией, в политическое сообщество под суверенной властью Бога. Идея завета не возникла впервые при встрече израильтян с Богом[32]. На древнем Ближнем Востоке это была стандартная форма договора между странами, имеющими общие границы. Однако в Еврейской Библии она получила совершенно новое теологическое измерение. Синайский Завет революционен в трех отношениях. Во-первых, одним из партнеров здесь является сам Бог. Идея о том, что Бог может согласиться взять на себя определенные обязательства перед человеческой общиной, уже была беспрецедентной. Это было теологическое предвестие конституционной монархии. Во-вторых, в отличие от других древних договоров, Бог заключил завет не с вождем или царем, но со всем народом. Каждый стоявший у горы Синай, имея право принять или отвергнуть Завет, получил, тем самым, достоинство гражданина. В-третьих, Бог призывает людей выразить их готовность принять Завет раньше, чем Он объявит его условия. Тем самым заключение Завета оказывается зависимым от их согласия. На языке американской Декларации независимости это означает: «правительства черпают свои законные полномочия из согласия управляемых», даже если правитель есть Творец неба и земли! Скорее именно здесь, а не в греческих городах-государствах, родилась идея свободного общества.

Никогда раньше и редко когда-либо позже достоинство человека – гражданина религиозной общины под властью суверенного Бога – не было столь возвышенно перед Его лицом. Я утверждаю, что в основе этого замечательного факта лежит изобретение алфавита. Мысль о том, что каждый человек может быть грамотным и иметь доступ к знанию, впервые в истории открыла путь к универсальному гражданству. Более того, в библейском тексте, процитированном выше, есть странная и непонятная на первый взгляд фраза: Израиль призван стать «царством священников». Но он никогда не становился таковым в буквальном смысле этого выражения. В древнем Израиле только Аарон и его потомки были призваны к исполнению священнических обязанностей. Однако в большинстве социальных структур до Нового времени священничество обладало одной особой характеристикой: священники могли читать и писать. Слово «иероглиф» означает «священническое письмо». И по сей день слово «клерк» в английском языке имеет двойное значение: «принадлежать к духовенству» и «исполнять канцелярскую работу». Здесь обнаруживается реликт средневековья, когда священнослужители обладали почти полной монополией на образование. Поэтому фраза «царство священников», понятая функционально, означает общество универсальной грамотности. Независимо от того, изобрел ли древний Израиль алфавит или нет, евреи открыли и выразили в своей религии новую социальную и политическую возможность, обусловленную алфавитом, а именно возможность создания общества со всеобщим доступом к образованию и знанию.

Израильтяне – народ Моше и пророков – не всегда были на высоте своего призвания, однако беспрецедентными в истории человечества остаются их видение и опыт создания общества, основанного на завете равноправных граждан, свободно выбирающих солидарность между собой и Богом. По словам Нормана Готвальда:

«Бог Израиля был первичной силой, открывшей себя в определенный момент истории, чтобы установить и поддержать социальное равенство в противовес внешнему насилию и внутренним тенденциям общества к разделению на сферы влияния и политическому расслоению... Израиль осознавал свое отличие от других народов, и он, действительно, отличался от них, ибо основал эгалитарную социальную систему в мире иерархических обществ»[33].

Рождение Израиля, как я утверждаю, было бы невозможным без изобретения алфавита, благодаря которому идея универсальной грамотности впервые приобрела смысл. Алфавит позволил возникнуть Книге, и она создала народ Книги.

***

Я довольно подробно остановился на этой истории, чтобы раскрыть моральную и политическую драму, сопровождающую изменения в информационных технологиях. Мы не замечаем их действительное значение, когда думаем об информации по аналогии с другими технологиями. Изменения средств и путей ее передачи имеют чрезвычайно важные последствия. Сначала незаметные, с течением времени они радикально меняют цивилизации. Они преобразуют умственные навыки людей, структуру их воображения и формы организации человеческой жизни. По следам трех прошлых информационных революций – письменности, алфавита и книгопечатания – сегодня разворачивается четвертая: мгновенная передача информации в глобальных масштабах. Мы не знаем и не узнаем еще в течение столетий аккумулятивные последствия новых информационных технологий. Повлечет ли она за собой ослабление или даже исчезновение национальных государств? Приведет ли она к возникновению новых социальных форм и международного сотрудничества? Ускорит ли она отказ от использования национальных языков в пользу доминирующего на Интернете американского варианта английского языка? Принесет ли она с собой фундаментальную переориентацию человеческого сознания, уменьшив значение нашего пространственного воображения в пользу временного? Одно ясно: перемены будут глубокими, и они будут иметь «духовное» измерение. Письменность привела к рождению цивилизации. Алфавит позволил распространиться монотеизму. Книгопечатание сделало возможной Реформацию. Именно потому, что религия прослеживает глубочайшие связи между индивидом, обществом и миром, она так чувствительна к информационным революциям. Новые средства связи между людьми позволяют возникнуть новым формам их взаимоотношений, новым социальным, экономическим и политическим структурам, новым взглядам на условия человеческого существования под властью Бога.

Сказанное имеет непосредственное отношение к этике глобализации. Самое лучшее вложение в экономику развивающихся стран, которого следует ожидать от них самих и от развитых стран, – это дать каждому ребенку максимально возможный доступ к образованию. Оно все еще распределено слишком неравномерно. 113 млн. детей не посещают школу. Согласно прогнозам, 88 стран не обеспечат всеобщего элементарного образования вплоть до 2015 г. В 23 странах, в большинстве африканских, но также в Афганистане, Бангладеш, Непале, Пакистане и Гаити, половина взрослого населения безграмотно. В 35 странах, включая Алжир, Египет, Гватемалу, Индию, Лаос, Марокко, Нигерию и Саудовскую Аравию, половина женщин не могут ни читать, ни писать. В Южной Америке количество семей, живущих в нищете, в полтора раза больше, чем в Северной. Количество детей, бросивших школу в старших классах, в Южной Америке выше на 70 проц. по сравнению с Северной. Внутри самих Соединенных Штатов население латиноамериканского происхождения значительно беднее и менее образовано, чем другие группы[34]. Вместе с тем существует высокая зависимость между образованием и экономическими достижениями различных групп населения. Исследования показали, что каждый дополнительный год обучения добавляет от 10 до 20 проц. к будущим доходам детей, выросших в бедных странах.

Образование существенно для человеческого достоинства. Оно не сводится только к умению читать и писать, но означает также способность организовать информацию и применить ее с определенной целью. Я утверждаю, что образование есть основа свободного общества. Потому что в знании заключена сила, равный доступ к образованию является условием равного доступа к политике. В нем также заключен ключ к творчеству, а творчество является одним из самых важных даров, которыми может овладеть та или иная социо-экономическая группа. Более того, в XXI в. творчество становится необходимой предпосылкой к процветанию.

В древние времена богатство и власть базировались на владении людьми, обычно рабами, как собственностью. При феодализме главной формой собственности стала земельная. При капитализме господствовала собственность на деньги и средства производства. В информационный век богатство и власть базируются на доступе к интеллектуальному капиталу и его использованию, на возможности овладеть информацией и применить ее для достижения новаторских целей. Джозеф Най говорит о возникновении «гибкой» («soft») силы[35]. Доля труда в производстве современных продуктов постоянно падает. Громадные прибыли связаны с новыми идеями. Международные корпорации все чаще и чаще передают производство и обслуживание клиентов в руки сторонних организаций и становятся, главным образом, собственниками идей: коммерческих марок, эмблем, образов и замыслов[36]. Тот, кто овладел знаниями и способен применять его творчески, приобретает привилегированное положение в современной экономике. Углубленное, а не просто элементарное, образование становится необходимым и, более того, фундаментальным правом человека. Вложения в образование являются теперь самым важным средством, при помощи которого общество может обеспечить будущее нового поколения.

Эта идея всегда была столь фундаментальной для иудаизма, что он может быть назван верой, основанной на образовании. МОше наказывает израильтянам: «И внушай их [слова Господа] детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая» (Дварим 6:7). Возвратившись из Вавилона в Израиль в V в. до н.э., Эзра собрал народ у ворот Иерусалима на грандиозный урок Закона и восстановил учение Моше: «И читали из книги, из закона Божия, внятно, и присоединяли толкование, и [народ] понимал прочитанное» (Нехемия 8:8).

Эзра стал прообразом нового типа героя – учителя. С тех пор иудаизм всегда поддерживал школы, домашнее образование, собрания для изучения Закона и синагогу как место не только для молитвы, но и для коллективного чтения и толкования Торы. Именно признание евреями образования как личной и общественной необходимости сохранило их веру в диаспоре после разрушения Второго Храма. В I в. н.э. Иосиф Флавий писал: «Из нас же, кого о них [законах] ни спроси, тому скорее труднее будет назвать свое собственное имя, чем рассказать их все. Вот потому от самого раннего пробуждения сознания в нас мы изучаем их и имеем как бы начертанными в своем сердце»[37]. Герберт Уэллс заметил: «Вера евреев, будучи основана на писаниях, впервые признала необходимость элементарного образования для всех детей в обществе»[38].

Для Запада идея универсальной грамотности является сравнительно новой. Например, в Англии оно было введено только в 1870 г. Евреи, как кажется, были единственным народом, установившим и поддерживавшим обязательное образование в течение почти всей своей истории. Библия свидетельствует, что уже в Х в. до н.э. большинство евреев могли читать и писать. Полная школьная система начального и среднего образования была установлена ими к I в. н.э.

Один средневековый эпизод ясно демонстрирует отношение евреев к образованию. Община испанских евреев находилась в очень тяжелом положении в XV в. Пережив в 1391 г. свою «хрустальную ночь» – поджог и разграбление синагог, еврейских бизнесов и домов, они подвергались преследованиям в течение последующих ста лет и были изгнаны из Испании в 1492 г. Во время всех этих испытаний они приняли решение быть готовыми ограничивать себя в чем угодно, но только не в образовании своих детей. Собрание кастильских евреев в городе Валладолид постановило в 1432 г. обложить налогами потребление мяса и вина, свадьбы, ритуалы обрезания и похорон и направлять все собранные деньги на образование детей. Собрание провозгласило:

«Каждая община, насчитывающая пятнадцать или больше хозяйств, обязана содержать квалифицированного учителя, способного научить детей элементарному пониманию и исполнению Торы. Община должна обеспечить учителя достаточным доходом в соответствии с числом детей в его доме. Родители должны посылать своих детей к этому учителю и каждая семья должна платить ему в соответствии со своими доходами. Если собранных таким образом средств будет недостаточно, община обязана дополнить их суммой денег, необходимой для поддержания жизни семьи учителя в соответствии с временем и местом»[39].

Еще в III в. н.э. мудрецы постановили, что любая еврейская община, пренебрегшая обеспечением своих членов образованием, должна подвергнуться отлучению. На протяжении всей своей истории сохранение школьной сети было первоочередной задачей еврейских общин, в то время как большинство населения Европы оставалось безграмотным. Не будет преувеличением сказать, что именно образование помогло евреям пережить катастрофы, адаптироваться к переменам и процветать при трудных обстоятельствах.

***

Большинство дискуссий о глобализации концентрируются на вопросах мирового управления и результатах новой экономики. Сколь ни важны эти вопросы, с еврейской точки зрения вопрос об универсальном образовании является более важным. Многое, что случится в ближайшем будущем, будет зависеть от того, насколько широко люди смогут воспользоваться новыми возможностями, что, в свою очередь, зависит от размеров и постоянства вложений в образование. Скорость изменений в современной технологии требует сегодня учиться в течение всей жизни, а не только в детстве и юности, то есть следовать классической традиции иудаизма. Евреи провозгласили идею сообщества равных в своем человеческом достоинстве граждан и утвердили ее не на распределении богатства или власти, но на доступе к образованию. И эта идея работала.

Она была, как я доказывал, результатом изобретения алфавита – информационной революции, случившейся почти 4 тыс. лет назад. Революция, которую мы переживаем сегодня, должна быть понята в тех же терминах. Фундаментальное значение персональных компьютеров, модемов, электронной почты, интерактивных компьютерных дисков и Интернета заключается в демократизации знания и, тем самым, в утверждении достоинства и творческих возможностей каждого человека. Главный императив новой информационной технологии должен заключаться в том, чтобы каждый ребенок получил доступ к миру знаний, открытому всему человечеству благодаря глобальным коммуникационным связям с их световой скоростью.

Одним их примеров исполнения этого императива стала бразильская схема школьного образования (Bolsa-Escola), по которой бедные семьи получают финансовую помощь при условии, что дети регулярно посещают классы. В результате воплощения этой схемы в жизнь посещаемость школ в Бразилии увеличилась до 97 проц.[40]. Недавно Великобритания поддержала на специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН[41] инициативу Всемирного банка выделить средства на обеспечение обязательного элементарного образования во всем мире к 2015 г. Первоочередность этой задачи очевидна. Чем лучше образованы дети, тем больше у них шансов получить работу, тем больше они смогут зарабатывать и тем лучше они смогут приспосабливаться к быстро меняющимся экономическим обстоятельствам их жизни. Интернет расширил доступ к образованию и уменьшил его стоимость. Учебные программы могут быть разработаны для самых различных групп детей и распространены по школам всего мира. Университетское и вслед за ним школьное обучение уже переходит на онлайн режим.

Никакая другая сфера человеческой деятельности не может сегодня сравниться с образованием по своему значению и по своему положительному влиянию на нашу жизнь. Знание не есть ограниченный в пространстве и времени товар, который изнашивается при использовании или исчезает при обмене на другой товар. Скорее истинно обратное. Например, именно концентрация знания в книгах, возникновение ученых обществ и распространение научных периодических изданий привели к показательному росту науки в Европе XVII и XVIII вв. Обмен мнениями и результатами за кофейными столиками превратили калифорнийскую Силиконовую долину (Silicon Valley) в мировой центр компьютерной технологии. Знание растет, когда люди обмениваются им.

Информационная технология имеет не только силу преобразовывать человеческую жизнь, но обладает и глубоким этическим значением. Число детей в мире, особенно девочек, лишенных необходимого образования, скандально огромное, и большинство их них останутся на всю жизнь на задворках общества. Школы, учебные программы, подготовка учителей, распространение компьютеров, удешевление учебной информации должны стать первоочередными целями финансовой и добровольной помощи развивающимся странам. Никакое другое изобретение не дает так много надежд на расширение экономических возможностей для каждого человека и для нашего продвижения вперед по длинной и нелегкой дороге к универсальному человеческому достоинству.

Глава 8

Сотрудничество: гражданское общество и его институты

Традиционные отношения возникают из родственных и этнических связей,

из географической близости и общих духовных интересов. Они объединены

представлениями о взаимных обязанностях и общей судьбе...

 Рыночные отношения, в отличие от традиционных, утилитарны по своей природе.

 Они сохраняются только при наличии согласия на цены обмениваемых товаров...

Сплоченная община является предпосылкой здоровой экономики,

 ибо только в ней возникает социальное доверие.

Джереми Рифкин (Jeremy Rifkin, The Age of Access)

Энтузиасты глобальной экономики последними присоединились к тем, кто вдохновился, возможно самой влиятельной идеей современности: «Конкуренция есть движущая сила прогресса». В «Левиафане» Гоббс писал об «общей склонности всего человеческого рода», о «вечном и беспрестанном желании все большей и большей власти, желании, прекращающемся лишь со смертью»[42]. В «Происхождении видов» Чарльз Дарвин объяснил эволюцию естественным отбором, то есть борьбой за существование в условиях ограниченных жизненных ресурсов. Социальные дарвинисты, как например, Герберт Спенсер, утверждали, что те же законы эволюции действуют в обществе и культуре. Сторонники глобализации убеждают нас сегодня, что предельное расширение конкуренции при помощи снятия ограничений с финансовых операций и мировых рынков есть самый эффективный способ создавать богатство.

Эти взгляды содержат только долю истины. Их расцвет и упадок является одной из самых интригующих глав истории современной мысли. Здесь пересекаются аргументы из экономики, политики, прикладной математики, социологии и компьютерного моделирования. Во второй половине ХХ в. произошел парадигматический сдвиг в наших представлениях о взаимодействиях между людьми и, что еще более важно, в нашем осмыслении роли культуры и общины в социальной жизни. Мы теперь лучше понимаем значение тех отношений между нами, которые я называю «отношениями завета». Одним из самых важных заключений современной мысли стало признание недостаточности истин экономики и социологии – этих двух доминирующих наук об обществе – для сохранения условий человеческого существования. Но как конкуренция оказалась в центре современной мысли?

День, когда философы задумались над вопросом: «Каким образом разрушительные страсти, которым подвержены человеческие существа, могут быть обращены на пользу общества?», стал поворотным моментом в истории западной цивилизации. Что произойдет, когда у людей ослабнут чувство греха и самоограничение страстей, воспитанные в них религией? Один ответ был предложен Гоббсом: создание сильного централизованного государства – Левиафана, которое обеспечит власть закона. Так была рождена современная политика. Другой ответ, предложенный Паскалем, Бернардом Мандевилем и другими мыслителями, был более интригующим. Возможно, истина заключается в том, что конфликт между желаниями индивидов является источником их стремления к успеху, которое ведет к результатам более ценным, чем спокойное и миролюбивое согласие между ними? Монтескье доказывал, что стремление к почестям придает энергию общественному организму, и «каждый вносит свой вклад в общее благосостояние, думая при этом, что он преследует собственные интересы». В том же духе писал и Джамбаттиста Вико:

«Из свирепости, скупости и честолюбия – трех пороков, которыми грешит человечество, [общество] строит национальную оборону, коммерцию и политику. Отсюда возникают мощь, богатство и мудрость республик. Из этих трех великих пороков, которые определенно могли бы привести человечество к самоуничтожению, общество создает счастье своих граждан».

Частный порок становится социальной добродетелью, когда общественные институты обращают страсти в интересы[43]. Так была рождена современная экономика.

Самое известное выражение этого принципа дано в «Богатстве народов» Адама Смита. Рыночный обмен и разделение труда, учил он, приводят к экономическому росту. Его мистическая, но доброжелательная природа проявляется в том, что, хотя индивиды руководствуются эгоистическими интересами, общество выигрывает в результате их совместных усилий. Уже Вико усматривал здесь свидетельство «существования божественного провидения». Адам Смит говорил о том же, более скромно упоминая «невидимую руку»:

«Разумеется, индивид обычно не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. Предпочитая оказать поддержку отече­ственной промышленности, а не иностранной, он думает лишь о собственном интересе, а направляя эту промышленность таким образом, чтобы ее продукт обладал максимальной стоимостью, он преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения... Преследуя свои собственные интересы, он часто более действенным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хороше­го было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества. Впрочем, подобные претензии не очень обычны среди купцов и немного надо слов, чтобы уговорить их отказаться от них»[44].

Это блестящее озарение позволило Адаму Смиту мысленно преодолеть одно из великих напряжений любой культуры – напряжение между эгоизмом и альтруизмом, между индивидуальными устремлениями и общественной пользой. По сути, он открыл, что между ними нет конфликта, поскольку эти явления взаимосвязаны. Сила рынка проявляется в том, что он направляет частную энергию к общественному благу. Подобно божественному провидению, рынок раскрывает более широкую картину реальности, кроющуюся за индивидуальными намерениями. По видимости, разрозненные решения миллионов людей, каждый из которых стремится к собственной выгоде, приводят к неожиданному и благодетельному экономическому росту. Все что мы должны делать, чтобы увеличить всеобщее благосостояние, это заботиться о своих интересах. «Невидимая рука» сделает все остальное. Великие политические идеологии современности, социализм и коммунизм, отвергли центральную догму рыночной экономики, но к концу ХХ в. были вынуждены отступить и даже признать свое поражение. Однако в тот самый период, когда демократический капитализм вел успешную борьбу с противостоящими ему экономическими системами, ему готовился новый вызов с совсем другой и неожиданной стороны[45].

***

Новая ситуация возникла в 1944 г., с созданием новой отрасли математики – теории игр, основателем которой был один из самых великих ученых ХХ в. Джон фон Нейман (1903-1957). Он родился в семье венгерского банкира. В 1930 г. эмигрировал в Америку, где принял участие в разработке термоядерного оружия, баллистических ракет и теории ядерного сдерживания. При всей своей занятости он не забыл рассказы отца за обеденным столом о проблемах управления банком. С течением времени размышления над этими проблемами привели фон Неймана к заключению, что экономический анализ не принимает во внимание важнейшую характеристику процесса выбора решений. Жизнь редко позволяет вычислять последствия того или иного выбора и избирать лучшую из возможных альтернатив на основе предсказуемого будущего. Обычно результат индивидуального выбора зависит от непредвиденных реакций других людей. Теория игр представляет собой математическое моделирование взаимодействий между людьми в условиях неопределенности. Через шесть лет она была использована для решения знаменитой «дилеммы заключенного».

Дилемма возникает при следующих обстоятельствах. Представим себе, что арестованы два человека, подозреваемых в совершении серьезного преступления. Однако у следователя есть доказательства, относящиеся только к иному и незначительному нарушению закона этими людьми, но не к их преступлению. Поэтому задача следователя заключается в том, чтобы побудить по крайней мере одного из заключенных донести на другого. Их помещают в отдельные комнаты и лишают всякой возможности общаться между собой. И затем каждому заключенному предлагается одна и та же сделка. Если один свидетельствует против другого, а тот хранит молчание, то первый освобождается, а второй получает десять лет. Если оба свидетельствуют друг против друга, они получают по пять лет. Но если оба хранят молчание, они обвиняются в незначительном нарушении закона и получают лишь по одному году тюрьмы. Каждый заключенный должен выбрать: молчать или свидетельствовать против другого. Однако ни один из них не знает, что выбирает другой.

Нетрудно рассчитать, что для обоих заключенных оптимальным выбором является свидетельствовать друг против друга. Однако в результате такого выбора каждый из них получает пятилетний срок, в то время как при обоюдном молчании они провели бы в заключении только один год. Но никто из них не выбирает молчание, ибо ни один из них не может быть уверенным в молчании другого. Дилемма заключенного имеет гораздо большее значение, чем простой математический курьез. Она ставит под вопрос центральное положение экономики по Адаму Смиту, согласно которому конечный результат действий группы людей, каждый их которых преследует свой собственный интерес, будет благоприятным для всех. Однако дилемма заключенного демонстрирует, как два человека, действуя рационально, приходят к неблагоприятному для обоих результату.

Дилемма заключенного оставалась парадоксом в течение многих лет до тех пор, пока она не была сопоставлена с парадоксом из совсем другой области. Дарвинистская биология никак ни могла разрешить одну проблему, о которой знал уже Дарвин. В борьбе за существование выживают наиболее приспособленные. Однако почти все человеческие общества высоко ценили альтруистическое поведение и призывали людей следовать его примерам. Какое эволюционное преимущество может иметь отказ от собственных интересов в пользу интересов группы? Группа может выиграть, но не индивид. Как же в таком случае его гены сохранятся в будущих поколениях? По словам самого Дарвина, мужественные индивиды «будут погибать непропорционально чаще, чем другие люди» и «герой редко оставит после себя потомство»[46]. Альтруизм должен был бы исчезнуть, но этого не случилось.

Ответ на вопрос Дарвина был найден при анализе дилеммы заключенного, которая продемонстрировала, что эгоистическое поведение не всегда приводит к оптимальному результату. Что, если парадокс обусловлен тем, что игроки встретились только однажды? Что произойдет, если их встречи будут повторяться? Смогут ли они в таком случае обнаружить возможность применить лучшую стратегию, а именно сотрудничество. Я буду молчать, если и ты будешь. Я буду действовать в твоих интересах, потому что это также и в моих интересах. Но такая стратегия становится возможной только в том случае, если у меня была возможность учиться или, другими словами, если я неоднократно оказывался в подобной ситуации и должен быть решать так называемую повторяющуюся дилемму заключенного. Здесь открывается дорога к разъяснению парадоксов экономики и биологии, а также к объяснению происхождения альтруизма.

К концу 70-х годов компьютеры стали достаточно мощными и могли быть использованы для симуляции различных форм дилеммы заключенного. Социолог Роберт Аксельрод объявил международный чемпионат компьютерных программ, которые должны были играть «повторяющуюся дилемму заключенного» против самих себя и других программ. Лучшей программой оказалась Tit for Tat, которую разработал и выставил на чемпионат канадец Анатолий Рапопорт. Ее стратегия была чрезвычайно проста: сотрудничать в первом раунде игры, но потом делать то же самое, что делал оппонент на предыдущем шаге. Она работала по принципу: «то, что ты сделал мне, я сделаю тебе», или, по словам Библии и Шекспира, «мера за меру». Более агрессивные программы выигрывали в начале игры, но в конце концов проигрывали, провоцируя возмездие. Tit for Tat продемонстрировало жизненную ценность взаимного альтруизма и тем самым эволюционные преимущества homo sapiens, «человека разумного»

Стало ясно, что выживание зависит не столько от силы индивида, сколько от навыков сотрудничества. Один человек не может бороться со львом, но десять могут, если они координируют свои усилия. Сегодня мы можем сказать почти с полной уверенностью, что отличительные характеристики человека – размер мозга и развитая речь – связаны с многообразием социальных контактов между людьми. Существует тесное соотношение между величиной мозга и размерами социальных групп у млекопитающих: чем больше мозг, тем больше группа. Интересно отметить, что для людей, согласно социологическим измерениям, оптимальный размер группы равен примерно 150 человекам[47]. Таково, в среднем, число людей, которых мы можем хорошо знать и считать своими друзьями. Здесь заключен провокационный намек на то, что община как социальное образование имеет биологическое основу.

Возвратимся теперь к воззрению Адама Смита на положительную роль эгоизма в увеличении благосостояния общества. Его истинность была поставлена под сомнение дилеммой заключенного, продемонстрировавшей, что действия, направленные на удовлетворение только собственных интересов, не всегда приводят к оптимальным результатам. Конфликт был преодолен многократным повторением игры с одними и тем же игроками. Шаг за шагом они учились сотрудничеству. Но сотрудничество базируется на доверии, на убеждении, что ты ответишь, рано или поздно, на мое действие, принесшее тебе пользу, действием, полезным для меня. Этот принцип является столь фундаментальным, что получил у экономистов особое название «социальный капитал», под которым подразумевается уровень доверия между членами общества. Однако важно помнить, что доверие при решении повторяющейся дилеммы заключенного возникло в процессе постоянного общения между участниками игры. Неудивительно, что уровень преступности в центрах больших городов выше, чем в деревнях. Кому-то легче совершить преступление по отношению к вам, если вы никогда не встретите его второй раз (простая дилемма заключенного), и труднее, если вы можете столкнуться с ним завтра или на другой день. Навыки сотрудничества зависят от сохранения долгосрочных взаимоотношений.

***

Но где и как возникает доверие? Здесь мы опять сталкиваемся с парадоксом. Если рационально не доверять постороннему, как показывает дилемма заключенного, то откуда возникает у нас доверие вообще? Ответ на этот вопрос может быть получен при анализе тех институтов, которые управляют коллективной жизнью.

Представьте себе, что вы пытаетесь объяснить кому-то, что представляют собой основные социальные институты. Ради наглядности вы ведете своего компаньона по центру Лондона. Вы проходите мимо здания парламента и говорите, что это дом правительства и политики, и что политика означает создание и распределение власти. Вы проходите мимо учреждений и магазинов старого Лондона и видите здание Биржи. Вы говорите, что это дом торговли и экономики, и что экономика означает создание и распределение богатства. Теперь ваш компаньон указывает на колокольни и шпили лондонских церквей и на величественный купол собора Святого Павла. «Что создают и распределяют, – спрашивает он, – дома вероисповеданий?» Если вы ответите, что они принадлежат к сфере человеческой жизни, где ничего не создается для распределения, вы будете неправы. Дома молитвы, религиозных конгрегаций и общин также создают и распределяют, но нечто существенно иное, чем власть и богатство.

Политические и экономические взаимоотношения по своей природе являются договорами. Они предполагают соглашение между сторонами, заинтересованными в том или ином обмене и в получении определенной выгоды из этого обмена. Договорная природа экономических взаимоотношений очевидна. В сфере политики она проявляется в том, что Гоббс, Локк и Руссо, каждый по своему, определяли как общественный договор. Здесь подразумевается процесс, при котором индивиды передают часть своих прав и свобод в руки центральной государственной власти взамен гарантий на соблюдение законов в обществе, а также на охрану личной жизни и собственности.

Однако договорные взаимоотношения не единственные и не самые фундаментальные формы человеческих ассоциаций. Возьмем, к примеру, семью: мать, отец, дети. Они едят, пьют, играют вместе и временами спорят друг с другом. Каждый исполняет какие-то семейные обязанности. Они подчиняются естественно развившейся хореографии взаимности. Они помогают друг другу, зависят друг от друга; и эти движения навстречу друг другу и отступления друг от друга играют важную роль в формировании их личности и самосознания. Они следуют определенным правилам и иногда их нарушают. Между ними происходят столкновения, обычно несерьезные и заканчивающиеся ритуалом примирения – за извинением следует прощение и восстановление мира в семье. Наблюдая социальный микрокосмос и его ежедневные пульсации, мы видим, как возникает и развивается нечто очень важное, а именно моральная жизнь.

Под внешним слоем семейной жизни можно найти фундаментальные основы человеческих взаимоотношений: любовь, верность, ответственность, авторитет, послушание, справедливость и сочувствие. Это те основы, которые держат членов семьи вместе. Они определяют их взаимоотношения и их ожидания. Когда у матери случается особенно трудный день на работе, другие члены семьи стараются быть более внимательными к ней и менее требовательными, чем обычно. Когда младший ребенок испытывает трудности при выполнении домашнего задания, кто-либо из старших детей приходит к нему на помощь. Их взаимоотношения не обуславливаются каким-либо договором. Они по своей природе не имеют ничего общего с распределением власти и богатства. Группа людей, сотрудничество между которыми сохраняется только посредством угроз или оплаты за взаимные услуги, не является семьей. Используя ключевое слово Библии «завет», я называю отношения между людьми, подобные семейным, завет-ными. В то время как договоры обращены к собраниям индивидуальных «я» с их личными интересами, заветы обращены к общинам, внутри которых и посредством которых мы формируем свою идентичность. Они относятся к «нам», в чьей среде мне открывается мое «я». Заветы – это взаимоотношения между людьми, существующие на основе доверия[48].

Одним из исходных и центральных допущений современной мысли была идея о существовании изолированной атомарной личности, чье «я» представлялось основой сознания и действия. Декарт начал свою философскую одиссею с радикального сомнения во всех принятых на веру истин. Он спросил себя: «В чем, если вообще в чем-либо, я могу быть уверенным?» и ответил: «Только в одном: ،Я мыслю, следовательно существую’». Одинокая личность, уверенная только в своем собственном существовании, стала героем всех великих драм Просвещения. Ее «я», согласно Гоббсу, добивается своей безопасности, соглашаясь подчиниться власти государства. То же самое «я», согласно Локку, воспринимает мир в ощущениях и использует свой разум для развития языка. Мы уже встретили у Адама Смита «я» рыночного агента, который, преследуя собственные интересы, невольно вносит свой вклад в богатство народов.

Однако одним из самых великих интеллектуальных достижений ХХ в., было открытие реального «я» человека. «Я» Просвещения оказалось фикцией или, по крайней мере, абстракцией. Социолог Джордж Герберт Мид показал, что наше чувство личной идентичности возникает только в тесном и повторяющемся общении со «значимыми другими», обычно, и прежде всего, с родителями. Философ Людвиг Виттгенштейн продемонстрировал, что идея «личного языка» непоследовательна. Мы осваиваем язык только через общение, только вступая во взаимоотношения с другими людьми. Еврейская Библия уже давно сказала об этом, но ее мысль постоянно терялась при переводах на другие языки. Бог сказал о первом человеке: «не хорошо быть человеку одному» (Берешит 2:18) И после того как Бог сотворил первую женщину, человек проснулся, увидел ее и сказал: «Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою [иша], ибо взята от мужа [иш]». (Берешит 2:23) При переводе теряется тот факт, что в библейском иврите есть два слова для обозначения человека: адам и иш. Слово адам переводится как «взятый из земли» (адама) и означает человека как биологический вид. Слово иш приблизительно может быть переведено как «личность». Трудно переводимый смысл этого библейского текста заключается в том, что здесь впервые встречается слово иш. Человек должен был произнести имя своей жены раньше, чем он мог произнести свое. Он должен был сказать «Ты» раньше, чем смог сказать «Я».

Именно такое представление о личности и является предпосылкой идеи завета. Завет основан не на каких-либо интересах или ожиданиях успеха, но на чувстве и сознании принадлежности. Заветы возникают тогда, когда сходятся вместе двое или больше людей и создают «Мы». Они отличаются от договоров тем, что остаются открытыми и долговечными. Они подразумевают готовность людей принять на себя обязательства по отношению друг к другу и оставаться преданными друг другу даже в тяжелые периоды жизни. Временами они зовут к самопожертвованию. Люди, связанные заветом, «обязаны относиться друг к другу более внимательно, чем того требует буква закона, и не ограничивать свои обязательства самыми узкими договорными условиями»[49]. Простейшим примером завета является семейный союз. Другой пример – дружба. «Ионатан же заключил с Давидом союз [завет в тексте Еврейской Библии], ибо полюбил его, как свою душу» (Шмуэль1 18:3). Но заветы могут и часто определяют гораздо более широкие союзы. «Они, – по словам Даниэля Элазара, – демонстрируют, что люди могут свободно создавать общины и государства, народности и коллективы, и вообще гражданское общество посредством взаимных соглашений, основанных на морали и хранимых ею»[50].

В заветах мы учимся грамматике и синтаксису взаимных обязательств, помощи друг другу без расчетливых ожиданий каких-либо выгод. Заветы являются сферой, где возникает доверие, и без них не было бы ни индивидуальных «я», ни договорных отношений. Договоры, социальные или экономические, опосредуют отношения между посторонними друг другу людьми. Но если нам суждено быть посторонними всегда, то у нас вообще не будет оснований доверять друг другу, ибо всегда существует возможность, что одна из сторон нарушит договор, преследуя свои интересы, и мы должны были бы постоянно опасаться этого. В мире, не знающем верности и преданности, невозможно возникновение государств и рынков. Мы должны согласиться с Фрэнсисом Фукуямой:

«Чтобы институты демократии и капитализма действовали эффективно, они должны сосуществовать с определенными до-современными (рге-modern) культурными устоями, которые и обеспечат их надлежащее функционирование. Закон, договор, экономическая целесообразность необходимы, но не достаточны в качестве основы стабильности и благополучия постиндустриальных обществ; к ним следует добавить такие понятия, как принципы взаимности, моральные обязательства, долг перед обществом и доверие, которые основаны на традициях и обычаях, а не на рациональном расчете. Все эти понятия в условиях современного общества – не анахронизмы, а необходимые условия его успешного развития»[51].

Другими словами: рынок зависит от добродетелей, которых сам рынок не производит, так же как государство зависит от добродетелей, которые само государство не создает.

Где же они рождаются? В семье, общине, дружбе, конгрегациях, добровольных ассоциациях и товариществах различного вида, – короче, они рождаются там, где люди сходятся вместе не ради распределения власти или богатства, но ради поддержки друг друга и совместной работы по достижению общих целей. Размышляя о Французской революции, Эдмунд Бёрк писал о «небольших группах» как месте рождения «общественных привязанностей»[52]. Эта же мысль позволила Алексису де Токвиллю сказать, что склонность к ассоциациям – готовность формировать добровольные общества и присоединяться к церквям – побуждала американцев исполнять свои гражданские обязанности и, тем самым, ограждала их свободу.[53] Сегодня Бёрк и Токвилль вновь привлекают к себе внимание, потому что мы наблюдаем, как рынок и государство ослабляют сегодня «третий сектор» или «опосредствующие» структуры, то есть те общественные институты, которые создают и поддерживают доверие между людьми. Тех, кто стремится восстановить их, иногда называют «коммунарами». Другие предпочитают говорить о «гражданском обществе»[54]. Третьи, как я заметил выше, говорят о социальном капитале. Для всех них характерно внимание не к договорным, но к заветным, по моей терминологии, взаимоотношениям между людьми. Без таких взаимоотношений не только подрываются основы рынка и государства, но вся общественная жизнь теряет привлекательность и цивилизованность. И все-таки эти взаимоотношения слабеют сегодня, так же как чувства идентичности и принадлежности к той или иной группе. Мы начинаем ощущать себя беззащитными и одинокими. И теперь мы можем ответить на вопрос нашего компаньона по лондонской прогулке. Дома богослужения и заполнявшие их общины создавали, поддерживали и сохраняли отношения завета между людьми. Без такой поддержки эти отношения исчезают сегодня.

В 1995 г. политолог Роберт Патнэм дал этому процессу имя и метафору. Заметив, что американцы все чаще играют в кегельбан-автомат (боулинг с десятью кеглями), но все меньше вступают в лиги, он охарактеризовал их поведение как «боулинг в одиночку»[55]. Метафора Патнэма символизирует уменьшение социального капитала в западных либеральных демократиях. Его уменьшение проявляется не только в распаде семей и общин, но и в ослаблении всей сферы гражданских и социальных связей. Все меньше людей вступают в добровольные ассоциации. Церкви пустеют. Люди проводят все меньше времени с соседями. Молодое поколение интересуется политикой гораздо меньше, чем старшее. Исчезновение «склонности к ассоциациям» имеет неизбежные последствия. «Повторяющаяся дилемма заключенного» указывает на необходимость постоянных взаимодействий индивида со стабильной группой людей для сохранения доверия к ним. Когда общество теряет такие структуры, индивиды становится чрезмерно настороженными и подозрительными. Они чувствуют себя не в окружении друзей, а среди посторонних. Патнэм и другие исследователи измерили масштаб этих перемен. Они обнаружили, что люди стали более недоверчивыми к мотивам поведения тех, с кем они сталкиваются, и более циничными по отношению к политическим деятелям. Мы наблюдаем общую потерю доверия к общественным авторитетам и институтам.

Ирония заключается в том, что, по-видимому, Адам Смит знал об этом феномене с самого начала. Он написал два шедевра: не только «Богатство народов» (1776 г.), но и «Теорию нравственных чувств» (1759 г.). В своей ранней работе он отнюдь не возвеличивал эгоизм, но провозглашал: «Забота больше о других и меньше о самих себе... придает совершенство человеческой натуре». Немецкие ученые были озадачены таким очевидным противоречием между двумя книгами и называли его das Adam Smith Problem (проблемой Адама Смита). Ее решение, однако, сегодня должно быть очевидным. Наряду с экономической системой существует моральная. Первая принадлежит рынку, вторая – концентрическим кругам социума: семье, друзьям, общине и обществу. Когда моральная система одухотворяет экономическую, вторая приводит к росту трудолюбия, честности и взаимного доверия, от которых зависит функционирование рынка. Но когда экономическая система подрывает моральную, тогда доверие исчезает, и мы попадаем в западню исходной «дилеммы заключенного», когда преследование собственного интереса оказывается скорее губительным, нежели полезным. Парадокс конкуренции заключается в том, что она дает доброкачественные результаты, только будучи сбалансированной с навыками сотрудничества. Неограниченная конкуренция начинается творческим подъемом и заканчивается саморазрушением.

***

Новая экономика разрушает доверие между людьми, причем различными путями. «Моральный износ верности», по удивительно точному выражению Роберта Рейха[56], – один из них. Скорость и размеры перемен в экономике ликвидируют гарантии на сохранение работы. Организации постоянно «сокращают», «отсеивают» и «перестраивают», избавляются от своих служащих или переводят их на повременную оплату и контракты. Компании, когда-то гарантировавшие своим сотрудникам работу на всю жизнь, вынуждены отказаться от старых обязательств и сокращать количество рабочих мест. Большие корпорации, предоставлявшие раньше работу значительной части населения маленьких городов, передают свое производство в руки подрядчиков, разбросанных по всему миру, и перестают играть свою традиционную роль в общественной жизни. Целые сферы занятости могут быть уничтожены почти мгновенно. Британская Энциклопедия, основанная почти два с половиной века назад, перевела свои операции в Интернет и уволила тысячи продавцов энциклопедии, которые традиционно распространяли ее, посещая дома возможных покупателей. Современная экономика оказывает постоянное давление на работодателей и служащих, на покупателей и вкладчиков, заставляя их всех неустанно искать нечто новое и как можно скорее. Роберт Рейх пишет: «Компании превратились в собрания людей, связанных друг с другом лишь временными соображениями удобства»[57]. Невозможно сказать, кто и к кому должен испытывать чувство верности, и не потеряло ли смысл само слово «верность» в современном мире.

В «Кризисе глобального капитализма» Джордж Сорос вспоминает, что когда он начинал свою карьеру в 50-х годах, бизнес зависел от постепенного расширения связей с партнерами. Теперь он стал серией трансакций, чередой одноразовых встреч, контрактов, сделок, нуждающихся не в доверии, а в присутствии юристов.

«В обществе, где все предназначено для обмена и ничто не остается постоянным, индивид возносится на вершину мироздания. С точки зрения индивида нет необходимости соблюдать моральные принципы, чтобы добиться успеха; более того, они могут быть препятствием на его пути... Это не является такой большой проблемой в обществе, где господствуют устойчивые взаимоотношения, ибо здесь трудно добиться успеха, нарушая установленные социальные нормы. Но когда вы можете свободно передвигаться с места на место, эти нормы уже не сдерживают вас, и тогда, с утверждением успеха как социальной нормы, общество становится нестабильным»[58].

Чувство верности исчезает также и в семейной жизни. Существует много причин для экстраординарного разрушения института семьи, начавшегося на Западе в начале 60-х годов. Одна из его причин очевидна – это проникновение рыночных ценностей в сферы, которые раньше были невосприимчивы к ним. В культуре, движимой потреблением и подчиненной рекламе, идет ежедневная война против устойчивых привязанностей. Мы слышим постоянные призывы обновлять свои вещи, испытывать новое, следить за распродажами. Неудивительно, что эти призывы оказывают влияние на человеческие взаимоотношения. Если общество полностью пропитывается рыночными ценностями, отношения между людьми становятся случайными, привязанности условными и обязанности ничего не значащими. В таком обществе семейные связи теряют смысл, что мы и наблюдаем.

Само время работает в новой экономике против институтов гражданского общества. Когда люди вынуждены, как это происходит сегодня, работать тяжелее и быть постоянно готовыми откликнуться на вызов по факсу, сотовому телефону, телефонной или электронной почте, у них не остается времени на семью, друзей и работу. Так происходит не только потому, что работа становится более сложной, требует постоянных командировок и переездов. Люди работают все тяжелее прежде всего потому, что не уверены в завтрашнем дне, в сохранении своей работы и дохода. Поэтому у людей, по крайней мере в течение их рабочих лет, остается все меньше времени на удовлетворение интересов, не связанных с экономикой. Работа, которая традиционно исполнялась членами семьи, – от ухода за детьми до приготовления пищи – все чаще передается за плату в чужие руки. Семья, подобно корпорациям, сокращает свои размеры и передает свои функции подрядчикам. Родители проводят все меньше времени с детьми, а дети проводят все больше времени у телевизионных и компьютерных экранов. Джереми Рифкин подытожил весь этот процесс в следующих словах:

«Когда большинство отношений становятся коммерческими, и жизнь каждого индивида подчинена потребительским интересам двадцать четыре часа в сутки, тогда ничего не остается на долю некоммерческих отношений – отношений, основанных на родстве, соседстве, общих культурных интересах, общем вероисповедании, этнической принадлежности или совместном участии в разного рода братствах и общественных движениях. Когда само время покупается и продается, и жизнь индивида сводится к нескончаемой череде коммерческих трансакций, связанных между собой только договорными обязательствами или финансовыми операциям, тогда исчезают традиционные взаимные отношения, рожденные в любви, доброжелательности и преданности»[59].

Не только время, но и пространство становится сегодня товаром. Гражданское общество зависит от наличия мест, где люди могут встречаться, знакомиться, вступать в близкие взаимоотношения и преодолевать социально-этнические барьеры. Такова была одна из исторически важных ролей мест богослужения. В иной форме и иными путями ту же роль исполняли общественные места: парки, скверы, социально и этнически смешанные районы, то есть те места, посещение которых не требует оплаты. Но их становится все меньше и меньше. Состоятельные семьи селятся в районах, отгороженных от бедных. Городская преступность растет, и гулять в парках становится все более опасно. Общественные площадки превращаются в торговые или увеселительные центры и перестают быть общественными местами. Мы идем туда как потребители, а не как сограждане. Наши взаимоотношения становятся безличными. Все чаще мы общаемся по телефону или электронной почте, и все реже встречаемся лицом к лицу. В результате исчезают человеческие контакты и все, что связано с ними. Виртуальные общины не могут заменить реальные. Джон Грей объясняет опасность возникшей ситуации:

«Мираж виртуальной общины помогает нам примириться с разрушением социальных институтов и общественных мест, где... происходят незапрограммированные встречи. Если города пустеют и в школах поселяется страх, если, выйдя на улицу, мы избегаем детей и незнакомцев как угрозу нашей безопасности, то уход в воздушную свободу киберпространства может казаться освобождением. Однако, проводя большую долю жизни в этом пространстве, мы теряем многое из того, что составляет сущность человека»[60].

***

Я постарался объяснить, почему все это имеет значение. Социологи говорят о доверии, экономисты – о социальном капитале, социобиологи – о взаимном альтруизме, политические аналитики – о гражданском обществе. Все эти различные термины указывают на один фундаментальный факт: общественная жизнь не сводима к серии рыночных операций. Мы нуждаемся в заветах, так же как в договорах. В нашей жизни должен быть смысл, а не только предпочтения. Временные ассоциации, возникающие с целью получения выгоды, не могут заменить взаимную преданность. Все эти вещи лежат в центре человеческого бытия. Они являются «сигналами трансцендентного» в потоке наших будней.

Для того чтобы жизнь имела личный смысл, необходимо присутствие людей, которые имеют значение для нас и для которых мы имеем значение, безусловное и незаменимое. Спросите кого-либо, в чем заключается его или ее высшее счастье, и он или она вряд ли упомянет недавно купленный автомобиль, последнее путешествие или модные джинсы. Скорее всего, вы услышите (или услышали бы раньше): мой супруг, мои дети, моя репутация, мои друзья. Потерять все это – значит потерять само представление о счастье, о хорошо прожитой жизни, о стремлении к высоким идеалам. Именно это и происходит сегодня в больших и измеримых масштабах. Последние десятилетия ознаменовались значительным технологическим прогрессом и ростом экономического благосостояния, но в то же время и заметным ростом числа самоубийств и болезней, связанных с депрессиями, стрессами, алкоголизмом и наркоманией. Этот факт не свидетельствует о хорошей жизни, но скорее напоминает нам о том, что так легко забывается в современном мире: мы не созданы служить экономике, экономика должна служить нам.

Потребительское общество дает нам свободу выбирать почти все, что имеет значение для нас: чем заниматься, куда идти, как жить и с кем. Но вместе с этой свободой исчезают те измерения нашей жизни, которые придавали ей стабильность и достоинство. Семейные узы ослабли. Места богослужения пустеют. Добровольные ассоциации становятся эфемерными и фрагментарными. Для многих из нас стало трудно найти устойчивую группу друзей, на поддержку которых мы можем рассчитывать в тот момент, когда будем больше всего нуждаться в поддержке. Еще труднее сказать, почему мы делаем то, что мы делаем. Политические деятели ценят нас за наши голоса, рекламодатели – за наши покупки, но где те, кто ценит нас такими, какими мы есть? Когда договоры вытесняют заветы и средства замещают цели, мы остаемся со свободой без смысла, которая определенно более привлекательна, чем смысл без свободы, но вряд ли более человечна.

Конечно, эта проблема проявляется по-разному в различных частях мира. В некоторых обществах, прежде всего, в либеральных демократиях Запада индивидуализм приобрел крайние формы. Но в других обществах, еще не демократических или только недавно вступивших на демократический путь, индивидуализм, возможно, еще нуждается в развитии. Чрезмерная централизация власти препятствует возникновению общественных ассоциаций, подобно тому как чрезмерная коммерциализация разрушает их.[61] Баланс между ними всегда неустойчив, и его трудно сохранять. И все-таки поддержка институтов гражданского общества является не только необходимым элементом либеральной демократии, но и существенным моментом успешного перехода от тоталитарного общества и централизованной экономики к демократическому капитализму. Устойчивые и длительные ассоциации позволяют нам приобретать навыки сотрудничества, которые формируют основу того доверия между людьми, от которого зависят политика и экономика свободного общества.

Одной из традиционных задач религии было и остается сохранение пространства, физического и метафизического, невосприимчивого к давлению рынка. Когда мы стоим перед Богом, различия между нашими доходами, владениями, общественным положением и банковскими счетами теряют свое значение. Каждый из нас имеет уникальную и неотчуждаемую ценность. Она присуща всем нам благодаря тому, что некто – сила, исходящая из центра бытия, – призвал нас к существованию и благословил. Значение великих мировых религий обусловлено тем, что они не являются философскими системами, некими абстрактными истинами, приведенными в систему при помощи строгих логических операций. Они являются воплощенными истинами, ставшими наглядно реальными в жизни людей, в их домах, конгрегациях, ритуалах, нарративах, песнях и молитвах, то есть в общинах, подчинивших себя заветам, а не экономическим силам. Они ценят нас такими, какими мы есть, оценивают наши поступки по вызвавшим их идеалам и сохраняют заветные отношения, придавая им притягательную силу вечности. Благодаря им вечность входит в нашу сиюминутную жизнь. Как говорит Роджер Скратон (Roger Scruton):

«Вера возвеличивает сердце человека, освобождая его от рыночных забот и придавая ему святость вместе с уникальностью. Благодаря установлениям религии наши самые глубокие чувства освящаются и становятся элементами этической жизни – жизни по заповедям. Но когда вера исчезает, тогда святое теряет защиту от мародеров, сердце попадает в плен и выставляется на продажу»[62].

Некоторые религии отвергают рынок из принципа. Иудаизм, как я попытался прояснить выше, не принадлежит к их числу. Он ценит свободную экономику, потому что сама эта экономика ценит свободу, побуждает к творчеству и ведет к освобождению людей от случайных жестокостей мира – нищеты, голода, изнуряющей работы и болезней. Материальный мир, созданный нами, лучше мира, в котором жили наши предки. Мы живем дольше, мы путешествуем больше, мы тратим меньше времени на рутинные обязанности. Иудаизм не знает тоски по жизни в природной простоте мифического прошлого, утерянного рая. Однако любая вера, которая, подобно иудаизму, обращает свой взор на посюсторонний мир, настаивает на признании ограниченности этого мира. Существуют моменты времени и места в пространстве – Суббота, праздники, ежедневные молитвы, дома, школы, синагоги, – куда рынок с его соблазнами не должен проникать. То, что Джордж Сорос назвал «рыночным фундаментализмом», представляет собой форму идолопоклонства, придающего творениям человеческих рук трансцендентную ценность. Рынок – это только средство, а не цель.

Я воодушевлен тем, что Всемирный банк под руководством Джеймса Вулфенсона начал диалог с религиозными лидерами с целью поддержать экономический рост третьего мира при условии, что будут уважаться и по возможности сохраняться местные общины, их традиции и организации. Я показал, что это важно не только с точки зрения утверждения человеческого достоинства, но и с точки зрения экономики. Нельзя строить фабрики, транспортные системы и компьютерные сети, не думая о сохранении общин и о тех трудно уловимых связях, которые удерживают людей вместе. Если сотрудничество без конкуренции хромает, то конкуренция без сотрудничества слепа. Люди производят товары и покупают их, работают и потребляют, но при этом остаются человеческими существами. Необходимо создавать общественную атмосферу уважения к людям и поддерживать взаимоотношения между ними, необходимые для сохранения этой атмосферы. Такова задача общества, которое Самуэль Бриттан назвал «капитализмом с человеческим лицом»[63].

(окончание следует)

Примечания

---

[1] Financial Times, 6 November 2001.

[2] Micklethwait and Woolbridge 2001, p.256.

[3] Zygmund Bauman, “Whatever Happened to Compassion”, in Bentley and Stedman-   Jones 2001, pp. 51-6

[4] Held and McGrew 2000, pp. 341-47.

[5] Reich 2001, p. 124.

[6] Micklethwait and Woolbridge 2001, p.259.

[7] Joseph Stiglitz, “Globalism’s Dicontents”, The American Prospect, 13.1. (1 January    2002 – 14 January 2002).

[8]Susan Sechler,  “Starved for Attention”, The American Prospect, 13.1. (1 January 2002 –  14 January 2002).

[9] Reich 2001, p. 130.

[10] Gottwald 1980, p. 699.

[11] Ibid., p. 700.

[12] Так же как и в русском языке.  Выражения «справедливая благотворительность»  и «благотворительная справедливость» неестественны для русской речи. – Прим. пер.

[13] Sen 1999, p. 284.

[14] Ibid., p.3.

[15] Brown 2002.

[16] Вавилонский Талмуд,  Ктубот  67б.

* В праздник Ту бе-Ав, 15-й день месяца Ав еврейского календаря, назначались церемонии сватовства. В этот день «дочери иерусалимские надевают белые одежды» (не свои, а взятые у других – специально, дабы «не смущать неимущих») и «водят хороводы в виноградниках» (Мишна, трактат Таанит 4:8) – Прим. пер.

[17] Маймонид, Мишнэ Тора, Дары бедным, 10:7.

[18] Lindblom 1962, p.344.

[19] Heschel 1962, p. 16.

[20] Soros 2002, p. 14.

[21] Вавилонский Талмуд, Брахот 3б.

[22] Bauman  1998, p.2.

[23] See Hill 1994; Write 2000, pp. 174-94.

[24] Hill 1994, pp. 12-16.

[25] Anderson 1991.

[26] Diringer 1962.

[27] Ong 1992, p. 85.

[28] Ibid., pp. 78-116.

[29] See Diringer 1958; Man 2001.

[30] Voegelin 1956.

[31] Troilus and Cressida, Act 1 (Уильям Шекспир, Троил и  Крессида. Пер. Т. Гнедич. ПСС. В 8-ми т.  Искусство, 1959, т. 5).

[32] See Hillers 1969; Elazar 1995 and 1998.

[33] Gottwald 1980. pp. 692-3.

[34] Harrison and Hantington 1000, pp. xviii-xix.

[35] Nye 2002.

[36] Klein 2001.

[37] Josephus, Contra Apionem, pp. ii, 177-8. (Иосиф Флавий. Против Апиона  http://khazarzar.skeptik.net/books/flavius/index.html)

[38]Wells, Vol.1, p.172.

[39] Baron 1945, Vol. 2, p.172.

[40] Soros 2002, pp. 37, 84; Clinton 2001.

[41] UN General Assembly, 10 May 2002.

[42] Hobbs 1991, p. 70.

[43] Hirschman 1997.

[44]  Smith 1937, p. 423 (См. Адам Смит. «Исследование о природе и  причинах богатства народов».М., 1962. С. 332.)

[45] Эта история всего лучше рассказана в Wright 1995; Ridley 1996; and Fukuyama  1999

[46] Charles Darwin, The Descent of Man, Vol. 1, p. 163.

[47] Gladwell 2001, pp. 169-92.

[48] О доверии см. Fukuyama 1995; Seligman 1997.

[49] Elazar 1989, p. 19.

[50] Ibid.

[51] Fukuyama 1995, p. 11.

[52] Burke 1993, p. 198.

[53] Tocqueville 1968.

[54] О коммунитаризме и гражданском обществе см. Sacks 2000 и индекс  цитированной там литературы. См. также Dionne 1998; Eberly 1995 and 2000;  Glendon and Blankenhorn 1995; Warren 1999 and 2001.

[55] Robert Putnam, ‘Bowling Alone: America’ Declining Social Capital’, Journal of  Democracy (January 1995): pp. 65-78.

[56] Reich 2001, pp.65-83.

[57] Ibid., p.83.

[58] Soros 1998, p. 80.

[59] Rifkin 2000, p. 112.

[60] Gray 1997, p. 120.

[61] Soros 2000.

[62] Scruton 1998, p. 84.

[63] Brittan 1995.

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 10034

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer6/Dynin1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Нациоалкосмополит
Израиль - at 2011-06-11 11:04:36 EDT
Автор блестяще показал всю бесперспективность современной мультикультурной капиталистической глобализации.

Мой рецепт выхода из этого глобального кризиса заключается в переходе на НЕДЕЛЕСИММЕТРИЧНЫЙ СТИЛЬ ЖИЗНИ, в котором каждый человек будет 26 недель в году работать и 26 недель находиться в творческом отпуске.

Восьмичасовой рабочий день, один выходной в неделю, 1248 рабочих часов в год, трехсменная работа с переходом из смены в смену раз в год.
Минимальная зарплата в час – 10 долларов, средняя 17,5 долларов, максимальная – 35 долларов, велфер – 240 долларов в неделю.

Соотношение доходов велферника и максимально зарабатывающего 1/7.

Если сложить количество рабочих часов мужа и жены получится цифра трудозатрат средней семьи в неделю даже большая, чем она была 50 – 60 лет назад.

Частный предприниматель может установить себе любую зарплату по своему выбору, либо не больше максимальной - 37440 долларов в год, либо не больше одного процента прибыли без ограничений.

Разброс зарплат всех категорий работников во всех странах мира не более 10%.

Всеобщее платное мультипрофессиональное высшее образование с абсолютной свободой выбора универститеа и будущих специальностей, сдачей экзаменов, обязательным трудоустройством при условии успешного прохождения профессиональных тестов в компании.
Все ветви и уровни власти предоставляются по жребию и на одну каденцию среди желающих этой власти граждан, имеющих высшее образование, отсутствие серьезных заболеваний и судимостей.
Абсолютно необходима свобода выбора страны работы и проживания среди граждан всех стран мира, как в Евросоюзе

---

---

---