Старый-еврей-из-табачного-киоска
Рассказ
ОТ АВТОРА
Этот рассказ представляет собой фрагмент из ненаписанного романа под названием «Вызов», над которым я работал в последние месяцы перед эмиграцией из СССР в 1982 году. После выезда из Союза мне – по разным причинам – вернуться к работе над романом не удалось. Сюжет романа строился вокруг борьбы героя – сорокалетнего московского еврея-интеллигента—за получение вызова из Израиля (был такой острый период в истории еврейской эмиграции, когда почтовая служба, по указанию КГБ, изымала почтовые отправления с израильскими вызовами). Такова внешняя канва повествования. По сути же речь идет о вызове системе, сложившемуся укладу жизни, своему собственному приспособленчеству, в конечном счете, самому себе. Рассказ впервые был опубликован в газете «Новое русское слово» в 1983 г. Это было в доинтернетовскую эру, из-за чего я взял на себя смелость снова предложить его вниманию читателей. Прошу учесть, что в то время, когда писался рассказ, архивные материалы о «Деле еврейского антифашистского комитета» хранились за семью печатями, о расстреле ведущих деятелей еврейской культуры ходили слухи, но достоверной информации не было.
***
Напротив
моего дома стоит табачный киоск. Когда-то он был похож на плохо сработанный и
так и не поднятый на шест скворечник – так много в нем было дерева и так сильно
маленькая черная норка, в которую едва просовывалась рука с мелочью, походила
на летку для птиц. Потом в киоске стало много стекла и почти не стало дерева.
Он стал похож на огромный фонарь, который так и не подняли на осветительный
столб. Но что на моей памяти не менялось, так это старый скворец-еврей, сидящий
внутри киоска на неудобном высоком табурете.
Должен сказать, что за долгие
годы жизни в Москве я трижды менял прописку. Переезжал из одного конца города в
другой. И всякий раз напротив моего дома оказывался табачный киоск, а в нем тот
же самый еврей в очках, сползающих на кончик носа, с колючими любопытными глазками,
смотрящими поверх очков.
Скажете – невероятно? Можете мне
не верить. Считайте, что я это придумал. В каком-то смысле вы будете правы.
Ведь никто еще не доказал, что то, что существует в действительности, в действительности существует. Может быть, это только так – флюиды, мечты, флогистон;
игра нашего ума и воображения. Да и сами мы, может быть, всего лишь игра
чьего-то воображения… И не говорите, что такое представление о действительности
не соответствует ВЖИРУ – Вечно-Живому-И-Развивающемуся-Учению. ВЖИРУ все соответствует, если хотите знать.
Все, что надо, то и соответствует. Зарубите это себе на носу.
Я привел вас в мой собственный
мир, и я сам устанавливаю в нем порядки. Как директор в нашем КБ. Знаете, что
он сказал, когда ему позвонили оттуда и посоветовали восстановить на
работе ни за что ни про что уволенного сотрудника?
– Нет, – сказал он, – я не
восстановлю еврея.
– Но он же вовсе не еврей! –
радостно сказали ему. – Мы это проверяли!
– В моем КБ я сам решаю, кто
еврей, а кто нет, – отрезал директор.
Так и я сам решаю, кто чем дышит
в моей книге.
Я помню, как в первый раз подошел к табачному киоску – еще там, в
Третьем Демьяновском, застроенном покосившимися бараками, переулке – когда
киоск был угрюм, как слепой скворечник. Скворец-еврей резко наклонил голову,
так что подбородок его коснулся засаленного галстука, царапнул меня по лицу
колючими светлыми глазками, смотрящими поверх очков, и, возвращая горстку
монет, коротко сказал.
– Тебе еще рано курить.
– Это не мне, это отцу, – соврал
я и покраснел.
– Послушайте, юноша, – усмехнулся
скворец. – Я знаю вашего отца. Он не курит.
Пока я неловко сгребал монеты
обратно в ладонь, я чувствовал, как густая краска темно-кирпичного, как сам
киоск цвета, заливает мне не только щеки, но шею, уши, лоб, проникает под шапку
и под рубашку. Отца моего киоскер знать не мог. Отца тогда у меня еще не было.
Он появился позднее – тихий, виноватый, с опухшими ногами и рваным шарфом вокруг
дряблой шеи. А тогда он еще числился пропавшим без вести, мы считали его
погибшим.
Под колючими, словно шваброй
выскабливающими мое лицо глазками я отошел от киоски и потом долго обходил его
стороной.
Сейчас все иначе. В похожем на
нарядный фонарик киоске на широком проспекте Вернадского для меня всегда
припасен «Кент» или «Мальборо» или что-нибудь столь же заморское. Когда я
подхожу к киоску, еврей щедро предлагает мне два-три блока импортного дефицита.
Но я беру только одну пачку. Не хочу лишать себя удовольствия каждое утро
повторять эту процедуру. Обычно у меня бывает в запасе пять-семь минут, и мы
успеваем перекинуться несколькими фразами не только о погоде.
Но вот по субботам мне приходится
расплачиваться за это ни с чем не сравнимое удовольствие. Вероятно, потому, что
за все удовольствия жизни надо платить. По субботам киоск закрыт; я часто об
этом забываю и на выходные дни остаюсь без импортных сигарет.
Однажды я спросил старого еврея,
почему его киоск закрыт по субботам.
– Уж не по еврейскому ли обычаю
вы соблюдаете субботу? – пошутил я.
Но в устремленных на меня поверх
очков глазках отзывчивого на шутку киоскера на этот раз не появилось обычной
веселой искорки. Очень серьезно он сказал, что именно по еврейскому закону
(он особо оттенил это слово) он соблюдает субботу и советует мне поступать
точно так же.
– О, это вполне возможно! – опять
пошутил я. – Армянское радио спрашивают: «Что дала советская власть евреям?»
Армянское радио отвечает: «Выходной в субботу!»
Но мне тут же стало неловко, так как он снова не принял шутки, а только
покачал своей сухонькой головой.
Оказывается, из-за субботы у него
была масса неприятностей. Ведь когда прочие трудящиеся отдыхают, торговые точки
должны работать. Своим самовольством он нарушал какие-то правила советской
торговли. Ему записывали прогулы, объявляли выговоры, грозили уволить. Но он
все равно не открывал свой киоск в субботу, и в конце концов с этим смирились.
Продавец табачных изделий
напичкан всевозможными историями. Набит ими, как сигаретами его киоск. И он
любит поговорить – чаще всего о том старом времени, когда он еще не был
продавцом табачных изделий.
В те стародавние времена он был
не очень известным, но и не так чтобы вовсе безвестным писателем. Из тех, кто
печатался под псевдонимами. Он переводил горских поэтов и писал историческую
повесть о маленьком горском народце, поднявшем восстание против ненавистного
царизма. Вы спросите, что с ним произошло? Ничего особенного. Просто, попал под
колесо истории.
Он изображал вождя этого горского
восстания национальным героем, который вел безнадежную, но благородную войну за
независимость своей маленькой горской родины. Именно так учило изображать
подобные войны ВЖИРУ – Вечно-Живое-И-Развивающееся-Учение. Появись его книга
годом раньше, о ней никто бы не вспомнил. Ну, а годом позже она уже не могла бы
появиться. Но она вышла как раз в тот момент, когда Великий-Вождь-И-Учитель,
творчески развивая ВЖИРУ, решил, что и в проклятом прошлом воевать против
Великой России могли только враги народа и приспешники англичан. Словом, колесо
истории хоть и не покатилось вспять – это, как вы знаете, невозможно, – но
сделало крутой зигзаг и прямо наехало на моего еврея.
– Понимаете, юноша, – бодливо
наклонив голову, объяснял мне старик, до сих пор называющий меня, сорокалетнего,
юношей. – Перед тем собранием, на котором разоблачали мою коварную попытку
поссорить братский горский народ с великим братским русским народом; так вот,
перед этим решавшим мою судьбу собранием моя главная задача состояла в том,
чтобы уговорить друзей не выступать в мою защиту. Тут крылась
диалектическая тонкость. Если бы кто-то выступил за меня, это означало бы, что
у нас группа, и в ту же ночь за каждым приехал бы воронок. А так – меня только
исключили из партии. Но, знаете, юноша, что я вам скажу по секрету? Если бы не
та горская повесть, они бы нашли что-то другое. Ведь я был безродный
космополит, с вредительскими целями прикрылся русским псевдонимом.
Продавец табачных изделий – то ли
в шутку, то ли всерьез – уверяет меня, что псевдонимы появились тогда, когда
Великий-Вождь-И-Учитель возлюбил Великого-Учителя-И-Вождя. Колесо истории тогда
тоже сделало резкий зигзаг. Пионеры дружно запели: «Москва-Берлин,
Москва-Берлин, дружба на век, Сталин и Гитлер слушают нас!» А в нашей советской
прессе, как назло, печаталось много евреев. И хотя в ней ни слова, Боже упаси,
не говорилось против нацизма и дружественной Германии, Гитлер дал понять
возлюбившему его Сталину: или – или.
Сталин пососал трубку, нажал на
кнопку и возникшей беззвучной фигуре сказал:
– Прослушай, генацвале, ты не
находишь, что многовато еврейских фамилий появляется в наших газетах?
– Нахожу, товарищ Сталин, – с
готовностью согласился генацвале.
– А нельзя ли как-нибудь… это-а…
без них?
– Трудновато будет, товарищ
Сталин. Очень уж много сидит их во всех редакциях. Грамотные очень, – с
сожалением вздохнул генацвале.
– Значит, выхода нет! Правильно я
вас понял, товарищ генацвале? – с едкой иронией спросил Сталин.
Генацвале в миг сделался белым,
как полотенце. То, что Великий-Вождь-И-Учитель перешел на «вы», не сулило
ничего хорошего.
– Не партийный подход, товарищ
генацвале. Запомните раз и навсегда: нет таких крепостей, которые бы не могли
взять большевики! – и Сталин стал раскуривать погасшую трубку.
– Выход есть, товарищ Сталин! –
поспешил исправиться генацвале. – Если половину газет закрыть, евреев можно
уволить!.. И отправить к Лаврентию, – поспешно добавил он, дабы упредить
возможный упрек в буржуазной бесхребетности и либерализме.
– Уволить к Лаврентию? – оживился
Сталин. Но тут же опять помрачнел. – Какие вы скорые на расправу, товарищ
генацвале. А если мы вас уволим к Лаврентию? – Сталин сделал паузу, ровно
настолько, чтобы генацвале успел снова стать белым как полотенце. – Чуткости
больше надо иметь. Такта и чуткости. Уважения к людям.
Поднимаясь из-за стола, Сталин
назидательно махнул трубкой.
Генацвале понемногу приходил в
себя. Похоже было, что светоч всего человечества философствует. Творчески
развивает ВЖИРУ – Вечно-Живое-И-Развивающееся-Учение. А когда светоч развивал,
большой грозы можно было не опасаться.
– Что значит – закрыть половину
газет? – двинувшись по ковровой дорожке вдоль кабинета, раздумчиво спросил
Сталин. И развернувшись у двери, ответил. – Закрыть половину газет – значит
ровно наполовину обезоружить партию! – и он со значением посмотрел на генацвале.
– А почему?
– Почему? – как эхо повторил
генацвале.
– Потому что газета – это не
только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор!
Сталин усилил взмахом трубки слово
«организатор», и генацвале понял, что во ВЖИРУ вписана еще одна бессмертная
страница.
– Но тут возникает вопрос, –
продолжал творчески развивать Великий-Вождь-И-Учитель, – как быть с евреями? У
нас, понимаешь ли, все народы равны. Ты это понимаешь? – Сталин внезапно
остановился перед генацвале и грозно зыркнул ему в глаза снизу вверх, так что
тот снова похолодел от ужаса.
– По-по-нимаю, товарищ Сталин, –
трясущимися губами пролепетал генацвале.
– Вот видишь! – удовлетворенно
сказал Сталин и снова двинулся по ковровой дорожке, так что перед генацвале
оказался не спеша удаляющийся аккуратно подстриженный затылок – такой круглый и
беззащитный, что вдруг вспыхнуло необоримое желание схватить стул и со всего
маху хрястнуть по этому круглому затылку. Еще секунда, и свершилось бы
непоправимое. Но тут снова раздался неторопливый, спокойно-рассудительный
голос.
– Ты понимаешь! А наш новый друг
не понимает. Наш друг Адольф нервничает. Мы должны беречь нервы наших друзей.
Кадры решают все. Как ты считаешь?
– Кадры решают, товарищ Сталин, –
сглатываю подкативший к горлу комок, промямлил генацвале.
– Ну, так пусть евреи пишут себе
на здоровье. Только… это-а… побольше фантазии. Я тоже не всегда был Сталин. А?..
Так Рабиновичи, Абрамсоны,
Цейтлины, Розенфельды превратились в Ромашовых, Арбатовых, Цветковых,
Рубашкиных.
Но друг Гитлер испортил нервы
другу Сталину. За что и поплатился в собственном логове. Только нервы у
товарища Сталина стали совсем никуда. Нервные клетки не возобновляются – это
многое объясняет.
Под гениальным руководством шло
героическое восстановление. А евреям не пришло в голову проявить фантазию и
вместо привычных уже псевдонимов взять прежние полузабытые фамилии. Сталин
нахмурил поседевшие брови, выдохнул дым в прокуренные усы, и тогда раздался рык
с разных сторон:
– Евреи, откройте забрала!
И им их открыли. Вывели, так
сказать, на чистую воду. Прокравшихся. Просочившихся. Клевещущих. Шипящих. И
даже смердящих. Их, с черного хода проникших в великую русскую культуру, по
парадной лестнице вышвыривали вон. Из газет и журналов. Из издательств и из
театров. С профессорских кафедр и с административных постов. Из творческих
союзов и вообще отовсюду. Под свист и улюлюканье их заставляли каяться на
многолюдных собраниях. И они каялись, больше всего опасаясь того, что
какой-нибудь Дон-Кихот ринется их защищать.
Ну а те, кто не проникал? Те, кто
довольствовался своим еврейским языком и своей маленькой еврейской культурой –
национальной по форме и, конечно же, социалистической по содержанию? О, они
несомненно представляли собой группу!
Их увозили в большой серый дом,
стригли под машинку, отчего у всех вдруг вырастали уши, пропускали через
санпропускник и одевали в полосатые бушлаты, похожие на те, в какие их братьев
одевали в гитлеровских лагерях смерти.
Они должны были признаться во
всем – этого требовали творчески развитые законы ВЖИРУ. Но некоторые – вопреки
законам – не признавались. Ни карцер не помогал, ни конвейер, ни иглы,
загоняемые под ногти...
Этих некоторых вводили в огромный
крупнокалиберный кабинет, в котором стоял огромный крупнокалиберный стол и за
ним возвышался крупнокалиберный человек с крупными золотыми звездами на
погонах.
– Ну, что? – спрашивал он, глядя
в дубовую крышку необъятного стола. – Не желаете открыть правду партии?
– Я говорю правду, – отвечал
введенный, – я ни в чем не виноват.
В следующий миг стол подпрыгивал
от мощных ударов двух многопудовых кулаков, звезды взметались ввысь, и с высоты
двухметрового роста искривленный судорожной злобой рот изрыгал, обильно брызгая
слюной:
– Ты, б-дь, скажешь все что нам
нужно! Иначе – на кишках повесим. И в самом прямом, а не фигуральном смысле!
Требовалось особое умение, чтобы
с таким остервенением прокричать столь сложное и интеллигентное слово, как
«фигурально». За это умение крупнокалиберный человек и получил свои золотые
звезды.
К ним подбирались не суетясь и не
торопясь, без площадной брани в газетах и на собраниях, с железной
последовательностью сталинского пятилетнего плана. План, как и положено,
выполнили досрочно, в четыре с половиной года. И кончили все в один день. Это
можно узнать из новой советской энциклопедии – про то мне разъяснил еврей из
табачного киоска. Помню, я даже испугался, когда однажды, ясным летним утром,
подойдя, как обычно, за сигаретами, увидел что-то особенное в его лице.
Какое-то оно было серое, словно покрытое пеплом. А глаза, всегда такие острые и
живые, помертвели и стали пустыми, как у булгаковского Воланда.
– Что с вами? – спросил я. –
Может быть, вызвать скорую?
– Со мной-то все хорошо, –
ответил он хмуро, – а вот каково было им!..
– Кому? – не понял я.
– Вы что, забыли, какое сегодня
число? – в чисто еврейской манере ответил он вопросом на вопрос.
– Кажется, 12 августа, – сказал
я, ничего не понимая.
– И вы спрашиваете, кому – им? –
в его глазах, наконец, появились признаки жизни. – Впрочем, откуда вам знать.
Ну-ка смотрите сюда, я это специально для вас принес.
Из-под прилавка, откуда он обычно
вытаскивал дефицитные пачечки «Мальборо», он вдруг извлек огромный тяжеленный
том Большой Советской Энциклопедии темно-вишневого цвета. Он открыл книгу на
заложенной странице и крепким ногтем очеркнул имя Переца Маркиша. Я стал
просматривать крохотную статейку, из которой узнал, где Маркиш родился, какие
книги издал, как радостно принял Октябрьскую революцию…
– Да не читайте вы этой
галиматьи, – скривился еврей из киоска. – Вы посмотрите на дату. Не на первую,
а на вторую. Видите? Двенадцать, восемь, пятьдесят два. Запомнили?
Теперь смотрите сюда.
Он нетерпеливо
выхватил у меня том, убрал его под прилавок и извлек другой, такой же тяжелый.
Я начал просматривать статейку о
Давиде Бергельсоне, но еврей не дал прочесть и двух строк.
– Посмотрите на дату! –
требовательно приказал он. – Видите? Та же самая дата: двенадцать, восемь,
пятьдесят два! Теперь смотрите сюда, – с неожиданным для его возраста
проворством он выложил передо мной еще один том.
В статье о Вениамине Зускине я
увидел ту же роковую дату.
Потом появился том с именем Льва
Квитко. И здесь ни слова не было ни об аресте, ни о причине смерти. Но дата –
кричала. Она была та же самая!..
– Сколько же томов вы принесли? –
спросил я.
– Семь! Все, где есть статьи о
деятелях еврейской культуры, погибших в тот день.
– Но это же ужасная тяжесть? –
посочувствовал я.
– Ничего, такая ноша не тянет.
Даже Лозовского я прихватил для полного комплекта. Не писатель и не артист, но
в тот же день удостоился пули в затылок. Вы спросите, почему у Лозовского та же
дата, что у Маркиша, Фефера, Бергельсона? Кто их знает! Что мешало им провести
всех по одному делу и в тот же день вывести в коридор!..
Вы знаете, как это делается?
Человека в полосатом бушлате выводят в коридор – длинный, узкий, без дверей и
окон, едва освещенный редкими пыльными лампочками, забранными в ржавые
металлические решетки. Ему велят идти не оглядываясь. Потом приказывают поднять
руки и заложить их за голову. Потом резкий приказ – упасть на колени. И в тот
момент, когда он опускается на колени, ему всаживают пулю в затылок… Стреляющий
промахивается редко. Стреляющий знает, что в тусклом свете забранных в решетки
лампочек надо целиться в сплетение сведенных на затылке пальцев.
Его так и называют – коридорный.
Редкая специальность. Дефицит! Дает всякие льготы. И внеочередное присвоение
звания. Вчерашний лейтенант завтра становится капитаном, а через пару лет он
уже подполковник… Но знаете, редко кто дотягивает до полковника. Нервы не
выдерживают. Нервы. Нервные клетки не возобновляются – это многое объясняет. Не
все, выводимые в коридор, ведут себя тихо. Некоторые кричат. Пытаются
сопротивляться, бьются в истерике. Иные вдруг разражаются хохотом, что страшнее
плача. А потом снятся, черти полосатые. Нет, если у вас слабые нервы, лучше вам
не идти в коридорные. Ну их к лешему – все эти пайки, звания и бесплатный
проезд на транспорте. Лучше уж спать спокойно.
Их выводили в коридор по одному.
Сперва Зускина.
За ним – Маркиша.
За ним – Лозовского.
За ним – Квитко.
За ним – Гофштейна.
За ним – Бергельсона.
Ну и других, менее крупных и потому
не попавших в энциклопедию.
А, может быть, первым был
Бергельсон, а Зускин шестым?
Интересно, сколько звезд
прибавилось в тот день на погонах их коридорного?
А где и как отмечены их могилы?
Кто укажет нам, где зарыта еврейская культура?
– Ах евреи, евреи, всегда с вами
так! – закачал головой еврей из киоска, когда я задал ему этот вопрос. –
Протяни вам палец, так вы сцапаете всю руку. Только что им назвали время, так
им уже мало, им и место теперь подавай! Вы ведь уже знаете, что с Квитко,
Зускиным, Маркишом, Бергельсоном и теми другими, не попавшими в энциклопедию,
покончили 12 августа 1952 года. Знаете же теперь. Ну, так будьте довольны!
…Исключение они сделали для
Михоэлса. Ими кончили, а им начали. Зато не в коридоре, а на свежем воздухе. Не
пулей в затылок, а кувалдой в висок. У него оказался крепкий череп, его били
долго, молча, остервенело.
Потом были траурные флаги, конная
милиция, почетный караул и музыка, музыка, много еврейской музыки. И толстый
слой грима на скульптурном лице артиста, почти не употреблявшего грима на
сцене…
Его оплакивали пышно, голосисто и
лицедейно. Сколько же крокодиловых слез было пролито в тот короткий январский
день. Это был самый грандиозный спектакль с участием Михоэлса.
– Как всегда торжествовало ВЖИРУ
– Вечно-Живое-И-Развивающееся Учение, – мрачно посверкивая глазками поверх
очков, говорил еврей из табачного киоска. – ВЖИРУ разгромило механицизм и
меньшевиствующий идеализм, а сверх всего – безродный космополитизм и множество
всяких измов. Согласно законам ВЖИРУ, это назвали автомобильной катастрофой. ВЖИРУ
всесильно, потому что оно верно – это многое объясняет.
Я никогда не знал, что из того,
что он рассказывал, он знал достоверно, что только по слухам, а что было плодом
его воображения. Но это было не важно. Ибо ведь и мы сами, возможно, только
плод чьего-то воображения…
Еврей из табачного киоска
уверовал в Бога в том самый день, пятого, нет, даже второго марта того самого
года, когда сообщили по радио, что Великого-Вождя-И-Учителя хватил кондратий. В
тот самый миг, когда он услышал скорбно-торжественный бас Левитана, он сразу
понял, что это дело рук Господа, не пожелавшего погубить свой народ…
– Видите ли, юноша, хотя пути
Господни неисповедимы, но я полагаю, что коль скоро Он наделил нас разумом, то
нам не возбраняется размышлять о Его промысле. Я думаю, что Господь посчитал
шесть миллионов евреев, замученных Гитлером, достаточной искупительной жертвой
за наши, надо признать, ужаснейшие грехи. Заморозить еще три миллиона в Сибири
– это было бы слишком.
– Позвольте, – усмехнулся я. – Я
с детства помню эти пересуды. Ведь они были обычным еврейским паникерством. Вы
вправду думаете, что евреев собирались выслать в Сибирь?
– Молодой человек! – он
возмущенно царапнул меня по лицу своими колючими глазками. – Зачем вы смеетесь
над старым человеком? Что значит – «вы думаете?» Не думаю, а знаю! Хотя я не
первый год работал тогда уже в табачном киоске, но меня не забывал кое-кто из
прежних друзей. В ту зиму особенно часто бывал у меня один из псевдонимщиков.
Он вовремя разоблачил другого псевдонимщика и потому не только не пострадал, но
пошел в гору. Теперь он и секретарь Союза, и главный редактор, и член
президиума разных обществ – в общем, в обойме. Сигает по заграницам, как самому
Эренбургу не снилось. Он не был у меня больше двадцати лет. Но после погрома
космополитов он приходил часто. Пил водку, петушился, паясничал, плакал, словом
очищался. Мне было его жалко. Он все твердил, что если бы не разоблачил того
псевдонимщика, то другие разоблачили бы его еще сильнее и тогда ему бы не
миновать Лубянки. А так – что, в сущности, произошло? Заклеймили, изгнали,
исключили, закрыли двери редакций? Ему это даже на пользу! Ведь он талант, а
талант закаляется в испытаниях. «Я верю в его талант! – говорил он с вызовом. –
Он теперь уехал в геологическую партию и напишет роман о геологах. А кто его
устроил в геологическую партию? Я!» С каждой выпитой рюмкой он становился
развязнее. «Я позвонил и сказал: Товарищи! Человек осознал, хочет искупить
честным трудом. Его и взяли. Ему и зарплата идет, и подъемные, и суточные, и
командировочные. Пока напишет роман, все уляжется. И я же помогу его
напечатать». Так он рассуждал всякий раз. Он говорил, а я слушал. Я подливал
ему водку, а он выпивал. И вдруг спрашивал заплетающимся языком: «Ты мне
веришь? Веришь?» Я отвечал, что верю. А он опять вскидывал голову, победно
оглядывал мою комнату и с жаром начинал объяснять, что он спас не только того
псевдонимщика, но и меня, и вообще всех, потому что если бы он не разоблачил,
то все мы оказались бы заодно, а это «знаешь чем пахнет?» «Да, я выступил! –
кричал он и бил себя в грудь. – Я разоблачил. И этим спас! Тут то-о-о-нкая
диалектика». И вдруг начинал плакать и слезливо спрашивать: «Ты мне веришь? Ты
правду скажи – веришь?» Я отвечал, что верю. Мне было его жалко. Потом он
приходил все реже и реже, значит, стал успокаиваться. Я радовался за него. Но
когда объявили о врачах-убийцах, он стал бывать у меня каждый вечер. Он хорошо
знал, что делается наверху, и был в ужасной панике. Нет, не думайте, юноша, не
так все просто, как вам бы хотелось. Он боялся не за себя. Его-то все равно бы
не тронули. Письмо группы «видных евреев» – о том, что они сами просят выслать
народ свой в Сибирь, еще подписано не было, но текст уже был составлен. Как-то
он даже принес мне этот текст, но сохранить не позволил. Дал прочесть, после
чего чиркнул зажигалкой (была у него, знаете ли, диковинная по тем временам
американская зажигалка) и сжег его до последнего уголочка, а пепел размешал в
пепельнице. Больше всего он боялся, что ему тоже предложат подписать эту
бумагу. Напившись, он кричал: «Не подпишу! Ни за что не подпишу! Ты мне веришь?
Скажи правду – веришь?» Я отвечал, что верю. Несчастный человек! Я знал, что
если только его сочтут достаточно видным евреем, чтобы предложить
подписать, он, конечно, подпишет… Он перестал бывать у меня в тот самый день,
когда я понял, что Господь не хочет допустить новой расправы над своим народом.
В тот день я пошел в синагогу и с удивлением обнаружил, что не совсем забыл
заученные в детстве молитвы. Синагога была набита битком. Раввин читал молитву
о спасении жизни Великого-Важдя-И-Учителя, но я молился о другом. И теперь я не
перестаю благодарить Господа за то, что он надоумил меня сделаться продавцом
табачных изделий. Если бы вы знали, юноша, какая у меня замечательная
профессия. Я имею кусок хлеба и не боюсь, что у меня его отнимут. В стране
победившего социализма так мало желающих заниматься табачной торговлей! Даже за
прогулы по субботам мне не грозит увольнение. И потом – у меня штучный товар. А
вы знаете, что такое штучный товар? Гешефта на нем не сделаешь, зато как он
удобен! Сколько бы не прошло в день покупателей, у меня всегда есть время кое с
кем поговорить, кое за чем понаблюдать и даже поразмышлять о бесконечном
величии и благости Господа. Видите ли, когда началась оттепель, старые друзья
тянули меня вернуться в литературу. Меня убеждали, что это нужно не только мне,
но и литературе. Ей нужны свежие силы, новые идеи, а, главное, честность; чем
больше будет честных людей, тем больше шансов, что старое не повторится. Что
вам сказать? Человек слаб! Никогда я так не мучился, как в то время. Я уже
почти решился. И только теперь я вижу, как мудр был Господь, удержавший меня от
соблазна. Мой старый приятель-псевдонимщик, похоже, вовсе забыл ко мне дорогу,
и я молюсь о том, чтобы он ее так и не вспомнил. Но вы знаете, юноша, евреи
теперь снова во всем виноваты, и чем дальше, тем больше. И вот я жду каждый
вечер, что откроется дверь, и мой старый приятель начнет новую исповедь.
Так мы беседовали с ним по утрам,
почти всякий раз прерывая разговор на самом интересном месте, потому что
подходил тот последний автобус, который мне уже никак нельзя было
пропустить. Я вскакивал на подножку и потом всю дорогу думал о том, что
из рассказанного им было в действительности, а что было только догадками,
слухами, плодом ума и воображения, хотя, в сущности, это было неважно, потому,
что если судить трезво, то и сами мы, может быть, только плод чего-то
воображения, да и тот, кто вообразил нас, может быть, выдуман кем-то другим.
За этими разговорами мне и в
голову не приходило, что старый-еврей-из-табачного-киоска может мне чем-то
помочь. Я просто обмолвился однажды без задней мысли. Знаете, как это бывает,
когда наболит на сердце.
Я просто обмолвился, и вдруг вижу
– он как-то по-особенному на меня глядит. Без обычной царапающей усмешливости.
– Давно вы с этим бьетесь, юноша?
– Да уж года полтора, как
отправил в Израиль все данные, получил ответ, что все сделано, много раз
послано, а его все нет.
– И вы ничего не предпринимали?
– Как же, – говорю, –
предпринимал. Подал заявление на Международный почтамт.
– И?..
– Сказали, что через месяц
ответят.
– И ответили, что для поиска
пропавшего письма вы должны представить квитанцию. Ту, что выдали отправителю в
Израиле.
Я посмотрел на него с изумлением.
– Откуда вы знаете?!
– Жаль, что вы раньше мне не
сказали, – произнес он, понизив голос. – Но не беда, лучше поздно, чем никогда.
– А вы действительно можете
помочь? – спросил я, не утаив недоверия.
– Разве я уже ни на что не
гожусь, кроме как сидеть в этом киоске? – мне показалось, что он несколько
уязвлен.
– Не в том дело, – попытался я
загладить неловкость. – Просто вызовы сейчас ни к кому не приходят. Они
перекрыли почтовые ящики.
– Перекрыли. Но нет таких
крепостей. Сейчас не то время, юноша, когда ничего нельзя было сделать. Если
действовать умно и последовательно…
– И вы знаете, как? – в моем голосе
опять прозвучало недоверие.
– Ручаться за успех не могу, но
кое-что могу посоветовать. Должен же я вас чем-то отблагодарить!
– За что это? – я не заметил его
перехода к обычной шутливости.
– Как так – за что! А план?! Что
бы я делал в этом киоске, если бы не такие стойкие клиенты, как вы. На вас
держится весь мой план! Моя прогрессивка! За столько лет вы не разу меня не
подвели. А долг платежом красен, как учит нас Вечно-Живое-И-Развивающееся
Учение. Приходите завтра пораньше, чтобы у нас было минут сорок. Для первого
разговора этого хватит. А теперь спешите, подошел ваш автобус…
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2582
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer12/SReznik1.php - to PDF file
Комментарии:
Соплеменник
- at 2015-03-31 02:38:33 EDT
Элиэзер М. Рабинович
- 2015-03-30 15:18:30(669)
... травли... оплевывают...
----------------------------
А если убрать "децибелл" хотя бы на пять?
Берка - Розенблатту
- at 2015-03-30 17:30:57 EDT
Александр Розенблатт - г-ну/г-же Берка.
Уважаемый г-н/г-жа Берка, прочёл Ваш ответ на мой короткий отклик - и могу поздравить Вас с блестящим умением на короткое замечание садиться за (словесный) пулемёт и др-др-др, др-др-др, др-др-др - пока ствол не накалится. О лит. стороне Ваших нападок на Семёна Резника не говорю - тут такое (само)упоение, такой восторг! И всё же совет Вам: не надо так вот напоказ выставлять гложущую Вас liver. Не надо. Ну хоть чуточку самоуважения надо же себе оставить. А то, ей богу получается: глядите, православные, на мой позор! А главное - автора, литератора мирового класса и такой же известности, всё это как-то не задевает - ну как Гулливера лилипутские стрелы.
И не жалко Вам стрел, энергии?
С искренним сочувствием. A.Р.
[NB: если уж пишете "Александру" то по элементарным законам грамматики написали бы "Розенблатту"]. И ещё одно - не утомляйте себя ответом: ответа на ответ не будет.
Отклик на статью: Семен Резник. Старый-еврей-из-табачного-киоска. Рассказ
-----------------Б---------------------------
Господин Розенблатт. Какие у лилипута могут быть познания в грамматике? Грамм грамматики, остальное - мат.
Я в простоте душевной решил, что склонение Вашей фамилии на просторах интернета(как-то:Веб сайты, и-мэйл пространство, фэйсбук, твиттер и пр.) не принесёт Вам желательной известности.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2015-03-30 15:18:30 EDT
Публикация на Интернете с местом для отзывов хороша тем, что дает возможность для живой и яркой дискуссии. Но дает возможность и для травли, совершнно неожиданной, как мы увидели на примере Моисея Бороды, и для вмешательства маргинальных фигур типа Берки, без собственной творческой жилки, которые даже близко не подходят по масштабу личности к тем, кого они оплевывают.
Александр Розенблатт
- at 2015-03-30 14:38:01 EDT
Александр Розенблатт - г-ну/г-же Берка.
Уважаемый г-н/г-жа Берка, прочёл Ваш ответ на мой короткий отклик - и могу поздравить Вас с блестящим умением на короткое замечание садиться за (словесный) пулемёт и др-др-др, др-др-др, др-др-др - пока ствол не накалится. О лит. стороне Ваших нападок на Семёна Резника не говорю - тут такое (само)упоение, такой восторг! И всё же совет Вам: не надо так вот напоказ выставлять гложущую Вас liver. Не надо. Ну хоть чуточку самоуважения надо же себе оставить. А то, ей богу получается: глядите, православные, на мой позор! А главное - автора, литератора мирового класса и такой же известности, всё это как-то не задевает - ну как Гулливера лилипутские стрелы.
И не жалко Вам стрел, энергии?
С искренним сочувствием. A.Р.
[NB: если уж пишете "Александру" то по элементарным законам грамматики написали бы "Розенблатту"]. И ещё одно - не утомляйте себя ответом: ответа на ответ не будет.
Берка - Александру Розенблатт
- at 2015-03-30 08:15:22 EDT
Александр Розенблатт
Штуттга&, - at 2015-03-30 06:17:56 EDT
Крайне жаль, что с таким опозданием прочёл этот потрясающий рассказ. Герои - старый еврей из табачного киоска и "молодой человек" - до того живые, что, например, хочется спросить сарого мудрого еврея "Как жить после Холокоста дальше? Как?" - и почти слышишь его голос, его "молодой человек..." Текст высшего пилотажа - как собственно все тексты Резника.
Что же до господина Берка (или м.б. Берка - это женщина? За псевдонимом как-то не угадывается)...
А Семёну Резнику - огромное спасибо за рассказ. Sic!
--------------------------Б----------------------------
Действительно жаль, что Вы с таким опозданием и потрясением прочли рассказ Резника о табачнике. Жаль конечно Вашего упущенного жизненного времени. Проведённого без знакомства с шедевром.
Хотя Вам конечно пришлось хоть разок в жизни прослушать - КОЙФЧЕН, КОЙФЧЕН ПАПИРОСН.
Это автор песни возможно даже списал свой текст у Резника. Видите, какие совпадения? И там, и тут табачник. И там , и тут убивают евреев, И там, и тут не высыхающие слёзы на еврейских глазах... Это наверное плагиат автора КОЙФЧЕН у Резника. Возможно даже судебное разбирательство в отношении идентичности главной идеи обоих произведений. Я не поверю, что Резник спёр идею и решил сыграть на наших слёзных железах старую мелодию.
Но представьте себе - главное удовольствие я получил не от Резника, но от Ваших дифирамбов Высшему пилотажу текста Резника. Я, это конечно случайное совпадение, в детстве занимался высшим пилотажем. Не то, чтобы я сам порхал. Но пилотировать приходилось. А именно, строил я управляемые кордовые модели пилотажных самолётов. И с фигурами высшего пилотажа интимно знаком. В свете этих неотразимых фактов моей жизни, мне показалось даже очень странным Ваше сравнение текста Резника с фигурами Высшего пилотажа. Т.е. Вы, может совершенно бессознательно(а может коварно и сознательно) намекаете, что текст Резника выделывает все пируэты свойственные Высшему пилотажу. Это по-Вашему выходит, что текст ни с того, ни с сего вдруг уходит в крутое пике(камнем вниз падает). В языковом ли, образном ли смысле. Или напротив, начинает вертеть "Бочку". Летя чёрт знает куда, то вверх, то вниз головой. Или вдруг начинает заваливаться на крыло - "Скольжение на крыло". Т.е текст накренился набок и поехал вниз по смыслу. А не то, вдруг изложение задерёт нос и пошло в "Петлю Нестерова". А это значит, что текст по качеству или другим важным показателям вроде было пошёл вверх, но по дороге передумал, перевернулся с ног на голову и снова в крутое пике. Еле перед землёй выравнявшись. Но хуже всего - это "Мёртвая петля" для текста. Т.е. автор почувствовав, что текст ни черта не стоит, пускает его вниз по кривой наклонной. Но недалеко от макулатурного конца у самой свалки, решает вытянуть его за уши. И надрывая собственные литературные жилы, автор тянет руль на себя. И с грехом пополам ведёт опустившийся до самого низкого уровня текст в редакцию.
Огромное Вам спасибо господин Розенблатт, за удовольствие, которое Вы мне доставили Вашим сравнением. Не знаю, правда, сколько удовольствия получил Резник. Но это вскоре покажут его друзья, которые начнут меня поносить за Ваш пилотаж.
Александр Розенблатт
Штуттга&, - at 2015-03-30 06:17:56 EDT
Крайне жаль, что с таким опозданием прочёл этот потрясающий рассказ. Герои - старый еврей из табачного киоска и "молодой человек" - до того живые, что, например, хочется спросить сарого мудрого еврея "Как жить после Холокоста дальше? Как?" - и почти слышишь его голос, его "молодой человек..." Текст высшего пилотажа - как собственно все тексты Резника.
Что же до господина Берка (или м.б. Берка - это женщина? За псевдонимом как-то не угадывается) и его отзыва - что ж: sapienti sat! (oт себя добавлю: для непонимающего - ничто не sat!) - мне искренне жаль его, глухого к литературе - то ли a navitate, то ли от "быть чувства мелкого рабом", что когда-то называлось на том же языке a livor. Единственный совет г-ну / г-же Берка: не выставлять это самое чувство всем напоказ. Можно крепко опозориться. А Семёну Резнику - огромное спасибо за рассказ. Sic!
Берка-Семену Резнику
- at 2015-03-29 12:37:41 EDT
Прочел Ваш рассказ про табачника. И про рассказ отзывы. И нашел и тот, и другие похожими по духу. Казенности.
Поздравления такие бодренькие и фалшивые. И ни одно не указывает - за что рассказ понравился. И я пишучи отзыв, не указываю, за что рассказ понравился. Ничем он не понравился. Но я, в отличие от дежурных клакеров, скажу - за что. Шероховатые, как в передовице казенно выстроенные фразы. Интрига не волнует. Хотя те события очень волновали. Нет ни одного художественного образа. Изложение рассказа - как школьное сочинение на тему, исполненное дядей знающем больше сухих слов, чем школьник. Даже какое-то ощущение болезненности в тоне письма. Будто писать заставляли.
Валерий
Германия - at 2012-01-15 19:57:10 EDT
Замечательный рассказ!Спасибо!
Жаль,что у меня не было такого киоскера,старого еврея,так как я советских газет не покупал и не курил.
А так,побаловаться "Кэмелом" или "Честерфилдом" в компании,
покупал у швейцаров или индусов-моряков,в юности.
Зато евреев- парикмахеров было несчетно,вот это песня!
У одного я брился,он это только и умел,а стриг разный народ,в основном стариков.
И вот как-то прихожу а он распушил перья и стрижет крупного дядьку с неприятным лицом,в хорошем костюме,а мне
глазами сделал,мол жди и не злись.
Дождался,через час...Клиент уехал на "Волге" и тут вся парикмахерская заверещала,-Знаете,кто это был,это городской Прокурор,собственной персоной...и все были счастливы сопричастностью к представителю Власти,который сидел рядом...говорили...Хороший Человек,наш Прокурор...
мол вместе с народом....И мой старик улыбался...Почет ему...
Затем я сел,он бреет,напевает мелодию(очевидно от счастья),
подтягивает мое ухо,для бритья щеки,и тихо шебчет в него,на идиш...Хороший он человек,только пусть ходит на костылях!....
И тут я понял,какой это жестоковыйный народ,нет,чтобы просто пожелать тому сдохнуть,нет....пусть еще мучаеться...
Таковы эти старые евреи,хоть киоскеры,хоть парикмахеры...
Янкелевич - Семену Резнику
Натания, Израиль - at 2012-01-15 17:21:53 EDT
Уважаемый Семен, только сегодня прочел Ваш великолепный рассказ. Только мне кажется, что этот еврей в табачном киоске, это сам герой, в котором звучит этот внутренний диалог. Мы (или, если угодно, многие) так и носим этого старого еврея в душе, ведем с ним разговоры, спорим, иногда что-то доказываем с разной степенью успешности...
Спасибо Вам.
Борис Э.Альтшулер
Берлин, - at 2012-01-15 16:11:38 EDT
Хороший рассказ 40-летней давности в чём-то действительно схожий со сталинианой Моисея Борода.
Эти рассказы - ценные свидетельства современников.
Жду новых рассказов и интересных историй.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2012-01-14 01:29:19 EDT
Только сейчас прочитал этот замечательный рассказ-зарисовку. Я никогда не курил, но покупал театральные билеты в аналогичных киосках. На дефицитную вещь формула вопроса была такова: "Нет ли у вас билета С НАГРУЗКОЙ на...", потому что если сначала назвать спектакль, то продавец может отказать до того, как услышит о нагрузке, а потом ему или ей отступить будет неудобно.
Так вот, в киоске слева от метро "Площадь революции" (если стоять лицом к входу в метро) сидел старый еврей, подобный описанному уважаемым Семёном. Я к нему подкатываюсь: "Нет ли у вас билета с нагрузкой ни Лифшицайте?" Он на меня посмотрел и ответил:
"Для вас - есть. Без нагрузки. Я их даю только по 5-му пункту".
Насчёт того, Что "я сам знаю, кто у меня еврей" - фраза приписывается Герингу и относится к штабу Люфтваффе. Его заместителем был полуеврей Мильх.
Хаим Бергман
- at 2011-12-28 19:34:24 EDT
Хаим Бергман - Старому Одесситу
Уважаемый Старый Одессит!
Прочёл Ваш отзыв на рассказ Семёна Резника - или, если уж называть вещи своими именами, рассказанную Вами историю, которой Вы, видимо, для возможности публикации в нашем журнале предпослали оформленный в двух предложениях упомянутый отзыв.
О Вашей истории высказываться критически не буду - с литературной точки зрения, как мне представляется, здесь нет предмета. Но вот по поводу Вашего отзыва ("неплохой рассказец, хотя не без штампов" / штампы про Сталина - от Рыбакова) пару слов стоит сказать.
Я понимаю, что слегка и снисходительно ("неплохой", "рассказец") похлопать по плечу Семёна Резника - международно известного блестящего литератора, давно и прочно вошедшего в когорту ярко талантливых писателей советско/постсоветской эпохи - можно, и даже в какой-то мере приятно, как-то даже подымает. А похлопав по плечу, попенять: штампы, да ещё от Рыбакова. Да ещё: как все другие у Рабакова брали, так и Резник. Это как-то подымает ещё больше. На вопрос как всё это совместимо с обычной этикой, можно ответить "А, как-нибудь совместится". Можно. Но:
Если говорить по-существу, рассказ Семёна Резника не имеет с прозой Рыбакова ничего общего - ни поязыку, ни по общему замыслу, ни по каким другим параметрам. Назвать эту замечательную прозу "рассказцем" можно только по выше названным причинам. О ещё одной возможной причине - элементарной - "быть чувства мелкого рабом" - как-то не хочется говорить, потому что мне не хотелось бы верить, что заслуженное имя и заслуженная слава Семёна Резника могли подействовать на Вас таким образом.
С уважением
Хаим Бергман
Семен Резник
Вашингтон, - at 2011-12-28 17:30:17 EDT
Сердечно благодарю всех, кто откликнулся на мой рассказ, и дважды Старого Одессита, который откликнулся дважды. Первый его отзыв почему-то исчез с портала, но мой приятель его скопировал, и поскольку написанное пером не вырубишь топором, я его здесь воспроизвожу:
Старый одессит
Одесса, Украина - Sun, 25 Dec 2011 12:20:33(CET)
"Уважаемый Редактор!
Ознакомившись с несколькими текстами упомянутых здесь авторов, - Моисея Бороды и Семена Резника, я поразился их удивительным сходством по стилю и, отчасти, тематике.
Особенно впечатляют своим стилевым сходством диалоговые части этих текстов.
Не являются ли фамилии авторов литературной мистификацией какого-то одного человека - веселого шутника или веселым розыгрышем редакции Заметок?"
Так что один раз Старый Одессит отождествил меня с Моисеем Бородой, талантливым и самобытным писателем, дружбой с которым я горжусь. А в другой раз он сделал меня последователем хорошо известного писателя Анатолия Рыбакова, с которым я был знаком (хотя и не близко), чего тоже вроде бы можно не стыдиться. Не знаю, считать ли это повышением или понижением в чине, но рассказ, как указано в предисловии, был написан в 1982 году, когда до публикации рыбаковских "Детей Арбата" оставалось еще много лет. Я как был рядовым необученным, так и остался, ибо я из тех рядовых, которые не стремятся в генералы.
Сердечно рад, что мой рассказ помог Старому Одесситу помолодеть: его ностальгические воспоминания не лишены любопытства.
С Новым Годом, друзья!
Старый одессит
Одесса, Украина - at 2011-12-26 13:55:07 EDT
Живой рассказец. Но не без штампов. Особенно это касается диалогов с участием Сталина. Как их в свое время запустил Рыбаков, так их в той же манере "исполняют" до сих пор.
А насчет табачной лавки, - не знаю, как тогда было в Москве, а в Одессе за право получить такую будку в те времена люди "убивали" друг друга! Это стоило больших денег!
Рассказ навеял воспоминания о временах "вызовов,
отъездов и отказов" в конце 70х годов. В Одессе люди перестали как-то сразу получать вызовы от своих израильских родственников. Скоро стало ясно,
что это - новая политика в Украине.
В то же время в соседнюю Молдавию вызовы продолжали поступать. Поэтому ценные "бумаги" для одесситов стали поступать окружным путем. Они приходили на молдавские адреса. Получатель присылал письмо в Одессу, и по этому адресу люди ехали за вызовом.
В это время моя производственная деятельность была связана с частыми командировками в Молдавию, где устанавливалось, отлаживалось и запускалось наше оборудование. По просьбам моих коллег и друзей из Одессы я обходил эти адреса, показывал их письма и забирал долгожданные "бумаги".
В Одессе это завершалось посиделками с коньячком и любимым тогда тортом "Сказка", ну и рассказами "как было дело".
А "дело" было по-разному. Вот в уютнейшем Тирасполе на тихой улочке в частном не очень ухоженном домике мне открыли дверь, из которой мгновенно вырвались крики, жилые запахи и грохот старой стиральной машины.
- Что Вам нужно? - подозрительно спросила небольшая, неопределенного возраста женщина, вытирая об халат мокрую руку, с которой падала мыльная пена.
Я показал письмо с их адресом.
- Миша, к тебе, - обратилась она к щуплому человечку, с кем-то громко спорившего на кухне: как правильно жарить котлеты.
Женщина, открывшая дверь, вновь принялась за стирку, а Миша, не приглашая войти, стал внимательно меня изучать...
- Что это такое? - спросил он меня, указывая на конверт.
- Это письмо, меня просили его передать по Вашему адресу.
Он долго рассматривал конверт, крутил само письмо, потом
подозрительно спросил:
- Ты хочешь сказать, что за это тебе не дали "доларей"?
- Ничего я не хочу сказать.
- Так чего же ты морочишь голову с этим письмом?
- Ничего я не морочу! Меня попросили зайти с ним
по Вашему адресу, - вот и зашел...
Я протянул руку за конвертом, собираясь уйти, но он ловко
спрятал конверт за спину, отойдя на шаг в коридор квартиры.
- Не спеши, неужели ты ничего за это не получил?
Ты обманываешь! Людям платят по сто "доларей" за это.
Я у тебя много не прошу с этого.
Всего двадцать "доларей", а мог бы больше!
- С чего Вы взяли, что мне платят и еще в долларах?
- А зачем тогда ты пришел? - спросил Миша, изобразив
сильное удивление.
- Я здесь в командировке. Знакомые попросили, - сказал я,
нетерпеливо протянув руку за конвертом.
- Подожди, подожди, ты хочешь сказать, что работаешь?
Кем же ты работаешь? - поинтересовался он.
Все это меня стало "доставать", но тут из кухни вышла
женщина, жарившая котлеты. Она ловко выхватила у Миши
письмо, внимательно прочла и говорит ему:
- Что ты морочишь мне голову? Ты не видишь, что письмо
от Ривы. Она же тебе полностью описала как он выглядит.
Отдай "бумагу" и закрой дверь! - сказала она и вернулась
к котлетам.
- Не надо кричать! Что, я не могу поговорить с человеком?
- обиженно сказал Миша, уходя в глубину квартиры и
возвращаясь с "бумагой".
- Вот так всегда. Кушать они все хотят, а где на это взять
деньги?
Я уходил опечаленным. Все считал, скольких "доларей" я не досчитался...
-В мире, "где всё продается и всё покупается" меня быстро купят и продадут, да так, что даже и не замечу, - тоскливо
думал я.
- Не годен я туда...
Виктор Снитковский
Бостон, МА, - at 2011-12-26 04:34:20 EDT
Дорогой Семён! Есть порох в пороховницах. Ждем Роман.
Моше бен Цви
- at 2011-12-20 16:08:55 EDT
Замечательная, самой высокой пробы проза многостороннего по таланту человека
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2011-12-20 06:29:39 EDT
Неплохой рассказ. Интересно познакомиться с произведениями этого автора. Спасибо.
Ион Деген
- at 2011-12-14 12:06:06 EDT
Что сказать? Семьён Резник! Это марка!
Спасибо огромное!
Е. Майбурд
- at 2011-12-13 01:48:35 EDT
Добротная проза. Хорошо.