Shalit1

«Якири» на иврите «мой дорогой». Именно Цви научил меня этому короткому и красивому слову, когда назвал меня «якирати». Я спросила, что это значит. Якар шели – якири, а при обращении к женщине – якирати. Произносить ивритское слово, объяснять его происхождение и смысл доставляло ему самому удовольствие, и все, что он объяснял, запоминалось навсегда. Как поверить, что пробежало-пролетело 30 лет со дня нашего знакомства…

Цви, якири, Вы были самым большим подарком для меня на этой земле, в Израиле.

Цви Арад (Гирш Рудник, 1909-1994), поэт, писатель, переводчик художественной литературы с шести языков, приехал в Эрец-Исраэль в 1931 году, 22 лет от роду, из Вильно (Вильнюс), и прожил ещё 63 года, часть из них в кибуце «Эйн-Шемер». Этот кибуц, недалеко от Хадеры, сам же и строил.

Потом они с женой Миней, друзья со школьных лет, жили в Рамат-Авиве, на улице Иона, рядом с центром абсорбции «Бейт-Бродецки». Рамат-Авив тогда еще не считался фешенебельным районом, а был просто пригородом Тель-Авива. Им досталось правое крыло маленького домика, из резерва квартир, которые разыгрывались в лотерею.

Во дворе у него росло одно оливковое дерево. Как только оливки созревали, приезжал знакомый араб, собирал урожай и забирал его себе. К домику примыкал небольшой сарайчик-мастерская, с улицы его не было видно. Трудно человеку, имеющему несколько профессий и любящему каждую, в одночасье расстаться с одной из них. «Когда я физически устаю как гуманитарий, ищу душевного покоя за станком, как технарь», – скажет он на пороге своей мастерской. Но о профессиях и занятиях разговор впереди.

Его внучке Таль дали в школе задание написать сочинение о корнях рода, об истории семьи. Он сказал: «Ее корни – это я. Еще немного – и напишу».

В 1986 году он оставил на время привычные литературные труды и написал для внучки сочинение, назвав его «Правдивый рассказ о жизни». Когда она вырастет и, может быть, прочтёт его книги, сама поймет, что в них вымысел, зная, как оно было на самом деле. Это сочинение уже после смерти Цви Арада передала мне его дочь Тальма. Под заголовком написано: «Вам – всем».

Для начала, как он учил языки. Родным языком, по его словам, он выбрал себе иврит, ибо все остальные со временем знал не хуже. Вот как это произошло. До 4 лет говорил только по-русски, потому что была русская няня, на пятом году жизни перешёл на идиш, на нём говорили отец и мать.

В это время отец – знаток священного Писания, выпускник Воложинской ешивы, пригласил в дом учителя иврита. Тот наклеивал буквы на картон, и вскоре, не понимая смысла, мальчик начал бойко читать библейские тексты. А потом будет оглушительный успех в школе. Другие ребята иврит учили по необходимости, а он был влюблён в язык, в его структуру, даже в его грамматику, и учителей брала оторопь от способностей маленького мальчика.

1917-й. Первая мировая война. К ним на постой определили немецкого офицера и его ординарца. Офицер был из прусских юнкеров, лейтенант фон Равен, отвратительный хвастливый тип. Но зато ординарец – портной из Гамбурга, герр Кармер его звали, человек хорошо воспитанный, с благородными манерами. Он покорил 8-летнего ребенка. У господина Кармера была осанистая чёрная борода, как у вождя сионистского движения Теодора Герцля, чей портрет был ему знаком. Но в жизни Цви таких людей не встречал. Словом, к господину Кармеру он привязался всем сердцем и от него, естественно, научился немецкому.

Польский язык в Вильно (так город Вильнюс будет называться с 1919 и до 1939 года) был в самом воздухе. Мать, белокурая и голубоглазая, не умевшая подписаться ни по-русски, ни по-польски, так лихо и цветисто болтала на рынке с польскими торговками, что они её принимали за свою, за католичку. Так что польский – из воздуха и… от матери.

Британский мандат длился с 1922-го по 1948 год, получается, что для Цви, приехавшего в Палестину в 1931 году, он продолжался 17 лет, за это время он основательно выучил английский язык, на котором сдавал экзамены и писал бесконечные студенческие работы, когда учился в Лондонском инженерном институте. Цви пишет «по переписке», позднее я поняла, что учился заочно, но наезжал в Лондон сдавать экзамены.

Французский поставил себе, как сверхзадачу. В кибуце «Эйн-Шемер» жил один швейцарец, Пауль, который дал ему несколько уроков французского языка взамен иврита, а потом, после тяжёлого рабочего дня (Тальма помнит, что «очень, очень, очень усталый») Цви отдавал час французскому языку. Он начал с «Мадам Бовари» Флобера, читал, выписывал слова, фразы, но твердо заучивать решил в день по десять слов. Казалось бы, немного. Но так он занимался 7 дней в неделю, не 5 и не 6, а каждый день недели. Когда закончил чтение этой книги, взялся за другую, «Мандарины» Симон де Бовуар. Поразился, что все понимает, перевел из книги несколько ярких афоризмов и вдруг понял, что ему хочется перевести на иврит весь роман. Перевод опубликовали, а успех окрылил больше всего жену Миню. «Она так хотела, чтобы я стал писателем, а не техником и механиком, что начала складывать "к грошику грошик" и подарила мне… словарь иврита, первый в моей жизни».

Цви Арад – поэт, писатель, редактор, переводчик

Со всех названных языков он будет переводить на иврит не как дилетант, а как профессионал высшего класса. Писатель и драматург Бенцион Томер с безмерным почитанием относившийся к Араду, сказал, да, мне лично, что Цви и поэт особенный. «Он, как "ваш" Хлебников, поэт для поэтов». В другой раз тот же Томер с легкостью бросит: «А как переводчик – один из первой пятёрки лучших в Израиле всех времен». Насчет места в «пятерке» не скажу, но немного подобных примеров не только у нас, но и во всём мире, чтобы поэт, писатель и редактор переводил художественную литературу с шести языков, почти одинаково глубоко зная каждый, не нуждаясь в подстрочнике. В то же время он в совершенстве, виртуозно, владел седьмым языком, ивритом, главной любовью своей жизни, который, как мы уже говорили, сознательно выбрал в качестве родного, ибо часть его товарищей в том же месте и в те же годы стали писать кто на русском, кто на идише… Тут уместно добавить, что поэт и писатель Цви Арад до того, как стать профессиональным переводчиком, в течение 20 лет был ведущим редактором одного из серьезных израильских издательств «Сифрият hа-поалим» и журнала для учителей «hед hа-хинух» («Эхо просвещения»).

«Литературу открыл для себя довольно рано. И эту, как я считал, не слишком подходящую для мальчишки страсть к писанию начал проявлять в девятилетнем возрасте. Вдруг с удовольствием принялся издавать газету! И всю жизнь к листу белой бумаги, карандашу, ручке и книге относился с таким же трепетом, как и к изящно сделанной металлической вещи, будь-то деталь станка или кухонный нож».

Редко встретишь и такой тип человека, который в двенадцать лет, так он пишет, чётко знал, чего он хочет в жизни. Где жить? В стране Израиля! Кем быть? Поэтом! Ну, может быть, и писателем. На каком языке творить? Только на языке Танаха, это ведь наше наследство! Поэтому свой рассказ о Цви Араде я назвала строкой А. Тарковского «Принять в наследство речь».

«Деда моего отца звали Иегуда Цви Рудник, был он из воложинских знатоков Торы, его именем меня и назвали. Значит, отец надеялся, что сын его пойдёт по стопам деда, а если и не преуспеет в Торе, то, по крайней мере, не будет и агогом», – пишет в своем мемуаре Цви, вспоминая одну беседу с отцом.

– Агаг был царём у амалекитян. Ты его имел в виду? – спросил Цви.

– Нет, я сказал не Агаг, а Агог ((הגו"ג, – ответил отец, – это сокращённое от «агой гамур», то есть, законченный гой…

Иначе говоря, отец надеялся, что сын останется евреем. Но Цви не задавали в школе никаких «проектов» о корнях его семьи, поэтому о своих дальних предках особенно не расспрашивал, зато своего деда помнил хорошо.

«Элиягу Дова Рудника, белого как лунь и с большой белой бородой звали Берл дер Каменер, ибо жил он на отдалённом хуторе Каменная, в одиночестве, как Пан голубоглазый… Ближайшая деревня называлась Бенякони. И этот его вид подходил к его прошлому занятию, когда он пёк в хлебопекарне бублики. А заработал он там ту самую дырку от бублика, поэтому в лес, на хутор, подальше от людей, подался с дырявым карманом. Но был он добр, и глаза его смеялись. Отца же моего, Иошуа-Йосефа, как и должно, обрядили после церемонии бар-мицва в чёрный сатиновый кафтан и тоже отправили в Воложин, чтобы учиться и голодать. И хоть всегда оставался он человеком верующим, обучился позднее отец бухгалтерии и до седин, до смерти в понарской яме, служил на кожевенной фабрике»…

«После школы мне предстояло выбрать свой путь в жизни. Отец хотел послать меня за границу изучать медицину. Я отказался. Мне надо подготовиться к алие в Эрец-Исраэль, значит, выбор прост: сельское хозяйство или техническое ремесло. Атмосфера в доме напоминала траур 9 Ава. Отец хорошо разбирался в счетоводстве и, понятное дело, в Торе и Талмуде. Я, кстати, очень ему благодарен за то, что он дал мне разрешение днем заниматься языками и историей с условием, что по вечерам я буду читать и изучать "еврейскую мудрость" – ту же Тору и умные книги умных раввинов… Но в ремёслах понятия отца были более чем скудны. В его представлении слесарь, к примеру, целый день колотит молотом весом в четыре килограмма. И зарабатывает слезы. А его положение в обществе?»

Волнует рассказ Цви о тех днях, когда он окончательно выбрал свою судьбу. Однажды навестить родных приехал в Литву гость, халуц (пионер-первопроходец), из далёкой Палестины. Собрав молодых еврейских парней и девушек, он рассказал им о группе «Кинерет», о том, как они работают и как, после 14-часового изнурительного труда, едва умывшись и сменив рубаху, танцуют хору у костра… Звали его Мотке Хадаш (хадаш на иврите – новый), и был он поначалу пастухом у бедуинов, следил за овечьей отарой. Этот человек стал для Цви воплощением идеи Мартина Бубера: «Я хочу свою будущность, хочу новую, цельную жизнь для себя, для народа во мне, для себя в народе».

Цви Арад пишет: «Мотке всего лишь обучил нас танцу – хоре, но мы с удивлением обнаружили, что можно танцевать и – молчать, не болтать, не петь. Мы танцевали иногда по три часа подряд, и с такой же истовостью, как танцуют хасиды. Было в этом танце нечто удивительное, как медитация. Человек будто тонет в собственной душе, сосредоточен, силён, смел… Во мне рождался новый человек. Ну, конечно, не сразу. Но если и была какая-то путаница, то она была в голове. Ноги же радовали сообразительностью. Шаг становился всё легче, прыжок точнее, тело воздушнее. И у тебя, и у соседки, и у партнёра напротив. И казалось, постепенно и в голове проясняется – есть только один путь, этот танец звал туда, этот танец оттуда – в нём билась сама жизнь, сок, суть истинной жизни. Этот танец говорил нам о сионизме больше, чем звонкие лозунги и длинные лекции… Начать все сначала – в этом была такая притягательная сила…».

Читая рассказ для внучки, а по сути – прощальное письмо детям и внукам, я слышу голос Цви, то задумчивый, то мягко ироничный…

Цви Арад давно понял, что в 20-30-е годы ХХ века, как и в конце ХIХ, еврейский ишув в Палестине нуждался в землепашцах, строителях, механиках и людях других технических и сельскохозяйственных профессий куда больше, чем в поэтах, и с раннего детства поставив перед собой цель стать и быть нужным и полезным человеком, пошёл учиться в школу ОРТа[1], где приобрел специальности токаря, слесаря, шлифовальщика, механика и даже шофера. Позднее, когда появились его книги – стихи и проза, а в кибуцах всегда говорили о необходимости совмещения физического и духовного труда, его ставили в пример. Кибуцник обязан быть многогранной личностью и в любом деле добиваться успеха. Цви рассказывал об этом с характерным смешком, но откровенно говоря, многие израильтяне-кибуцники в первые годы после нашего приезда в страну, когда мы еще много ездили по стране, удивляли именно тем, что обладали сразу несколькими профессиями. Был у нас другой родственник, с двумя высшими образованиями (юрист и, кажется, историк), который работал на ферме, но мог сесть и за трактор и за швейную машинку. Таких примеров немало.

Цви Арад (Гирш Рудник) – молодой кибуцник, 1933

Цви не только сам ремонтировал всю сельскохозяйственную технику, но и разрабатывал десятки патентов, всевозможные технические приспособления и устройства, руководил разными проектами, и был, конечно, первым шофёром первого и долгое время единственного кибуцного автомобиля – грузовика, и механиком по всем машинам, будь то старенький «Форд», трактор или комбайн. Он повез как-то нас с мужем в свой кибуц. На просторных зеленых лужайках вместо клумб расположились разные сельскохозяйственные машины, выкрашенные алой краской, экспонаты музея под открытым небом… Их названий и для чего они предназначались, не помню, но, как сказала одна пожилая кибуцница («познакомьтесь, представил ее Цви, доярка и художница!»): «Эти красивые машинки (последнее слово она произнесла по-русски) когда-то работали, их придумал и сделал Цви, у него мозг инженера и руки рабочего!»

Все родные и близкие Цви погибли в Понарах (Панеряй). Мать, отец, братья и сестры отца – Исраэль, Вольф, Исаак, Меир, Берта, Лиза, кто и с жёнами и с детьми. А может, говорил он, некоторые и не в Понарах, не обо всех удалось узнать, до Израиля добрались одна тётя Рахель, жена дяди Вольфа, с двумя дочерьми, Басей и Леной, спасённые поляком-священником, когда девушкам удалось выправить новые документы. Позвольте несколько слов о них, дань памяти, ведь никто больше не расскажет. А какие достойные люди были и, я помню, как щедро они преподносили нам Израиль!

Бася Рудник, провизор, вышла замуж за известного в Литве художника Льва (Арье) Мергошильского. С двумя маленькими сыновьями – через Польшу – они приехали в 1957 году и к моменту нашего приезда в Израиль жили в Бат-Яме. И чудный Лева Мергошильский, раньше преподававший в художественной академии «Бецалель», пересекавший всю страну, чтобы давать уроки живописи в Кирьят-Шмона, на границе с Ливаном. Больной уже, худенький, почти невесомый, с легкими белыми прядями волос, казалось, не шел, а летал. У меня щемило сердце от жалости к нему, вдруг оступится, но он поставил себе задачу показать нам за один день сразу три бат-ямских музея: современного искусства, художника Рыбака и писателя Шалом-Аша (эта квартира-музей уже не открывалась для посетителей, в нем жила вдова писателя, и она знала и любила Леву, поэтому впустила нас) – и настойчиво водил нас по городу.

Врач Лена Рудник, сестра Баси, приехала с мужем, бывшим военным врачом Сашей Капланом, в 1958-м, они поселились в Беэр-Шеве. Именно ради Лены, когда ей предложили заведовать отделением гематологии в больнице «Сорока», Саша согласился оставить какую-то важную должность в Тель-Авиве и переехать, как он говорил, в столицу пустыни, чтобы до конца жизни работать просто семейным врачом в обычной поликлинике. Но его пациенты обожали доктора за доброту и юмор. Именно от Цви я узнала впервые, как по собственной инициативе в свободное от работы время Саша ездит в аэропорт в Лоде и уговаривает репатриантов – специалистов в нужных его развивающемуся городу областях ехать именно в Беэр-Шеву. Уже после его ухода о том же мне рассказывали совершенно чужие люди.

И это была вся оставшаяся в живых родня Цви Арада – две его кузины и их симпатичные мужья.

И вдруг, почти через тридцать лет после них, в 1980 году, приезжает сын Якова (Якуба), любимого двоюродного брата, его, значит, племянник, с семьёй, то есть, мы. Он свою фамилию Рудник, по обычаю 30-40-х годов прошлого века, давно сменил на Арад, хотя у нас на полке стоит его первая книга, изданная под именем Цви Рудник, но его, в общем, сдержанного и не очень веселого человека, сильно взволновал тот факт, что кто-то, носящий фамилию его деда и отца, через десятки лет тоже ступил на эту землю. Он говорил об этом, но более понятным его волнение стало много позже, когда мы постепенно узнавали про гибель всей его семьи и про его утраты уже на этой земле, в Израиле.

У Цви Арада есть поэма в стихах: «Дневник под пеплом», написанная под впечатлением от долгих бесед с Ружкой Корчак, которая первой из оставшихся в живых литовских партизан (она была членом организации сопротивления Виленского гетто), появилась в конце Второй мировой войны в Израиле. Цви пытался понять, как могла произойти с евреями такая страшная Катастрофа. Осознать гибель литовского еврейства, а именно в этой среде прошли его детство и ранняя юность, было невозможно, немыслимо. Встречаясь с Ружкой, он снова и снова задавал вопросы, и она была удивлена, что есть человек, который хочет слушать и знать!

И вот кажется мне, что написавший «Дневник под пеплом» Цви Арад воспринял нас как часть своей семьи, возникшей из небытия, из-под пепла. Иначе мы не умели объяснить это редкое внимание, радушие и открытость очень занятого, в принципе, человека, а в наши дни еще и очень грустного, избегавшего всякого общества. Только работа…

– Почему Вы ушли из кибуца, отдав ему 27 лет жизни, тем более что Вам, первому писателю в кибуце, дали три дня в неделю для творческой работы?

– Человек меняется, и я понял однажды, что по сути своего характера я законченный индивидуалист, и мне надо быть одному. Оставлял его, казалось, с легкой душой, а оказалось, что все самое светлое и счастливое, что было в жизни, связано именно с периодом жизни в кибуце «Эйн-Шемер».

Тальма, когда рассказывала об отце, казалось мне, что она снова чувствует себя маленькой и любимой дочкой: «Я подходила к порогу его домика и нажимала на кнопку звонка. И прислушивалась: вот он отодвигает кресло, встает, идет к двери… И всегда напевая что-то, и всегда по-русски. Меня это очень трогало! Он любил русские песни, старинные романсы, помнил многие из них наизусть».

Она русского языка не знает, но память хранит механически заученные строчки. Жаль, что невозможно воспроизвести ее акцента: «Вечер был. Сверкали звёзды./ На дворе мороз трещал./ Шёл по улице малютка./ Околел и весь дрожал». Говорю, что я слыхала не «околел», а «посинел». И что пели не всегда «малютка», иногда «мальчонка» или «мальчишка»…

«Ло, - спорит Тальма, - ани шара нахон (нет, я пою правильно): "акалел", он пел именно так». И в доказательство приводит его же перевод для дочки, чтобы ей, а теперь и мне, было понятно. Сохраняю во второй части, хотя и не могу их объяснить, ее ударения: «Эрэв hая. Ноцецу кохавим. У ба-хацер hа-кфор харак./ Елед кáтан халах ба-рехов./ Кáфа ми-кор вэ-кýло раáд". Перевод, говорил отец, близок к оригиналу: «акалел» это «кафа ми-кор». Растроганная и ее исполнением, и острой, живой памятью об отце, желанием говорить о нем, я покорно киваю головой. Знаю, как Цви любил и жалел свою дочь, рано ставшую вдовой.

Тальме было 11 лет, когда в их кибуц вместе с группой сионистской молодежи прибыл парень из Югославии, звали его Давид Элазар. «Он попал в кибуц вечером – и прямо на танцы. В кибуцах Эрец-Исраэль, так же, как для молодежи в Литве и Польше, танцевать хору (hоra) было священнодействием, продолжавшимся несколько часов подряд… И все заметили этого красивого стройного парня… Я в него влюбилась сразу, но, конечно, не показывала этого, а так как отец стал инструктором всей их группы, видела Дадо часто. Подружились мы позднее, когда мне исполнилось 15, оказалось, мы оба любим музыку Дворжака. Дадо был старше меня на 9 лет. Он был уже «сган алуф» (подполковник). В 30 лет Дадо станет девятым начальником Генерального штаба Армии обороны Израиля, а спустя два года после Войны Судного дня, когда ему было 50, скончается от инфаркта».

Семья Цви Арада в счастливую пору (слева направо): дочь Тальма, жена Миня, младший сын Итай, Давид (Дадо) Элазар, Йоаш и сам Цви. 1951

Это сейчас именем генерала Дадо названы институты, школы, предприятия, улицы, корабль, проекты министерства просвещения, даже часть приморского берега в Хайфе, а тогда комиссия Аграната[2] именно на него, Давида Элазара[3], умелого военачальника, честнейшего человека, храброго солдата, возложила основную ответственность за, как это было названо, «неготовность» армии к Войне Судного дня, что было в высшей степени несправедливо… Но в полный голос и военные и историки заговорили об этом много лет спустя. Написаны сотни статей, книги, созданы фильмы. Здесь не место развивать эту тему, но и пройти мимо нее молчком тоже нельзя, ведь речь идет о зяте и в определенном смысле воспитаннике Цви Арада, а потом и муже его дочери Тальмы и отце трех его внуков – Гилы, Гиди и Яира. Поэтому добавлю еще несколько слов. Дадо тогда вынужден был уйти в отставку. Внешне оставаясь духовно крепким, он не выказывал на людях своих чувств, продолжал даже играть в теннис… Но если не только его солдаты и офицеры, но и совсем чужие люди, умеющие думать и анализировать события и факты, понимали, что решение комиссии несправедливо, то для семьи это стало трагедией каждого на всю жизнь. 7 октября 2008 года, 35 лет спустя после Войны Судного дня, были опубликованы некоторые новые свидетельства, связанные с «комиссией Аграната», остававшиеся до тех пор засекреченными, и среди них около 130 страниц показаний тогдашнего начальника Генерального штаба армии Давида Элазара.

Судя по закрытым ранее цензурой данным, за несколько часов до начала военных действий египетской и сирийской армий генерал Дадо объяснял министрам, что надо немедленно объявить призыв около двухсот тысяч резервистов и говорил даже о превентивном, опережающем ударе по противнику. Дадо прямым текстом обвиняет Моше Даяна, министра обороны в правительстве Голды Меир, в том, что тот запретил эти действия из опасения, что Израиль обвинят в развязывании войны.

Ознакомившись с новыми документами, сын Дадо, кинорежиссер Яир Элазар, сказал: «Народ Израиля всегда знал правду. Для читавших книгу Ханоха Бартова "Дадо – 48 лет и еще 20 дней" ("Сифрият-Маарив", 1978, 2004) никаких открытий тут нет». В 2009 году на телеэкраны вышел полнометражный документальный фильм Яира Элазара «Гагуим ле-аба» («Тоска по отцу»). Отец умер, когда Яиру было 10 лет.

Давид Элазар (Дадо) с сыном Яиром. Свой фильм Яир назовет «Тоска по отцу»

Выводы комиссии официально, кажется, пока не отменили, хотя в печати были статьи о необходимости такого шага. Имя генерала Дадо навсегда останется в исторической памяти Израиля. Кто-то написал, что он взлетел как метеор и разбился при падении. Это правда, он умрет внезапно, в бассейне, после игры в теннис, в буквальном смысле, от разрыва сердца. Жизнь кончилась рано, а добрая память вернулась не скоро.

– Цви, почему Вы сами не написали книгу о Дадо?

– Ханох Бартов хорошо справился с темой. (И подарил нам его книгу.)

Тальма, по образованию психолог, долгие годы оставалась одна. Ее досугом стало музицирование в каком-то любительском домашнем квартете. Играла на флейте. Приглашала отца на прослушивания, зная, что он любит музыку. Он комментировал: она «вызволяет» меня из плена у письменного стола. Цви тихо страдал. Однажды проговорился, как ему хочется, чтобы она встретила достойного человека, не была одна, но ему трудно говорить с ней на эту тему…

Прежде чем показать мне посвящение отца на одной из его книг, Тальма вспоминает, что незадолго до своей кончины, в обычной беседе на кухне, Цви вдруг рассказал ей, как отвез жену рожать в Афулу (в Хадере больницы еще не было, это 1934 год) и оставил ее там одну, потому что утром предстояло везти группу молодежи из кибуца на художественную выставку в Тель-Авив. По возвращении ему сообщили, что у него родилась дочь. А «его» грузовик в совершенно плачевном состоянии. Всю ночь он чинил машину и утром тронулся в путь. Он мог тогда работать дни и ночи, усталости не чувствовал. «Приезжаю я утром в Афулу, а ты, запеленутая, вся целиком, сейчас-то уж так не пеленают, и вдруг из этого свертка смотрит на меня пара глаз, синих-синих, и в этот миг я знал, что я самый счастливый человек на свете, и это счастье никто у меня не отнимет».

Вот что он пишет в посвящении уже двенадцатилетней дочери: «Мою любовь к тебе / ни в книгу не вместить / ни пеплом не засыпать/ ни затушить водой». Цви Арад не был сентиментальным человеком, помню, как он однажды сказал, что узнает в своем племяннике характер его отца: «Мы такая порода (тут он усмехнулся), на людях суховатые, закрытые, даже если внутри закипают слезы». Попутно расскажет, как прощался с родителями на перроне в Вильно в 1931 году: «Держался мужественно, герой-спартанец, глаза были сухи, а когда раздался скрежет колес и поезд тронулся, зарыдал, как ребенок, и целый час не мог унять слез».

И вот спустя десятки лет посвящение дочери когда-то «несентиментального» человека. Спешил раздать скопившуюся в душе нежность? На иврите звучит поэтично, как музыка: "Вэ-эт аhаватú элайих / ло яхиль hа-сэфер / ло йохаль hа-эфер / ло йишту hа-мáйим". И знаете, что по музыкальной да, пожалуй, и смысловой интонации мне эти стихи напоминают? Гумилёвское, о шестом чувстве: «Но что нам делать с розовой зарёй/ Над холодеющими небесами, / Где тишина и неземной покой, что делать нам с бессмертными стихами? / Ни съесть, ни выпить…»

С ним можно было говорить, кстати, и о Гумилеве, Пастернаке, Ахматовой. Он много читал, много знал. До 1938 года он «железно» выполнял данную себе клятву: «коров доить, колодцы рыть, трубы чинить, а стихов не писать». Но одновременно он всегда много читал и учился.

В давней уже радиопередаче о Цви Араде я не считала нужным говорить о наших родственных с ним связях. Ну, я тут сторона, всего лишь жена обретенного им вдруг племянника. Но подружилась с ним именно я. Расспрашивая о моей семье, узнав, что мой дед по маме был раввин и звали его Шимон Шалит, он тут же объяснил значение этого имени (управляющий, властвующий), и что Иосиф был «шалитом» у фараона, и что фамилия «родом» из Испании, и что мне не надо, как ему когда-то, придумывать себе литературный псевдоним, легкий для израильского слуха. Впрочем, и в той, советской жизни, я иногда использовала фамилию мамы для публикаций (когда в журнале шли, например, сразу две или даже три мои работы, так полагалось). Встречались мы с Цви не часто, но вели долгие беседы по телефону. Я знала его распорядок дня, и он сумел как-то внушить мне, что для меня он всегда «доступен». «Цви, я готовлю материал о Шлионском…» – и он полчаса рассказывает об этом поэте, и редакторе, и переводчике («но как человек он был более жестким, чем Натан или Лея»). В другой раз это могли быть именно Натан Альтерман, особенно близкий ему («Натан это наш Пастернак»), или Лея Гольдберг. Мне трудно себе представить, что для еженедельной встречи с Альтерманом он, не пьющий и не курящий, каждую пятницу отправлялся пешком в кафе «Касит». Цви был моим «университетом» по ивритской литературе, впрочем, и по языку иврит тоже. Родным же человеком он стал для меня, когда постепенно и все доверительнее стал открывать свою душу, впускать в закрытый мир, в пережитое.

В 1970 году произошла первая личная трагедия. У них с женой Миней было трое детей – Тальма, старшая (1934), психолог, потом Йоаш (1943), он успел отслужить в армии, принять участие в Шестидневной войне, но не успел получить диплом врача, и младший, Итай, военный летчик (1948).

Молодым, 27-летним, ушёл из жизни Йоаш. Цви признался, что только после его смерти, прочитав дневники сына и воспоминания его друзей, он понял, что не сумел узнать Йоаша как человека, как личность. С помощью невестки Агарь и друзей Йоаша Цви издал неизвестные ему дневники сына, которые тот вел и во время войны, и в больницах, его записи, письма друзьям и их воспоминания о нем. Книга Йоаша[4], мужественно боровшегося со смертельной болезнью, стала настольной книгой многих больных и их близких. Светлый юноша и в книге оставался оптимистом. Профессор Базельского института облучения, где он лечился, написал родителям: «Его мужество даёт мне силы продолжать работать, лечить людей и помогать им». Достать эту книгу сегодня практически невозможно.

За сыном ушла и кроткая, красивая и деликатная Миня, жена Цви, которая была так счастлива (Цви сказал: «так цвела») в кибуце и так страдала в городе. И о ней, ее редкой доброте, о тяжести разрыва-разлуки напишет Цви в одном из своих романов. И перед нею он чувствовал себя виноватым, обоим при жизни недодал внимания. В одной из стен его маленькой гостиной было прорублено окно в другую, еще меньшую комнатку с письменным столом. Я ему как-то сказала, что он как Корней Чуковский, начинает свой рабочий день в пять утра. Откуда знала – не помню, мы ведь, студентами, жили в Переделкино на старых писательских дачах, а «моя», Бахметьевская, была совсем рядом, в двух шагах от улицы Серафимовича, возможно, сама видела классика на террасе. Или читала… Вот и Цви так: работал по многу часов в день, поэтому он вырубил в стене отверстие, сделал это окно и вставил стекло – в некотором роде «создал иллюзию», будто всегда находится рядом с ней. По-настоящему узнаешь силу любви, истинную красоту человека и меру его страданий, когда его уже нет, и ничего не изменишь, не поправишь. А между уходом сына и жены – финал героической жизни зятя…

Три смерти близких людей, одна за другой, не многовато ли для одного человека? Нашёл ли он ответы на свои безмолвные вопросы? Прожил бы жизнь иначе? Он улыбался, расспрашивал о доме, о здоровье, пришел на празднование бар-мицва нашего сына, рассказывал смешное, но грусть никогда уже не оставляла его. Последняя трагедия происходила на наших глазах.

Итай, бывший военный летчик, младший сын, страдал от постепенной атрофии мышц и через суд требовал, чтобы в критическом состоянии ему не продлевали жизнь искусственно, с помощью дыхательной аппаратуры. Пресса постоянно муссировала новости на эту тему, но имя летчика не называлось. Паралич отнимал у Итая один орган за другим. 80-летний Цви ездил к своему почти полностью парализованному сыну, поднимал его на руки, нес к машине, вез в аэропорт, где за Итаем сохранялся его кабинет, и Итай работал, пока мог стучать одним пальцем по компьютерной клавиатуре. Потом отец приезжал за ним… Стал ли этот судебный случай прецедентом, помог ли еще кому-то? Цви так и не узнал, что его младший сын победил. Итай пережил отца на четыре года…

У меня сохранилась такая запись: «Часто пишут, что в старости видишь свою жизнь целиком, она проходит перед глазами, как кинолента». Когда Цви позвонил, как раз думала об этом. – «Не может быть, – ответил Цви. – Глаза другие, всё видишь иначе, более аналитично, объёмно. Если бы суметь рассказать всё-всё, с самого начала – все половодья боли и обид, – люди освобождались бы от горечи и начинали получать удовольствие от того, что осталось. Но кому рассказать?»

Я вспомнила, что и в его стихах где-то промелькнула та же мысль. Мне жаль, что стихи Цви Арада никто, кажется, даже не пытался переводить на русский язык. Но ради вот этого «кому рассказать» попробую перевести одно маленькое стихотворение (в оригинале пунктуация – одни запятые): «А попросту сказать, к примеру, так: проклятый дождь закрасил в серый цвет весь день, или вот так: кто выжал из молчанья соль – до капли, и в каждой вздох и всхлип и вскрик и хрип, и нет несуетной, хотя б на малый миг, души, и нет минуты, готовой выслушать, и нет у стен ушей, и только в глубине колодца, куда упали звезды с неба, полощется в морщинах лоб, лишь это отраженье внимает звуку рук моих, черпающих виденья». О самом важном, а не сиюминутном, поговорить не с кем, разве что с отражением в колодце. Какие грустные мысли и странные виденья… Или про осень, которая «напрасно забеременела, ибо ничего не родила»: «Вот и осень уходит – ни осанки, ни гордого взгляда / Соль прилипла к стопам ее – ссохлась земля. / Что за осень пустая – ни добрая и ни злая. / Зимовать? Улетать? Птицы все посходили с ума. / Только ворон остался. Скрылся в кроне деревьев. Замер там и замерз». Не называю это переводами, хотя попыток его переводить сделала немало, не получается. Я вообще не разбираю его литературного творчества. Мне хочется рассказать о человеке, который стал для меня олицетворением всего лучшего, что есть в этой стране, в Израиле.

9 февраля 1981 года Цви Арад получил очень почетную премию имени Шаула Черниховского, как лучший переводчик художественной литературы на иврит. До церемонии он сказал мне: «Вот видишь, необязательно быть начальством, просиживать штаны в президиумах, прыгать со сцены на сцену, все эти встречи, съезды – одна болтовня, можно никуда не соваться, не мельтешить, вообще не выходить из дому, а просто серьёзно делать своё дело, и если оно чего-то стоит, то даже если тебя нигде не видно – найдут». И, кажется, удивлялся, что его таки нашли.

Перед началом церемонии мы стояли с ним в фойе, и он говорил на вполне понятном иврите. Но когда он поднялся на сцену и стал говорить с трибуны, я поймала себя на том, что от силы улавливаю смысл речи, а были мы тогда в стране меньше года, разве что ее третью часть, мы слышали другой язык, другой иврит, но говорил он, видимо, и понятно и интересно, потому что в зале стояла внимательная тишина. Я призналась, что не все поняла, и он дал мне текст своего выступления на двух листочках, исписанных бисерным почерком, который я с трудом разберу через несколько лет. Этот текст я приведу ниже.

За оригинальное творчество, 4 сборника стихов и 4 романа, его наградят разными премиями. Я присутствовала только на присуждении ему премии имени Якова Фихмана. Речь Цви Арада была яркой и остроумной, но ее никто не записал. Признаюсь, нелегко читать его книги, когда ты не знал иврита с детства, когда это язык выученный, приобретенный в зрелые годы. «Редко встретишь в нашей прозе такой иврит – он богат и красочен», – это мнение писателя и издателя Исраэля Зморы разделял и литературовед Гершон Шакед. И хотя мне довелось прочесть много статей о Цви Араде, как самобытном, тонком и интересном поэте-модернисте, о своеобразии его почерка как писателя, думается, он остался, в общем, непрочитанным. Как уже сказано выше, остался поэтом для поэтов, а не для широкой публики. Вот звонок был Араду из Академии языка иврит. Ему официально объявили, что сочинённое им слово принято и официально вводится в словарный фонд. И сердце, по его собственному определению чувства радости, на минуту наполнилось теплом. Принять иврит в наследство и добавить в него свое слово дорогого стоит.

Он переводил роман Пастернака «Доктор Живаго», а стихи в конце книги отказался переводить. Сказал, что как поэт, он чувствует себя хорошо внутри стиха, но слишком уважает звук поэтической строки, чтобы переводить ее приблизительно, а точность убила бы душу и выветрила дух. И роман первым изданием вышел двумя маленькими книжками и без стихов. Впоследствии Бенцион Томер и другие поэты перевели этот цикл стихов Пастернака, и Цви сказал, что переводы добротные, а нравятся ли ему, не сказал. «У Пастернака в "Гамлете" есть строка, где он использует чисто русскую пословицу». Я вспомнила: «Но продуман распорядок действий,/ И неотвратим конец пути./ Я один, все тонет в фарисействе./ Жизнь прожить – не поле перейти». «Так вот, – сказал Цви, – для израильтянина понятие "садэ" (поле) имеет вполне конкретный смысл. Ну, и что? – скажет читающий на иврите и только пожмет плечами. А кто и поймёт – не проникнется. – А почему Вы сами перестали писать и стихи и прозу? – Я могу переводить на современный разговорный иврит, но я не хочу писать на нём, как не могу и выражаться. Я поправил внука Гиди: если мама спит, говорят, яшейна, а не йошенет, на что он резонно ответил: если я скажу друзьям, тише, пожалуйста, има яшейна – раздастся смех, и мы её разбудим. – Кто же портит язык? – спрашиваю. – Могу сказать, кто не стоит на защите языка – журналисты. Они читают друг друга. Читали бы по одной книжке в месяц».

Много лет спустя после того вечера, когда Цви вручили премию имени Ш. Черниховского, я перевела на русский язык его выступление, которое тогда почти не поняла. Цви назвал его «Несколько слов о друге-переводчике»:

«Что ещё не сказано о нас, переводчиках, из того немногого, что сказано? Говорят: traduttore tradittore – переводчики – изменники. Говорят, что мы как француженки: если красива, то неверна, а если верна, то безобразна. Говорят, что мы наслаждаемся читаемым сами, бывает, даже пьянеем, но ничего не оставляем читателю. Один сказал: эти, как жирная мышь на груде динаров. Другой сказал: а, эти, да гроша ломаного нет у них на субботу. Я видел, как от речей таких тень набежала на лицо моего друга-переводчика. Не участь ли то каждого, кто служит обществу – одному плётка, другому пряник. Пряник – обществу, плётка – ему. Мал надел на долю его, но мил душе его. Я видел свет в его окне с туманного утра и до полуночи, и его самого, склонившегося над словами. Не так ли склонялся над пергаментным свитком переписчик Торы – софер-стам или монах-летописец. Я следовал за ним. Я видел его шедшим в гуще людской, порою то были беженцы-армяне, порою евреи, заталкиваемые в газовые камеры… Он приставал к толпе, он отставал порою, но догонял и возвращался, рыдал, смеялся, впадал в отчаянье, но шёл за ними, до самого конца пути. Вот он крадётся за Позднышевым, и звуки Крейцеровой сонаты ярят и его кровь, и это он заносит кинжал и ударяет им свою Лизу, в левый бок, ниже рёбер… А потом мой друг-переводчик спрашивает себя: те ли слова выбрал, ту ли интонацию, не превысил ли звука, а может, он чересчур низок? И остается наедине с собой, со своей болью или нервным смехом, всегда в гуще событий и всегда в стороне от них. Никто на свете не любил героев книг, этой ли, другой ли, так, как он, переводчик, и никому в мире не узнать об этой любви. А бывает, что и имя его забудут, хотя он как нянька, заботливо пестовал чужого ребёнка, охраняя от зла и напасти, стараясь, чтобы вырос самим собой… Так что же все-таки не сказано о нас, переводчиках? А не сказано, что мы непривычны к похвалам да наградам, и не предмет это для ликования, ведь переводчик уже вознагражден свыше: только любящему посильно это занятие».

И Цви Арад поблагодарил всех, кто пришел в тот вечер выразить уважение к ивриту, к тому, что вот и он, один из многих, пытается донести до нашей маленькой страны и на ее языке литературу – звуки, чувства и мысли людей – из многих других частей света.

Цви Арад перевёл на иврит около 200 книг и каких! Перечисление их захватывает дух. Назову выборочно: с английского – «Сказки тысячи и одной ночи», «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Орландо» Вирджинии Вольф, «Убить пересмешника» Харпера Ли, «Записки пиквикского клуба» Диккенса, 5 книг Башевиса-Зингера (еще 2 – с идиша); с французского – 3 книги Альбера Камю, Эли Визеля, Рене Гийо, Жака Дерожи, Альберта Мемми, Пьера Грималя, Милана Кундеры; с немецкого – Зигфрида Ленца, Гюнтера Грасса, Франца Верфеля, Ремарка, Фалладу, 7 книг Стефана Цвейга, 6 романов Лиона Фейхтвангера, а еще Йозефа Рота, Бруно Травена; опускаю переводы с польского (17 книг) и идиша (10 книг), назову только некоторых авторов, которых Цви Арад переводил с русского (всего 35 книг) – историк В. Ключевский, А. Герцен, Н. Лесков, В. Шишков, Л. Толстой, Ф. Достоевский, И. Бунин, М. Булгаков, А. Белый, А. Солженицын, В. Дудинцев, В. Тендряков, Н. Берберова, А. Рыбаков, А. Кузнецов, С. Алиллуева, Э. Севела, В. Максимов, В. Войнович, Э. Люксембург, Д. Маркиш, Ю. Алешковский.

Цви Арад не работал в компьютере и не любил пишущую машинку. Только ему позволялось сдавать в издательство рукописи в смысле – руко-писи. Колоссальный труд! Когда переводил Диккенса, попросил принести ему русский перевод, а я удивилась: «Вы же знаете в совершенстве оба языка, зачем Вам русский вариант?» Он ответил: «Русская школа перевода – лучшая в мире, она состоит на девяносто процентов из евреев – потенциальных писателей, боявшихся говорить своим голосом, вот они и стали переводить…"

Последним его переводом, и это в какой-то мере символично, стал «Герой нашего времени» М. Лермонтова. Он знал, что был уже перевод Давида Шимони (Шимановского), но я сказала, что есть и другой перевод – Дова (Бориса) Гапонова. «Принести?» – «Нет, не нужно, но прочти мне самое начало… и потом ещё одно место»… Я прочла по-русски: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь». С предлогами – 12 слов. У Гапонова – 7: «хакдамат кол сефер – hи ришон вэhи софо». Цви воскликнул: «Замечательно, вот это иврит! Библейский, совершенный!» – «Но… при Вашем знании языка Вы могли бы переводить не хуже!» – «А ты проверь в библиотеке, сколько человек прочли перевод Гапонова?» Проверила. Двое.

Вот об этом была его боль. Никто сегодня этого не читает. «Надо, чтобы и молодёжь читала Лермонтова. Я должен переводить, ну, скажем, не языком улицы, но близким к разговорному. Нет пути назад, обратно». – «И как же звучит у Вас эта строка?» – «На одно слово больше», – рассмеялся он.

В ящике стола лежала почти готовая рукопись. «Мне осталось перевести несколько страничек». Последний наш разговор в конце декабря 1993 года. Он работал до предпоследнего дня жизни.

Цви Арад – сионист, кибуцник, специалист во многих областях техники, а также поэт, писатель, редактор, мастер художественного перевода. Яркая личность и скромнейший человек, он олицетворял собой идеал целого поколения – тех, кто своими руками строил Израиль, и тех, кто творил его культуру, и тех, кто дарил его народу мировую литературу.

Скромный камень на могиле, скромная надпись: Цви Арад – писатель и переводчик. Внизу – годы жизни

Писатель Ханох Бартов сказал на похоронах Цви, что его стихи «пьяны» любовью к речи, к ивриту, богаты разнообразием языковых форм и собственной способностью автора к словотворчеству. И добавил:

«Цви жил в маленьком домике, а построил, на иврите, огромный дворец мировой литературы».

(Впервые в сокращенном варианте опубл. в газете «Новости недели», в приложении «Еврейский камертон», 8.9.2011).

Примечания

[1] ОРТ – евр. проф. школа при Обществе ремесленного труда. Общество было основано в Петербурге в 1880 году. После Первой мировой войны стало всемирной организацией.

[2] Государственная комиссия, получившая название по имени возглавившего ее судьи Шимона Аграната, созданная для расследования просчетов израильского военного командования перед началом и в первые дни Войны Судного дня. Создана была в 21.11.1973.

[3] Подробную биографию Давида (Дадо) Элазара можно прочесть в Краткой Еврейской Энциклопедии. Иерусалим. Том 10, 2001.

[4] Арад, Йоаш. Шихрон hа-мерхавим ("Опьянение пространством"), Ам Овед, 1973. Израиль (иврит)