Дорога жизни длиною в 70 лет
Борис Кушнер. Краткое предисловие
Мне посчастливилось быть
однокурсником Серёжи все пять с лишним лет нашей учёбы на
механико-математическом факультете МГУ. Мы никогда не были в одной группе, но я
прекрасно помню Серёжу на лекциях, наши нечастые, но всегда интересные
разговоры в коридорах. Конечно, помню и его неизменную спутницу, жену Лиду.
Серёжа был сильным шахматистом, я
же играл из рук вон плохо, никогда не мог сосредоточиться за доской, но события
вокруг шахмат меня всегда волновали. А это были романтические времена
грандиозных сражений Михаила Ботвинника с высокоталантливыми молодыми (тогда!)
претендентами. И вот одно из моих ярких – во всех деталях красок, звуков и
движений – воспоминаний о Серёже связано с шахматами. В МГУ приехало несколько
гроссмейстеров (думаю, это было в 62-м или в 63-м году). В фойе клуба они
давали сеансы одновременной игры. Здесь мне довелось поздороваться с огненным Талем,
который, сделав свои ходы, буквально метался по фойе. На моё «Здравствуйте» он
на мгновенье задержался, обжёг взглядом и, сказав «Привет», устремился дальше.
Василий Васильевич Смыслов, напротив, с олимпийским спокойствием расхаживал
около своих досок. За одной из них сидел Серёжа. После хода гроссмейстера
Серёжа лёгким движением руки ощупывал фигуры и мгновенно распознавал новую
ситуацию на доске. Меня удивило, что Смыслов не объявлял свой ход в принятой
нотации, но, видимо, так было условлено с самого начала. В ноябре 2004 г.
я по электронной почте напомнил Серёже об этом эпизоде. Его интереснейший ответ
приведу здесь (с разрешения автора) целиком:
«Sent: Sunday, November 21, 2004 12:14 PM
Здравствуй,
дорогой Боря!
Растрогал
ты меня своим посланием донельзя! Я не ожидал, что там, на противоположной
стороне нашей грешной земли кто-то помнит о моём существовании. Оказывается, ты
был свидетелем моего участия в сеансе одновременной игры с В.В. Смысловым.
Он играл с шестью перворазрядниками с часами. К середине партии мне казалось,
что я получил неплохую позицию, даже определённое позиционное преимущество. Но
вдруг В.В. отступил с, казалось бы, выгодного поля g5 на первоначальную стоянку
c1 и мне стало нечем дышать. Он методично довёл партию до победы и с улыбкой
пожал мне руку. А вот лет пятнадцать назад я выступил более удачно во время
встречи с незабываемым Михаилом Талем, который не задолго до своей кончины
приезжал к нам в Иваново. Мне удалось провести красивую комбинацию в духе
самого Таля, получить лишнее качество, после чего мы согласились на ничью за
неимением времени.
Михаил
Таль был кумиром нашей юности, остроумным и веселым собеседником.
Мы
спросили: Было ли у вас когда-либо желание бросить шахматы? Он тут же нашёлся:
Да, конечно после проигрыша бывало желание бросить шахматы в голову противника!
В
июне этого года к нам приезжал Борис Спасский. Он с 1976 года проживает в
Париже после женитьбы на француженке русского происхождения, внучке генерала
Щербачёва, бывшего когда-то начальником штаба в армии генерала А.И. Деникина.
Я также участвовал в сеансе с Борисом Васильевичем. И добился ничьей. Мы с ним
близко познакомились, месяц спустя он ещё приезжал в Иваново и даже побывал у
нас дома. За бутылкой водки мы много интересного поведали друг другу. Например,
он вспомнил, как перепугался В.В. Смыслов, когда Б.В. обратился к нему с
просьбой быть шафером на его свадьбе: В.В. показалось опасным происхождение
невесты. Роль шафера охотно взял на себя Виктор Корчной».
И вот передо мною книга
воспоминаний Серёжи. Получив по вездесущей электронной почте файл, прочёл его
залпом, не отрываясь. Многое, очень многое было из общей нашей памяти.
Потряс рассказ о родителях и дяде
Серёжи. И сама их жизнь, и повествование о ней отмечены библейской простотой,
прямотой и мощью. На таких людях держится мир. Знала ли Россия, сознаёт ли
сегодня, какие человеческие сокровища есть в её глубинах?
Так же прямо, просто и полно Серёжа
рассказывает о своей жизни, об учёбе на мех-мате, о работе в Иваново.
В книге содержится самое полное из
известных мне изложений «дела Лейкина». Должен сказать, что хотя моя фамилия (в
искаженном написании «Кушнир») упоминается в совершенно секретном документе ЦК
КПСС[1], мои вспоминания о тех
волнующих неделях 1961 года куда скромнее. Удивительно и по понятным причинам
немного печально, но события нашей молодости уже стали предметом забот
профессиональных историков. В 2008 году на историческом факультете МГУ Ольга
Геннадиевна Герасимова защитила кандидатскую диссертацию на тему
«Общественно-политическая жизнь студенчества МГУ в 1950-е – середине 1960-х гг.»
Сегодня Серёжа – крупный учёный,
автор монографии и ряда журнальных публикаций, блистательный профессор,
открывший богатства математики многим поколениям своих студентов.
При этом хочу заметить, что как на
войне, если не ошибаюсь, год считали за три, так и любое Серёжино достижение
можно считать, по меньшей мере, за три наших.
Только что, 10 июня 2010 года
Серёжа отметил в кругу семьи, коллег, друзей своё семидесятилетие.
Не сомневаюсь, что читатели присоединятся
к моим горячим поздравлениям и пожеланиям юбиляру! По его просьбе прилагаю мой
поздравительный сонет:
ЛИДЕ И СЕРЁЖЕ БЕЛОГОЛОВЦЕВЫМ ПОЗДРАВЛЕНИЕ В ФОРМЕ СОНЕТА ПО СЛУЧАЮ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ СЕРЁЖИ
Не Провиденья добрый жест,
Но подвиг жизни каждодневный –
Благословись же, час торжеств,
Фанфарами над всей Вселенной!
Пусть вознесутся звоны чаш,
Звучат заслуженные тосты –
За путь неразделимый ваш,
За сердце-к-сердцу годы-вёрсты.
За юбиляра мой Сонет –
Ты встал с великим Духом вровень,
Когда ответил ночи – нет! –
Так одолел беду Бетховен.
Но выше поздравлений всех
Расцвет детей и внуков смех.
10 июня 2010 г., Pittsburgh
11 июня 2010 г., Питтсбург, США.
***
Данная повесть носит автобиографический
характер. В ней достаточно подробно освещаются события, оказавшие существенное
влияние на формирование личности автора.
Содержание повести можно условно разделить на
три части. В первой из них описаны детские годы автора и трагические события,
изменившие его судьбу на всю последующую жизнь. Во второй части говорится о
преодолении трудностей во время учебы на мехмате МГУ, о бурных политических
событиях, сформировавших в студенческой среде поколение шестидесятников. Третья
часть посвящена работе автора в стенах ИГТА на протяжении 45 лет, достижениям в
научной и педагогической работе, любимой жене, без которой не мыслимы были бы
любые свершения на жизненном пути.
Автор выражает искреннюю благодарность ректору ИГТА профессору Чистобородову Григорию Ильичу за поддержку в осуществлении замысла повести. Автор очень признателен работникам РИО ИГТА за внимательное прочтение рукописи и техническую помощь, за те замечания и дополнения, которые способствовали более яркой подаче материала.
***
О,
сколько нам открытий чудных
Готовят
просвещенья дух
И
опыт, сын ошибок трудных,
И
гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
А.С. Пушкин
Сквозь безмолвие и тьму
Родился я 10 июня 1940 года в большом селе
Сосновка Пензенской области при железнодорожной станции Вертуновская, это в 217 км
от Саратова. До сих пор видятся мне те удивительные по своей красоте места.
Вижу речушку со странным названием Миткерей, впадающую в Хопер под
железнодорожным мостом, шоссейную дорогу, ведущую к Хопру, дубовый и осиновый
лес, окаймляющий Хопер по обоим берегам. Да, я действительно все это видел… до
десятилетнего возраста. И картины эти волнуют сердце по сей день.
Я бесконечно благодарен своим родителям: маме –
Анне Ивановне и отцу – Дмитрию Сергеевичу, которые растили нас с братом
Валентином в тяжкие годы войны. Да и после нее спасали от голода теми 400
граммами хлеба, которые получали колхозники за трудовой день. Но, вероятно, я
удивлю дорогого читателя: от родителей мы с братом не услышали ни одной сказки,
ни одной песни, ни даже единого слова. Дело в том, что мама потеряла слух, а
после утратила и речь, в семилетнем возрасте, как тогда говорили, – после
горячки. А отец в возрасте четырех лет упал в колодец, простудился и тоже
полностью потерял слух и речь. Судьба свела моих родителей, и они дружно
прожили вместе более сорока лет. Мама больше занималась домашним хозяйством, а
отец работал в колхозе не покладая рук. Отец самостоятельно обучился грамоте,
читал и писал, а мама умела лишь писать свое имя «Анна». Для меня по сей день
остается загадкой то, что мы с Валентином каким-то образом научились, как все
дети, рано говорить.
Первые три года учился я в обычной школе в
Сосновке. Помню свою первую учительницу Елену Сергеевну Камандину,
интеллигентную и всегда спокойную, терпеливо обучавшую сорок ребятишек в
классе. Она находила время и с удовольствием занималась с нами художественной
самодеятельностью. Под ее руководством готовили разные спектакли, инсценировки.
Помню, выступали в железнодорожном клубе, показывали (было это перед выборами)
Маяковского «Кем быть?». Зрители долго и бурно аплодировали нам по окончании
спектакля. И вдруг я, ошеломленный таким успехом, на сцене растерялся и стал
аплодировать сам себе. Это вызвало в зале дружный смех. Вот только не знал я
тогда, что вместе со всеми смеялась в зале ученица той же школы, белокурая
девчушка Лида и что станет когда-нибудь моей женой и добрым понимающим другом
на всю жизнь.
А она, жизнь, коварно перевернулась девятого
августа 1950 года. В этот день мы с Валентином помогали отцу убирать сено возле
колхозной плантации, где отец в это лето работал в качестве сторожа. Окончив
работу, отец с братом повезли сено домой на тачке. Мне отец поручил ближней
дорогой отнести домой заряженное ружье. Во дворе нашего дома я увидел
незнакомых людей и побоялся, что сейчас станут спрашивать, откуда у меня ружье?
И тогда решил я до прихода отца спрятать ружье за изгородью, в стоге сена. До
сих пор не могу понять, почему злополучное ружье выстрелило на уровне лица,
когда я перебрасывал его через изгородь?
Пришел в сознание лишь через два дня. Не помню,
как оказался в больнице, в Ртищево отвезли, оказывается, на пригородном поезде.
Жизнь постепенно возвращалась, но зрение было утрачено полностью. Думаю, можно
представить отчаяние моих бедных родителей… Ведь я, как и Валентин, общался с
ними при помощи жестов, а теперь было необходимо искать новые способы общения.
Разумеется, тогда я не понимал, как и любой ребенок, всей трагедии
случившегося. Например, не верил, что не могу больше учиться со своими друзьями
в прежнем классе.
Выписали меня из больницы двадцать седьмого
августа. Весь в бинтах, слабый от большой потери крови, появился я дома. Врачи
порекомендовали родителям обратиться в Саратовскую областную больницу. Они,
разумеется, решились немедленно, надеясь, что все же удастся вернуть хотя бы
какой-то процент зрения. Тридцать первого августа повезла меня в Саратов
двоюродная сестра, которая была чуть моложе мамы и которую мы называли тетя
Поля. В памяти сохранились непонятные тогда шумы ночного города, ночное такси,
вздохи сердобольных родственников и незнакомых людей. Пребывание в областной
больнице было кратким: врачи еще раз подтвердили невозможность вернуть или хотя
бы частично восстановить утраченное зрение. Прямо из больницы нас направили в
школу-интернат для слепых детей, которая в то время находилась на улице
Вольской. Не знаю, как уж удалось тете Поле уговорить директора Канарейкина
Григория Абрамовича принять меня: школа была переполнена, и многие ждали своей
очереди не один год. Возможно, на директора произвел впечатление ее рассказ о
моих родителях. В общем, в школу меня зачислили, в четвертый класс, переодели в
школьную одежду и передали воспитательнице, которая посадила меня на ступеньки
лестницы, ведущей во двор школы. Посидел я так час-другой, не зная, что же
дальше делать. Время было послеобеденное. Мимо меня то и дело проносились,
оживленно обсуждая первый день занятий, дети. Впервые я проникся к себе такой
жалостью, ну хоть плачь. И тут наткнулся на меня какой-то из пробегавших
мальчишек, поинтересовался, кто я такой, выяснил, что новенький. Он
обрадовался, что мы с ним будем учиться в одном классе. Это был Виктор
Баклашкин. Он смело повел меня через двор, затем по коридору в подвальном
помещении. По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Наш четвертый
класс находился в конце малого коридора, в маленькой комнатушке. Первое, что я
здесь услышал, – стрельба. Мальчишки стреляли пистонами. Какова же была моя
радость: мне предстояло учиться рядом с настоящими пацанами! Виктор познакомил
нас. Меня наперебой обо всем расспрашивали, ощупывали мои бинты, потом стали
показывать брайлевские книги и прибор для письма. Все это казалось невероятно
загадочным и поражало своими размерами, особенно книги.
Нелегко было привыкать к новым условиям жизни, к
новым понятиям. Прежде я никогда не бывал в городе, и элементарные вещи, названия
их, какие-то термины мне не были знакомы. Например, радио, гимнастика, тротуар,
макароны. Да и многое еще. Объяснялось это не только бедностью деревенской
жизни, но и невозможностью слышать такие слова от родителей. Но труднее всего
оказалось ориентироваться в незнакомом помещении. Повсюду сопровождали меня
ребята. Кроме того, и физически я был тогда очень слаб по причине происшедших
со мной злоключений. Что-то непонятное ощущал я порой, видимо, из-за слабости.
В такие минуты я просто садился, полагая, что сидя человек не может умереть.
Мои одноклассники уже бегло читали и писали, а
мне предстояло освоить рельефно-точечную систему. В то время в четвертом классе
уже изучали историю, географию, немецкий язык. Через месяц педагоги решили
пересадить меня в третий класс, чтобы Брайль осваивал я на знакомом материале.
Итак, моей учительницей стала Евдокия Петровна Сорокина – опытная и весьма
строгая. Здесь мне стало значительно легче, и к концу учебного года я не только
догнал одноклассников, но и во многом превзошел их. Постепенно окреп и
физически, приобрел навыки самообслуживания.
За три года прочитал всю классику и историческую
литературу, имеющуюся в школьной библиотеке. Что касается музыкального слуха,
вначале решили, что нет его у меня. Да и сам я так думал, но в кружок по
изучению элементарной теории музыки все же записался. Эти занятия и музыкальная
атмосфера, царившая в школе, не замедлили дать свои положительные плоды: меня
зачислили в кружок баянистов под руководством старейшего учителя музыки Василия
Ивановича Калентьева, который был одним из первых незрячих учеников школы с
момента ее основания. А основана школа, как уже, наверное, известно читателю, в
1893 году. Игре на фортепиано я учился у другого незрячего педагога – Николая
Ефимовича Белавина, который, в свою очередь, тоже был когда-то учеником В.И. Калентьева.
Я нередко выступал в школьных и клубных концертах, но в старших классах понял,
что большого музыканта все же из меня не получится, так как для этого должны
быть и соответствующие большие способности. И все же педагогов своих вспоминаю
с большой благодарностью, потому что полюбил музыку на всю жизнь и до сих пор
могу радовать своих близких игрой на баяне.
В первые же годы учебы в школе увлекся
шахматами, получил первый разряд, был чемпионом школы, призером в областных
соревнованиях ВОС. В 1957 году участвовал в полуфинале шахматного первенства
незрячих школьников РСФСР, который проходил в Перми, а затем и в финале этого
соревнования, проходившего в 1958 году под Москвой, в Болшевской школе для
слепых детей. Увлекался и другими видами спорта. Принимал участие в командных
соревнованиях по гимнастике от саратовской школы, которые проходили в 1956 году
в Московской школе для слепых детей.
В 1958 году я занял первое место в международном
конкурсе решения задач и этюдов, организованном украинским журналом «Труд
слепых». В школе же моим постоянным партнером в шахматных баталиях был Иван
Иванович Любовенко, беззаветно любивший шахматы. Он и к шахматной композиции
пристрастил меня. Я сам составлял некоторые задачи, и они были опубликованы в
журнале «Советский школьник» в 1957-58 годах.
В школьные годы я не раз пытался ответить себе
на вопрос, поставленный поэтом: «Кем быть?». Многие выпускники, в те годы
окончившие нашу школу, поступали на исторический факультет, но после испытывали
серьезные трудности с работой по специальности. Такая перспектива или, точнее,
бесперспективность меня не привлекала. Гораздо больше взволновали примеры
Иосафа Ладенко и Павла Кузнецова, поступивших в 1953 году в МГУ на философский
факультет. Затаив дыхание, мы слушали их поздравительные телеграммы, посылаемые
с Ленинских гор в адрес коллектива школы по случаю различных праздников.
Заветной мечтой было последовать их примеру. В старших классах я усиленно
изучал все, что имело отношение к марксизму-ленинизму, перечитал всех
классиков, чьи произведения были опубликованы по Брайлю. Но что-то во мне
противилось, и внутренне я не мог всего этого принять до конца. Возможно,
помнил свои впечатления от рассказов дяди, Сергея Сергеевича, родного брата
отца, который в свое время испытал на себе ужасы сталинизма.
Я решил для себя, что математика и только
математика остается вне политики, математика не зависит ни от какой идеологии.
Впрочем, и без того я был влюблен в нее, в королеву наук, увлеченно размышлял
над решением различных задач, любовался доказательством отдельных теорем.
Безусловно, оказал на меня значительное влияние, равно как и на мой выбор
будущей специальности, незрячий учитель математики Федор Христианович Шмидт,
только что окончивший механико-математический факультет Саратовского
университета. Мне нравились его манеры, спокойствие, демократичность, четкость
и логика при изложении материала и, конечно, его отношение к предмету. По сути
дела, я определился с выбором профессии, но одно лишь смущало: стать
математиком – это значит, что сможешь работать в школе для слепых детей. А
таких школ не так уж много. Выходит, можешь остаться без работы? К сожалению,
мы мало знали о блестящих достижениях незрячих математиков-ученых. А ведь таковые
были: Л.С. Понтрягин, И.В. Проскуряков, А.С. Пархоменко, А.Г. Витушкин
и другие. Они-то уже доказали своим примером, что незрячие могут успешно
работать в вузах и разных НИИ.
В нашем классе были очень способные и даже
талантливые ученики, желавшие испытать себя в работе вне системы ВОС. Володя
Арефьев хотел стать философом. Ему это отчасти удалось: он закончил ЛГУ, и лишь
слабое здоровье не позволило ему полностью реализовать свой потенциал. Юра
Братченко еще в начальных классах мечтал быть юристом. Его мечта осуществилась.
Костя Савцов увлекался музыкой, стал прекрасным баянистом, преподавателем по
классу баяна в Ставропольском музыкальном училище. Кстати, в консерватории
Костя учился и окончил ее вместе с нынешнем учителем музыки в саратовской школе
– Владимиром Николаевичем Красильниковым.
Мне же определиться до конца по вопросу «кем
быть?» было непросто еще и потому, что учился я по всем предметам довольно
успешно. Понадобилось немало времени, чтобы суметь оценить, какие серьезные и
глубокие знания давала нам наша саратовская школа, не уступая лучшим массовым
школам Москвы. Итак, в 1959 году я получил аттестат зрелости и первую награду –
золотую медаль, которую передал своим добрым родителям. Тем временем в Москве
меня ждал мой многострадальный дядя Сережа, которому я сообщил о своем
намерении – поступать в МГУ. К тому времени он был реабилитирован, работал
инженером на одной из строек Москвы и получил однокомнатную квартиру. Я знал,
что могу на него всегда положиться и рассчитывать на его помощь.
Я еще в Саратове слышал, что центром
интеллектуальной жизни незрячих Москвы был читальный зал республиканской
библиотеки для слепых. Вот туда мы с дядей Сережей и отправились в первых
числах июля 1959 года. Там постоянно занимались абитуриенты, студенты и аспиранты
столицы, оживленно обсуждали итоги прошлых экзаменов, перспективы предстоящих
испытаний. Нас сразу заметила добрая библиотекарь – Софья Юрьевна, которая была
в курсе всех студенческих дел. Однако ей не понравилось мое намерение – выбор
философской специальности. Она стала горячо убеждать меня поступать на
механико-математический факультет в МГУ. Здесь же в зале Софья Юрьевна
познакомила меня с аспирантом мехмата Николаем Тынянским. От него я узнал,
каких высот могут достичь незрячие математики. Он же рекомендовал мне для
подготовки некоторые сборники задач повышенной сложности, обратил внимание на
те разделы элементарной математики, которым недостаточно уделяется времени в
школьном курсе. Вот эта короткая беседа повергла в прах все мои сомнения и определила
мой выбор.
Повезло, что дядя Сережа работал на стройке
недалеко от Павелецкого вокзала, и теперь по пути на работу он ежедневно мог
провожать меня в библиотеку на Валовой улице. За это время я перерешал сотни
конкурсных задач, переосмыслил все трудные места алгебры и геометрии. Над
некоторыми задачами бился днями, наступало отчаяние, и, кажется, решение
приходило во сне.
Заявление и все необходимые документы отвезли на
мехмат, который находился в главном здании МГУ – на Ленинских горах. Дух захватывало
от величия этого храма науки. Здесь все изумляло: вращающиеся двери, скоростные
лифты, отделка гранитом и мрамором всех 32 этажей этого колосса.
В тот год отменили все льготы медалистам, а о
скидках незрячим абитуриентам не могло быть и речи. Предстояло наравне со
зрячими сдавать пять экзаменов. Это – математика (письменно и устно), физика,
литература (письменно) и иностранный язык.
Больше всего запомнился мне день – первое
августа. Прохладное утро, холодок на сердце, толпы взволнованных абитуриентов,
спешащих от станции метро к университету на первый бой. Дядя Сережа проводил
меня до входа в аудиторию, где предстояло сдавать письменный экзамен по
математике. Он уехал к себе на работу. Минут пятнадцать я ждал, пока раздадут
задания абитуриентам. Получил и я свой пакет. Преодолев стеснение, попросил
преподавателя продиктовать мне условия задач. До сих пор удивляюсь, как мне
удалось за четыре часа справиться с решением предложенных нестандартных задач.
Минут за пятнадцать до конца экзамена меня попросили продиктовать свое решение.
Работу запечатали в конверт и под шифром, как и у всех, отправили на проверку.
Я помню столпотворение и давку два дня спустя,
когда с минуты на минуту должны были вывесить результаты экзамена. Хорошо, что
дядя мой был высокого роста, и он одним из первых увидел мою фамилию среди
успешно сдавших. Кажется, что ликовал он больше племянника. В метро и в
автобусе по дороге домой он готов был рассказывать каждому об этой первой
победе.
На устном экзамене по математике я сидел часов
шесть. Без устали проверяли со всех сторон: смекалку, интуицию, логику
доказательств. Спасибо школьным учителям, позволившим достойно пройти такое
испытание. Я думаю, Ивану Ивановичу Любовенко и Федору Христиановичу Шмидту не
пришлось бы краснеть за мои ответы по математике и физике на экзаменах в МГУ.
Пригодилась и моя первоначальная ориентация на философский факультет – на
экзамене по литературе досталась, по существу, философская тема: «Народ как
творец истории» (по роману Л.Н. Толстого «Война и мир»).
Экзамен по немецкому языку сдавал без
подготовки. Ведь в школе Татьяна Никифоровна Борзых занималась с нами
дополнительно в кружке. Иногда общались между собой по-немецки, знали некоторые
стихи Генриха Гейне наизусть.
Не забыть то волнение, охватившее нас с дядей,
когда в списке сдавших экзамены с назначением на стипендию и обеспечением
общежитием увидели нашу фамилию. После этого я ходил как во сне: верилось и не
верилось, что стал студентом лучшего вуза страны. Осуществилось то, о чем
мечтал все последние годы.
Представлял, как будут рады мои родители, друзья
и школьные учителя. Но к чувствам радости примешивалась и тревога: как буду
ориентироваться в незнакомом помещении университета, найду ли общий язык с
однокурсниками, сумею ли воспринимать лекции и готовиться к занятиям.
Мой родной
дядя
Когда я думаю о поколении наших отцов, мне часто
приходит на ум удивительно точный афоризм Ежи Леца: «У каждого века есть свое
средневековье».
Мой дядя по отцовской
линии Сергей Сергеевич Сергеев был не только свидетелем политического
беспредела с применением методов дознания, не уступавшим католической
инквизиции, но и сам прошел через все круги ада советской истории первой
половины ХХ века.
С.С. Сергеев
В те годы, когда шла эта кровавая вакханалия,
некоторые уцелевшие жертвы беззакония кипели неистребимым желанием донести
потомкам в устной или письменной форме о своих страданиях. Невозможно
представить, чтобы эти люди могли без горькой усмешки слушать слова тогдашней
песни о родине: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
Теперь можно удивляться странному совпадению.
При крещении мой дядя получил имя Лаврентий, которое очень не нравилось его
родителям. Они будто предвидели, что его тезка Лаврентий Берия в 1938 году
возглавит карательные органы, жертвой которых будет и их младший сынок. Все его
в семье называли Сергеем, и он настолько привык к этому, что в 1933 году, когда
еще был студентом Московского института инженеров транспорта, обратился с
заявлением в органы НКВД о смене имени Лаврентий на Сергей, но, по-видимому,
один из работников ЗАГСа при регистрации по оплошности поменял и фамилию
Белоголовцев на Сергеев.
Наступил роковой 1937 год, когда пожар повальных
арестов врагов народа вспыхнул с невиданной силой. Молодой инженер Сергеев
ожидал своей очереди со дня на день, так как третья часть сотрудников
железнодорожного управления, где он работал по окончании МИИТа, уже томилась в
застенках Саратовского управления НКВД. Вскоре страшные опасения оправдались.
Сергееву оставалось лишь гадать, какое преступление будет ему приписано.
Следователь в формулировках обвинения не церемонился, называя его «троцкистским
выб…ком», достойным заключения в старинной саратовской тюрьме.
Говорят, что «отцу всех времен и народов» не
понравилось, что глава НКВД Николай Ежов слишком гуманно обращается с
осужденными по контрреволюционной 58-й
статье, создавая в тюрьмах для них «курортные условия». Незадолго до этого он
получил из рук коварного вождя орден Ленина, у которого, как оказалось, была и
оборотная сторона — высшая мера наказания. Сменивший его Лаврентий Берия
развернул сеть лагерей с БУРами (бараками усиленного режима), где бывшие
политические зэки стали обыкновенными советским рабами. Примечательно, что
аббревиатура ЗК появилась в официальных бумагах, когда началось строительство
канала имени Москвы, и означала «заключенный каналоармеец». Но мой дядя
оказался на лесоразработках Унжлагеря в Горьковской области, где от непосильной
работы и бесчеловечных условий оказался на грани смерти, но выжил благодаря
помощи земляка фельдшера Василия Буланова, который случайно оказался в санчасти
лагеря, когда дядя уже прощался с жизнью. Выживших зэков отправили на Крайний
Север в только что строившийся Норильск. Там они использовали любую возможность
продлить дни своего существования, скрывали факт смерти своих товарищей в
бараке, чтобы получить на них как на больных, не вышедших на работу, урезанную
пайку, а при захоронении в вечной мерзлоте срывали с покойников последние
тряпки, чтобы потом самим спастись от лютой стужи. Трудно понять, как могли
уцелеть некоторые «доходяги», но ведь говорят, и некоторые микроорганизмы
выживают в доменных печах и даже в атомных реакторах.
После ГУЛАГа мой дядя обязан был отбывать вечную
ссылку в Норильске, но с этим он уж никак не мог смириться и в 1948 году бежал
оттуда, пройдя в течение 11 суток около
Его отец и бабушка умерли в один день еще в
голодном 1921 году от пищевого отравления, а за время его заключения один за
другим ушли из жизни в молодом возрасте почти все члены семьи. Брат Григорий,
наделенный от природы крепким здоровьем, умер от рака желудка, брата Василия
унес в могилу туберкулез.
Старший брат Даниил
отличался философским складом ума. Еще в юности он увлекся толстовским учением.
В 1915 году его призвали в армию, но он отказался давать присягу. Он был
убежден, что участие в братоубийственной войне противоречит принципу
«непротивление злу насилием». За этот поступок суд приговорил его к расстрелу,
но затем он был помилован, так как не достиг еще совершеннолетия. А вот во
время Великой Отечественной войны Даниил пошел на фронт добровольцем и погиб в
1942 году в одном из боев на Белгородской земле.
Злой рок не пощадил и
единственную сестру Евдокию. Она вместе с матерью сгорела в Саратове в 1942
году, когда они переливали при коптилке из одного бидона в другой купленный на
базаре керосин, который оказался авиационным бензином. Оставался единственный
глухонемой брат Дмитрий, характером и крепким здоровьем смахивающий на
тургеневского Герасима. Он даже свою любимую собаку называл похожим именем
Фу-фу.
Начались странствования по «просторам Родины
чудесной» под чужим именем с поддельными документами. Лишь в 1961 году он
получил долгожданный документ о реабилитации и денежную компенсацию за 24 года
гонений в размере 170 рублей (примерно два месячных оклада служащего).
Мне шел десятый год, когда я впервые увидел дядю
Сережу. Это было в селе Сосновка Пензенской области, где мы с братом Валентином
росли опекаемые нашими глухонемыми родителями, кормившимися «колхозными
палочками». Дверь внезапно распахнулась, и с клубами морозного пара в избу
вошел высокий человек в шапке-ушанке с грубо сколоченным чемоданом в руках. Я
метнулся в закуток, где за печкой отец чинил старые валенки. Помню, как
просияло лицо моего отца, когда он узнал родного брата. Он уж не надеялся
увидеть его живым, так как до него каким-то образом дошла весть, будто дядя
Сережа где-то на севере ушел в тайгу за дровами и пропал там без вести. Я
подозреваю, что этот слух донес сам дядя Сережа, чтобы замести следы своего
побега из норильской ссылки.
Я сразу почувствовал теплоту и обаяние моего
говорящего дяди. Он обратил внимание, что мы с Валентином носим валенки на босу
ногу, и тут же разрезал свои запасные портянки на две части, научив нас
закутывать голые ступни.
Я никак не мог понять, почему мой дядя
удерживает меня, когда я было бросился к двери, чтобы донести соседям свое
ликование.
Как-то явился к нам седенький старичок, живший
на другом конце нашего села. Я его и раньше видел на колхозном поле. Дядя
усадил его на табурет, придвинулся к нему и тихо заговорил о каких-то людях,
которых вели на работу автоматчики в сопровождении злющих собак. Я заметил, как
дедушка затрясся, когда дядя поведал, что в колонне заключенных он узнал
Василия — родного сына дедушки Егора Рыжова. Слушая рассказ дяди, тот
сокрушенно покачивал головой, поминутно приговаривая: «Ох-ох-онюшки, плохо жить
Афонюшке на чужой сторонушке». Никак не мог уразуметь пожилой человек, что же
натворил его Василий, бывший первым комсомольцем на селе. Вскоре дедушка Егор
умер, так и не дождавшись освобождения и полной реабилитации родного сына после
двадцати лет каторжных работ.
Дядя Сережа прожил у нас более полугода, пытаясь
из паспорта моего отца состряпать для себя правдоподобный документ без
пресловутой записи о судимости по 58
статье. Благо, что паспорт был давно просроченным, а новый колхозникам не
полагался. Но, к сожалению, я невольно добавил нового горя моему родному дяде.
Чуть ли не на его глазах произошло несчастье. Я нес охотничье ружье с колхозной
бахчи, где оно было у отца, не умевшего стрелять, предметом устрашения. В
результате неосторожного обращения с грозным оружием грянул выстрел, и я
полностью потерял зрение.
Как я благодарен дяде Сереже, который внушил
мне, что не все потеряно, помог оформить документы в Саратовскую школу-интернат
для слепых детей и всячески поощрял мои увлечения математикой, что в дальнейшем
позволило мне поступить на мехмат МГУ, а затем работать в вузе в звании
профессора.
Начиная с сентября 1959 года мы с дядей Сережей
чуть ли не еженедельно встречались в моей комнате в общежитии величественного
здания МГУ на Воробьевых горах. Он живо интересовался политикой, был крайне
раздражен постепенным свертыванием разоблачений культа личности Сталина,
начатых в 1956 году на ХХ съезде КПСС.
Вблизи живого Сталина дядя видел лишь один раз
на Красной площади в 1934 году, когда встречали как героев спасенных
челюскинцев во главе со знаменитым математиком Отто Юльевичем Шмидтом, которые
предприняли отчаянную попытку пробиться на обыкновенном пароходе северным
морским путем в Тихий океан.
Представляю, как кипел бы от гнева мой дядя,
если бы до него дошли слухи, о которых открыто заговорили лишь в 1997 году.
Пароход тащил за собой баржу с двумя тысячами зэков для каторжных работ на
рудниках Чукотки. Когда же «Челюскин», затертый льдами, стал тонуть,
безжалостный Сталин повелел взорвать баржу, державшуюся еще на плаву. Лишь
немногим узникам удалось выбраться на лед и добраться до берегов Аляски.
Вождь, окруженный
тройным кольцом охраны, совсем не походил на «кремлевского горца» с широкой
грудью осетина в сапогах с сияющими голенищами, как когда-то писал Осип
Мандельштам. Его глазам предстал маленький человечек с желтым рябоватым лицом,
который, как показалось, только что выбрался из подземелья, где он долгое время
скрывался от людских глаз.
Для него Сталин и раньше представлялся
дьявольской личностью, кровожадным тираном, погубившим миллионы крестьян во
время коллективизации и великого голода 1933 года. Его просто коробило
оправдание репрессий наивным аргументом: «лес рубят – щепки летят». Он горячо
доказывал, что «лесом» как раз и были лучшие люди страны: старые партийные
деятели, руководители предприятий, военачальники, специалисты всех уровней. Он
с ужасом подсчитывал: сколько невинных людей было за решеткой в те годы, какая
часть из них погибла, сколько было расстреляно. Счет при этом шел на миллионы.
Однажды он мне признался, что несколько раз
посещал мавзолей Ленина-Сталина, чтобы изучить возможность метнуть молоток,
спрятанный под плащом, в хрустальный гроб Сталина, понимая при этом, что такой
поступок будет стоить ему жизни. Мне кажется, скорее всего это был порыв
израненной души. К счастью, этот
«подвиг» не состоялся, так как власти вскоре удалили гроб из мавзолея и
запрятали его под плиту у кремлевской стены.
Помню, я рекомендовал дяде прочитать только что
вышедшую в «Новом мире» повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана
Денисовича». Он её прочитал, но был несколько разочарован, не найдя там явных
картин сталинских злодеяний (психологический анализ героя его не удовлетворил).
К сожалению, время «Архипелага
ГУЛАГа» ещё не пришло, да и с «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова он был
незнаком (самиздат не всегда был доступен).
Ему казалось, что собственные свидетельства о
злодеяниях Сталина потрясут всю страну. Так родилась идея мемуаров «В паутине», над которыми он
работал в конце 60-х годов. Дядя Сережа часами просиживал в Ленинской
библиотеке, собирая необходимые материалы, кое-что фотографировал, по ночам
печатал на пишущей машинке, опасаясь, что бдительные соседи могут донести в
КГБ. В этой работе он не знал устали. Рукопись была оформлена по всем правилам
самиздата, снабжена фотоиллюстрациями, переплетена с любовью. Но тут возник
вопрос: что делать дальше? Вначале пришла мысль переправить рукопись на Запад.
Он часами бродил возле американского посольства, но вскоре понял, что через
кордон милиции ему не прорваться. Отчаявшись, он решил обратиться к самому А.И. Солженицыну,
адрес которого не знал. С этой целью он написал письмо А.Т. Твардовскому в
редакцию «Нового мира» с просьбой помочь разыскать друга А.И. Солженицына,
с которым якобы был в одном лагере. Я
не знаю, понял ли уловку Александр Трифонович, но вскоре мой дядя
получил открытку от Александра Исаевича примерно такого содержания: «Уважаемый
Сергей Сергеевич, Вы ошиблись, мы с Вами вместе не были, но если Вы хотите
встретиться, то приезжайте ко мне в Рязань...», далее шел адрес и приписка: «к
сожалению, я там бываю очень редко». Жаль, что эта открытка не сохранилась.
Конечно, дядя Сережа не поехал в Рязань, опасаясь, что КГБ не оставит в покое
ни его, ни великого писателя. Осталось ждать, когда наступят лучшие времена. Но
нервы его были на пределе: любое неосторожное слово могло привести к взрыву.
Однажды он обратился в ЖЭК с просьбой произвести ремонт в его московской комнате.
К своему заявлению он приложил справку о реабилитации. Прочитав её, начальник
ЖЭКа спокойно заявил: «Я сам бывший работник правоохранительных органов, мы вас
помиловали, а вы ещё к нам обращаетесь с претензиями». От слова «помиловали»
мой дядя побледнел, вскочил и навалился грудью на стол, за которым сидел
самодовольный чиновник, стараясь столом придавить ему живот. Бедный начальник
от страха завизжал. На шум сбежались сотрудники из соседних кабинетов и увели
дядю в коридор. Однако милицию не вызывали и ремонт комнаты произвели.
В 1978 году моему дяде исполнилось 70 лет. Он
мечтал встретить и 80-летие, увидеть свои мемуары на полках библиотек, но
оказалось – дни его сочтены. Обширный рак желудка не оставлял никаких шансов.
Начались галлюцинации. Порой ему слышался топот сапог на лестнице, казалось,
сейчас вломятся сытые молодчики в форменных фуражках с красным околышком,
перевернут все вверх дном, найдут многострадальную рукопись «В паутине», сорвут
пуговицы на брюках и рубашке и затолкают его в «черный воронок». Несколько раз
он звонил мне в Иваново, говорил, что не боится тюрьмы, но его приводило в
отчаяние отсутствие зубов и невозможность спастись там сухарями.
Умер он 16 октября 1978 года на руках доброй
племянницы Нины, приехавшей к нему из Саратова. Отлетела метущаяся душа,
выпутавшись из липкой паутины, сплетенной тоталитарным режимом. На похороны
приехали все любившие его родственники из Сосновки, Саратова и Иванова.
Согласно завещанию самого дяди Сережи его кремировали. Нам выдали урну с
прахом. Мы с ним простились и захоронили урну в Москве на Люблинском кладбище у
подножия памятника его единственного сына Радика, умершего от инсульта двумя годами
ранее в возрасте 20 лет.
Теперь уж много открыто в нашей горькой истории
двадцатого века, но каждое свидетельство о злодеяниях сталинщины будит нашу
совесть, чтобы грядущий век был не столь жестоким, как тот, который достался
нашим отцам. Вспомним, что наших классиков волновала лишь одна слезинка
ребенка. Так сколько нужно говорить и писать, когда пролито море слез и реки
крови миллионов ни в чем не повинных соотечественников?!
(продолжение следует)
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3673
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer9/Belogolovcev1.php - to PDF file
Комментарии:
Абрам
Хайфа, Израиль - at 2018-08-01 22:15:53 EDT
Читал и думал об авторе:какой чистый, светлый человек. Такая сложная судьба. И, вместе с тем, возможно ли в сегодняшней России ребенку - инвалиду из сельской глубинки, родители которого сами инвалиды, достичь его профессионального и социального уровня?
Рассказ незамысловатый, но очень честный.
Сначала прочитал вторую часть, а потом обратился к первой.
Мишу Лейкинда знал очень близко - учились вместе в Политехе в Ленинграде с 1964 по 1968гг.Блестящий ум, глубокая порядочность и высочайшая доброжелательность. Дружбой с ним горжусь.
Любовь
Врбас, Сербия - at 2011-02-25 06:10:05 EDT
Здравствуйте, Сергей Дмитриевич!
Вчера я, вспоминая Вас, вышла на этот сайт. С интересом прочитала ваши воспоминания.
Я была вашей студенткой и помощницей, Люба Васильева.
Сейчас я живу в Сербии, замужем за сербом и моя фамилия теперь Войводич.
Свои воспоминания о Вас я написала здесь:
http://fotki.yandex.ru/users/serbija-lnv/view/321631/?page=0
vitakh
- at 2010-09-17 10:44:11 EDT
Искреннее уважение автору. Добра ему и семье.
наблюдатель
- at 2010-09-16 13:04:03 EDT
Спасибо Вам, Сергей Дмитриевич!
Написано просто, но берёт за душу! Сколько же несчастий на одну семью: сгорели, оглохли, ослеп, в 20 лет - от инсульта... Очень надеюсь, когда появится продолжение, прочитать о Ваших здоровых, успешных детях...
Фира Карасик
Пермь, Россия - at 2010-09-10 01:18:50 EDT
Действительно, каждое злодеяние сталинщины будит совесть. У тех, у кого она есть. Но как же много у нас людей, что прекрасно без неё обходятся! Поэтому злодеяния продолжаются, а палач российского народа уподобился недавно звания героя России.
Светлая память Сергею Сергееву!
Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-09-09 20:32:40 EDT
Глубочайшее уважение человеку, которы описывает прожитую (еще не до конца, слава Б-гу) полноценную и активную жизнь - без зрения. И пишет о прекрасной семье.