Veksler1

Зачем я пишу все это? Я знаю, что в наше время вовсе небезопасно хранить у себя подобные записи. Но меня словно побуждает какая-то сила, и я не могу преодолеть ее. С другой стороны, у меня на глазах произошли столь удивительные события, в которых невозможно не увидеть руку Провидения, – а раз так, я, безусловно, делаю благое дело, увековечивая их в назидание тому, кому доведется это прочесть. Да укрепит Господь мой дух и обережет меня от искушения погрешить против истины, добавив что-либо от себя к этой диковинной истории или умолчав о чем-либо!

Первое из чудесных событий, в результате которого я и стал свидетелем всего дальнейшего, касается меня одного. Я находился тогда в положении, которого не полагается желать даже врагу. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что дошел тогда до последних пределов отчаяния и только в смерти видел возможность избавиться от моих бед. И как раз в тот момент помощь пришла внезапно и с той стороны, откуда ждать ее мне никогда не пришло бы в голову. Мне передали, что его преосвященство желает видеть меня в связи с очень срочным делом. Надо ли упоминать, что я немедленно поспешил явиться и был принят весьма благосклонно. Мне был задан вопрос, насколько я знаком с основами геометрии и архитектуры, и, поскольку я колебался с ответом, его преосвященство изволил добавить, что в данном случае излишняя скромность неуместна и, возможно, внушается не со стороны святости, так как мне представляется неповторимая возможность, упустить которую означало бы искушать Всевышнего. Оказалось, что один из знатнейших людей королевства задумал перестроить самую древнюю часть своего замка и ищет человека, который мог бы составить полный план работ в угодном ему духе. «Я уверен, – прибавил его преосвященство, – что вы, безусловно, способны сделать все, что требуется, в полном соответствии с желаниями означенной особы». Нужно ли упоминать о том, что я постарался выразить свою благодарность со всем красноречием, на которое был способен? Но когда я услышал, кто именно та высокопоставленная особа, которой мне предстоит служить, мои колени задрожали. Охотнее всего я бы отказался от предлагаемой чести, но это означало бы глубоко оскорбить того, кто принял во мне такое участие...

Вот таким образом я оказался в замке нашего всемилостивейшего графа. Понятно, что я приложил все старания, чтобы исполнить порученную мне работу как можно лучше и уложиться в назначенный срок, однако незадолго до истечения предоставленного мне времени его сиятельство изволил отбыть из замка на (как сообщил мне майордом) неопределенный период времени. Я впал в замешательство, так как не смог сдать моему заказчику завершенный проект и, с другой стороны, не видел смысла в моем дальнейшем пребывании в замке, однако вышеупомянутое лицо (вообще относившееся ко мне чрезвычайно благожелательно с самого дня моего прибытия) успокоило меня, сказав, что его светлость вообще проводит в данном замке (одном из нескольких, которыми он владеет) сравнительно мало времени, и – поскольку его светлость не изволил оставить относительно меня никаких распоряжений – я могу спокойно оставаться здесь и, дожидаясь возвращения графа, заниматься всем, чем пожелаю.

Из всех помещений замка наибольший – да, пожалуй, и единственный – интерес у меня вызывала библиотека, и я использовал возникший у меня продолжительный досуг для исследования богатств, хранящихся на ее полках. К моему огромному огорчению я тут же выяснил, что в библиотеке царит невообразимый хаос: как видно, по крайней мере несколько десятилетий никто не занимался ею. Ценнейшие рукописи валялись прямо на полу, отданные на волю мышей. Я принялся отбирать то, что, как мне казалось, представляет собой наибольшую ценность, и раскладывать на полках повыше, вне досягаемости этих прожорливых созданий, и это занятие настолько меня захватило, что я как бы полностью оторвался от мира и буквально потерял представление о времени. Поэтому затрудняюсь сказать, сколько дней прошло: они стремительно пробегали один за другим, похожие друг на друга как две капли воды; каждый вечер, ложась спать, я думал о том, что буду делать завтра, и предвкушал новые открытия... Тем большее потрясение вызвал во мне внезапный выход из этого блаженного состояния. Однажды, обнаружив захватывающе интересные воспоминания трехсотлетней давности, я присел прямо там, где стоял, – на ступеньку лесенки, с помощью которой я добирался до верхних полок, – и погрузился в чтение, забыв обо всем на свете. Жадно глотая страницу за страницей, я в конце концов отдал себе отчет в том, что в библиотеке находится еще кто-то кроме меня и внимательно меня рассматривает. Словно из далёка – и во времени, и в пространстве – я поднял взгляд и... окаменел, увидев его сиятельство графа. Признаюсь, я был очень близок к тому, чтобы потерять сознание от внезапно объявшего меня ужаса. Придя в себя, я вскочил на ноги и стал бессвязно просить прощения за то, что осмелился прикоснуться к книгам его сиятельства без позволения, однако граф не обратил никакого внимания на мое состояние. Спокойным и несколько рассеянным тоном, как будто думая о чем-то другом, он спросил мое мнение об истинной ценности этих залежей, и сразу же, почти не слушая ответа, предложил мне заняться составлением описи всего имеющегося в библиотеке. Естественно, я с огромной радостью согласился. Граф кивнул мне головой и удалился.

Так я занял в замке новой положение, став чем-то вроде графского архивариуса и тем самым оправдывая тот хлеб, который ел за графским столом (на самом дальнем конце стола). Однако еще некоторое время меня беспокоила судьба моего проекта перестройки донжона. Я считал себя обязанным доложить о нем графу и услышать его отзыв, однако майордом откладывал мою аудиенцию у его сиятельства со дня на день и с недели на неделю. В конце концов, уступая моим настойчивым просьбам, он напомнил графу о той работе, ради которой, собственно, я и появился в замке, однако это не привело ни к чему. Граф велел принести папку с моей работой, без всякого интереса взглянул на пару чертежей и приказал положить ее в шкап, стоящий в его комнате. По всей видимости, он уже забыл о своей идее реконструкции замка, или же она теперь отступила назад перед какими-то более важными делами. Для меня это было большим облегчением, и я с легким сердцем предался увлекательнейшему занятию – поиску и изучению сокровищ, таящихся в графской библиотеке. Всю мою жизнь я старался как можно меньше иметь дела с власть предержащими (хотя судьба постоянно меня с ними сталкивала); я всегда мечтал жить где-нибудь в провинции, иметь пусть скромный, но постоянный заработок от работы, доставляющей мне внутреннее удовлетворение, и поменьше привлекать к себе внимание. Теперь моя мечта исполнилась: я имел свой угол, обеспеченный кусок хлеба (и еще кое-что сверх него) и, главное, занятие, которое наполняло меня глубокой радостью.

Был ли я счастлив? Положив руку на сердце, смею ответить безусловно утвердительно. И, кроме того, для полноты моего счастья Провидение послало мне то, что так недоставало до сих пор в моей жизни: человека, близкого мне по духу, по своим склонностям, по характеру и привязанностям.

В один из своих наездов в замок, целью которого на этот раз было устройство какого-то грандиозного торжества, его сиятельство привез новое лицо: молодого музыканта-композитора, который должен был сочинить музыку в честь празднества. Предполагалось, что оно продлится несколько дней, и каждый день следовало исполнять новую кантату.

Лишь только увидев его, я сразу ощутил с ним внутреннее родство. Невысокий, несколько полноватый, с явно близорукими глазами, придававшими его лицу выражение некоторой отрешенности, – в нем не было ничего от идеала рыцарской красоты. Очень сомневаюсь в том, умел ли он ездить на лошади, и уж нечего упоминать о том, что наверняка он не умел владеть оружием. Он совершенно не был похож на тех музыкантов, которых я знал (и об одном из которых речь впереди) – развязных, самоуверенных и хвастливых, – скорее он имел внешность ученого или поэта.

Однако я не спешил к сближению – не в моих правилах навязывать свое общество даже тем людям, к которым я чувствую глубокую симпатию. Кроме того, в те дни он был чрезвычайно занят подготовкой к празднеству: сочинением музыки, работой с певцами и музыкантами и, в том числе, устройством тех мест, где должна была исполняться его музыка – в большом пиршественном зале, в малой башне, в саду, в лесу, на берегу реки...

Поэтому и после того, как празднество закончилось и гости разъехались, а граф отправился в столицу, к королевскому двору, я ограничивался лишь краткими приветствиями и изредка перекидывался с ним несколькими ничего не значащими словами...

Да, я забыл сказать, что хотя он, по всей видимости, сделал все, для чего был приглашен в замок и как будто бы должен был теперь отбыть восвояси, тем не менее, он остался в замке. Сначала я хотел спросить майордома, не принят ли музыкант в штат, но рассудил, что это тут же вызовет аналогичный вопрос обо мне, и счел за лучшее не привлекать к себе излишнего внимания. Однако я начал присматриваться к обитателям замка и уяснять для себя, кто какую функцию выполняет. И что же? Скоро я убедился в том, что среди них есть немало таких, кто не имеет определенного занятия. Следующим этапом исследования стало выяснение профессий этих праздношатающихся и оказалось, что некоторые из них – настоящие мастера своего дела. Так, один из них был ювелиром, другой – часовых дел мастером, третий – стеклодувом... Безусловно, живя в другом месте и обладая свободой распоряжаться самим собой, они могли бы неплохо зарабатывать и, быть может, прославиться каждый в своем ремесле – здесь же крайне редкими были случаи, когда они могли применить свое умение. Но и крепостными графа они, безусловно, не были. Значит (сделал я вывод), они – как и я – были в свое время приглашены для произведения каких-то работ, а затем – как и я – по инерции остались в замке на положении терпимых приживальщиков или в качестве украшения графской челяди, соблазненные возможностью иметь теплый угол и обеспеченный кусок хлеба ценой отказа от совершенствования своего мастерства. Впрочем, кто знает – может быть, они так же как и я нашли себе в замке занятие и втихомолку предавались ему незаметно для других.

Итак, я приглядывался к музыканту и ждал, когда Провидение сведет нас вместе. И это пришло: он как-то раз забрел в библиотеку, раскрыл какую-то книгу и... так и остался стоять с ней, прислонившись к стеллажу. Это дало мне возможность – когда он, наконец, оторвался от чтения – высказать свое мнение об этой книге и задать ему несколько вопросов. Слово за словом – и мы вступили в настоящий разговор двух ценителей литературы. Затем перешли к поэзии, и оказалось, что у нас очень сходные вкусы (что явно доставило удовольствие нам обоим). Он процитировал наизусть несколько стихов и упомянул, что пытался положить их на музыку, а я, в свою очередь, выразил желание познакомиться с этими опытами... Поглощенные беседой, мы и не заметили, как начало смеркаться и в библиотеке стало совсем темно, однако и во мраке мы продолжали говорить и, как мне кажется, именно это и сблизило нас по-настоящему.

Так началась наша дружба. Как мне представлялось, на других обитателей замка он также производил очень приятное впечатление. Майордом разговаривал с ним в высшей степени почтительно, именуя «господин композитор». Было заметно, что и духовник графа явно ищет его общества, и несколько раз я встречал их вместе. Однажды больше часа они простояли на балконе над пропастью, откуда открывался дивный вид на много миль вперед, причем, как я заметил, как раз к пейзажу священник стоял спиной, всецело поглощенный разговором с молодым человеком, с большим энтузиазмом рассказывая ему. Все-все, вплоть до младшего конюха, относились к нему по-дружески.

Все – кроме одного. Лишь один человек был чрезвычайно раздосадован его приездом и еще больше тем, что после окончания празднества он не уехал, а остался в замке. Наш итальянский маэстро, обладавший ранее в замке неограниченной монополией на все, прямо или косвенно связанное с музыкой, был, естественно, чрезвычайно уязвлен приглашением другого музыканта для музыкального оформления праздника, не без основания считая, что его собственных музыкальных и организаторских способностей вполне хватило бы, чтобы полностью удовлетворить все запросы и хозяина, и всех его многочисленных гостей.

Следует отдать ему должное: я никогда не слыхал такого прекрасного голоса, как у нашего маэстро. Когда он, бывало, аккомпанируя себе на лютне или мандолине, пел итальянские любовные песни, он был способен, я думаю, исторгнуть слезы даже из камня. А как он играл на виоле! Безусловно, он был великим артистом – только очень жаль, что большую часть своего времени он тратил не на усовершенствование в своем искусстве, а на то, чтобы приударять за особами женского пола. Полагаю, что в радиусе нескольких миль вокруг замка не осталось ни одного мало-мальски смазливого личика, которому он хоть в какой-то степени не уделил внимания. Особым предметом его гордости – не в меньшей степени, чем музыкальные таланты, – была его длинная шпага, которую он снимал разве что только ложась спать. К месту и (чаще всего) не к месту он подчеркивал, что, в отличие от нас, безродных плебеев, он обладает правом носить оружие. Правда, никто никогда не видел, чтобы он обнажал ее, – да и вообще по роду его характера ему более пристал бы маленький острый кинжальчик...

Но хватит о нем: я, того сам не замечая, ударился в грех злословия, прости Господи!

Итак, я вел такой образ жизни, о котором мог только мечтать, и мне лишь оставалось молиться о том, чтобы после всех пережитых мною потрясений это безмятежное существование продлилось подольше. Мог ли я предвидеть, какое испытание готовит мне судьба!

В одно ясное весеннее утро, проходя по галерее и с наслаждением вдыхая запах распускающихся почек, я внезапно лицом к лицу очутился с НЕЙ! Столкнись я с самим дьяволом, это не потрясло бы меня больше! А она – словно мы только вчера расстались лучшими друзьями – спокойно и дружелюбно обратилась ко мне... на «ТЫ»»! Нет, поистине, эта женщина совершенно непостижима для ума человеческого! Что это – испытание, искушение, или же бесстыдство такой крайней степени, для которого уже не существует никакого понятия о нравственности?!

И все-таки признаюсь, что в глубине души у меня шевельнулось восхищение. Да, несмотря ни на что, ею невозможно не восхищаться. Эта несравненная грация – не только физическая грация движений, но в еще большей степени неподражаемая грация ее ума (иначе не скажешь!), – благодаря которой она сохраняет полную естественность в любом положении! Лишь несколькими словами она самую нескромную, даже просто-напросто самую дикую ситуацию превращает во встречу близких друзей, выливающуюся в непринужденную беседу! Сразу же после ее ухода все предстает в истинном свете, и сам поражаешься себе, как мог быть таким идиотом, но ее присутствие обладает поразительной силой делать возможным все – даже абсолютно противоположное всем законам и человеческим, и божеским! Да, можно сколько угодно убеждать себя, что она – истинная дочь Сатаны, и в то же время невозможно не любоваться ею...

Она ушла, оставив меня уничтоженным, втоптанным в прах. Мир померк в моих глазах. Как, по какой причине и для чего она явилась сюда? Кем она «вертит» сейчас? Неужели же графом?! Что же будет теперь со мной?!..

Первым моим побуждением было бежать без оглядки. Все равно куда, все равно как и на что жить – лишь бы быть от нее как можно дальше. Однако рука Провидения, тяжко опустившаяся на меня, парализовала все попытки спастись от своей судьбы. Буквально через час после встречи с ней меня вызвали к майордому, который передал мне приказ графа, который, оказывается, накануне ночью вернулся в замок (и, конечно, это он привез с собою ЕЕ). Мне надлежало заново пересмотреть свой проект, внести в него те изменения, которые я сочту нужными, составить смету и представить графу, а затем – если тот одобрит мой план – приступить к его осуществлению. Я получил назад папку с моими чертежами и расчетами и отправился в библиотеку, к своему излюбленному месту у окна за небольшим столом.

Работа вернула мне душевное равновесие и способность рассуждать логично. Несмотря на то, что я и эта женщина находились теперь локально чрезвычайно близко друг к другу, мы принадлежали к совершенно различным сферам, очень мало соприкасающимся одна с другой. Фактически, мы словно находились в двух разных мирах, и, следовательно, в моих силах было уменьшить вероятность новых встреч до минимума. Что она делала здесь? Совершенно очевидно: она стала любовницей графа несмотря на значительную разницу между ними в возрасте. Очень и очень вероятно, что она уже стала подумывать о том, чтобы «устроить» свою жизнь и придать стабильность своему положению в обществе. Граф – вдовец уже много лет, его единственный сын прочно укоренился при королевском дворе. Насколько мне помнится, я и раньше слышал, что он проявлял к ней живой интерес и оказывал ей разного рода поддержку. Так что совсем не исключено, что весьма скоро она может стать нашей графиней. А тогда – что ей делать в этой глухомани? Ясно, что только королевский двор она считает достойным себя обрамлением.

Значит, вряд ли она пробудет здесь долго, а затем уедет, и, скорее всего, навсегда. А мне только следует проявить осторожность и присутствие духа и постараться протянуть некоторое время, не привлекая к себе излишнего внимания, – а там, после того, как она отбудет, все опять пойдет своим чередом без резких потрясений.

Поглощенный работой, я как-то не обратил внимания на то, что посещения моего друга-музыканта стали значительно более редкими. Скорее наоборот, я в глубине души испытывал удовлетворение оттого, что ничто не отвлекало меня.

Настал день, когда я, чувствуя, что поработал на славу, закрыл папку и отнес ее майордому с просьбой доложить графу об исполнении его поручения. Тот взял папку, но тут же сообщил, что назавтра назначен отъезд графа, который отправляется за границу с некой высокой миссией, и что всем обитателям замка приказано завтра с первым лучом солнца быть на внешнем дворе, дабы получить от его сиятельства какие-то важные указания.

Указания эти, как выяснилось, касались нашего отношения к НЕЙ. Граф подчеркнул, что она является всевластной хозяйкой замка и что все ее повеления надлежит исполнять как его собственные. Замолчав, он обвел всех собравшихся таким взглядом, от которого у многих, я не сомневаюсь, сердце упало в пятки, и, больше не прибавив ни слова, пришпорил коня. Признаюсь, мне стало очень и очень не по себе, когда я представил себе, чем может грозить мне ближайшее будущее...

Несколько дней прошли спокойно, но теперь я знаю, что это было затишье перед бурей. Что там говорили древние о завистливом роке, которому якобы невтерпеж перенести, если человек счастлив? Как будто бы это не тот же самый рок сначала создает человеческое счастье, а потом его отнимает!

Я получил приказ явиться к ней во флигель, который она заняла. Дожидаясь, пока меня впустят во внутренний покой, я дивился сказочной роскоши, с которой был убран внешний зал. Не богатство было самой поразительной его чертой (хотя не думаю, что здесь он существенно уступал дворцу короля), но безупречный вкус, с которым он был обставлен, – невероятная продуманность всего вплоть до, казалось бы, не имеющих никакого значения мелочей. Все-все стояло на своем месте, все «играло», образуя в целом поистине неповторимую гармонию...

Вероятно, мое ожидание было затянуто ею с определенным умыслом. Наконец, меня пригласили зайти. Дама еще не закончила свой туалет: она сидела перед зеркалом, одетая лишь в легкий пеньюар, нарочито подчеркивавший столь мучительно знакомые мне линии ее тела, а две горничные трудились над ее бесподобными волосами, укладывая их в фантастическую прическу.

Глядя на мое отражение в зеркале, она приветствовала меня непринужденно-дружелюбным тоном, посетовала на застойную атмосферу этого Богом забытого уголка и сообщила, что решила слегка оживить ее и впустить сюда струю свежего воздуха. Для начала она хочет устроить... турнир – но не рыцарский, не конный, без применения оружия и, следовательно, без возможности каких бы то ни было непредвиденных несчастных случаев (тут она залилась едва слышным заливчатым смехом). Итак, – продолжала она, – этот турнир будет единственным в своем роде: в состязание вступят музыканты, а призом будет... она сама. Снова зажурчал ее смех – на этот раз игриво-лукаво, – а потом она уточнила: победитель в турнире удостоится давать ей уроки музыки, и в этом-то и будет состоять его награда.

В приличествующих случаю выражениях я выразил удивление столь остроумной идее и особо отметил ее оригинальность. Но не дослушав до конца, она объявила, что мне отводится чрезвычайно важная роль на этом состязании: а именно, роль судьи.

В то же мгновенье я понял, в какой капкан она меня хочет загнать: горе мне, если я отдам лавры победителя не тому, кому она захочет, и горе мне, если я отдам лавры победителя тому, кому она захочет. В любом случае меня можно обвинить в предвзятости, преднамеренности, пристрастии, а сделав этот шаг, вскорости совершенно довершить мое уничтожение – и хорошо еще, если только моральное. Поэтому, собрав все мое красноречие, я стал говорить о своей полной некомпетенции в этом виде искусства, принуждающей меня отклонить эту честь, и т. п. Однако она перебила меня и рассыпалась в комплиментах моей эрудиции, а под конец внезапно приняла серьезный и даже слегка разгневанный вид и напомнила, что граф приказал всем его подданным слушаться ее как самого себя. Тоном, не допускающим возражений, она поставила меня в известность, что турнир состоится ровно через две недели, первого мая, на лоне природы – то есть в саду замка, – и королевским мановением руки отпустила меня.

Да, собрать нас вместе, всех троих – вот подлинно дьявольская затея! Дело в том, что едва она появилась в замке, итальянский маэстро избрал ее дамой своего сердца и принялся имитировать на свой лад менестрелей былых времен – с сочинением романсов, серенадами утренними и вечерними, с бледностью, закатыванием глаз, отказом от пищи, от сна, и всем таким прочим. И это в то время, когда она оказывала явное предпочтение композитору, новоявленного трубадура же то совершенно игнорировала, то весьма зло вышучивала, явно испытывая ядовитое наслаждение, когда удавалось привести его в замешательство. Со своей стороны, композитор вел себя чрезвычайно сдержанно, не поддаваясь на ее уловки и безупречно соблюдая правила этикета. Но это ему давалось нелегко: я заметил, как он похудел, стал более рассеянным и нервным. Безусловно, ее присутствие в замке подействовало и на него.

Однажды, когда он навестил меня в библиотеке, мы завели разговор о различиях в литературных стилях различных стран, и оказалось, что в большей или меньшей степени он владеет основными европейскими языками. Никогда не ожидал обнаружить такого полиглота в музыканте! Он еще больше изумил меня, когда выяснилось, что он знаком и с древними языками – латинским и греческим. Не желая отстать от него, я процитировал несколько отрывков античных писателей в оригинале, а затем добавил, что моя давняя мечта – усовершенствоваться в древнееврейском. Он ничего не ответил, словно внезапно потеряв всякий интерес к теме нашей беседы, но я заметил странной выражение, проявившееся на его лице: оно словно окаменело, глаза же приобрели стеклянную пустоту. Сам не знаю почему, но тут я впервые ощутил, что, в сущности, знаю его очень мало и что, вероятно, в нем таятся темные и опасные бездны...

И вот теперь мы оба оказались игрушками в руках непредсказуемо своевольной авантюристки. Что будет с нашей дружбой, когда она подвергнет ее такому испытанию? Да что будет с нами самими?! Хоть бы первого мая пошел дождь! Но нет, в таком случае она перенесет «турнир» под крышу замка, только и всего.

Уже который раз я спрашиваю себя: зачем я все это пишу? Не приведи Господь, если это попадет не в те руки!.. Но я уже так втянулся в это занятие, что все происходящее немедленно складывается в моем сознании в формы, которые я должен зафиксировать на бумаге, – иначе они начинают сверлить мне мозг. С другой стороны, не случайно же Провидение привело меня в этот дом, – совершенно очевидно, что для некой цели! И судя по тому, насколько одолевает меня страсть вести эту своего рода летопись, – для того, чтобы я записал все здесь происходящее. Посему я чувствую себя обязанным описывать все, что видят мои глаза, хотя внутренний голос с недавнего времени предостерегает меня все чаще и чаще... Я и сам знаю по прошлому опыту, что постоянно что-то пишущий человек скоро начинает вызывать подозрения...

Ладно, только закончу эту историю и сожгу написанное.

Это первое мая я буду помнить до гроба: я был совершенно уверен, что это мой последний день. То, что турнир все же закончился благополучно, – истинное чудо, совершенное Всевышним.

Все неделю перед этой датой я уже не был в этом мире. Я словно просматривал, как книгу, всю свою прожитую жизнь и ужасался... Приближающийся день первого мая внушал мне панический ужас – словно день Страшного Суда. Признаюсь, я начал поститься и читать покаянные молитвы... Словом для меня эти несколько дней стали тем, что называется l'interval entre la vie et la mort.

Всю ночь на тот день я видел кошмары, и в каждом из них – ее... Лишь под самое утро мне удалось спокойно проспать час-другой. Проснувшись, я увидел в окне ярко-синее небо и услышал пение птиц. Утро было чудесное. Большего контраста к состоянию моей души невозможно было представить. Однако я постарался принять свой обыденный вид, не желая, чтобы она заметила, как я страдал (да все равно она догадалась об этом!), и явился на место состязания – то самое место в саду, где все еще сохранялась деревянная эстрада, воздвигнутая для того достопамятного празднества, когда впервые в нашем замке исполнялась музыка, сочиненная моим другом.

И вот теперь на нее поочередно поднимались то он, то итальянский маэстро и показывали свое искусство. Да, по части пения тягаться с итальянцем было безнадежным занятием! Зато в исполнении инструментальной музыки и особенно в способности к импровизации мой друг явно обладал перевесом.

И тут в моем мозгу засверкала блестящая идея. Да-да: именно так мне и надлежит вынести свое суждение: итальянец – победитель в пении, а мой друг – непревзойденный импровизатор. Мысленно возблагодарив Господа за посланную мне спасительную мысль, я совершенно успокоился и только тогда начал слушать с величайшим наслаждением.

Однако мне так и не пришлось прибегнуть к этой счастливой уловке. Раззадоренная блестящими выступлениями соперников, она сама вспрыгнула на эстраду, схватила первый попавшийся инструмент и запела. Сначала – под собственный аккомпанемент, но очень скоро, сориентировавшись в новой ситуации, итальянец принялся ей подыгрывать и время от времени подпевать. Затем он как бы замер от восторга, изобразив всем своим видом, что здесь всё должно умолкнуть...

Когда она замолчала, он разразился бурными аплодисментами и торжественно провозгласил ее победительницей турнира. Мне оставалось только присоединиться к его суждению...

А композитор? Поскольку он промолчал, итальянец принялся подшучивать над тем, как, мол, трудно пережить, когда уже, казалось бы, верный выигрыш внезапно ускользает из рук...

Наоборот, ответил ему мой друг, он весьма низкого мнения о своем искусстве и с готовностью признает себя побежденным дважды: как дамой, так и своим соперником.

Как, значит, он с самого начала не хотел быть победителем и не показывал всю свою силу? – с притворным гневом воскликнула она. Значит, он не желает учить ее музыке? Так вот же: чтобы наказать его за гордыню, она будет брать уроки именно у него!

(Итальянец тут же заметил, что на самом деле это композитор будет у нее учиться...)

События понеслись с такой быстротой, что я не успеваю, как прежде, сначала обдумать их, а потом описать. Записываю вкратце, чтобы не забыть – а потом, когда представится больше времени, обработаю и расширю эти заметки.

Мой друг композитор крайне взволнован и чем-то очень расстроен. Пытался поговорить с ним, но без успеха. Замечательная мысль: попросить его поиграть мне, как он уже давно собирался. Поколебавшись, согласился, но видимо нехотя. Когда? Да хоть сейчас! Опять заколебался, но пригласил к себе. Сначала играл без всякого воодушевления, но постепенно пришел в настроение. Попросил его сыграть свое. Начал с давно сочиненного, потом стал импровизировать. Сколько скорби в его сердце! Опять досиделись до темноты, но он все продолжал играть. Долгое молчание. Мне удалось найти подходящие слова, и он разоткровенничался. Его отец умер, когда он был младенцем; мать он почти не помнит – его воспитывал дед, отец матери, которого он безумно любил; когда подрос, несколько раз пытался спросить деда о матери, но увидел, что эти вопросы причиняют деду невыносимую боль, и перестал спрашивать; после внезапной смерти деда его взял под свою опеку сосед-музыкант, заметивший его способности; дал много хорошего, но гораздо больше – дурного: расшатал нравственные понятия, внушенные дедом, совершенно исказил мировоззрение, вообще изо всех сил старался сломать его как личность (слава Богу, что до конца это ему не удалось); в конце концов расстался с «маэстро» (как тот себя называл) и пустился странствовать по свету; учился в нескольких университетах, но нигде не удержался; вернулся на родину, где ему улыбнулся успех как музыканту: получил несколько почетных и выгодных заказов; при исполнении мадригала его сочинения в одном знатном доме на него обратил внимание принц-кардинал, оказал ему поддержку и порекомендовал его графу – так он очутился здесь...

(Меня обожгла мысль: значит, и встретились мы тоже благодаря его преосвященству! Что, он – орудие Провидения?)

Я обратил внимание, что в его инструментальных сочинениях повторяется в разных вариантах один и тот же мотив – невыразимо нежный и преисполненный пронзающего сердце сожаления, – спросил: почему, что это означает? После продолжительного молчания ответил, что этот мотив у него связан с воспоминаниями о матери; когда он сочиняет, нередко воображает себе ее образ; единственная вещь, принадлежавшая ей, которая у него есть, – это сережка, переданная ему дедом незадолго до смерти, совершенно уникальное произведение искусства, на которую он часто глядит, сочиняя музыку. Показал – и вправду дивной работы. Я выразил удивление, как во время странствий ему удалось ее сохранить, и он рассказал поистине фантасмагорическую историю. В самом начале его скитаний он вытащил из реки тонущего человека, привел его в чувство и оставил ему несколько монет; спустя некоторое время на него напали грабители и те несколько минут, пока они его обшаривали, между ним и смертью не было даже волоска: если бы они нашли эту драгоценность (она была вшита в одежду), его наверняка убили бы; однако оказалось, что их предводитель – тот самый спасенный им человек... В дальнейшем он уже не рисковал и оставил сережку в надежных руках. Где ее пара – не знает.

Засиделись за полночь – не хотелось расходиться...

Теперь мой друг меня явно избегает. Это явление мне хорошо знакомо: после спонтанной интимной исповеди начинают стыдиться того, кому исповедались; к сожалению, нередко случается, что излишняя откровенность между друзьями не сближает, а разъединяет.

Зашел в библиотеку в необычный час и застал его за чтением многоязычной Библии: параллельные тексты на древнееврейском, арамейском, греческом и латинском. Он держал палец на слове оригинала и отыскивал его значение на латыни. Заметив меня, сразу же убрал палец; я сделал вид, что ничего не заметил.

Нет, неужели он действительно влюблен в НЕЕ?! Не предупредить ли его? Но не повредит ли это вместо того, чтобы помочь? Наверное, все же лучше не вмешиваться.

Шум на весь замок: безумная ссора обоих музыкантов прямо во дворе, привлекшая всеобщее внимание. Итальянец размахивал своей шпагой и грозился убить композитора, тот отнял ее и неплохо отделал маэстро ударами плашмя. Их разняли, композитор тотчас же ушел к себе, а итальянец хорохорился, пока не разошлись все, кроме майордома. Я видел из окна, как они о чем-то спорили, причем майордом убеждал итальянца, а тот не хотел согласиться. В конце концов они вместе ушли в сторону конюшен.

Итальянец пропал. Говорят, что накануне он поехал верхом прогуляться и не вернулся.

На моем дорогом друге лица нет. Очень переживаю за него. Решил все же предупредить его. Рассказал ему легенду о Лилит и подчеркнул, что и в наше время попадаются женщины, олицетворяющие Лилит, и горе мужчине, который с такой женщиной встретится и на которого она обратит свое губительное внимание! Но мои слова не вошли ему даже в уши: пока я говорил, он проявлял явное нетерпение, и как только я закончил, извинился, сославшись на неотложные дела, и ушел.

Не видел его с тех пор. Сегодня ОНА уехала из замка в сопровождении только одной горничной и почти без багажа. Значит, ненадолго. Тем не менее, стало легче дышать.

Возвращение графа. Его люди привезли труп итальянца со сломанной шеей. Предполагают, что лошадь понесла, и он разбился. Впервые услышал, что покойный был неважный наездник. Но если так, почему же поскакал на коне?!

Этот день настолько богат событиями, что спешу записать их по возможности подробно, чтобы не забыть.

С самого утра разбирал залежи старых-престарых рукописей в дальнем конце библиотеки. Наглотавшись вековой пыли, подошел к окну вдохнуть свежего воздуха и случайно увидел, что во двор въехали несколько всадников. Они ничем не обратили на себя моего внимания – мало ли кто посещает графа? Но буквально через несколько минут после этого в библиотеке появился мой друг музыкант – как я сразу понял, крайне взволнованный и испуганный. Протянув мне пачку бумаг, он очень быстрым шепотом стал заклинать меня взять их и как можно скорее сжечь. Еще ничего не понимая, я наивно спросил: почему же он не сделает этого сам? «У меня не осталось времени, каждая секунда дороже золота!», – ответил он и показал глазами в сторону окна. Выглянув наружу, я увидел все тех же людей, уже спешившихся, а он прошептал мне на ухо два слова – только два, но таких, от которых я весь похолодел. Хотя я не знал за собой никакой вины, охотнее всего в тот момент я очутился бы миль за сто от замка. Сунув мне в руки свои бумаги, он исчез за дверью, а я стал раздумывать, куда бы спрятать их до тех пор, пока мне не удастся незаметно их вынести из замка и уничтожить. Конечно же, среди тех древних рукописей! Я ушел в самый дальний конец помещения, но как только присел, чтобы похоронить бумаги музыканта среди грязных, ветхих листов на нижней полке стеллажа, как в дверь кто-то вошел. Эта часть библиотеки вообще тонула в густом полумраке, к тому же стеллаж стоял перпендикулярно к остальным – так что, стоя за ним, я был абсолютно невидим, в то время как в просветы между книгами мне было очень хорошо виден противоположный конец помещения, освещенный из окна. Те, кто вошли, были: его преосвященство принц-кардинал и его сиятельство. Граф сел спиной ко мне, а кардинал остался стоять перед ним. Вначале они говорили так тихо, что я ничего не слышал. Было только ясно, что кардинал старался в чем-то убедить графа, но тот отказывался согласиться. И вдруг граф вскричал таким страшным голосом, что я весь заледенел: «Как, мое дитя выбросят на свалку?!!». И тут кардинал впервые назвал его по имени. «Послушай меня, – сказал он, – мы же знаем друг друга с детства...». Это были единственные слова, которые я расслышал: после этого он так понизил голос, что до меня больше не доносилось ни звука, а граф (грозный граф, одним своим взглядом приводивший всех в трепет!) отрицательно качал головой и время от времени произносил голосом, звучавшим как стон, полный страдания: «Нет... нет... Не может быть... Это невозможно...». «Но твой духовник, – повысил голос кардинал, – безусловно, заслуживает полного доверия. И если бы не он, мы так бы ни о чем и не узнали...». Теперь уже граф уговаривал кардинала, а тот не соглашался, но в конце концов, видимо, все же пошел на уступки, и граф поднялся, заметно качнувшись. «...Только не на освященной земле», – расслышал я последние слова кардинала, и они<....>

Свидетель сообщил о себе, что уже в течение тридцати шести лет служит в должности управляющего замком его сиятельства графа, начав исполнять свои обязанности еще при жизни покойного графа. Он понимает свою задачу в обеспечении того, чтобы все слуги исправно несли свои обязанности и чтобы все распоряжения его сиятельства исполнялись немедленно и неукоснительно, а также во всечастном наблюдении за порядком и миром во вверенном его попечению поместье его сиятельства. Все, что сверх того, находится за пределами его интересов.

Свидетель сообщил, что осенью прошлого года (а именно, в конце ноября) он получил письмо от его сиятельства графа (находившегося тогда в столице при дворе) с приказом освободить от старой мебели и другого хлама давно уже пустовавшие помещения центральной башни замка, дабы сделать возможным их перестройку и отделку в соответствии с требованиями теперешнего времени. Это распоряжение было исполнено незамедлительно. Вскоре после того, в начале декабря, в замок прибыл господин архитектор для разработки проекта и, в дальнейшем, руководства работами. Однако когда проект был завершен, его сиятельство граф, одобрив в целом, отложил, тем не менее, его осуществление на неопределенное время, но соизволил разрешить господину архитектору пока оставаться в замке.

Далее, для обеспечения музыкальной стороны празднования юбилея его сиятельства графа в замок был специально приглашен музыкант-композитор, который после завершения празднества был оставлен в замке особым распоряжением его сиятельства графа. Да, от свидетеля не утаился прискорбный факт соперничества и взаимного недоброжелательства двух музыкантов: итальянского маэстро, уже давно принятого в штат служителей замка, и только что появившегося в нем композитора. Был случай, когда в разговоре со свидетелем маэстро бранил музыку, сочиненную для празднества, в выражениях настолько сильных, что свидетель был вынужден остановить его, заметив, что раз его сиятельство граф остался доволен, качество работы не подлежит обсуждению. Маэстро немедленно согласился, но заявил, что имел в виду не столько определенные сочинения, сколько общий стиль композиций, на что свидетель снова указал, что оценка его сиятельства графа является высшим критерием. После того маэстро в разговорах со свидетелем более не касался данной темы, однако из надежных источников свидетелю стало известно, что тот неоднократно позволял себе весьма резко сетовать на отсутствие истинного понимания, что есть прекрасное в музыке. Так же свидетелю известно, что маэстро не раз пытался вызвать композитора на спор, явно ища повода для ссоры с ним. Со своей стороны, свидетель всегда старался успокоить маэстро и перевести его внимание на иной предмет.

Что же касается нового музыканта, свидетель прежде всего заявил, что не его дело судить о людях, приглашаемых его сиятельством в свой замок. Однако ввиду того, что святейшее судилище позволяет ему, в виде исключения, высказать свое мнение, он готов дать показания на сей предмет. С самого начала он очень ясно почувствовал, что вновь прибывший человек не нашего круга, что ему чужд наш жизненный уклад, что он смотрит на нас свысока и презирает наши неприхотливые развлечения. Он не желал сближаться ни с кем из графской челяди, избегал общения и, естественно, быстро вызвал к себе всеобщее недоброжелательство. Лишь двух людей он выделил из всех обитателей замка, и притом настолько несхожих, что в этом было трудно не усмотреть нечто злонамеренное. Первый из них обвиняемый, которого музыкант обычно навещал в библиотеке и с которым он вел длинные разговоры, явно мешая тому исполнять работу, порученную его сиятельством. О предмете этих разговоров свидетель не имеет ясного представления, но имеет основания предполагать, что они обсуждали темы, которые вряд ли можно назвать благомысленными. Он выводит это из того, что они обычно плотно закрывали за собою дверь и говорили очень тихими голосами, а когда кто-нибудь входил в библиотеку, сразу замолкали, а музыкант спешил уйти. Второй это младший конюх, с которым музыкант свел в высшей степени странную дружбу, сумев настолько привлечь к себе этого бесхитростного юношу, что свидетель оказался вынужден несколько раз сделать ему строгие внушения, дабы тот не манкировал своими обязанностями.

На вопрос: заметил ли он в поведении музыканта что-либо, на основании чего можно было бы заключить, что он еретик и отступник, свидетель ответил, что первым, кто ему открыл глаза на это, был духовник его сиятельства графа. Однажды, обсуждая с ним духовное состояние обитателей замка, священник выразил удивление и даже тревогу по поводу того, что за все время пребывания в замке ни библиотекарь, ни композитор ни разу не исповедались ему и не причастились. В следующий раз, примерно через две недели, он сообщил, что библиотекарь внял его отеческому наставлению и исполнил свой долг христианина. Однако вместе с тем он выразил глубокое сожаление о том упорстве, в котором закоснел музыкант, неизменно отказывающийся внять увещеваниям. «Нет никакого сомнения, добавил священник, что это отнюдь не легкомыслие молодого человека, простительное в его возрасте, нет! Обычно его сверстники отшучиваются, отделываются обещаниями, ссылаются на всякие вздорные причины, якобы мешающие им, а потом все же приходят. Этот же, наоборот, говорит, что относится слишком серьезно к необходимости исповедаться, что ему необходимо предварительно заняться самоанализом, проникнуться особым настроением. Я впервые встречаю, чтобы именно сознание долга мешало исполнять этот долг. За этим явно что-то кроется».

После этого разговора свидетель начал приглядываться к композитору и скоро пришел в твердому убеждению, что тот относится или, по крайней мере, привязан какой-то степенью родства к иудейскому племени. Большой жизненный опыт, накопленный свидетелем, научил его безошибочно распознавать принадлежность к этой народности, как бы ее ни пытались скрыть. Как только свидетель пришел к такому заключению, ему все стало совершенно ясно. Вышеуказанные странности в поведении музыканта получили свое четкое истолкование как типичные особенности иудейского характера.

Своими выводами он поделился с духовником его сиятельства, и тот, подивившись, как это ему самому раньше не пришло в голову, похвалил свидетеля за наблюдательность и подчеркнул, что раз так, то им надлежит проявить себя ревнителями истинной веры и тщательнейшим образом исследовать, не имеет ли здесь место ересь и проповедь безбожия.

Оба согласились в том, что за музыкантом-композитором следует установить пристальное наблюдение, но, по возможности, незаметное. Священник предложил посвятить в дело музыканта-итальянца как ревностного католика, которому крайне дороги интересы матери-церкви. Однако свидетель выразил сомнение в целесообразности этого, указав на, с одной стороны, несдержанность и легкомыслие, присущие итальянцу, а с другой на крайнее недоброжелательство к композитору, которое он ни в малейшей степени не старается скрыть; результатом может стать, что прежде, чем будут добыты неопровержимые доказательства, еретик и отступник поймет, что его секреты раскрыты и ускользнет. С чем священник, после некоторого раздумья, согласился.

Дальнейший ход событий сначала отвлек их внимание совершенно новыми обстоятельствами, но лишь для того, чтобы потом внезапно с неожиданной очевидностью подтвердить худшие из предположений.

4 апреля свидетель обвинения получил письмо от его сиятельства графа, в котором предписывалось крайне срочно подготовить покои для некой знатной персоны в правом крыле замка (в то время как в левом крыле находятся комнаты покойной графини, после ее кончины запертые на замок). К письму были приложены подробные указания, каким именно образом должны быть отделаны и как и чем должны быть обставлены эти комнаты (из чего свидетель ясно увидел, что долженствующая прибыть персона это особа женского пола). В письме было сказано также, что все должно быть полностью закончено к 10 апреля, а так как письмо прибыло с запозданием из-за весенней распутицы, свидетель был вынужден в буквальном смысл вылезти из кожи вон для того, чтобы все работы были выполнены в срок.

10 апреля в замок прибыли граф и вышеобозначенная особа в сопровождении длинного обоза, доставившего массу вещей, ей принадлежавших, так что на водворение их в отведенные комнаты и расстановку на надлежащих местах (равно как и на многочисленные доделки и перестановки согласно желаниям той же особы) ушло еще 3 полных дня. 15 апреля его сиятельство граф снова уехал, перед отъездом строго предупредив всех обитателей замка, что его волею вышеозначенная особа остается в замке полноправной хозяйкой и неограниченной повелительницей. Вскоре после того ее милость произвела ряд изменений в иерархии служителей замка, некоторых повысив, а некоторых понизив в должности, некоторых же вовсе удалив из замка и назначив на их места новых людей. Осматривая замок в сопровождении свидетеля, она неоднократно обращала его внимание на разрушения, причиненные временем, и выражала недовольство запущенностью помещений и старомодностью их обстановки. На это свидетель осмелился заметить, что именно для того, чтобы обновить постройку и сделать ее более соответствующей желаниям ее милости в замок привезен архитектор, только что закончивший проект перестройки центральной части замка, который получил одобрение его сиятельства графа. Ее милость выразила желание ознакомиться с проектом, однако в дальнейшем к этой теме более не возвращалась.

Спустя несколько дней она сообщила свидетелю, что желает организовать состязание между музыкантами, находящимися в замке, и в связи с этим приказала привести в порядок часть сада, пригодную для проведения этого состязания (для которого она уже назначила дату). Распоряжение было исполнено, и состязание состоялось в назначенный день.

К прискорбию свидетеля, его результатом стало вопиющее нарушение порядка и спокойствия в замке, так как вражда между музыкантами усилилась и обострилась многократно. Более того: по мнению свидетеля, последовавшие затем в высшей степени огорчительные события во многом также являются следствием все того же музыкального состязания. Причем в данном случае (к своему горчайшему сожалению и впервые за все время своей службы в замке) свидетель оказался бессильным погасить вражду между двумя служителями его сиятельства графа и тем самым предотвратить гибель одного из них и совершение ужаснейших преступлений на территории замка вторым, поскольку и они сами, и предмет их раздора находились целиком за пределами сферы влияния свидетеля. Вместе с тем свидетель выражает глубочайшее раскаяние в том, что своевременно не сообщил о том, что стало ему известно, тем, кто, в отличие от него, имели возможность действовать в более высоких сферах.

А именно: ее милость изволила избрать композитора своим учителем музыкального искусства. Тот же отнесся к этому с высокомерием и лицемерием, столь свойственным его племени, и злостно манкировал своими обязанностями графского служителя, пока свидетель не сделал ему строгого внушения, напомнив о последнем распоряжении графа перед его отъездом из замка. Вскоре после этого маэстро намекнул свидетелю, что его коллега осмелился поднять свои глаза слишком высоко: в полном несоответствии со своим положением. Вняв этому предупреждению, свидетель принял меры для того, чтобы ни один шаг учителя музыки ее милости не оставался ему неизвестным, и, к своему крайнему негодованию и изумлению такой неслыханной наглостью, вскоре убедился в правоте итальянского маэстро. Свидетелю сообщили, что во время якобы музыкальных занятий композитора с ее милостью музыка почти не звучит и что вместо этого слышатся нарочито приглушенные голоса, сменяемые долгими периодами молчания. Находясь в состоянии крайней неуверенности, свидетель спросил совета у духовника его сиятельства графа, не следует ли ему что-либо предпринять. Выразив крайнее негодование по поводу наглости музыканта и глубочайшее сожаление о нынешнем падении нравов, священник, тем не менее, не дал никакого действенного указания, напомнив, что дама не является супругой его сиятельства, хоть, милостью его сиятельства, и стала полновластной хозяйкой его замка. Посему свидетель решил ограничиться продолжением наблюдения, пока не получит неопровержимых доказательств.

Свидания под видом уроков музыки продолжались и даже участились. 15-го, 16-го и 17-го они встречались каждый день, проводя вместе уже по 3-4 часа, 18 мая только на полчаса вечером, затем последовал трехдневный перерыв во встречах, зато 21 мая они встретились дважды за один день, а 22 мая утром уже сама дама пришла к музыканту.

К величайшему стыду свидетеля, в замке, по всей вероятности, не осталось никого, кто бы оставался в неведении о происходящем. Правда, тут сказались многолетние усилия свидетеля по установлению и укреплению дисциплины в среде служителей замка: никто не осмелился открыть рта, но тем красноречивее были взгляды, которыми все обменивались при появлении музыканта. К сожалению, этому в немалой степени способствовал итальянский маэстро, отношение которого к своему коллеге к этому времени уже вылилось в нескрываемую ненависть. Именно он намеками, недомолвками, двусмысленными шуточками и т. п. приемами создал и все время подогревал в замке эту невыносимую атмосферу ожидания взрыва, который должен был неминуемо произойти, когда граф возвратится.

И вот 17 мая в замок прискакал гонец от графа, привезший некоторые указания о том, что необходимо сделать к его приезду. Оказалось, что его сиятельство находится недалеко: всего в пяти милях отсюда, в замке своего соседа и друга. Поскольку некоторые из этих указаний касались итальянского маэстро, свидетель сообщил ему о местонахождении его сиятельства и о том, что он намеревается прибыть меньше чем через неделю. Свидетель ясно заметил, что это известие произвело на музыканта особое впечатление, а у самого него возникло безотчетное, но сильное чувство тревоги...

На следующий день всеобщее внимание привлек безобразный скандал, затеянный музыкантами прямо во дворе, у всех на глазах. Как потом сообщили свидетелю очевидцы, итальянец собрал вокруг себя нескольких бездельников, с удовольствием слушавших его россказни, и именно на таком месте, через которое должен был пройти композитор, направляясь давать урок ее милости. Как только тот появился, маэстро, аккомпанируя себе на гитаре, запел какие-то куплеты об итальянских евреях, а когда тот проходил мимо, прервал пение и отпустил несколько намеков столь же неприличных, сколь и остроумных, за которые тут же получил пощечину. Выхватив шпагу из ножен, он сделал вид, будто готов пронзить другого музыканта насквозь, но сразу же как бы овладел собой и высокомерно процедил сквозь зубы, что не намерен пачкать благородное оружие еврейской кровью, чем уже совершенно вывел своего противника из себя. Тот выхватил шпагу из рук маэстро и нанес ему несколько ударов ею плашмя. Их тут же разняли, композитор вместо того, чтобы идти к ее милости, поспешно скрылся в противоположном направлении, а маэстро еще некоторое время сыпал угрозами и проклятиями, пока свидетель, строго приказав многочисленным зрителям разойтись и заняться исполнением своих обязанностей, остался с ним один. Тогда маэстро обратил свой гнев на него, в грубых и резких выражениях упрекнув его в возмутительном безразличии к оскорблению чести его сиятельства. Не слушая ничего, он начал требовать отправить срочного гонца к графу, но сразу же изменил свое мнение и заявил, что лучше всего он сам поедет и расскажет его сиятельству обо всем происходящем в замке, и поспешил к конюшням. Свидетель догнал его и попытался охладить его пыл, но безуспешно. Оказалось, что, по воле обстоятельств, в тот момент в конюшне находился только один конь: молодой и плохо объезженный, все же остальные были на выгоне. Свидетель, зная, что музыкант не слишком отличается в искусстве верховой езды, начал было убеждать не спешить и дождаться, когда приведут другую лошадь, обещая срочно послать за нею; однако тот, находясь почти в невменяемом состоянии от полученных ударов и еще больше от нанесенного ему оскорбления, вскочил на коня и дал ему шпоры.

К чему это привело, стало известно через пять дней, когда граф вернулся в замок: по дороге его люди сначала обнаружили коня, резвившегося на лугу, а немного дальше, в небольшой роще, труп маэстро со сломанной шеей. Пусть Господь дарует покой его душе: я же предупреждал и остерегал его!

Но еще накануне приезда его сиятельства, 22 мая, ее милость внезапно приказала заложить карету и уехала в сопровождении только горничной, почти не взяв с собой никаких вещей. (Узнав об этом, граф явно опечалился и встревожился.) В тот же самый день духовник его сиятельства, сославшись на свою привилегию получать и отправлять специальную почту, потребовал от свидетеля посылки нарочного к его высочеству и преосвященству принцу-кардиналу. На вопрос свидетеля он ответил, что теперь он располагает неопровержимым доказательством того, что композитор не только еретик и вероотступник, но также подстрекатель и совратитель. На вопрос, что это за доказательство, священник, как бы не сдержав улыбки, ответил, что оно слетело к нему прямо с небес и что он видит в этом указание свыше, предписывающее теперь действовать без малейших проволочек.

На вопрос: знал ли или, по крайней мере, подозревал ли граф о том, что в его отсутствие произошло в замке, свидетель ответил, что он лишь сообщает факты, и не его дело разгадывать их скрытый смысл.

Спустя три дня в замок прибыл его высочество и преосвященство принц-кардинал, а спустя только час после него в замок явились посланники sanctum officium с целью арестовать библиотекаря и композитора. Последний, однако, необъяснимым образом узнав об этом, успел исчезнуть настолько бесследно, что обыск в его комнате не дал ничего; первый же был обнаружен в своей комнате спокойно производящим свои дневниковые записи, из которых тут же стало известно, где спрятаны бумаги композитора, и оные были незамедлительно изъяты. Свидетель присутствовал при всем этом в качестве понятого, после чего ему разрешили удалиться. Посланники sanctum officium пробыли в замке еще несколько часов, произведя (как свидетелю стало известно позже) также обыск в покоях дамы.

На вопрос: может ли он сказать, кто предупредил преступника о готовящемся аресте его и помог ему бежать, свидетель ответил отрицательно.

На вопрос: имеет ли он основание подозревать кого-либо в этом, свидетель ответил, что лишь три человека имели с преступником близкие отношения, однако все они вне подозрения. А именно: дама, но она, как уже было сказано, в то время отсутствовала; архитектор, но совершенно очевидно, что он ни о чем не подозревал; младший конюх, но он прервал всякие отношения с преступником задолго до этого, и, кроме того, всю неделю находился на выгоне.

После отъезда посланников sanctum officium свидетель был вызван в кабинет его сиятельства графа (где также находился его высочество и преосвященство принц-кардинал) и получил распоряжение срочно вызвать в замок несколько каменщиков для сооружения небольшой постройки и обеспечить их всеми необходимыми материалами. Ему было также приказано быть готовым завтра рано утром сопровождать его сиятельство графа в небольшой прогулке по окрестностям замка. Они (только его сиятельство граф и его дворецкий) выехали на рассвете и после непродолжительных поисков остановились на небольшом холме, откуда открывался прекрасный вид на реку, поля и лес неподалеку. После продолжительного молчания граф с видимым усилием приказал крайне срочно построить на этом месте – склеп. Несмотря на свою многолетнюю выучку, свидетель не смог сдержать вопросительного взгляда, но граф грозно нахмурился и всю обратную дорогу не произносил ни слова. Работа была исполнена в кратчайший срок, и когда он доложил об этом графу, тот назвал несколько имен старых, преданных слуг и распорядился, чтобы сегодня же вечером они, не привлекая к себе никакого внимания, поодиночке вышли из замка и ждали на дороге на расстоянии примерно полумили. Глубокой ночью к ним подъехала повозка с гробом, и, при свете нескольких факелов, процессия пришла к новому склепу, в который гроб и был заложен. Перед тем, как отдать приказ замуровать дверь, граф показал знаком, что желает остаться один; все отошли подальше, а его сиятельство вошел в склеп и оставался там несколько минут, которые всем показались вечностью. Когда он вышел, он выглядел постаревшим на двадцать лет.

Последнее, что имеет сообщить свидетель, это факт совершенно необъяснимого и вопиющего святотатства, о котором узнали в замке на второй день после таинственных похорон. Граф немедленно поскакал к склепу, запретив следовать за собой всем, кроме дворецкого. Прибыв на место, они обнаружили, что свежезамурованная дверь пробита, а склеп – пуст.

Заметки отступника, еретика и подстрекателя, конфискованные у обвиняемого, представляют собой беспорядочные записи большей частью на нотных, но также и на обычных листах бумаги, на различных языках. Их раскладка в примерном хронологическом порядке, расшифровка и перевод представили немалые трудности. Возникшее было подозрение, что нотные записи (или, по крайней мере, некоторые из них) также представляют собой шифровку, подтвердить не удалось.

Ну так как, постараться мне встретить счастье свое?

далее расчеты, по всей видимости не содержащие в себе скрытого текста

Нет, я нисколько не жалею, что уехал. Ты считаешь, что я совершил большую глупость, оборвав свою только-только начинающуюся карьеру. Но я видел достаточно примеров того, как невероятно трудно сохранять завоеванное было положение после первого успеха. Добиться его – сравнительно легко: за тебя – прелесть новизны. А что дальше? Это в буквальном смысле сизифов труд: вкатывать и вкатывать наверх бочку своего успеха, которая так и норовит сорваться вниз и увлечь тебя в пропасть.

Конечно, уехать мне было не так уж легко: расстаться с надеждами, осуществление которых казалось весьма и весьма реальным, оборвать только-только завязанные деловые связи, лишить себя общения с людьми, близкими мне по духу, отказаться от великодушно предложенной помощи меценатов... Но ты ведь знаешь, насколько мне претит образ жизни столичного музыканта. Наоборот, мне очень и очень по душе жизнь в глуши – при условии, что у меня там есть возможность заниматься музыкой, читать и совершать длинные прогулки.

Впрочем, даже здесь у меня есть конкурент – совершенно необходимый, по-твоему, стимул для непрерывного совершенствования своего искусства. Это музыкант-итальянец, по всей видимости чрезвычайно одаренный, сам относящийся к своим талантам без всякого почтения, но весьма и весьма чувствительный к малейшему недостатку почтения к ним со стороны других. Тем не менее, я очень надеюсь, что мы с ним поладим, – может быть, по прошествии известного времени, когда он убедится, что я не собираюсь вредить ему во мнении графа<....>

другой черновик: возможно, продолжение предыдущего

...Что он ко мне привязался? У меня появилось любимое место: большой балкон, нависающий над глубоким ущельем, защищающим замок с запада. Вид с него открывается такой... Просто нет слов на нашем языке, чтобы передать его красоту! Особенно – во время заката солнца. И он заметил, что я люблю там стоять в одиночестве, и решил отравить мне удовольствие, которое, как я думал, принадлежит мне одному. Битый час он торчал передо мной, намеренно заслоняя весь пейзаж, и морочил мне мозги своими проповедями<....>

Две части – два варианта одной и той же мелодии, но совершенно различного характера: различия, главным образом, в ритме и сопровождении.

Какое ему дело, когда я последний раз исповедался?!

комплименты по поводу моей кантаты – как хорошо бы моя музыка звучала в

нотные наброски со словами «Sanctus in excelsis» <....>

Что ж, слава Всевышнему, удостоившему меня спасти еще одно из Его созданий!

Сколько яда, оказывается, можно вложить всего в два слова: «господин композитор»!

<....>. ученик. Мы познакомились с ним при совершенно исключительных обстоятельствах, и он предан мне теперь душой и телом. К тому же оказалось, что он одарен замечательным музыкальным слухом и очень хочет учиться у меня. Мы заключили ним «договор»: я буду учить его музыке, а он – меня своему «искусству». Но, ах, он так увлекся занятиями со мной, что навлек на себя гнев тех, кто стоит выше его в иерархии местной «аристократии».

А поскольку он не обратил на это должного внимания, дело дошло до доноса в высшие инстанции, и кончилось тем, что ему строго-настрого запретили тратить на музыку время, которое, якобы, он должен был использовать на исполнение своих прямых обязанностей<....>

Несколько раз спрашивал: как продвигается сочинение, когда же закончу? Врал, чтобы отстал.

по-итальянски на полях нотной бумаги с набросками

Синьор музыкант, оказывается, исподтишка мутит воду.

Холодно... Как давят эти стены! Сколько же им лет – вернее, столетий?

Помни, что ты окружен врагами, а те, кто как будто бы настроен вполне дружелюбно, – они-то и есть самые опасные.

Исключение – библиотекарь. Он, явно, человек порядочный. Но можно ли на него положиться? Он производит впечатление человека сломленного. Похоже, его когда-то основательно запугали, и ему уже от этого не оправиться.

Что же он так меня избегает? А еще обещал непременно помочь в случае нужды!

Он мне просто не дает проходу! Я уже исчерпал все аргументы, которые мог придумать, но он меня не отпускает. В конце концов, какое значение имеет то, что я скажу ему – это же всего-навсего слова, – и то, что он якобы отпустит мои грехи, – если я не верю в это.<....>

Гениальная идея! Мысль, явно ниспосланная свыше! Сказать ему, что я исповедуюсь только его преосвященству принцу-кардиналу!

Когда же ты отвыкнешь немедленно записывать все, что приходит в голову, на первом попавшемся обрывке бумаги? Помни: это к добру не доведет!

За шесть месяцев – после того, как, Господь, Твоя гневная длань

Удалилась, с моей угнетенной души перестав свою взыскивать дань

И оставив меня, совершенно без сил, всем несчастиям на произвол,

За шесть месяцев – после того, как Ты длань Свою гневную снял

С моей скорбной души и меня, разбитого горем, отдал

Столько выстрадал я, что дивлюсь, как сердце не разорвалось,

Не онемели уста от стенаний, глаза не ослепли от слез

С тех пор, как ровно полгода назад Твоя гневная длань,

О Господь, с моей скорбной души перестала взимать свою дань,

Оставив меня, отупевшего от страданий, всем несчастьям

<....>угнетенного горем, всем бедам на произвол,

Столько выстрадал я, что, увы, не могу разрешить я вопрос:

Как случилось, что сердце все еще цело, такую вынеся боль,

Не онемели от стонов уста, а глаза не ослепли от слез?

За полгода – с тех пор, как Ты длань Свою гневную снял

С моей скорбной души, о Господь, а меня передал,

Угнетенного горем, несчастиям на произвол, –

Столько выстрадал я, что, увы, и сам не пойму,

Не онемели от стонов, а сердце – такую вынесло боль.

Я не вижу исхода: вместо того, чтоб дряхлеть с каждым днем,

Эта казнь без конца обновляется вспыхнувшим снова огнем,

Я не вижу конца моей муке: вместо того, чтобы слабеть день ото дня,

Она каждый день возрождается, с новой силой терзая меня,

Впиваясь в меня мириадами заново выросших игл,

Одной ночи кошмаров довольно, чтоб наутро я жизнь проклинал

Просыпаясь наутро после ночи кошмаров, смерть я зову,<....>

Отчаяние настигает меня, как раз когда думаю, что от него убежал,

А разум прячется от меня тем вернее, чем его я больше ищу.

А рассудок бежит от меня, чем усердней его я ищу.

Я не вижу исхода: вместо того, чтоб стареть с каждым днем,

Эта казнь без конца возрождается, вспыхнув новым огнем,

Терзая меня мириадами только что выросших жал;

После ужасов ночи встаю я, день наступивший кляня,

А рассудок ищу я – но вижу, что он от меня убежал.

Боже, Ты – мой единственно верный путеводитель и щит!

Овечку, что сбилась с пути, на кого, словно злое зверьё,

Страсти неистовые ежеминутно готовы напасть,

Кого новый хозяин, отчаянье, взяв над ней полную власть,

Тиранит, криком и жуткими взглядами воли лишая её.

<....> и взглядом ужасным страху нагнав на неё.

Чей новый хозяин, отчаянье, взяв над ней полную власть,

Взглядом и окриком грозным нагоняет страх на неё.

Тиранит, взглядом и окриком грозным нагоняя страх на неё

Не бросай же созданье Свое, о Творец, полный жалости и снисхожденья!

Если я Тебя прогневил, не сдержав своего нетерпенья,

Излишне скорбя об унесенных в самом расцвете их лет,

Если я в чрезмерной печали на Твой суд справедливый роптал,

Извини обычную слабость людей, которых Ты же создал

Если, разбитый чрезмерной печалью, я был сам не свой,

Извини обычную слабость людей, сотворенных Тобой

Из плоти и крови; Ты – совершенен, Господь, а смертные – нет.

Пусть из стали иль камня была бы душа моя создана –

Неужели, увы, безразличной могла бы остаться она,

Видя столько дружеских чувств уничтоженных, втоптанных в прах,

Да будет воля Твоя, чтоб я стал смелей и сильней,

Что меня увели так далёко от моего назначенья,

Да будет воля Твоя, чтоб я сделался более смел и могуч,

Сделай верным мой шаг, разгони беспросветный туман этих давящих туч,

Из-за которых я так далеко отошел от моего назначенья;

И особенно, добрый Господь, бессильной натуре моей

Дай иль меньше страстей, или больше терпенья –

Милый друг, не задавай мне вопросов: я все равно не смогу тебе ответить на них. Может быть, Бог даст, мы встретимся с тобой, и я все тебе расскажу – а впрочем, скорее всего, когда этот день придет, я уже постараюсь все забыть. Самое невыносимое в моем теперешнем положении – это вынужденное безделье. Чтобы преодолеть его, сначала я пытался сочинять, но ничего не довел до конца: какой смысл писать ноты, которые никто не исполнит? В последнее время я увлекся переводами<....>ачеркнуто

Мое одиночество скрашивает один человек – умный и высокообразованный, но слишком слабый, чтобы ему довериться. А вот враг – тот

<....>представь себе, что мне так и довелось пока что использовать эту гениальную идею: он вдруг отстал от меня. Почему – представить себе не могу, но боюсь, он что-то замышляет.

<....> что хуже: невозможность заниматься тем, к чему чувствуешь влечение, или принуждение делать то, что совсем не желаешь. По распоряжению свыше я обязан теперь давать уроки музыки<....>

Как я ни пытался уклониться, ничто не помогло. Что мне оставалось делать? Бежать, чтобы сохранить свою свободу? Но куда? Снова отправиться странствовать? Однако ты знаешь, что вагант из меня никудышный: у меня натура оседлого жителя...

вымарано около десяти строк, но можно разобрать отдельные слова:

<....>держит себя не ниже герцогини<....>а может быть<....>но в действительности

Потому что накрыли меня с головой прегрешенья мои,

Загнили, сочатся гноем мои волдыри – и все из-за дурости моей.

Сердце мое заплуталось, ушла сила моя от меня,

Друзья-товарищи поодаль от язв моих встанут,

И ставят ловушки мне те, что ищут жизни моей,

Ибо боюсь: как бы не насмеялись они надо мной,

Ибо грех мой я не скрываю, болит мое сердце о проступках моих.

Не покидай меня, Господь! Бог мой, от меня не удаляйся!

Поспеши на помощь ко мне – о Господь, спасенье мое!

Какой я был идиот, когда всерьез думал о сочинении мессы!!

да и все остальное – изображение жизни в изгнании

Заставила играть ей. Сыграл – так вот же тебе!

нас подслушивают, напиши здесь то, что ты хочешь сказать

пусть думают, что хотят, лишь бы ничего не услышали

тогда все, что мы пишем, мы должны уничтожать

обгоревший лист из камина в комнате обвиняемой, сохраненный и доставленный

служанкой подозреваемой по указанию духовника его сиятельства графа

Зачем?! Какие еще доказательства тебе нужны?

не переубеждай меня, это необходимо. Я буду отсутствовать всего 3, самое большее 4 дня, зато у меня будут документы, которые нам совершенно необходимы, и деньги

Я поеду с тобой! Ах, нет, я понимаю, как это будет выглядеть

завтра должен приехать граф, и мне будет куда труднее уехать

и потом ты же не хочешь, чтобы я обратно ехала в субботу

<....> писал письмо, и когда ты вошла, сквозняк унес его в окно

<....> во время твоего отсутствия вернется граф!

Граф меня просто-напросто повесит, не утруждая себя

нет! никто не посмеет сказать ему ни слова, уж поверь мне!

и потом, он никогда не сделает ничего такого, что меня огорчит

И все-таки, ты действительно готова все оставить и ехать со мной?

ты опять?! никак не можешь поверить тому, что я говорила тебе уже тысячу раз: ты не представляешь себе, как мне было невыносимо жить! все, что я вытворяла, как я мучила мужчин, как я донимала графа своими капризами, это только для того, чтобы избавиться от страшной тоски прости, что я тебе это говорю: сколько их я знала, самых разных! И

все-все, даже самые умные и воспитанные, казались мне только животными – дрессированными некоторые менее, некоторые более а вот в тебе я с первого взгляда увидела

нечто действительно человеческое вот только сейчас я обрела наконец душевное спокойствие, я ничего не боюсь <....> и ты думаешь, я пожалею об этом???

вот он действительно меня любит – на свой манер

до сих пор он являл чудеса терпения и сверхпрощения

я бесконечно благодарна ему за все, что он делал для меня

однако в последнее время он тоже стал мне невероятно далек

впрочем, ты знаешь, он на самом деле вовсе не такой, каким

а что ты предлагаешь?? остаться с ним и вести прежнюю жизнь?

или же начать новую жизнь и все-таки с ним остаться?

а если нас сожгут на костре, ему будет легче?

нет уж, пусть лучше проклинает мой новый каприз

А куда делся этот итальянец? Меня ОЧЕНЬ беспокоит его отсутствие

наверное, блудит где-нибудь, по своему обыкновению

вот увидишь: когда-нибудь он себе сломает шею

<....>твои же слова: мы в руке Всевышнего – кто сможет

<....> свиданья! я постараюсь сделать все как можно быстро

До свиданья – самого скорого, с Божьей помощью, родная!

письмо преступника, переданное священному судилищу духовником его сиятельства графа

Уважаемый и любимый мой учитель и друг, прежде всего я обязан признать, что Вы были правы, и покаяться в своей неправоте. Но если бы только Вы знали, каким причудливым путем привело меня Провидение к этому! Надо было, чтобы я, думая, что иду к новому светскому успеху, оказался в новом изгнании, а затем – в изгнании внутри этого изгнания, чтобы я опустился на самое дно отчаяния, и там, именно там обнаружил то, к чему безотчетно стремился всю мою жизнь. Сначала я, роясь в книжных залежах старинной библиотеки, обнаружил том Талмуда – тот самый, который изучал перед своей кончиной мой незабвенный дедушка. Признаюсь, что, попытавшись читать его, я ничего не понял, но, тем не менее, сам факт этой находки я счел явным знаком свыше. Затем, там же, я нашел Biblia poliglota... Нет, я надеюсь в самом недалеком будущем повидаться с Вами, высокочтимый раби, и вот тогда я расскажу Вам обо всем подробно. Не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою любовь и благодарность за то, что Вы неизменно поддерживали и ободряли меня, несмотря на все совершаемые мною зигзаги!.. Наш путь (да-да, я пишу во множественном числе – это намек на самое поразительное: осуществление того Вашего предсказания, которое всегда казалось мне абсолютно лишенным какой бы то ни было зацепки за действительность), – наш путь лежит сначала к Вам, ибо только в Вашей стране возвращение к вере предков не рассматривают как ересь и вероотступничество; однако чтобы быть в большей уверенности, мы хотим проложить между собой и нашими возможными преследователями более надежный рубеж: морской пролив или, очень возможно, даже целый океан. Мы <....>

Будучи приведенной в камеру пыток, обвиняемая потеряла сознание, по-видимому, от страха. Облитая холодной водой, обвиняемая вернулась в сознание, но начала чрезвычайно страдать от холода, вплоть до потери понимания того, где она находится, и что ей говорят. При попытке подвергнуть ее дознанию она снова впала в забытье столь глубокое, что вернуть ее в чувство не удалось. Спустя пять минут дыхание прекратилось, пульс исчез, а зрачки перестали реагировать на свет, на основании чего констатирована смерть.

1. Признать доказанной вину преступника и необходимость передачи его светским властям для наказания с рекомендацией совершить его без пролития крови. Однако по причине отсутствия преступника рекомендовать предать его наказанию в настоящее время in effigio и принять все возможные меры для отыскания преступника и наказания его in corpo.

2. Принять срочные меры для выявления того, кто помог преступнику скрыться от правосудия, и предания его наказанию, соответствующего степени его вины.

3. Признать доказанной вину обвиняемого в пособничестве преступнику и желательность передачи его светским властям для наказания; однако, учитывая чистосердечное раскаяние обвиняемого решено ограничиться его публичным покаянием и отречением от ереси и последующей ссылкой в отдаленный монастырь без права иметь чернила и перья, дабы там он провел все оставшиеся годы своей жизни в молитве и покаянии.

По утверждению пастуха, известного всей округе как пьяница и враль, в ночь на 28 мая, идя в одиночестве по берегу реки, он услышал глухие удары. Повернув по направлению к источнику звуков и подойдя к нему ближе, он определил их как удары молота по камням, которые скоро прекратились. Спустя несколько минут на вершине холма он увидел склеп, которого раньше здесь не было, из которого на его глазах посланец Сатаны вывел призрак умершей дамы; они спустились к дороге, на которой появилась небольшая карета, запряженная двумя вороными конями; ужасная пара скрылась внутри и карета умчалась, рассыпая снопы искр и взметая клубы дыма.

ПРИНЯТЬ МЕРЫ ДЛЯ ПРЕКРАЩЕНИЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ПОДОБНЫХ ВРЕДОНОСНЫХ СЛУХОВ.

[1] Перевод В. Левика

[2] Перевод В. Левика

[3] Перевод В. Левика.