Shalit1

В том мире были вальсы Штрауса, была поэзия, он и сам издал книжечку стихотворений на идише... В том мире никто не верил, что завтра случится то, что и произошло назавтра. В Германии уже разбивали витрины, избивали евреев, грабили их имущество, уже и убивали, отправляли в лагеря, а в Польше еще царило благодушие.

27 августа 1939 года Даниэла, сестра будущего писателя К. Цетника (или Кацетника – производное от букв KZ – концентрационный лагерь, то есть, лагерник) отправилась с одноклассниками в Краков, в своё первое путешествие, а оттуда собиралась в Метрополь, чтобы проведать своего брата... Отец не хотел её отпускать. Они погибли все – отец, мать, сестра, брат, родные...

«Клянусь вашим священным пеплом, что всю свою жизнь до последнего вздоха я буду вашим трибуном, трибуном замученных, сожжённых кацетников – жертв концентрационных лагерей смерти. И да поможет мне Бог. Аминь!»

С этой клятвой он вышел из ада, один из всей семьи, счастливчик, уцелевший узник Освенцима. И пошел домой, в родной город. Куда же еще?..

«Что видит человек, идя в последний путь? То же, что и обычно. Пышные гроздья белого снега на голых ветках – как ряды хрустальных люстр. Это синагогальный служка переходит от дерева к дереву и зажигает хрустальные люстры – два ряда из конца в конец дороги. Старики думают, что своей смертью покупают жизнь молодым – детям и внукам. Поэтому их шаги царственно-величественны, как святая жертва. Стоящие по двум сторонам, пригнанные из гетто для уборки улиц от снега, считают, что в этом есть резон – убрать бессильных стариков. Старики ведь не смогут, как они сами, по 12 часов молотить лопатами. Поэтому стариков – в Освенцим, а мы? – мы можем работать. Нас не надо отправлять в Освенцим».

Это было тогда. А сейчас он стоял в полосатых штанах и рубашке кацетника – выходец с того света. Люди проходили мимо него. Они поднимали глаза к электрическим часам, и когда их взгляд падал на него, то будто застревал, как ком в горле.

Он стоял, как упавший с другой планеты. Женщины, проходя мимо, ускоряли шаг и, вбежав к себе, запирали двери на ключ.

Говорили, что их всех там сожгли. Вот тут, в этих домах они жили. Они сидели за этими столами, спали в этих постелях. Их бельё ещё в шкафах и их одежду надеваем мы и наши дети. Но ведь говорили, что их всех уже сожгли, а они, оказывается, назад приходят!

Он стоял: голая остриженная голова, скелет в лагерной одежде. Отсюда он видит всю Парковую улицу.

Солнце. То же солнце. Всё осталось по-старому. Последний раз он здесь стоял в конце лета, а теперь конец зимы. Мальчишка скользит на коньках по аллее, ловко режет плотный снег, левой, правой, левой, правой, и переходит в плавный ход. Он подумал, что это младший брат. И чуть было не крикнул: Моня! Мало ещё ты накатался?

Люди снуют туда и сюда. Увидят его и опускают глаза. Не совесть ли висит у них над головой вместо часов? Они убыстряют шаги.

Он не пришёл требовать. Тут всё – не его. Ему очень хотелось постучать в свою дверь, как это было когда-то. Ему очень хочется ещё раз услышать приближающиеся к двери лёгкие шаги и увидеть в дверях её милое лицо...

Чужое лицо. Чужие растерянные глаза. Дверь тут же захлопнулась. Щёлкнул замок.

Почему они так делают? Он лишь хотел в последний раз погладить ручку этой двери.

Его оторвало от его времени: был конец лета тридцать девятого, а теперь конец зимы сорок пятого. Когда этот мальчик на коньках родился, Мони уже тут не было. И перед отправкой в крематорий Моня получил 10 ударов по голому телу от капо Вацека.

– Мальчик! Мальчик! Посмотри на свои коньки, нет ли на них гравировки М. Ф.? Это инициалы Мони! Он получил коньки в подарок от старшего брата к шестому дню рождения. Он тут катался на них, по аллее на Парковой улице.

Отец ведёт за руку школьника. Мальчик поднимает на отца испуганные глаза:

– Кацетник, – отвечает отец, – из концентрационного лагеря.

Рукав полосатой лагерной рубахи порван до плеча. Он стоит и смотрит на шестизначный номер на своей руке. Синие цифры змеятся в глазах, сливаются в длинную реку. Семья, друзья – все они где-то на дне реки. Там мерещатся ему еврейские дни и ночи, еврейские города и местечки.

Странно: его время течёт и по синей реке – по синему лагерному номеру, – и по Парковой улице.

Кацетник! Один. Ни от близких и ни от дальних, ни от родных и ни от знакомых – ни от кого ничего не осталось. Все они в шестизначном синем номере у локтя.

Кацетник! – вот стрелка на часах его времени.

Весь город сверяет время по часам на Парковой улице.

Нет, он не пришёл требовать. Тут всё не его. Когда смотришь вдоль Парковой улицы на правильные ряды деревьев, ты медлишь, ты не можешь оторвать глаза. В конце концов, тут, на аллее, стояла твоя коляска...»[1]

Он всегда знал, что Господь даровал ему жизнь в миг той клятвы, в миг, когда он обещал поведать миру о другой планете, о планете под названием Аушвиц... Освенцим...

Он начал писать о Катастрофе почти сразу по выходе из ада, в одном из лагерей британской армии, возле Неаполя, в Италии. Он спешил. Зная, что умрёт. Боялся, что не успеет. И врачи не верили, что выживет. Он же поклялся мёртвым стать их голосом, свидетелем их жизни и смерти. Две недели, 14 дней он писал днём и ночью и передал рукопись солдату британской армии для переправки в Эрец-Исраэль. Солдат прочёл название «Саламандра» и почему-то шёпотом сказал: «Вы забыли написать имя автора». Автор закричал: «Какое имя? Это они, те, что ушли в крематорий, написали эту книгу, ты можешь написать: их имя Кацетник».

Так родился писатель Кацетник. Солдат оказался актёром, мастером эстрады, его звали Элиягу Гольденберг. Он сам привёз рукопись в Израиль и передал её Залману Рубашову-Шазару, будущему второму президенту Израиля. Когда Кацетник – Иехиэль Динур (иногда пишут Ди-Нур) оказался в стране, книга уже была издана в переводе с идиша на иврит. После «Саламандры» вышли в свет «Кукольный дом», «Его звали Пипель» и ещё три книги, составившие вместе «Хронику еврейской семьи ХХ века». Считанные люди знали, что писатель К. Цетник и Иехиэль Динур – одно и то же лицо. Он тщательно оберегал свою тайну. Боялся многого – рампы, славы, света, а более всего боялся предать тех, кто навсегда рядом с ним – глаза в глаза. Они ушли в крематорий, он - один из них, случайно выжил, но остался там...

Иехиэль родился в городе Сосновец (Sosnowiec), в Польше, в 1909 (долгие годы писали, что в 1917, а в биографической справке он однажды написал: «К. Цетник родился в 1943 году в Аушвице), учился в Люблине, писал стихи, занимался музыкой. Его будут пытать потом в гестапо, подозревая, что он связан с теми, у кого есть оружие. Два года в Освенциме...

Книга «Часы над головой» Кацетника на русском языке вышла в переводе Бар-Ора. Она разделена не на части или главы, а на этапы. Этапы лагерных будней. Вот, например:

Почему тебя охватывает тоска при вечерней поверке в Освенциме? Почему? Тишина.

В конце дороги, прорезающей весь лагерь, в багровом окружении опускается солнечный позолоченный череп, и нижние строчки колючей проволоки купаются в солнечной крови.

...на плацу стоят шеренги арестантов для вечерней поверки. Тишина. Раскрываются широкие лагерные ворота, и входит офицер. Он примет рапорт старшего эсесовца. Эсесовцы проведут поверку. Порядок превыше всего. Фактическое наличие лагерников должно совпасть со списком.

Перед твоими глазами из труб крематория валит густой жирный дым... Дым стелется по длинной дороге и проникает на плац. И кажется, будто сожжённые по старой привычке пришли на вечернюю поверку.

Бесконечно много рядов колючей проволоки горят в багровом закате. Проволока твоего лагеря, соседних лагерей, многих, многих лагерей. Они тянутся перед твоими глазами, как нотные линии на музыкальном горизонте. По краям, как музыкальные ключи, расставлены сторожевые вышки.

Почему тебя охватывает тоска при вечерней поверке в Освенциме? Почему?

День угасает. Его – угасающий день – не поведут в крематорий, и он не превратится в дым. Он угаснет тихо. Час тихого прощания с уходящим днём. Вдруг – музыка – Иоганн Штраус, марш Радецкого: это освенцимский духовой оркестр: в тишине вечерней поверки звуки доносятся с далёкой оркестровой площадки.

Лучшие музыканты Европы выстроены там на пустом плацу. На табурете стоит капельмейстер.

Бывает так: длинный ряд выстроен у входа в крематорий, получилась пробка, ждут. Печи работают без перерыва, площадки забиты чуть живыми доходягами. И вдруг, на тебе! Новые транспорты с десятками тысяч! С новыми просто беда. Когда случается такая пробка, то всегда находится среди них крикун, за ним начинают другие и получается сплошной балаган! Нельзя же так! Вот тогда начинает играть духовой оркестр: трубы и барабаны, валторны и литавры! Трубы, барабаны, валторны, литавры!

Лучшие музыканты Европы. Каждый из них получает две порции супа.

Вдали перед тобой в последних лучах солнца горят ряды колючей проволоки. Между рядами шагает женская колонна. Видны их босые ноги. Последние лучи заходящего солнца заглядывают им в усталые глаза.

Она пришла и сказала: «Меня зовут Нина. Я прочла ваши книги».

Известный тель-авивский профессор-гинеколог Йосеф Ашерман, приехавший из Чехословакии еще в 1920-м, стал знаменит прогрессивными методами лечения женщин от бесплодия. Если будете в Тель-Авиве, пройдите по улице Бялика до пересечения с улицей Идельсона, угловой дом № 29 прямо напротив Центра музыки имени Ф. Блюменталь – это тот самый «Дом доктора Ашермана», дом родителей Нины, половину которого занимала клиника.

Нина была потрясена «Саламандрой» и стала разыскивать автора. А когда нашла его, тут же покинула роскошный родительский дом, чтобы поселиться с этим человеком где угодно – в шалаше, подвале, сарае, лишь бы служить ему.

Позднее она скажет, что первые семь лет ухаживала за ним, как за больным ребенком, кормила его с ложечки, а ему каждую ночь, каждую, – снились кошмары, – и он видел перед собой её испуганные глаза. Она вытирала платком его взмокший лоб. Нина не просто знала его книги почти наизусть, она жила и чувствовала, как человек оттуда. Это было что-то страшное. Он исчезал из дому – писать, оставляя ее в «Освенциме» одну. Пропадал часто: «ночью моим жилищем была скамейка на бульваре Ротшильд, днём – скамейка возле моря». Иногда его не было месяц, два... Мог спрятаться в цитрусовых плантациях ее отца, в Герцлии, работал там, писал. Она терпеливо ждала. Родила сына, потом дочь. Пыталась воспитывать. Иногда они оставляли детей и уезжали вместе. Дочь помнит период, когда жила в доме у дедушки и бабушки. Но дед, профессор, был занят с утра до вечера, к нему валили толпами, он был не только хороший врач, но и очень добрый человек, с бедных денег не брал. Однажды вместо платы какие-то счастливые супруги привели в дом, к ужасу госпожи Малки, осла... Малка и мужу помогала, и хозяйство вела, в доме часто бывали и многие именитые гости, среди которых она подыскивала для дочери достойного жениха, а Нина вот отчудила. И от помощи отказывается. Правда, внуков привезла. Но их ведь надо не только кормить, но и воспитывать. Где найти на все это силы и время?

Однажды детей повезли в интернат «Хадассим» на какой-то праздник. И так им там понравилось, что на вопрос, а не хотели бы они здесь пожить, оба радостно воскликнули: «Да!» Так что, когда сыну Кацетника было десять с половиной лет, а дочери девять, они оказались в интернате, о чем никогда не жалели: дома, куда их забирали в конце недели, было невыносимо тяжко. Жизнь этой семьи станет сюжетом не одной книги и не одного фильма.

У Нины Динур обнаружили рак, но от конвенционального лечения она, дочь врача, отказалась. Два месяца голодала: ложечка мёда, лимонный сок и вода... И – избавилась от наваждений Освенцима. Считала, что сама себя вылечила. Тогда-то придумала и очень любила своё новое имя Эли-я. Считается хорошим знаком, когда частью твоего имени станет имя Б-га, Эль. Эли-я Динур. Она годами занималась йогой, медитацией, сама писала, переводила, ездила устраивать издания книг Кацетника за границу. Но болезнь вернулась. Нина-Эли-я Динур умерла в 1990 году. Незадолго до конца у матери с дочерью состоялся «главный разговор о жизни». Нина попросила у дочери прощения: да, она была плохой матерью, но и она прожила не свою жизнь, она всем пожертвовала для отца: «Рядом с ним было тесно. Каждый раз, когда он входил в комнату, вместе с ним входили еще шесть миллионов...»

С отцом такого «главного разговора» не случилось. Он своих детей никогда не обнимал и не целовал.

Только на процессе Эйхмана все узнали, что Иехиэль Динур, которого генеральный прокурор Гидеон Хаузнер просил быть свидетелем обвинения, и есть неведомый никому человек, но известный всем по многим книгам о Катастрофе писатель К. Цетник.

...До пыток в гестапо, в Катовице (Katovice), Иехиэля вызвал к себе начальник Альфред Драйер. Кто-то из друзей сумел прислать ему из Кушты паспорт на имя гражданина государства Гондурас. Документ был вполне официальный, пересланный через швейцарское посольство в Берлине. Драйер не знал, как поступить, откуда вдруг в гетто гражданин Гондураса? В это время в комнату вошёл офицер чином выше Драйера. Он внимательно прочёл все бумаги и с иезуитским спокойствием разорвал их на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Среди бумаг был и его, Иехиэля, паспорт. Этим офицером был Адольф Эйхман.

Нет, Иехиэль не мог, не хотел выступать на процессе. Но он ведь должен. Он обязан сказать, что было такое место на земле, и что там делалось, что там происходило...

7 июня 1961 года он пришёл в зал заседания суда. Он был в элегантном светлом костюме. Нина всегда одевалась, как цыганка, а про мужа говорила, что он «верх элеганции»! На минутку показалось, что он сможет дать свои показания, описать лагерь смерти, описать ад. Его попросили назвать своё имя. «Иехиэль Динур», – сказал он.

Иехиэль Динур-К. Цетник начинает давать показания на процессе Эйхмана

Прокурор Хаузнер спросил: «Почему Вы скрывались под литературным именем Кацетник, господин Динур?»

Он ответил: «Это не литературное имя. Я не считаю себя писателем, пишущим литературные произведения. Я пишу с планеты Аушвиц. Я был там почти два года. Там время движется иначе, чем здесь, на земном шаре. Каждая доля секунды движется по кругу другого времяисчисления. У обитателей этой планеты не было имён. У них не было родителей и не было детей. Они одевались не так, как одеваются здесь. Они не родились там и они там не рожали. Они дышали по другим законам природы. Они не жили по законам этого мира и не умирали по ним. Их именем был номер. Кацетник номер такой-то... Они не носили там...»

И. Динур-К. Цетник держит в руках одежду, в которой он вышел из Освенцима

И в эту минуту стало ясно, что он оторвался от всего окружающего. Он говорил металлическим голосом, с пафосом пророка, как будто цитировал страницу из своей книги, – скажет позднее Хаим Гури, поэт, журналист, освещавший в газете весь процесс – от первого до последнего дня.

Зал застыл в каком-то непереносимом напряжении.

Прокурор попытался вернуть его к действительности: «Позвольте Вам задать, господин Динур, несколько вопросов, если Вы не возражаете». Динур пытался продолжать.

Тут вмешался председатель Особого Судейского состава, член Верховного суда Моше Ландау: «Господин Динур, – сказал он, – Вы слышите, что к Вам обращаются?»

В протоколе в этом месте записано: «г-н Динур встал со своего места, сошёл с трибуны свидетелей и упал...»

Писатель К. Цетник теряет сознание во время дачи свидетельских показаний на процессе Эйхмана

В журнале «Котерет рашит» («Главный заголовок», 27.5.87) под снимком, на котором мы видим падающего, потерявшего сознание Кацетника и подхвативших его с двух сторон дежурных полицейских, такая подпись: «Раз в год, в День памяти жертв Катастрофы, – говорит дочь Даниэла Динур, дают на экране этот кадр и звучит реплика, что, мол, вот так Кацетник потерял сознание на процессе Эйхмана. А дети, одноклассники ее дочери, говорят ей, что её дедушка упал в обморок, как будто это случилось вчера». Нелегко было жить ни детям, ни внукам...

Иехиэль Динур-Кацетник не вернулся для дачи показаний. Он очутился в очередной раз в больнице, на сей раз – полупарализованный. Говорит Хаим Гури: «Он пытался найти кратчайший путь между двумя планетами, в которых прошла его жизнь. Он пытался быть чем-то большим, чем просто человек, пришедший оттуда».

25 лет спустя по настоянию жены он отправляется на лечение в Голландию. Курс лечения гипнозом, с применением наркотика эл-си-ди (LCD), в клинике доктора Бастианса, состоял из семи – по числу сеансов – кругов ада воспоминаний. Все их беседы записывались на кассеты. На их основе Кацетник написал ещё одну страшную книгу...

Он рассказывает доктору Бастиансу обо всём, что проходит перед глазами. Видит своего друга, ставшего для спасения жизни шутом, игрушкой для офицеров СС. И вот однажды они измазали ему лицо вареньем и разрешили голодным заключённым слизать это варенье... Через минуту тысяча полутрупов превратилась в кровавый ком рук и ног. Офицеры смеялись. Когда всё утихло, его друг остался лежать на земле как будто искусанный крысами...

Он видит 14-летнюю сестру, отправленную в «кукольный дом», нагую мать, отца, брата, и будто бы все они, поглощённые дымом, возносятся вверх... Он видит и себя на селекции, проводимой палачом – доктором Менгеле...

Эти сеансы должны были помочь ему освободиться от своих видений, спасти его мозг, его душу... И вот они кончились, и он пошел прогуляться по голландскому городу Нордвику. Он наслаждался его красотой и тишиной. И вдруг вспомнил, как голландский юноша на требование офицера СС облить керосином только что прибывшую новую группу женщин и плачущих детей, ибо в крематории не было места, сказал «нет», и от пинка офицера сам влетел в костёр, успев сказать непонятное, но запомнившееся: «кан нит лупе» («я не могу так быстро ходить»)... Вспомнив этого юношу-голландца, Кацетник захотел с нежностью сказать всем этим людям на бульваре: «Шалом, шалом!» И услыхал, что произносит: «кан нит лупе»... Кто-то ему вызвал амбуланс, но пока пришла машина скорой помощи, он пришел в себя и пошёл дальше. Деликатные голландцы не стали ни о чем расспрашивать: мало ли почему у мужчины по лицу текут слезы...

Сын доктора Бастианса слышал беседы отца с пациентами, в большинстве, бывшими узниками лагерей. Впоследствии сам стал врачом, приехал в Израиль, прошёл гиюр, женился на еврейке, заведовал геронтопсихиатрическим отделением в одном из психиатрических центров Израиля. Спустя десять лет после сеансов у голландского доктора Кацетник написал: «Лечение у доктора Бастианса – это средство возвратить человека к источнику травмы, чтобы затем преодолеть её и жить. Доктор объяснил мне, что только один из шестисот остался жив в концлагерях, а в Освенциме – один на четыре тысячи».

Одежда арестанта-«кацетника». Хранится в Музее Яд ва-Шем.

Время действует нáруку палачам и тем, кто отрицает Катастрофу европейского еврейства. Реакция на книги Кацетника и таких, как он, разная. Некоторые говорят, что лучше о страшном молчать. Вот и Кацетник молчал, но он говорил в книгах. «После того, как у миллионов отняли жизнь, хотят отнять у мёртвых и их смерть, будто их не было, и смерти не было, вообще ничего не было. Скоро не останется людей, которые скажут: это было, мы там были... Я там был, каждую ночь я вижу их глаза, они смотрят на меня, я – на них»...

В «Пророках», в книге Иоэля, сказано: расскажите об этом детям вашим, а дети пусть расскажут своим детям...

Когда был принят закон о репарациях – компенсации узникам концлагерей, Кацетник добавил главу в одну из своих книг:

Моя мама говорила: «Нет, нет! Мой маленький мальчик не напроказил»...

Она держала моё лицо в своих раскрытых ладонях, у неё были длинные красивые пальцы, её глаза тонули в моих, и она говорила: «Я! Я напроказила! Потому что мой мальчик – это же я сама!»

Когда её вели в крематорий, она видела моё лицо. Моё лицо неотступно стояло перед ней. Я это твёрдо знаю. И на моём страшном пути передо мной неотступно стояло лицо моей мамы.

Я ещё не знаю, сколько немецких марок дают за сожжённую маму.

Я слышу: «Мой маленький мальчик не напроказил...»

Мама, я чувствую твои длинные открытые ладони на моём лице. Мои глаза тонут в твоих. Ведь правда, мама, ты не взяла бы денег за своего маленького мальчика?

У моей сестры были длинные, волнистые, золотистые волосы. Мамины руки тонули в золотисто-белой пене, когда она их мыла. И когда их полоскали, с головы моей сестры спадал до дна ванны золотой водопад волос.

Мама любила плести косы своей доченьки. Она их перебирала длинными пальцами и чуть слышно пела:

В субботнее утро, когда солнечные лучи встречали у подъезда золотистые косы сестры, соседи в окнах, бывало, спрашивали её: «Чьи эти волосы у тебя, золотко?» – «Моей мамы», - гордо отвечала сестра.

Я очень любил сестру и ее волосы. Ей их никогда не подстригали, она говорила: «Моей мамы...»

В мешках или спрессованных тюках, как хлопок из южных стран, волосы моей сестры вместе с волосами сотен тысяч ей подобных были отправлены в Германию. Из них на фабриках изготовили:

Где-то в Германии молодая барышня натягивает на себя одеяло. Один золотистый волос торчит из него. Барышня выпростала руку из-под одеяла и тянет волосок, тянет...

– Барышня! Отдай мне этот единственный волосок! Он из локонов моей сестры.

– Сестричка, мне предлагают за тебя деньги. Но я не знаю, сколько немецких марок дают за твои золотистые локоны.

Папа! Твой ботинок я узнал бы из десятков тысяч. Твои каблуки никогда не были сбиты.

Каждый день на плацу у крематория вырастала новая гора обуви. Помнишь, папа, как ты впервые разрешил мне почистить твои ботинки? Я ещё тогда маленький был. И как они тогда блестели.

Верните мне хоть один-единственный волосок из золотистых локонов моей сестры,

верните мне хотя бы один ботинок моего папы,

сломанный винтик с детского велосипеда моего маленького брата,

Я всегда говорю своим радиослушателям: найдите эту книгу, прочтите. Впервые не знаю, что сказать. Даже сегодня читать его нелегко. Но знать и помнить тех, о ком он писал, надо. А его собственная, изломанная, трагическая судьба помогает лучше понять и наших родных и близких, живших и еще живущих рядом с нами.

Он подписывал свои книги: К. Цетник, а называл себя Кацетник. В документах он звался Иехиэль Динур. А до войны и в лагере – Файнер. Это уже после его смерти открыл нам профессор Иехиэль Шейнтох. Документа о существовании у Файнера сестры по имени Даниэла он не нашел, тем не менее свою дочь Кацетник тоже назвал Даниэлой, а подарив ей кольцо, якобы принадлежавшее его сестре, взял с дочери клятву, что она никогда не снимет его с руки... Сам Кацетник предпочел свое настоящее, довоенное имя унести в могилу. Ни дочь Даниэла, ни сын Лиор при его жизни фамилии «Файнер» не слыхали... Иехиэль Динур скончался 17 июля 2001 года в Тель-Авиве. Только смерть вызволила его из освенцимского ада. Кацетник продолжает жить в своих книгах.

Табличка на могиле И. Динура-К. Цетника (фото сделано в день похорон) на кладбище ħа-Яркон в Тель-Авиве (район 13, участок 15, ряд 6, место 21) Памятник был установлен согласно еврейской традиции на шлошим – день 30-й.

P.S. В 1993 или годом позже библиотека, в которой я работала, получила книжку, кажется, в красной обложке, на иврите, на которой значилось имя К. Цетник, на титульном листе было пояснение, что это сборник статей о Катастрофе по произведениям писателя в помощь учителям, воспитателям и учащимся, что рассылается книга бесплатно по телефону... Я подумала, что в библиотеке должно быть несколько экземпляров этой книги, и позвонила, уверенная, что звоню в издательство... Ответил мне сам... Кацетник. Невероятность того, что я слышу его голос, в первую минуту лишила меня дара речи. Видимо, он готов был к такой реакции... Через несколько дней я получила бандероль, в которой было 5 или 6 экземпляров книги. Знай я, что буду когда-нибудь писать о нем, я бы могла, наверное, один экземпляр книги взять себе, ведь бандероль была на мое имя. А более всего жаль, что не сохранила его автографа – ведь мое имя на бандероли было написано его рукой...

[1] Отрывки из книги «Часы» даны по пер. Ш. Бар-Ора, Т-А, 1973, заново отредактировано мной – Ш.Ш.)