Mikhlin1

Предлагаемые вниманию читателей рассказы логически предшествуют рассказам, опубликованным в №11(102) журнала «Заметки по еврейской истории» под названием «Сюрпризы памяти».

С удивлением и завистью читаю у разных авторов: они могут воспроизвести события каждого дня, начиная с почти эмбрионального состояния! Возможно это метафора, а возможно – реальность, но, как и кто может убедиться в правдивости их утверждений. Мне никогда не удавалось вспомнить происходившее день за днем ни на одном участке времени. А уж воспоминания о днях раннего детства, в соответствии со спасительным свойством памяти старательно загонять все тяжелое, болезненное в самые далекие уголки, казалось, были безвозвратно утеряны.

Кое-что о своей биологической семье я узнал после неожиданной встречи со своей сестрой в 1990 году. Смутные воспоминания о которой, у меня были, но чем старше я становился, тем больше считал это плодом детской фантазии.

Выяснилось, что наша семья (отец, мать, старшая сестра, я и бабушка) до войны и во время блокады жила в Ленинграде. Живыми после войны остались только сестра и я. Отец умер в 1942 году от гангрены после обморожения в Финской войне, мать погибла в 1943-м при невыясненных обстоятельствах. Бабушке после смерти матери удалось вывезти сестру на Большую землю. Я был слишком мал и мог не вынести трудности переезда, поэтому бабушка сдала меня в ближайший детский дом, который, как потом оказалось, находился на той же улице, на которой мы жили. Война разметала нас с сестрой по разным городам. Она жила в Москве, где была удочерена нашей тетей, я – в ленинградском детском доме и после войны был усыновлен, как сирота, бездетной семейной парой. За чередой лет и событий, я совершенно забыл о своей биологической семье, хотя всегда знал, что был усыновлен.

Более того, я привык к мысли, что моя история до усыновления стерта в моей памяти. Лишь иногда, память устраивала и устраивает мне сюрпризы: вдруг, как прожектор, выхватывает из темноты отдельные события, или их фрагменты, давно происходившего со мной. Между этими событиями, проходили дни, а могли пролететь годы. И совершенно непонятно по какому признаку отбирается, что мне позволено вспомнить, а что – нет, что будет показано раньше, а что – позднее.

Скажем, вспоминается такое малоинформативное событие: во время урока ненавистной мне учительницы русского языка (писал я коряво, безграмотно, правил категорически не понимал и не запоминал), увидел в окне дома напротив своего школьного приятеля с завязанным горлом (у него была ангина). Ничего удивительного в этом не было – дом, где мы оба жили, находился прямо напротив школы.

С другой стороны, вспоминается грохот и яркие вспышки за окном с опущенными маскировочными шторами из плотной бумаги темно-синего цвета и мы – маленькие, испуганные зверьки, забившиеся под столы и стулья. Я потом подобные шторы видел в школе, в кабинетах физики и химии. Долго не мог понять, почему они при подъеме скручивались в рулон. Это мне казалось какой-то фантастикой.

Или вот это – удивительное. Читал в детстве книгу под названием «Удивительный заклад». Автора не помню, но помню, что по какой-то очень важной для героя повести (мальчика) причине, он понес в заклад своего домашнего кота. Так вот, для меня оказались абсолютно понятными слова: заклад и ломбард. Оказывается, до 1943 года мы жили в доме напротив ломбарда. Видимо, в семье были существенные затруднения с деньгами и часто решались вопросы заклада и выкупа из ломбарда.

Еще более удивительная вещь произошла, когда мы с сестрой одновременно оказались в Питере. Как-то вечером мы гуляли по городу и оказались на той улице, где до марта 1943 года жила наша семья. Нашли наш дом (заслуга сестры: я не помнил, а она на 5 лет старше), напротив – ломбард, а потом я случайно увидел на этой же улице здание, в котором находился мой детский дом. Расстался я с детским домом летом 1947-го в возрасте чуть больше 7 лет и потом там никогда не бывал. А если через многие годы и проезжал в тех краях, то память мне ничего не подсказывала, кроме некоторого беспокойства, связанного со смутным дежавю. Тем более удивительно, что более чем через 60 лет, в угловом здании на перекрестке в двух кварталах от нашего дома я неожиданно увидел знакомые окна бельэтажа. Детского дома там уже не было, но это были точно его окна. И сразу началось узнавание, как будто распахнулись закрытые ранее ставни. Удивительно, но даже остановка автобуса № 7, на котором я покинул детдом, вроде бы осталась на прежнем месте, на другой стороне улицы, там, где дома образовали прямой угол, пространство которого, как и тогда, занимал небольшой газончик. Забавно, что перекресток улиц, представлявшийся мне в те времена очень большой площадью («Когда деревья были большими»), оказался не очень большим и, уж конечно, не площадью. Сестра этого места опознать не могла, так как мое помещение в детдом и ее выезд из Ленинграда почти совпали по времени. Потом, уже дома проверил по документам – адрес совпал. Почтовый адрес дома был по пересекающей улице, а в моей памяти кроме номера детдома и района не было никаких зацепок.

При поиске детдома я вспомнил еще один признак, сохраненный тактильной памятью. Когда мы ходили на прогулку, то шли вдоль домов, и я помню ощущение очень гладкой, как зеркало, холодной, или теплой каменной стенки, по которой проводил рукой. Шли вдоль домов не потому, что боялись машин, их почти не было, а потому, что это было менее опасно при обстреле. Редко проезжали грузовики с печками-топками справа и слева от кабины в виде труб с круглыми крышками. Чем их топили – не знаю, так как все, что могло гореть и давать тепло, в Ленинграде было сожжено. Я потом видел такие машины в кинофильмах про революцию и блокаду. Повторюсь: я рассчитывал и на тактильную память, но оказалось, что в этом районе многие дома облицованы полированным гранитом на высоту примерно 70 сантиметров. Хоть это и не могло мне помочь, я провел рукой по облицовке – в руке возникла почти болевая реакция узнавания.

А когда я читал «Два капитана» Каверина, то очень хорошо представлял себе запах клея в сапожной мастерской (кажется, Сковородниковых), хотя к тому времени уже года 4-5 , как я потерял обоняние. Запах был мне знаком, потому что с нами жила бабушка, которая по рассказам сестры, работала в обувной мастерской. С ней в дом и пришел устойчивый запах клея. Информация о бабушке и сестре осела в моей голове вместе с мифом, что бабушка повезла сестру в Москву, а потом обещала вернуться. То ли бабушка, сдавая меня в детское учреждение, утешала меня, то ли – воспитатели, чтобы успокоить меня. В дальнейшем информация и о сестре, и о бабушке частично подтвердилась.

Обоняние я потерял летом 1944 года в результате разрыва гранаты, найденной и взорванной нами – 3-х и 4-х летними клопами. Тут вижу три кадра:

Первый: я с криком «Ура!» кидаю гранату за большой камень, там, за ним, еще один. Взрыв.

Второй: я бегу вверх по горе к воспитателям с криком: «Муравьи, на нас напали муравьи!».

Третий: автобус с детьми, а между креслами в проходе – большая широкая доска и на ней я, весь с ног до головы в бинтах. Больше всего от взрыва пострадала правая часть моего тела.

По всей видимости, кольцо гранаты отсутствовало (не помню, чтобы я ее выдергивал), но, наверное, пружину ударника перекосило, и в момент боя граната не разорвалась. При ударе о камень пружина перестала упираться в стенку, и ударник выполнил свою работу.

Почему я кричал про муравьев? Дело в том, что в результате взрыва мне, в частности, повредило мизинец на ноге, ну а раз больно ногам – то в этом «виноваты» страшные большие муравьи, которых там было предостаточно.

Еще один кадр. Понятно, что с кормежкой в блокаду было, мягко говоря, сложно. Тем не менее, в памяти засел панический ужас перед манной кашей. Да, именно манная каша много лет вызывала у меня спазмы желудка. Оказывается, неправильно сваренная каша образует комки сырой крупы. И вот этих-то комков мой желудок не выносил. При виде манной каши я устраивал рев и категорически отказывался есть. Что только ни делали бедные воспитатели. Пихали меня физиономией в тарелку, заставляли сидеть перед тарелкой с кашей в надежде, что «голод не тетка», оставляли просто голодным – ничего не помогало. Манную кашу я не ел! И это в блокаду! Когда с продуктами стало чуть легче, кто-то из воспитателей предложил выход. Где-то нашли и стали давать мне, единственному, вместо манки макароны, серые как шинель, толстые и скользкие, но мой желудок их мог усвоить. Смешно, но сейчас макароны не люблю, а манную кашу и сам ем, и мои дети ели. Когда я вырос, то выяснил, что крупу надо просто медленно засыпать в кипяток, обязательно постоянно помешивая. Как варили такую простую кашу повара в детдоме – не знаю.

Дни рождения, видимо, уже после войны, праздновали в один день для всех, родившихся в том или ином месяце. Готовили танцы, песенки и костюмы. Помню, что мне предстояло нарядиться в костюм клоуна, но что я должен был делать – не помню. Костюм состоял из шляпы в виде картонного конуса очень глубокого синего цвета с красными кружочками, белой кофты с красными большими пуговицами и тапочек. Тапочки были тряпичные, покрашенные синей краской. Посадили нас в этих одеяниях за стол. Песенки пели, музыку слушали, играли в «угадайку» разных видов. Наконец пришло время подвижных игр и танцев. Все встали и стали сдвигать столы и стулья. И, о, ужас, на самой середине столовой, там, где сидел я, все увидели на полу огромное пятно синего цвета. Я настолько был увлечен происходящим раньше, что делал под столом инстинктивные движения ногами, а краска оказалась на меловой основе и вся осыпалась на пол. А пол старый, паркетный. А щели огромные. Короче говоря, досталось мне по первое число.

Ну, помню еще бесконечное пребывание в лазарете. К моменту ухода из детдома в моей медицинской карте был полный перечень всех инфекционных детских болезней. Помню, что осмотр проходил, стоя голышом в постели, независимо от наличия температуры и прочих сопровождающих радостей, и что было очень холодно. Как только я начинал выздоравливать, лежание в постели становилось мучением, я делался все более активным, что и вызывало оправданное недовольство медперсонала. И сегодня, пока я болен – лежу, начал придумывать поводы для вставания – пошел на поправку.

То ли сказалось блокадное детство, то ли шок, который я получил при взрыве гранаты, но все мои попытки экскурсов по памяти в отдаленные по времени события абсолютно не поддаются моим желаниям. Все, что удается вспомнить, является неожиданным подарком моей капризной памяти. Дальнейшие рассказы – рассказы-воспоминания, поэтому начало и конец того, что описано в некоторых из них, могут быть размыты.

Роль этой девушки в моей жизни огромна. Именно она откликнулась на просьбу моих родителей помочь им в усыновлении еврейского мальчика-сироты. Она жила длительное время на 10-й Советской улице. А на 8-й Советской находился детский дом, где в числе воспитанников был и я. Именно Ира увидела меня в детском доме и привела туда моих родителей. Ира по отцовской линии происходила из известного дворянского украинского рода Полетика. Мать – из интеллигентной еврейской семьи. Отец довольно рано разошелся с матерью Иры. Был он историком, профессором ЛГУ, зарабатывал прилично, но материально дочери никак не помогал. Когда Ире было лет 18, умерла её мать, и Ира осталась вдвоем с бабушкой. Жить было нелегко, но девушка поступила и окончила биологический факультет ленинградского университета по специальности ихтиология. В это время Ира заболела скрытой формой туберкулеза, и эта коварная болезнь все время подставляла ей ножку в самые важные моменты жизни. Мои родители были хорошо знакомы с этой семьёй и очень не одобряли поступок отца Иры.

Ира частенько бывала в нашем доме, и даже говорят, была влюблена в дядю Леню. Она всегда была чуть полновата и особой красотой не блистала, но я помню её литое тело с высокой грудью и уютными коленями, где в детстве я был частым гостем. Ира была старше меня на 14 лет и относилась ко мне, как старшая сестра. Когда после окончания университета она уехала работать на Камчатку, её приезд всегда обозначал для меня праздник с удивительными подарками. Ира привозила фантастические дары моря и Камчатки. Это были и огромные диковинные раковины, и куски вулканической породы, и разнообразные морские звезды, и морские коньки. Родителям она привозила забавные фигурки, принадлежащие различного рода религиозным культам аборигенов Камчатки.

Когда её бабушка тяжело заболела, Ира рассталась с интересной для неё работой по специальности, уехала с Камчатки и вернулась в Ленинград. А была она специалистом по планктону – микроскопическим животным, живущим в поверхностных слоях воды, которые являются пищей многих рыб и морских животных. В Ленинграде Ира вынуждена была пойти на работу, далекую от её специальности, в один из проектных институтов. Потом, чтобы получить соответствующее образование, она окончила Гидрометеорологический институт.

До последних дней жизни бабушки, она преданно ухаживала за ней. После её смерти, Ира осталась одна. Где-то на Украине имелись очень дальние родственники, но они мало знали друг о друге. Ближе всех оказался я и мои родители. Мне кажется, что мы любили друг друга. Это никогда не обсуждалось, но я всегда знал, что в случае необходимости мог рассчитывать на неё и, надеюсь, что она ощущала это и с моей стороны. Много раз в мои студенческие годы она помогала мне вылезать из трясины английских «тысяч», разбираться в серых однообразных формулировках партийных съездов. Я тоже помогал ей, по мере необходимости выполняя разного рода хозяйственные, мужские работы у неё дома.

Семейная жизнь у неё не складывалась. Повезло Ире только где-то лет за десять до её смерти. Она вышла замуж за очень приличного человека, пенсионера, ветерана Великой Отечественной Войны. Счастье было недолгим. Прожили они вместе лет пять. Потом он скончался от старых ран.

Последняя наша встреча произошла здесь, в Израиле. Ира давно мечтала съездить в Израиль. Кроме знакомства с «Землей обетованной», она еще очень хотела побывать на могиле своего отца, которая расположена на кладбище в Иерусалиме, рядом с церковью в Гефсиманском саду. В Израиль он приехал со своей второй женой, влюбился в эти края и остался здесь до конца жизни. Судьбы его второй жены я не знаю, но знаю, что информация о смерти и месте захоронения, пришла от его Иерусалимской приятельницы. Конечно, из своей пенсии Ира не могла выкроить средства для поездки. Но я тогда еще работал, финансы позволяли нам взять на себя все необходимые затраты на эту поездку, и мы пригласили её приехать к нам в гости за наш счет. По разным причинам поездка все как-то откладывалась.

И вот Ира приехала. Мне она показалась какой-то угнетенной, очень усталой и безразличной ко всему. Мы взяли для неё несколько экскурсий по Израилю. Пытались всячески развлечь её. Однако все время было ощущение чего-то недосказанного, чего-то гнетущего её. В первый свободный от работы и экскурсий день, мы отправились на машине в Иерусалим.

Помню совершенно чудовищный подъём к кладбищу, когда наша машина становилась чуть не вертикально, и я боялся, что тормоза не выдержат. Места для парковки я не нашел, поэтому я остался в машине, а Ира с моей женой пошли на кладбище. Оказалось, что, вопреки моим пессимистическим предположениям, они легко нашли могилу, которая оказалась ухоженной и чистой.

Помню абсолютно умиротворенное, успокоенное лицо Иры, когда они вернулись к машине с кладбища, и понял, что наши усилия были затрачены не зря. В таком спокойном, просветленном состоянии человека, выполнившего свою миссию, Ира находилась до конца своего пребывания в Израиле.

Обратно, в Ленинград, Ира возвращалась вместе с моей женой. Там у нашего среднего сына родилась дочка, и жена летела повидать новую внучку.

Это была моя последняя встреча с Ирой. Превратности жизни, предательская работа туберкулеза, возраст и ослабленное здоровье, пагубно сказались на ее общем состоянии. После этой поездки, примерно через год, жизнь Иры оборвалась.

В детском доме наверняка были какие-то игрушки, но они были общие, а значит, не мои. И память просто стерла воспоминание о них.

Зато, игрушки в моём новом доме, потрясли меня настолько, что я помню их до сих пор, хотя потом было много разных игрушек. Потрясли и сами игрушки, и то, что сопровождало знакомство с ними. Лежало все это богатство в большой коробке около маленького письменного стола с двумя ящиками – один, маленький, был посередине, второй, чуть больше, был справа сбоку.

Первое, что я увидел, это был мяч, большой, надутый, с покрышкой из пластика. Надувался он через специальную трубочку в камере. Был мяч трехцветный – белый, блекло-голубой и желтый. С мячами я имел дело и раньше, но это был мой, так мне сказали. Осторожность была, но недоверия не стало очень быстро, и я поверил. Я взял его в руки. Большой, легкий, гладкий, немножко прилипает к ладоням. Слегка ударил его о пол. Раздался громкий, звонкий удар и мяч подпрыгнул. Звук был неожиданно громкий, и я подумал, что, наверное, в мяч здесь играть не полагается, и тихонько положил его на место.

Там же в коробке лежало нечто, что раньше видеть мне не приходилось. Самое главное – непонятно было что с этим делать. Это была палочка, круглая, на одном конце которой находилось что-то, похожее на винт самолета. Я услышал: «Ты этого раньше не видел?». Я отрицательно помотал головой. Говорить я еще не решался. Не то, чтобы я боялся, просто непонятно было, как вести себя в новой обстановке. «Давай вместе попробуем», – снова услышал я. И тут же увидел, как две руки взяли палочку и зажали между ладонями так, что винт (пропеллер) оказался наверху. Потом ладони сделали быстрое движение друг относительно друга, заставляя крутиться палочку, как бы завинчивая пропеллер вверх, и ладони разжались.

Удивительное, незабываемое, непонятное произошло с палочкой и пропеллером – они взлетели и некоторое время висели в воздухе почти под самым потолком. Потом упали. Я быстро нашел игрушку и уверенно передал в те же руки. Пропеллер опять взлетел. Когда я снова хотел отдать игрушку, то почувствовал, что мои руки попали в теплые добрые ладони, а палочка пропеллера теперь зажата уже между моими ладонями. Потом не мои, а добрые, руки сделали моими ладонями нужное движение, но пропеллер не взлетел. Я еще не отдался безоговорочно под управление умных рук. Вроде бы с третьего раза пропеллер взлетел. Потом я учился это делать сам, согласуясь уже со словесными советами. Как-то неожиданно я понял (конечно, ничего я не понял – как зверек почувствовал), что исчезла настороженность, и установились новые, необычные отношения, абсолютно непохожие на то, что было в детдоме.

Третья игрушка – пружинный пистолет, который стрелял палочками, оканчивающимися резиновыми присосками. Пистолет, покрашенный черной блестящей краской, был довольно тяжелым. Думаю, что пистолет был не столько тяжелым, сколько я был хилым. Конечно, зарядить пистолет руками на весу я не мог – слабоват был. Но зато, я довольно быстро научился использовать вес своего тела. Я вставлял палочку в отверстие дула, упирался резинкой в пол и наваливался на пистолет. Так я выполнял зарядку пистолета. Стреляли мы в цель по очереди. Здесь я впервые услышал слова «целик и мушка», и получил краткий теоретический и практический курс прицеливания из легкого стрелкового оружия. Общался я достаточно церемонно. Ко мне обращение шло по имени, я же обращался на «Вы». В процессе игры мы и не заметили, что кто-то вошел в комнату и женский голос произнес: «Гриша, Зяма! Идите мыть руки. Пора обедать».

Это «Витенька» видимо настолько отразилось на моей физиономии, что немедленно последовало пояснение – «Дома мы зовем ее Витя, для других она – Викторина, меня дома зовут Зяма, а так – Соломон». Я кивнул головой, хоть и не понял связи имен «Витя» и «Викторина», «Зяма» и «Соломон», но не считал себя в праве задавать вопросы. Долго еще я обходился местоимением «Вы» и только в разговорах с посторонними называл их по имени и отчеству.

До рождения мамы, будущие молодые её родители мечтали о мальчике первенце. Но когда они учились в Сорбонне (Париж) на врачей, родилась девочка, которую во Франции назвали «Викторин». Потом «грамотный» клерк в России, выписывая свидетельство о рождении на русском языке, написал «Викторина». Так и осталась мама с именем Викторина. Имя Викторина резало слух родителям (французский они знали хорошо) и они решили звать ее дома Витя. А когда через несколько лет появился мальчик, они назвали его Леней, а Викторину продолжали звать Витей. Потом мальчик утонул, а Витя так и осталась Витей. Так ее и звали все близкие друзья и знакомые.

Папа родился в черте оседлости, в маленьком белорусском местечке. Он был младшим (пятым) ребенком в семье. Глава семьи был знатоком древнееврейского языка, имел диплом раввина, но был просто учителем в религиозной школе. Его жена, мать семейства, была дочерью раввина. Близкие друзья звали папу «Зяма» от имени по рождению – «Залман». До войны, как мне рассказывал папа, государственного антисемитизма не было. Утверждать свое еврейское происхождение было не перед кем - бытовые антисемиты вращались на других орбитах, и для простоты общения в обиходе он стал отзываться на Соломона. Так же поступали в те времена многие известные советские ученые, но паспорт был на имя Залман, а множество других документов – на Соломона. В один прекрасный момент ему пришлось подать на себя в суд, чтобы установить тождественность личности.

С именами и отчествами я был знаком еще по детскому дому, и для меня это не было какой-то пороговой трудностью. А вот что меня действительно удивляло, почему такие взрослые люди так плохо говорят. Дело в том, что, по всей видимости, среди персонала детдома евреев не было и мягкое произношение звука «р» являлось сугубо детской принадлежностью, которая была поводом для насмешек и дразнилок. Папа в меньшей степени (он мне потом рассказывал, как трудно он изживал у себя еврейско-украинский акцент), мама – в большей, обладали этой особенностью.

Очень старался вспомнить, как в обиход вошли слова «папа » и «мама», и какое из них было раньше, но память видимо посчитала, что это совершенно не существенно, и стерла или так глубоко спрятала эту информацию, что без помощи специалиста ее не вытащить. Да и не надо. Произошло это как-то само собой, без всякого принуждения, убеждения и разговоров на эту тему. Вот о чем я помню, так это о переходе в общении на форму «ты». Я говорил «мама» или «папа», но «вы». И это понятно – в детдоме мы обращались к взрослым на «вы». Мама долго мне объясняла, что форма «вы» между близкими людьми – форма отчуждения. А я пытался (уже пытался) спорить, приводя в доказательство что-то из Горького, и из общения некоторых моих одноклассников со своими родителями. Помнится, убедить друг друга, мы так и не смогли, но пришли к соглашению.

Однажды утром за завтраком папа сказал, что сегодня мы идем в кино смотреть сказку «Конек Горбунок», с которой за пару дней до этого познакомила меня мама. Она великолепно читала вслух и рассказывала. Но это будет предметом особого рассмотрения.

В детдоме в кино нас не водили. Страна с трудом вылезала из последствий войны. У меня об этом чуде не было никакого представления, и сообщение было воспринято без особого энтузиазма. Но дальше мама сказала, что мы вряд ли успеем на утренний сеанс. Папа возразил, что если я потороплюсь с едой, то на такси мы успеем. С поездкой на такси я уже был знаком, и это мне очень нравилось. Между прочим, долго не мог понять, почему из детдома они меня забирали на автобусе, а не на такси. Теперь я думаю, что это было связано с их потрясающей тактичностью, с нежеланием вызвать лишнюю зависть у детей (поверьте мне, забирают – уже завидно) и воспитателей (такси рассматривалось, как предмет роскоши).

В Ленинграде в те времена в качестве такси бегали маленькие черные автомобильчики. Почему-то во многих местах, в литературе, сказано, что основной машиной такси после войны была машина «Победа». Это верно, но только начиная с 1949 года! А до того? С большим трудом отыскал в Интернете информацию о тех машинах, которые остались в моей памяти. Оказывается, изготавливались они в Германии, назывались ИФА (объединение по автостроению), и имели (подчеркиваю) двухтактный двигатель[1]. Сто этих автомобилей впервые вышли на линию от 1-го таксомоторного парка 20 октября 1946 года и несли службу вплоть до поступления больших партий «Побед». Машин на улицах и так было немного, но эти обладали совершенно особым звуком выброса отработанных газов (из-за двухтактности двигателя) из глушителя. Мой музыкальный слух (компенсация за утерянное обоняние) совершенно безошибочно, издалека обнаруживал приближающееся такси, что каждый раз вызывало удивление и слова поощрения со стороны родителей.

Мы вышли из дома, и со стороны Гавани я услышал звук приближающегося такси, о чем немедленно сообщил. Действительно, где-то минут через 5 появилось такси. Папа остановил его, мы сели и поехали в кино. В середине Невского, по нечетной стороне, находился большой кинотеатр «Титан». Вот сюда мы и подъехали.

Уже первая процедура стояния очереди в билетную кассу и покупки билетов была новой для меня. Тут впервые появились страх – хватит или не хватит билетов, беспокойство – успеем или не успеем на сеанс. Эти чувства возникли, как реакция на нетерпеливые вопросы таких же малышей, стоящих с родителями в очереди за билетами. Но им это, быть может редкое, удовольствие все же было знакомо, а мне – нет. Тем не менее, солидарное стадное беспокойство передалось и мне. С трудом дождался окончания процедуры покупки билетов и потянул родителей в зал, точнее туда, куда шли все.

Они знали, что я в первый раз в этом помещении и удивились безошибочности выбранного направления. Это ведь тоже детдомовская солидарность. Поодиночке мы не привыкли, только стадом, только вместе. Уже взрослым слышал, что только у старших детдомовских ребят постепенно проходит чувство стадности в непривычных условиях.

Зал поразил меня размерами и расположением рядов кресел. Тогда я, конечно, не знал, что это называлось «амфитеатр». Места наши оказались (или папа специально так выбрал) около прохода. Как потом выяснилось, это было хорошо, так как я абсолютно не был готов неподвижно сидеть весь сеанс и в силу непривычки, и в силу активного темперамента.

Свет постепенно погас, и начался показ. Вначале (как всегда в кино) показывали нечто, совершенно не имевшее отношение к тому, что мы пришли смотреть, но я с первых секунд впился глазами в экран. Там происходило чудо движения. Двигались какие-то люди, машины. Суть происходящего меня еще не интересовала. Завораживающе интересно было само движение. Я безуспешно попытался понять, как это сделано. Моего опыта и знаний на это явно не хватало, но что-то по-детски я себе объяснил, успокоился и с удовольствием стал следить за происходящим. Единственное, что мне мешало – громкие звуки, вырывавшиеся из динамиков, огромных черных ящиков, которые оказались рядом с нами. Закончился журнал или что там было, и загорелся свет. «Уже все?» – огорченно спросил я. «Нет, главное еще не начиналось», – ответила мама. Снова потух свет и начался рисованный фильм-сказка «Конек Горбунок». Конечно, спустя столько лет, я не помню фильма во всех подробностях. Помню ощущения и чувства, переполнявшие тогда. Про звук я уже писал. Краски. Феерия красок. Перо жар-птицы, свет которого освещал с экрана весь зал. Сопереживание, как бы глупому младшему брату-неудачнику, не давало мне спокойно сидеть. Я вскакивал с сиденья, вцеплялся в спинку кресла предыдущего ряда, как будто в уздечку конька, вылетал из кресла и слету усаживался на ступеньку нашего ряда, когда надвигалась очередная подлость (я чувствовал это), а сделать было ничего нельзя, и вновь спокойно садился в кресло, когда проходила острота момента. Вот чего я точно не делал – не орал, как другие дети. Устал от фильма ужасно. Как мы добрались до дома – не помню. Помню, что вошел в квартиру и… проснулся где-то к вечеру.

Долго потом родители меня в кино не водили. Они, я и мои друзья предпочитали домашний показ диафильмов. Тем более что незаметно в процесс показа и обсуждения подключались и папа и мама. А это было море интересных рассказов из истории, биологии, археологии, палеонтологии, физики, химии, математики. При этом, когда обсуждение касалось точных наук, главным рассказчиком и трактователем был папа, что касалось гуманитарных наук – папа и мама успешно дополняли друг друга. Обычно смотрели диафильмы вечером в субботу, по окончании трудовой недели. Фильмов у меня было очень много: по литературным произведениям, по интересным научным фактам, по искусству, архитектуре. Всего и не перечислить. Их дарили друзья и знакомые, они были предметом обмена, их приносили на уроки в школу, в кружки и т.д. До сих пор вспоминаю натянутую белую простыню, спроецированную на ней картинку с пояснительным текстом и, как сейчас вижу в отраженном полусвете заинтересованные физиономии моих одноклассников и их поблескивающие глаза.

В следующий раз я попал в кино года через два уже вместе со школой.

Прошло уже полгода, как 7-й автобус увез меня от детского дома. Я все реже и реже вспоминал ребятишек, с которыми дружил, дрался, переживал общие обиды и воспитателей, которые относились ко мне в принципе по-доброму. Жизнь с родителями, школа и новые друзья постепенно вытесняли воспоминания о детдоме

Пришел Новый Год. В детдоме Новый Год не отмечался никак и что это за праздник я не имел никакого понятия. А здесь, пришел с работы папа и сказал, что мы с ним должны пойти покупать ёлку. Это мужское дело. Ёлку покупать? Зачем? Оказывается, есть такой праздник, он конечно немножко языческий (поклонение дереву), но не все ли равно, если это добрый веселый праздник.

Папа взял веревку, мои санки (у меня появились и мои санки) и мы отправились в темноту зимнего вечера за елкой. Оказалось, что идти недалеко, только обогнуть дом. Там стоял грузовик с ёлками, и странный дядька сбрасывал оттуда ёлки. Дядька был странный потому, что он как-то слишком весело разговаривал и все время хватался за борта машины, чтобы не упасть. Папа сказал, какой высоты нужна ёлка, дядька поискал в машине и, наконец, вытащил очень красивую ёлку (в те времена еще продавали красивые ёлки, а не ёлки, отбракованные на вырубку). Папа расплатился, мы перевязали ёлку, положили в санки и потащили домой. Санки в некоторых местах ехать не хотели, ветер смел тонкий слой снега, и мы со смехом впрягались в саночную веревку, как лошади. Кое-как доехали до парадной. Папа взялся за комель, а я за верхушку дерева и мы потащили ёлку наверх. Мама радостно открыла дверь, и теперь уже втроем мы внесли ёлку в столовую.

Как ее ставить? В этой квартире это была первая ёлка. Ничего не было подготовлено. Нашлась мама. Она вспомнила, что в соседнем подъезде есть умелец на все руки по фамилии Семилеткин. Звали его Николай, а вот отчество, за давностью времени, выпало из памяти. Помню, что много раз потом, когда стал постарше, наблюдал я за его красивой работой и по электричеству, и по сантехнике, и по слесарному делу и особо радовался, когда он разрешал мне помочь ему.

Мама сходила за умельцем, который достаточно быстро из ведра, воды и каких-то палок сделал довольно устойчивое сооружение, горделиво вставшее в угол, у окна. Украшение елки происходило без меня, так как меня отправили спать, а спал я в другой комнате. На самом деле я и не очень сопротивлялся, поскольку знал об украшении ёлки лишь из сказок Андерсена и никоим образом не переносил эту возможность так близко к себе, в соседнюю комнату. Утром я проснулся первым – я жаворонок, и тихонько пошел в столовую смотреть на елку. Меня всегда, и до сего дня, привлекает хорошо сделанная работа. И когда я вижу такое, мне хочется понять, как это сделано. Каково же было мое изумление, когда я увидел ёлку с блестящими игрушками, с гирляндами, с настоящими маленькими свечками. А внизу под ёлкой стоял большой Дед Мороз! Эти игрушки и Дед Мороз потом долго сопровождали меня в моей жизни.

Совершенно неожиданное произошло вечером перед отходом ко сну. После ужина папа предложил посмотреть, что мне принес Дед Мороз на Новый Год. Мы вместе полезли под ёлку и вытащили оттуда два пакета. В первом были маленькие: рубанок, ножовка, струбцина и молоток. Во втором были кожаные (детские) крепления для лыж. Папа пояснил, что сами лыжи мы пойдем покупать вместе, так их надо подбирать по росту.

Эти маленькие инструменты, изготовления того же дяди Семилеткина, служили мне долго. Самое главное, что папа научил меня пользоваться инструментами, а потом всю жизнь удивлялся, откуда я многое умею делать руками. Когда я напоминал про эти инструменты, он говорил, что этого не может быть, что он гвоздя в стену вбить не может. Тут, конечно была некоторая доля кокетства, но серьезных больших работ он сделать не мог. Обычно эти разговоры я заканчивал словами: «Вот что значит настоящий преподаватель – сумел объяснить то, что сам не умеешь!»

Конечно, папа забыл и то, что когда я стал интересоваться электричеством, он взял кусок доски, расположил на нем две колодки для электрических пробок и два клеммника. Подсоединил к колодкам два провода, оканчивающихся электрической вилкой, подсоединил клеммники к соответствующим пробочным колодкам, ввинтил пробки и сказал: «Твори. Все что после клемм – твое». И я творил разные схемы подключений ламп, звонков, выпрямителей и тому подобное. И много раз в душе благодарил папу за то, что моя ошибка в схеме не приводила к отключению электричества в квартире, а лишь к смене пробочного предохранителя на доске.

[1]Отличительными чертами автомобиля ИФА-Ф8 были надежность и простота эксплуатации. Отсутствовали такие источники частых неполадок, как бензонасос (топливо подавалось самотеком), распределитель зажигания (его заменяли две бобины, обслуживавшие каждая свой цилиндр), водяной насос (вода в системе охлаждения циркулировала только за счет разности температур), вентилятор охлаждения с ременным приводом. Поскольку двигатель был двухтактным, он не требовал периодической регулировки клапанов и доливки масла, неизбежных на четырехтактных моторах. См. напр. www.autodaily.com.ua/history/144