Berenson1

Первый еврейский город в современном мире – Тель-Авив – отмечает своё 100-летие.
Я был свидетелем его 25-летия

Ура! Мы с мамой едем в Палестину! К тете Хадасе, дяде Михелю и их детям – Аврамику и Шошане. Не насовсем, через год мы должны вернуться: здесь остается папа. Кроме того, залогом нашего своевременного выезда из Палестины была большая сумма, внесенная дядей английским мандатным властям. Недавние халуцим, они, люди небогатые, рисковать этими деньгами просто не могут, а у моих родителей, бессарабских служащих весьма среднего достатка, таких средств просто не было. С нашей стороны поездку финансировала женская сионистская организация ВИЦО (Women International Zionist Organization) – мама была председательницей ее бессарабского отделения. Еврейское население этой провинции королевской Румынии, еще недавно – Российской империи, приближалось к полумиллиону человек.

В центральном архиве ВИЦО, спустя полвека, на групповом снимке делегатов последнего предвоенного всерумынского съезда этой организации в Бухаресте я увидел свою маму молодой, вдохновенной, полной надежд (сионизм, Эрец-Исраэль) и тревог (наступающий гитлеризм, фашизация Румынии)...

Дальнейшее предварю исторической ретроспекцией, уместной, как мне кажется, и потому что в еврейских изданиях культивируется интерес к семейным архивам.

В центральной Украине, южнее Киева, на обоих берегах Днепра, есть средоточение населенных пунктов – Шпола, Золотоноша, Мошны, Валява, Жаботин, Смела, Белозерск, Городище, Канев, Сосновка – областной "столицей" которых были и остаются Черкассы. Все эти географические названия вписаны кровью в еврейскую историю казаками Хмельницкого и Железняка, погромщиками-черносотенцами и бандами атамана Григорьева, белогвардейцами Деникина и солдатами Вооруженных сил Юга России. Но при этом Черкассы стали одним из центров хасидизма, в нем были сильны позиции "Ховевей-Цион", бундовцев, сионистов; черкасская самооборона, еврейские политические забастовки и активность молодежных пропалестинских организаций также зафиксированы историей.

Религиозная, общественная и деловая еврейская жизнь в городе била ключом: синагоги, молельные дома и "талмуд-тора", несколько мужских и одно женское еврейские училища, общинная больница и богадельня, крупные предприятия легкой и пищевой промышленности, принадлежавшие еврейской знати.

Не последними в городе были Хая и Иосиф Шафир, фамильное доброе имя поддерживали и десять их детей.

...В 1921 году из уже советских Черкасс небольшая группа еврейской молодежи сионистской организации "Цеирей-Цион" направилась в Палестину. Разными путями добрались они до Овидиополя на одесском берегу Днестровского лимана, а там, при помощи местных контрабандистов из гагаузов, "украли границу" (в дословном переводе с идишского "гонвнэн ди грейницэ", как у нас говорилось). В Аккермане, нынешнем Белгород-днестровском, заранее подкупленная румынская "Сигуранца" их немного, для виду, промурыжила, оставила несколько синяков, потом, передав в руки местных сионистов, обеспечила им дальнейшее следование. Среди беглецов были сестры Хадаса и Мина Шафир и жених первой – Михель Ванский, недавний студент-путеец. Эта чета добралась до Тель-Авива, а младшая из сестер, моя будущая мама, "зацепилась" за местного молодого человека, совсем недавно вернувшегося из немецкого Гамбурга, где он набрался европейского коммунизма. Став семейной парой, они поселились в Измаиле. Там отец служил бухгалтером в Еврейском банке, а мама учительствовала в еврейской школе сети "Тарбут".

Поскольку эта семья была типичной для бессарабской еврейской интеллигенции, позволю себе привести несколько штрихов из их духовной жизни. Повседневно в доме звучала хорошая русская речь, культурная доминанта определялась российскими корнями и отличным образованием родителей в классических гимназиях. Но в частном общении с друзьями (исключительно еврейскими интеллигентами, в том числе венгерского, румынского, австрийского происхождения) разговаривали только на идише (отмечая праздники, обсуждая спектакли, споря о политике, играя в покер).

Иосиф и Хая Шафир с детьми и внуками (оба через 20 лет - участники ВОВ: старший, Гершуня, - в чине морского капитан-лейтенанта, младший, Юлик - штурман дальней авиации в чине лейтенанта). Черкассы, 1925 г.

В нашей небольшой съемной квартире часто собирались друзья родителей. Мне особенно запомнились веселые вечера, когда приезжавшая из столичного Кишинева обаятельная Юдит Геллер (председательница тамошнего ВИЦО) пела еврейские песни. (Одну из них, "Рейзелэ", я услышал – спустя много десятилетий! – по РЭКА.) Вся эта компания много читала на идише, русском, немецком. В городе были две общественные библиотеки – русская, эмигрантская, и еврейская при Народном доме. Румынизация их никак не коснулась, а этим романским языком пользовались только в общении с чиновниками. (Определяя меня в румынскую государственную гимназию, отец начал разговор на румынском, но директор Ионеску сам тут же перешел на русский, так как был на самом деле просто Иваненко.)

И еще помнится (позднее все часто оживлялось в памяти рассказами и уточнениями родителей), у нас несколько раз гостил известный сионистский деятель и публицист Нахум Соколов (Кстати, путём сложных историко-этнографических выкладок именно он предложил название Тель-Авив нашему городу). Будучи уже в преклонных годах в начале 1930-х председателем Еврейского агентства (Сохнута), объезжая сионистские центры Восточной Европы, в том числе Бессарабию, в Измаиле он останавливался в нашей квартире. Здесь ему было спокойно, уютно и интересно. Полное политическое единодушие с мамой резко контрастировало с ожесточенной полемикой с отцом, которого он называл "аингешвартерер ройтер" (упрямый, упертый красный), все это на идише – папа иврита не знал. Но затем наступала интеллектуальная гармония на немецком: о Германии (которую оба хорошо знали, любили, как теперь понимаю), ее культуре и обоими почитаемых поэте Рильке, драматурге Гауптмане...

Атмосфера нашей семейной жизни и того детского далека видится мне безоблачной, хотя идеологическая и политическая несовместимость моих родителей была бескомпромиссной: мама всегда надеждами устремлялась к юго-западу, в сторону Эрец-Исраэль, отец бредил Советским Союзом и ждал прихода северо-восточного "медведя". (СССР по-румынски URSS, а "урс" на этом языке – "медведь". С началом Великой Отечественной, в связи с первыми поражениями Красной армии, бессарабцы горько шутили: "Дер бер от зэх бамахт" – знающие идиш поймут.)

Когда же в 1940-м "большой брат" пришел в Бессарабию, сионистов взяли в оборот. Маму органы почтили своим вниманием одной из первых.

Через год нас сослали в пески Кзылкумов, и сопровождавшие наш эшелон энкавэдисты недоумевали и все приходили смотреть на маленькую рыженькую "евреечку", которая везла в ссылку своего мужа и сына. В их практике всегда было наоборот: мужа репрессировали, а жены и дети были ЧСИР (члены семьи изменника Родине). В долгие и часто очень трудные (голодные, тревожные, морально унизительные) годы ссылки мы вспоминали шутку красного командира (три кубика на петлицах), впервые увиденного нами еврея-офицера – явление совершенно невозможное в королевской Румынии. Он прожил у нас год (без семьи) и был расквартирован в рамках нового для нас явления – "уплотнения". Тесно сойдясь с родителями, доверяя им, он любил повторять: "Мы вам протянули руку дружбы, а ноги вы уже сами протянете".

Лишь значительно позже, узнав о судьбе друзей родителей и их детей – моих друзей, мы поняли, что сталинская ссылка сохранила нам жизнь: оставшиеся в Аккермане мои дядья с семьями погибли под Одессой в страшной Богдановке, измаильтянин доктор Упштейн был повешен прилюдно как советский симпатизант, весельчак Хаселев с сотней других евреев был сожжен заживо в городской синагоге, Хаймовичи всей семьей расстреляны в Татарбунарах, иные – угнаны в Транснистрию, откуда не вернулись.

Но дело не только в фашистских зверствах: другие братья и сестры отца, оказавшиеся на территории СССР, сгинули в лагерях смертоносного Архипелага...

Но вернемся в лето 1934-го, в мои первые школьные годы.

На флагмане румынского морского флота, пароходе "Король Карол Второй", мы отплыли из Констанцы в Хайфу, с остановками и прогулками по Константинополю и Афинам. Сквозь дымку десятилетий мне и сегодня видятся общие очертания залитой солнцем палубы с нарядной публикой в шезлонгах, снующие фелюги в порту Стамбула, подавляющее величие мечети "Ай-Софья", сутолока Пирея, развалины Парфенона...

Жили мы в Тель-Авиве, в "шхунат ха-поалим 2" (в соседней "шхунат ха-поалим 1" жили Поля и Давид Бен-Гурион), в стандартном одноэтажном трехкомнатном домике, построенном собственными руками этих самых поалим. Сейчас это глубокий приморский тыл города, и улочка имени А.Д. Гордона сохранилась, но вот соседние обрели новые имена: Лассаль и Бернштейн, бульвар имени Бен-Гуриона тогда назывался Керен кайемет ле-Исраэль, улица Арлозорова только получила свое имя – по этой еще безымянной песчаной колее бежал преступник, убивший здесь же, на берегу моря, этого видного сионистского деятеля. Прежними остались названия параллельных Ħа-Яркон и Бен-Иеħуда.

Все еще утопало в песках, участки застроек выглядели отдельными островками, а чуть севернее, где сейчас примерно проходит улица Жаботинского, была вообще окраина района: сюда мы, дети, сумерками бегали слушать вой шакалов и лисиц. Кстати о фауне: здесь впервые я увидел живых верблюда, осла, корову, скорпиона, ящерицу и хамелеона; насмерть испугался, когда из мусорного бака, что стоял на выходе из палисадника, выбрался, грохоча хвостом, не то варан, не то игуана. (Прочитал в зоологическом справочнике, что эти виды ящериц в стране не водятся. Верю. Но ведь и акулы в наших водах не водятся, а несколько лет назад в Ашдоде выловили пять экземпляров этих хищников.)

В стихотворении "Город" из цикла "Тель-Авив, 1935" Лея Гольдберг пишет: "...И томимые жаждой сбегали пески на заброшенный берег, расписанный илом". Именно таким был тот берег, на который мы почти ежедневно ходили загорать и купаться (это между нынешним трехцветным посольством Франции и парком "Ħа-Ацмаут"). От нашего дома номер 18 до моря было метров 200-300. На обратном пути покупали за несколько грушей (мельчайшая монета) у арабов с осликами апельсины, бананы, финики, инжир ... Фруктами меня, бессарабца, было не удивить, но такими? Мои местные сверстники не знали рыбьего жира – этого обязательного аперитива, отравившего мое детство (как и других отпрысков "правильных" еврейских семей), зато они с наслаждением хлебали "арак пейрот" (фруктовый суп), не опасаясь поносов, сочетали салаты с молочным...

Многое для меня впервые открылось: в Измаиле мы тогда холодильников не знали, пользовались глубокими, еще с турецких времен, погребами, здесь же специальные шкафы периодически наполнялись покупными брусками льда и служили продуктохранилищами; привычных мне городских извозчиков заменяли автобусы: дети называли взрослых на "ты", целыми днями, если не учились, слонялись компаниями по улицам и дворикам, были однозначными "хуцпаним" – не в современном значении "наглые", а дерзкие, раскованные (у них было неизмеримо больше "можно" и много меньше "нельзя", чем у меня, галутного мальчика). Удивлял и семейный уклад: взрослые работали с раннего утра до трех часов, тетя – возглавляла систему "Эзра ла-има оведет" (дословно «Помощь работающей маме») – предтеча нынешнего НААМАТа, дядя – в муниципалитете. За общий обеденный стол садились по пятницам и не начинали есть, пока своего места за столом не занимала приходящая "озерет байт" (помощница по дому), студентка Михаль, – запомнилось потому, что это был женский вариант имени дяди. В нашей измаильской очень либеральной и просвещенной семье была домработница-прислуга, которая никогда бы не села с "хозяева" за обеденный общий стол: всегда ела то же, но отдельно, в своей комнате. И ее не приглашали – не принято. Но именно эта болгарская девочка, потом девушка, Анна, не пожелавшая уйти от нас, когда пришли Советы, провожала нас в "воронок", отдав маме свои последние деньги: забрали нас 13 июня, аванс папа получал 15-го, и никакой наличности у родителей не было...

В семье убежденных мапайников («леваков») постоянно велись политические разговоры. Их близким знакомым был недавно убитый недалеко от их дома, на берегу моря, Арлозоров, которого старшие называли его русским именем (а может, партийной кличкой) Виктор. Муниципальные интересы были повседневностью, взрослые читали левую газету "Давар", дети – "Давар ле-еладим". (Снова отвлекусь: потом, уже в Измаиле, я несколько лет получал по подписке эту детскую газету, и при обыске ее экземпляры очень заинтересовали и насторожили энкавэдистов, изъявших их вместе с театральными программками на идише, что хранили родители).

Патриотический настрой моих двоюродного брата и сестры запомнился мне на всю жизнь.

Мы привезли им в подарок роскошные сандалии прославленной фирмы "Дермата", от чего они гневно отказались, взглянув на подошвы: "Эйн зо тоцерет ха-арец!" ("это не производство страны", не made in Israel, как сказали бы сейчас). По той же причине не притронулись к привезенному шоколаду и копченостям.

Как-то уже в 1990 годы мы втроем посетили старое тель-авивское кладбище – район улиц Трумпельдора, Пинскера, Ховевей Цион. Уходом и роскошью выделялось захоронение семьи магнатов Реканати, огорчало забвением, унизительным запустением состояние могил достойнейших сынов Израиля, в том числе захоронение великого Бялика.

Именно здесь общими усилиями оживили в памяти примечательный эпизод 60-летней давности.

В июне 1934-го все мы вернулись домой подавленными и удрученными с многолюдных впечатляющих похорон национального поэтического гения, Хаима Бялика. Его безвременный уход воспринимался ишувом как большая всенародная трагедия. И тут я, при траурном молчании, желая, видимо, соответствовать общему настроению, скорбно брякнул: мы-де недавно тоже понесли подобную утрату – погиб Дука. Когда тут же выяснилось, что Дука – это всего лишь румынский министр, убитый в Париже политическим террористом, я был изрядно поколочен детьми и предан длительному остракизму за эту оскорбительную параллель.

Мы все сейчас знаем, иногда посещаем знаменитый тель-авивский выставочный парк "Ганей ħа-тааруха". Помню его открытие первой международной выставкой – "Ħа-тааруха ħа-мизрахи". Уж очень потрясли мое провинциальное существо ее аттракционы. Самым незабываемым было впечатление от "Галей ħа-ям" (морских волн): по шатким мосткам дети поднимались на, казалось, заоблачную высоту, входили в какое-то узкое мрачное помещение, садились на какой-то прогибающийся пол и, когда вдруг стена впереди распахивалась, на серпантине летели, объятые ужасом, в пропасть. А внизу тебя встречали хохотом те, кто только что испытал такой же шок. Об этом я многократно рассказывал своим измаильским друзьям, как и вообще о своих палестинских впечатлениях, что, вероятно, закрепило в моей памяти тот период жизни. Уж очень он разительно отличался от всего, что было со мной до того и потом.

И еще из той поры. Центром тогдашней развлекательной жизни города был дворец "Муграби" (на стыке улиц Алленби и Бен-Иеħуды, где размещалась и опера, и кинозалы, куда мы бегали на фильмы Чарли Чаплина и комедии с Патом и Паташоном. Именно здесь всей семьей присутствовали на красочной, масштабной церемонии, посвященной 25-летию Тель-Авива. Красные флаги (в Измаиле запрещенные), красная скатерть на столе президиума, в центре – Меир Дизенгоф, мэр города, Берл Кацнельсон, виднейший деятель Гистадрута, и... дядя Михель, местный активист блока МАПАЙ, бессменный член горсовета. Хотя сидел он не в первом ряду президиума, но видели мы только его и аплодировали ему.

Мы, конечно, ездили по стране. Запали в память иерусалимские впечатления. Пару недель (возможно, дольше) мы, дети, втроем, гостили у другого дяди Ванского, Бенциона, что жил и служил агрономом в кибуце Рамат-Рахель (это в районе нынешнего Тальпиот, в радиусе гостиницы "Дипломат"). Кибуц был оснащен оборонительной системой "хома у-мигдаль" («стена и сторожевая вышка»), а дом, в котором жил Бенцион, стоял на возвышенности недалеко от заградительного забора – "хомы", над которым выступали его верхние окна-бойницы. Несколько раз в их прорезях мы видели гарцующих на конях и палящих в воздух "немирных" арабов, в то время как мирные арабские соседи из деревни Цур-Бахер приглашали на консультацию Бенциона, звали на свадьбы и сами были частыми гостями у него дома. Кстати, он был дружен с жившим неподалеку писателем Агноном.

"Мирные", "немирные" – я употребил термины из "Хаджи-Мурата", но дальнейшая история всё привела к общему знаменателю: в Войне за Независимость, в период между ноябрем 1947-го и летом 1948-го, жители Цур-Бахера захватили кибуц. Тех, кто не успел бежать, арабы убили, хозяйство разграбили. Сейчас эта деревня, соседний мошав "Арнона" и восстановленный кибуц входят в черту большого Иерусалима.

(Недавно слушал Ольмерта, предлагающего передать Цур-Бахер палестинцам при окончательном определении границ нашей столицы.)

Для понимания судеб коренных израильтян показательна и интересна история Бенциона. Этот черкашанин, получивший в царской России высшее агрономическое образование, после бегства из Рамат-Рахели возглавил в первом кабинете Бен-Гуриона отдел "по восстановлению исторических и библейских географических наименований", стертых и забытых за тысячелетия чужеземного владычества и смены власти. Он настолько проникся новым интересом, что немолодым уже окончил Еврейский университет по этиологии, защитил докторскую, стал профессором Беэр-Шевского университета, видным специалистом по еврейской истории библейского периода.

Позже выпустил совершенно уникальный труд, название которого в переводе на русский звучит так: "Ономастикон талмудических иудейских поселений в Вавилоне времен Вавилонского пленения". В научном мире он известен под новой фамилией Эшел (что на иврите – "тамариск"). Читатель может спросить, зачем я рассказал это. Признаюсь: как националист, я всюду ищу знаменитых евреев, но как "оле ми-Русия", особенно радуюсь всякому доказательству вклада наших земляков в историю Страны. Полагаю, господа читатели, многие из вас тоже.

С израильскими родными все годы (исключая 5 лет Второй мировой войны) мы поддерживали письменную – когда прямую, когда опосредованную – связь. Более того – виделись, но уже не здесь, а там, в Советском Союзе. В 1964 году туристами в СССР приехали дядя и тетя Ванские.

Видались мы теми двумя-тремя часами, что отпускались им для индивидуальных экскурсий в посещаемых городах, когда наши гости были менее "подцензурными". Мы встречали их у сходней с парохода в Одесском порту, общались в Киеве в гостинице "Украина" и в доме двоюродного брата на Бессарабской, куда съехалась вся черкасская родня, и у нас на Ольминского, в Харькове. И всюду готовили для них вареники с вишнями, по которым истосковались палестинцы со времен своей украинской юности. Голаны были еще не нашими, а вишни в тогдашнем Израиле не произрастали. (Отвечаю сразу на неизбежный вопрос бывших советских людей: да, все мы "приглашались" в органы, признавали себя на фотографиях, сделанных чекистами в порту на встрече гостей из Израиля, писали всякие объяснения. Правда, никого из партии не исключили – партийных среди нас не было.)

С Аврамиком даже провели несколько дней вместе, когда в 1966 году он в составе экспертной группы посетил Москву, участвуя в Международной конференции по коррозии систем гражданского и промышленного водоснабжения. Его впечатления от этого визита в столицу, от общения с посольствами, местными и советскими спецслужбами, от "странностей" гостиницы "Украина", ее персонала, "сотрудников интуриста", назойливой любезности переводчиков и гидов, внезапных вопросов от "случайных" прохожих, выпытывавших его действительную профессиональную компетентность, нашу с мамой и московских родственников абсурдную с нормальной точки зрения предосторожность – все это могло бы составить основу занимательного авантюрного рассказа.

Сейчас периодически общаюсь с этими почтенными и вполне "упакованными" пенсионерами. В их личном прошлом – престижные гимназии, Хайфский технион и знатные университеты Нового Света; ПАЛЬМАХ и войны; общественная деятельность и высокие служебные должности. По израильской привычке в салоне Шошаны на видном месте среди всякого рода дипломов и грамот висит поздравительная телеграмма Поли и Давида Бен-Гурион к ее свадьбе с Цвикой Зивом.

Будучи родным племянником известного идишского писателя Бердичевского, Цви сменил эту галутную, трудную для англичан фамилию, когда в годы Второй мировой добровольцем пошел в британскую армию.

Конечно, самый их большой патриотический вклад – третье и четвертое поколения сабр, интеллигентных, образованных, вполне успешных военных и бизнесменов, музыкантов и конструкторов. Они достойно служат стране, но без всякого идейного надрыва и трагических конфликтов личного с общественным. У них свои пристрастия, позиции и песни.

Правда, на общесемейных праздниках они охотно подпевают "предкам" песни, что запомнились из описанного мною далека: "Эйзе пеле", "Трумпельдор нафал", "Арба поалим нихнесу ла-пардес", "Гам парварим роцим лихьот". Значительно сдержанней родителей относятся к русской культуре, русским песням и вообще к России.

Очень показателен один наш общий разговор на эту тему. Под влиянием позиции Якова Кедми (в прошлом – глава "Натива"), считающего, что израильская элита, в ущерб стране, отвергает Россию, не понимая или откровенно игнорируя ее экономическую, политическую и интеллигентную масштабность, я поднял эту тему, выясняя позицию молодых. И в ответ услышал вполне аргументированное тому объяснение. В их восприятии СССР ("Брит ха-моацот") вдохновлял и питал все арабские войны против Израиля, кроме Войны за Независимость; обучал их врагов, в том числе и террористов, снабжал оружием; инспирировал антиизраильский бойкот; инициировал и подпитывал всю мировую антиизраильскую политику, в том числе и глумление над сионизмом, объявив его расизмом, а у себя в стране и в странах-сателлитах насадил оголтелый антисемитизм и тотальную дискриминацию евреев.

"Катюша" не вызывает в них сентиментально-музыкальных восторгов, а вошла в их сознание смертоносными ракетами советского производства как альянс коммунизма с терроризмом, враждебный их стране. В связи с современными исламистскими кровавыми вылазками во всем мире, справедливо вспоминают, как совсем недавно такие акции против Израиля оправдывались Москвой и назывались "национально-освободительным противостоянием оккупации", да и сегодня именно так интифаду отделяют от вселенского терроризма. Симпатии моих молодых родственников-сабр целиком на стороне Америки. Современный "Хэвер ħа-амим" (СНГ) – уже не "империя зла", но, как и раньше, "хефец хашуд" («подозрительный предмет» – термин в системе общественной предосторожности), а наша громко и навязчиво декларируемая "рускость" и нередко задиристое высокомерие ко всему израильскому вызывают их ответную неприязнь...

Вероятно, всему этому есть возражения, но я их не нашел.

Еврейская политическая активность привела в Эрец-Исраэль и старшего сына семьи Шафир – Эфраима, но очень длинным и драматичным путём.

Эфраим был членом черкасского "Бунда" и возглавлял его отряд самообороны. Во время погрома 1905 г. он был ложно обвинен в убийстве черносотенца. Вечером того же дня в дом моего деда пришел околоточный надзиратель ("спонсированный" евреями квартала) и предупредил: "Вночi прийдемо арештовати Фроимку, та хай вiн до того зникне".

Эфраима тут же надежно спрятали, снабдили фиктивными документами, и он бежал в Вену. Здесь он прожил свыше 30 лет, освоил часовое мастерство, жил безбедно, объездил всю Европу и продолжал политиканствовать в рамках венской социал-демократической организации. Черные дни наступили в 1934-м. Февральское вооруженное восстание было подавлено, его жена, коммунистка Анна была схвачена и пропала бесследно. Когда в 1938-м канцлер Шушниг заключил с Гитлером договор, приведший к аншлюсу, и в Вену вошли фашисты, Эфраим бежал во Львов вместе с другими евреями-сопартийцами. Здесь он возобновил связи с "Бундом". А уже в 1939-м он как потенциальный иностранный шпион был взят в оборот советскими органами. "Исследование" его биографии, особенно откровенные (на европейский манер) политические дискуссии со следователями обеспечили ему десятилетний срок. В Рыбинском лагере для иностранцев сиделось ему довольно сносно – ремесло часовщика выручало, и в заключении после воины его даже навещали брат и сестра из Черкасс и сестра из Москвы. Он был так "мил" лагерному начальству, что вышел на свободу только после смерти Сталина. Поселился с родными в Черкассах, гостил в Москве, навестил моих родителей в их Южно-казахстанской ссылке. Ненавидя все советское, рвался в любимую Вену. И добился: австрийское посольство с почетом его репатриировало. Но Вена, как и вся Европа, была иной и чужой. Вечный непоседа устремился к сестре в Израиль. Здесь спустя несколько лет и умер, так и не приняв нашей суматошной действительности, уходя от нее в воспоминания и рассказы о гедоническом прошлом: концертные залы, путешествия, дружеские пирушки и бесконечные политические междусобойчики на уютных террасах венских кафе.

А теперь несколько слов о новостях техники и экономики.
Многие новоселы озабочены покупкой модной и надежной мебели. Раньше, например, было проблемой купить диван - цены были неадекватны продукции. Но рынок заставляет производителей и продавцов снижать свои аппетиты, и цены становятся приемлемыми.