Sokolin1

Жена портного-брючника провожает мужа на ярмарку:

Мой дедушка по материнской линии, Иосиф, перепробовал за свою долгую жизнь много профессий, но постоянно кормило его только портновское дело. А точнее был он специалистом по пошиву брюк, или просто брючником. Охотно шил дедушка также жилетки, которые считал изделием не таким серьёзным как брюки, но тем не менее для евреев необходимым. Свою профессиональную индивидуальность он выражал в особом фасоне хлястиков, который был как бы его фирменным знаком и по которому жилетки «от Шрагина» можно было безошибочно отличить от изделий других мастеров Могилёвской губернии. В местечке треть мужского населения ходила в брюках и жилетках, пошитых дедушкой. Когда не было заказов, шил он для ежегодной ярмарки, которая устраивалась в мае в уездном городке Мстиславль (евреи называли его «а – Мстислав»), расположенном на реке Сож, у границы Могилёвской и Смоленской губерний.

На ярмарку съезжалось множество торгового, ремесленного и крестьянского люда из окрестных еврейско-белорусских местечек Молятичи, Хиславичи, Дрибин, Веремейки и других. Ставились торговые ряды, открывались временные харчевни, постоялые дворы, приезжали бродячие актёры и цирк с дрессированными животными. Готовиться к ярмарке начинали месяца за два. В Мстиславль отправлялись группами по два – три человека, которые становились на это время компаньонами, что, впрочем, означало лишь совместное проживание и питание. Бизнесы у всех были разные, но такое товарищество было удобно в дороге и в городе. Группы были непостоянные, каждый раз договаривались заново.

Однажды условился дедушка ехать с шорником Фроимом Глезером, по прозвищу Рыжий Фроим. Оба они были бизнесменами одного ранга – каждый имел твёрдое ремесло и небольшое подсобное хозяйство, состоявшее из коровы и домашней птицы. Но у Фроима была ещё и лошадь с добротной вместительной подводой, а у дедушки гужевого транспорта не было. Превосходил Фроим дедушку и по количеству детей, которых у него было пятеро, а у дедушки в то время только двое.

Ранним майским утром нагрузили подводу товаром и отправились в путь. Фроим вёз седла, сбруи, уздечки, седельные сумки, а дедушка – больше сотни пар брюк и примерно столько же жилеток. Сидели они рядом на длинном ящике у переднего края подводы и выглядели весьма колоритной парой. Обоим было по тридцать с небольшим, но на этом сходство между ними заканчивалось. Фроим был человеком высокого роста, не по возрасту тучным, с большими мясистыми руками. На круглом рыхлом лице выделялись слегка насмешливые голубые навыкате глаза. Когда он волновался или был чем-то озабочен, широкий приплюснутый нос его обретал подвижность и как бы перемещался вдоль верхней губы. Украшали Фроима густые рыжие волосы и такого же цвета пышная окладистая борода. Дедушка был полной противоположностью своему компаньону. Среднего роста, худощавый, с крепкими жилистыми руками и лысой головой, обрамлённой нешироким венчиком чёрных волос. Дополняли портрет короткий орлиный нос, тонкие плотно сжатые губы, небольшие аккуратные усики и бородка клинышком. Главной особенностью его характера была молчаливость и поразительное умение не проявлять свои чувства и переживания. Такой характер хорошо гармонировал с его внешностью. Фроим, наоборот, был говорлив и подвержен быстрой смене настроений, что тоже удивительным образом отвечало его внешнему облику. Знал Фроим множество смешных историй и анекдотов, в основном про раввинов. И сыпал ими непрестанно, изображая персонажей в лицах и смеясь при этом раньше слушателей. Дедушка смеялся редко. Но, когда это происходило, на лице его появлялась почти детская улыбка, и смех был чистым и радостным. А смеялся он только над добрыми шутками со счастливым концом, никогда – над злыми или обидными. Таковы были два компаньона, прибывшие в тот солнечный майский день на Мстиславскую ярмарку.

Торговали они в разных рядах, как того требовал привезенный товар. Встречались только вечером за ужином, потом отправлялись в синагогу, а после шли на постоялый двор, где арендовали койки в шестиместной комнате. Койка представляла собой топчан, состоявший из соломенного матраца, положенного на деревянный ящик, служивший для хранения ночью одежды, обуви и другого имущества. Доступ в ящик был только через верхнюю крышку под матрацем, а боковые стороны и торцы его были наглухо обшиты досками.

Торговля шла успешно, и через две недели компаньоны продали всё, что привезли. Оставалось только закупить на часть вырученных денег товар для работы до следующей ярмарки – одному ткани, другому кожи – и отправляться домой. Товар уже присмотрели, о цене договорились и намечали завершить сделки в последний день. Дедушка хранил все свои деньги в голенищах сапог, а Фроим держал их в специально пошитой кожаной сумке, которую носил на ремне через плечо под рубахой. Ночью и сапоги и сумка с деньгами находились в ящиках под матрацем. По мере того, как торговля шла к концу, денег становилось всё больше, и ходить в набитых ими сапогах было не очень удобно. Поэтому накануне последнего дня дедушка попросил компаньона взять его деньги и положить в сумку вместе со своими.

Дедушка и Фроим были самыми долговременными постояльцами в комнате. Остальные её обитатели часто менялись – одни уезжали, другие занимали их место. В последнюю ночь половина постояльцев уже уехала, оставался только один бородатый мужик цыганского вида, спавший у двери. В день отъезда компаньоны поднялись задолго до рассвета, чтобы успеть забрать товар и выехать домой засветло. Но топчан у двери уже пустовал, «цыган» уехал раньше. Как обычно, стали вынимать вещи из ящиков и складывать их на полу. Вдруг дедушка, стоявший спиной к Фроиму, услышал его сдавленный крик: «Деньги! Где деньги?». Он обернулся и увидел, как Фроим с перекошенным от потрясения лицом шарит в денежной сумке и выкрикивает какие-то бессвязные слова: «Где они… где… пусто… ничего нет… украли… не может быть…». Дедушка взял у него сумку и убедился, что в ней действительно ничего нет.

– Нет. Всю ночь спал. Ничего не понимаю, Где они? – растерянно бормотал Фроим. Голос его дрожал, он запинался и с трудом выговаривал слова. Не мог даже застегнуть брюки трясущимися руками.

Дедушка тщательно обследовал его топчан и обнаружил, что нижняя торцовая доска у изголовья держится только на двух гвоздях с одной стороны, а с другой – гвозди вынуты, и она свободно отодвигается, открывая доступ в ящик. Всё стало ясно. Видимо, «цыган» ещё днём выдернул гвозди, а ночью отодвинул доску, вытащил деньги из сумки и положил её обратно. Дедушка показал торцовый лаз Фроиму и сказал о своих подозрениях. Но тот был не в состоянии осознать, что ему говорили. Он сидел на топчане, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и завывал: «Украли… зарезали… куска хлеба лишили… бандиты… убийцы… ». Пошли к хозяину постоялого двора. Тот подтвердил, что бородатый мужик из их комнаты действительно уехал среди ночи. Но кто он и откуда – не знал. Искать его было бесполезно.

Это был полный крах. Не на что было даже купить товар, который бы обеспечил их работой на весь год. Как теперь сводить концы с концами? На что кормить семью? Дедушка переживал потерю, молча, и лишь выражение лица показывало, что творилось у него на душе. Фроим, наоборот, не умолкал, заламывал руки, проклинал вора. Он то успокаивался, то снова впадал в ярость. Наконец, дедушка не выдержал, схватил его за плечи, тряхнул крепко и сказал: «Перестань. Этим не поможешь. Что случилось, то случилось. Не пропадём. Бог не оставит».

– О чём ты говоришь, Йоси? Бог далеко. Ему не до нас, – ответил Фроим и нос его стал перемещаться вдоль верхней губы.

По дороге домой Фроим опять начал было причитать, но дедушка цыкнул на него и предупредил: «Не замолчишь, поедешь один, а я пойду пешком». Это подействовало. Въехали в местечко. Хотя время было позднее, но первым делом, не заезжая домой, отправились к ребе Залману Кричевскому. Таков был незыблемый закон, освящённый столетиями. Ребе уже готовился ко сну, но, узнав в чём дело, попросил подождать. Через несколько минут он вышел – тщательно одетый, с аккуратно уложенной белой окладистой бородой. Выслушав рассказы Фроима и дедушки и не найдя в них расхождений и противоречий, реб Залман сказал, что суть дела ему ясна и что случай этот рассмотрен в книге «Шемот», раздел «Мишпатим»[1], с соответствующим отрывком из которого он обязан их ознакомить. Вынув из шкафа Тору, ребе прочитал, выразительно жестикулируя: «Если отдаст кто ближнему своему деньги или вещи на хранение, и это украдено будет из дома того человека, то, если найдётся вор, пусть он заплатит вдвое. Если же не найдётся вор, то хозяин сего дома предаётся суду: не простёр ли он руки своей на собственность ближнего. Кого обвинят судьи, тот заплатит ближнему своему вдвое. Но прежде клятва перед Богом да будет между обоими, что не простер руки своей на собственность ближнего своего. Если владелец денег или вещей её примет, то тот не будет платить».

– Амен, – сказали Фроим и дедушка, когда ребе закончил.

– А теперь, Фроим Глезер, дай клятву перед Богом, что рассказанное тобою истинная правда, – обратился ребе к Фроиму.

– Клянусь перед Богом, что говорил истинную правду, – сказал Фроим.

– Иосиф Шрагин, скажи, принимаешь ли ты клятву Фроима Глезера перед Богом, данную в присутствии рава Залмана-Гирша Кричевского, или требуешь рассмотрения дела в суде, или назови другое решение, которое считаешь справедливым.

– Клятву Фроима принимаю. От взыскания денег отказываюсь, – сказал дедушка.

– Дело о пропаже денег закрыто. Стороны взаимных претензий не имеют, – торжественно объявил реб Залман.

Правильно в народе говорят – беда не приходит одна. Не прошло и недели после пропажи денег, как у Рыжего Фроима сдохла корова во время отёла. Ещё через несколько дней лошадь с телегой свалилась в глубокую канаву и сломала передние ноги. Пришлось её умертвить. А когда спустя короткое время тяжело заболела Циля, жена Фроима, в общине начался сбор пожертвований для несчастной семьи, на которую обрушились такие беды. Циле становилось всё хуже, и Фроим места себе не находил, думая о том, что он будет делать с пятью малыми детьми, если, не дай Бог, случится непоправимое.

…Дедушка проснулся среди ночи от громкого стука в дверь.

Фроим вбежал в дом так, будто за ним гнались. Волосы и борода его были всклокочены. Руки выделывали какие-то странные лихорадочные движения – он то обхватывал ими голову, то воздевал кверху, то начинал заламывать.

– Йоси, большой грех на мне. Страшный грех. Бог карает меня. Но дети не виноваты. Что делать, Йоси, что делать? Помоги!

– Успокойся, Фроим, и скажи толком, что случилось?

- Я взял твои деньги, Йоси. Я их взял. Я их украл. Я вытащил гвозди из доски. Горе мне!

– Как украл? Ты же дал клятву перед Богом! Что ты говоришь? Ты сумасшедший.

– Нет, не сумасшедший. Негодяй я, мамзер, вор. Вот возьми – здесь твои и мои. Возьми всё. Только прости. – Фроим вытащил из-за пазухи две пачки денег, положил их на стол и простёр руки к дедушке.

Дедушка узнал свою пачку, завёрнутую в знакомую тряпицу.

– Да, грех большой, – сказал он, придя, наконец, в себя и убедившись, что это правда. – Но дело не во мне. Я готов простить тебя ради детей. А клятва была перед Богом. И снять её может только реб Залман. Дождёмся утра и пойдём к нему. Сейчас успокойся. Я дам тебе водки.

Дедушка принёс бутылку и солёные огурцы. Фроим залпом выпил полный стакан. Вскоре он стал успокаиваться, прилёг на лавку и заснул. Видно было, что не спал он много ночей. Утром дедушка разбудил его, и они отправились к ребе.

Узнав правду, реб Залман долго молчал. Потом собрался с мыслями и сказал: «Мне очень тяжело. Я отвечаю перед Богом за всё, что делают евреи в этом местечке. Такого здесь ещё не было. Закон сурово карает за ложную клятву. Но ты, Фроим Глезер, покарал себя сам. От имени Бога прощаю тебя только ради детей и больной жены, за выздоровление которой буду молиться. А ты, Йоси, скажи своё решение насчёт денег.

– Беру только свои деньги, – сказал дедушка.

Циля Глезер болела долго и тяжело, но всё-таки, с Божьей помощью, а возможно благодаря молитвам ребе Залмана, выздоровела. Рыжий Фроим после всего случившегося уже не мог жить в местечке, как прежде. Люди не хотели иметь с ним дело, не было заказов на шорные изделия. Долго так продолжаться не могло. Через полгода он продал дом и уехал. Никто не знал, куда он перебрался. Да никто и не интересовался.

…А перебрался Фроим за двести вёрст, в местечко Витебской губернии, в котором жила семья моего дедушки по отцовской линии, Лейзера, купца третьей гильдии. И этот, казалось бы, незначительный географический факт, вернее даже просто случайное совпадение, имеет самое непосредственное отношение к судьбе моего отца, а значит и к моей.

Минуло десять лет. Всё изменилось в России. Свергли царя, пришли большевики. Фроим Глезер стал активным сторонником новой власти, членом комитета бедноты… В конце двадцатых годов мой отец уехал из местечка в Москву и поступил в строительный институт. Для этого ему пришлось скрыть социальное происхождение дедушки Лейзера. Учился он блестяще и уже был на последнем курсе, когда пришёл донос от односельчанина, уличавший его в обмане советской власти и в сокрытии своего купеческого происхождения. Социально чуждый элемент был исключён из института без права поступления в любое другое учебное заведение. «Советская власть обойдётся без тебя», – сказал ему директор института, бывший революционный балтийский матрос. Больше отец нигде не смог учиться, что определило условия жизни его будущей семьи – жены и троих детей. Написал донос Рыжий Фроим. Произошло это через двадцать лет после случая на ярмарке.

А ещё через два года Герц, сын купца Лейзера, и Елена, дочь портного Иосифа, встретились и поженились. И родился у них сын Хаим, дочери Рахель и Лея. Хаим узнал от родителей много интересных историй о своих дедушках, бабушках, о жизни в белорусских местечках, в том числе и историю о Рыжем Фроиме. С тех пор слова «рыжий фроим» стали для него олицетворением человеческой мерзости, независимо от её формы и обличья. И теперь, когда Хаим сам стал дедушкой, решил он рассказать эту историю для своих внуков и для всех, кому это интересно…

Но на этом история о Рыжем Фроиме не заканчивается. Надо ли говорить, что отец, которому советская власть не позволила получить инженерный диплом, мечтал, что у сына не будет такой проблемы. Его мечта сбылась. После инженерного я получил диплом кандидата, а затем и доктора геолого-минералогических наук, стал специалистом по разведке нефти. Отец был счастлив – и оттого, что я оправдал его надежды, и оттого, что на моём пути не встретился «рыжий фроим». Умер он через год после моей иммиграции в Израиль, не узнав, к счастью для себя, что «рыжий фроим» уже поджидает меня на исторической родине. И не какой-нибудь член «комитета бедноты», а член смехотворной здешней «элиты», возможности которого, в силу уродливого характера системы, намного превосходят возможности Фроима Глезера. Рыжий Фроим из маленького белорусского местечка добился только того, что отцу не дали получить диплом, но не лишили права на работу. «Рыжий фроим» из Большого Местечка не смог лишить меня дипломов, но отнял право на работу в этом Местечке. «Израиль обойдётся без тебя», – сказал он. Впрочем, это уже другая история, описанная автором в документальной книге, которая называется «Повесть об израильской нефти. Записки идеалиста»…

Во время войны мы жили в эвакуации в маленькой деревушке на Урале. Семья наша состояла из дедушки, бабушки, мамы, тёти и троих детей. Мне, старшему, было десять лет, сестрёнкам пять и два года. Отец работал на строительстве военного завода в другом районе Урала, а братья мамы были на фронте.

Время было голодное, скудного пайка не хватало. Выручали вещи, которые удалось привезти с собой и которые мама и тётя Эстер обменивали на продукты в соседних деревнях. Это было постельное бельё, скатерти, одежда. Обычно мама и тётя грузили поклажу на санки и отправлялись на рассвете в далёкий путь. В нашей деревне спрос на эти товары с приездом эвакуированных сильно снизился. Поздно вечером они возвращались, привозя картошку, лук, яйца, иногда сметану и топлёное масло. Но запасы вещей быстро таяли, а то немногое, что осталось, можно было более выгодно обменять лишь в очень далёких деревнях, куда не докатилась волна эвакуации. Поэтому мама и тётя стали уходить на два или даже три дня, ночуя по пути в крестьянских домах. Мы, дети, конечно, не понимали, насколько это опасно, но дедушка с бабушкой места себе не находили, пока вдали не показывались две женские фигурки, впряжённые в санки.

Когда крестьяне обзавелись достаточным количеством белья и одежды, они стали интересоваться изделиями из золота и драгоценными украшениями. Поэтому вскоре исчезли и те немногие кольца и цепочки, которые были на бабушке, маме и тёте. Это сразу же сказалось на нашем рационе.

Однажды ночью я проснулся от громкого разговора между бабушкой и дедушкой (я спал с ними в одной комнате, а мама, тётя и сестрёнки – в другой). Разговор шёл на идиш, который я тогда хорошо понимал.

– Ну, мишугенер[2], – говорила бабушка, – долго ты ещё будешь морить детей голодом?

Дедушка молчал. Он вообще был молчалив и без необходимости рта не раскрывал. Поэтому первые несколько минут было слышно только бабушку.

– Посмотрите на этого мишугенера. Детям есть нечего, а он сидит на своей проклятой коробке, на этом фаркактом золоте. Он хочет взять его в гроб. Скажи, мишугенер, ты хочешь взять его в гроб, в гроб ты его хочешь взять? Так ты сначала положишь в гроб детей. Слышишь, что я тебе говорю, – детей ты сначала положишь!

Бабушка говорила долго, часто повторялась. Видимо, она уже не раз прибегала к тем же доводам. Она то просила, то угрожала.

– Что ты скажешь бурлянтам, когда они вернутся? Боже, чтобы они только вернулись! Ты подумал, что ты им скажешь?

«Бурлянтами» бабушка называла двух своих сыновей. Детьми они были «бурлянчики» – так она произносила слово бриллиантик. Я в то время тоже был у неё «бурлянчик».

– Бурлянт, – бывало спрашивала бабушка моего дядю, командира звена истребителей, – ты сегодня ужинаешь дома или на ведром? (На её языке это был аэродром).

Дяди не были женаты, и мы трое считались как бы общими детьми в нашей большой дружной семье. Поэтому бабушка и призывала их сейчас в помощь, чтобы в чём-то убедить дедушку. Если на дочерей бабушка нередко покрикивала, то на сыновей никогда не повышала голос. Дедушка, наоборот, был строг с ними, особенно в школьные годы. Сам он нигде, кроме хедера, не учился, но от сыновей требовал только высших оценок, других не признавал. В учёбу дедушка верил почти мистически. Старший, Матвей, спокойный и молчаливый юноша, учился хорошо, Но младший, Яков, без которого не обходилась ни одна драка во дворе, огорчал отца.

– Босяк, – говорил ему дедушка, – ты не желаешь быть а менч, ты желаешь быть а шейгец[3].

В восемнадцать лет, поступив в школу военных лётчиков, Яков сразу повзрослел. Дедушка больше не донимал его разносами, но за учёбой стал следить ещё более придирчиво.

– Летать ув араплан – не футбол гонять, – говорил значительно дедушка, пытаясь твёрдостью голоса скрыть слабость познаний.

Яков посмеивался, но не возражал. Сам дедушка, конечно, ни разу не ударил по мячу, а самолёт видел только в небе. Однако отказаться совсем от наставлений не мог. На вопросы знакомых в синагоге о Якове дедушка отвечал односложно:

В какой школе – не уточнял. Для него это не имело значения, главным был сам факт учёбы. Дедушка никогда не задавал праздных вопросов. Но и узнать у него о чём-либо, что он считал другому знать не обязательно, было невозможно. Объяснялось это не скрытностью, а какой-то врождённой скупостью на слова. Ответ на любой вопрос дедушка всегда обдумывал. Даже на самый простой. Например, если кто-то говорит: «Хорошая погода сегодня, не так ли?», дедушка посмотрит на небо, помолчит, подумает и скажет: «Да», или «Не так, чтобы очень».

В местечке прозвище дедушки было «Йоселе – два слова». Тот, кто хотел услышать больше, должен был хорошо подождать. На свадьбе дедушки и бабушки ребе сказал: «Когда человек, у которого есть только два слова, берёт невесту, у которой их тысяча, он не становится беднее. Мазал тов[4]!».

В конце 1941 года дядя Яков прислал в письме заметку из фронтовой газеты, где говорилось, что старший лейтенант Шрагин сбил третий немецкий самолёт. Дедушка долго читал её, шевеля губами, потом помолчал, обдумывая, и сказал: «Три – это не так, чтобы много, Но тоже хорошо. Халовай[5]». Помолчал опять и добавил не без гордости: «Когда босяк желает учиться, он таки становится а менч». Для него это была целая речь. В тот вечер дедушка молился особенно долго.

Я лежал в кровати, слушал, что говорила бабушка, и ничего не понимал. Наконец, прозвучал твёрдый голос дедушки:

– Нит майне унд нит дайне. Ещё можно жить. Сам Мендл-Гирш сказал за меня. Швайг, ну[6].

При лунном свете я видел бабушку, бегавшую по комнате, и дедушку, сидевшего на кровати. Вдруг бабушка рванулась к чемодану, стоявшему под кроватью, выдернула его на середину комнаты, откинула крышку и вынула круглую коробку. Но дедушка был начеку. Он вскочил, выхватил коробку, сунул её под матрац и снова сел на кровать.

Я закрыл глаза и почувствовал, как какая-то страшная тайна обволакивает меня. Сокровища, разбойники, пираты… Может быть, дедушка – бывший пират? Я тогда зачитывался Стивенсоном и нередко перед сном сцены из «Острова сокровищ» будоражили моё воображение.

Весь следующий день я ждал, когда останусь в комнате один. Заходил лучший друг Владик, звал гулять. Я отказался. Мама просила что-то сделать – сослался на домашние уроки. Наконец, в комнате никого нет. Я закрыл дверь на засов, задёрнул занавеску и стал шарить под матрацем. Там ничего не было. Не было коробки и в чемодане, Озадаченный, я стал проверять все уголки, где её можно было спрятать. И, наконец, удача – в бархатном мешочке с талесом и филактериями я нашёл то, что искал. Это была круглая жестяная коробка из-под чёрной икры с изображением осетра на крышке. Там, где крышка покрывает основание, коробка была перетянута широкой красной резинкой. Просунув кухонный нож под крышку и сняв её, я обомлел. Коробка была доверху наполнена золотыми кольцами, браслетами, цепочками. Сверху лежала какая-то бумажка с непонятными знаками, среди которых можно было разобрать только цифру 98. Не знаю, сколько времени стоял я в оцепенении перед этими сокровищами. Потом вдруг спохватился, быстро закрыл коробку, натянул резинку и положил всё на место.

Весь день истории одна невероятнее другой проносились в моей голове. Больше всего тяготило, что с тайной нельзя было ни с кем поделиться. Подумал было о Владике, но тут же отбросил эту мысль. Вечером, когда мама вышла во двор снимать бельё, я вызвался помогать и спросил как можно более равнодушным голосом:

– Мама, о какой коробке говорят дедушка и бабушка?

– Ну, бабушку просит отдать коробку, а дедушка не отдаёт.

Мама пристально посмотрела на меня и отчеканила:

– Запомни раз и навсегда: то, что было ночью, тебе приснилось. Нет никакой коробки. Тебе приснилось. Запомнил?

Тон, которым это было сказано, исключал дальнейшие вопросы. В тот же вечер мою кровать перенесли в другую комнату.

Историю драгоценностей я узнал лишь в 1962 году, после смерти дедушки. В конце 1950 годов тётя Эстер стала иногда надевать витую многослойную золотую цепь очень красивой работы и, видимо, очень дорогую. Раньше я эту цепь не видел. Однажды я поинтересовался – откуда она у неё? Вот что она рассказала.

До войны дедушка, бабушка и тётя жили в маленьком деревянном доме в Марьиной роще – преимущественно еврейском районе Москвы. Дождливым осенним вечером 1937 года к ним пришёл незнакомый человек лет сорока и спросил на идиш, можно ли видеть Иосифа Юдовича Шрагина?

– Мне нужно поговорить с вами наедине, – сказал незнакомец.

Человек (назовём его Коган) сказал, что приехал из другого города, где идут повальные аресты. Многих его родных и знакомых уже забрали. Сейчас он ждёт своей очереди. Коган вынул из портфеля круглую коробку из-под икры и показал содержимое. Он попросил дедушку взять ценности на хранение и вернуть их, если он когда-нибудь выйдет на свободу.

Дедушка спросил, почему Коган обратился именно к нему. Коган ответил, что с вокзала он поехал в синагогу и попросил трёх разных стариков порекомендовать ему человека, которому можно довериться. Все трое назвали дедушку.

– Можно узнать, как люди выглядывают? – спросил дедушка.

Коган описал стариков. Дедушка внимательно слушал.

– Тот, с бородой, что он имеет особенного в лице? – спросил он.

– Глаз, – удовлетворённо подтвердил дедушка. – Мендл-Гирш имеет один глаз.

Затем он попросил у Когана паспорт и переписал из него на клочок бумаги на идиш имя, отчество, фамилию, место и год рождения. Потом попросил, чтобы Коган написал под этим какое-нибудь слово, которое он может легко запомнить. Тот написал что-то на идиш. Бумажку дедушка положил под крышку коробки.

Прошло девятнадцать лет. После войны старый дом снесли, и дедушке с бабушкой дали однокомнатную квартиру в новом многоэтажном доме в другом районе Москвы.

Однажды, в 1956 году, в дверь позвонил седой сгорбленный старик, одетый в ватную телогрейку и кирзовые сапоги. На спине у него висел полупустой вещевой мешок.

– Здесь живёт Иосиф Юдович Шрагин? – прошамкал человек беззубым впавшим ртом.

Незнакомец долго смотрел на дедушку. Попросил разрешения сесть. Сидел и молчал, видимо не решаясь заговорить. Молчал и дедушка.

– Меня зовут Коган, – наконец сказал он. – Тот Коган.

– Можно видеть ваш паспорт? – попросил дедушка.

– У меня ещё нет паспорта. Я прямо оттуда, – сказал Коган. – Есть справка, там всё указано.

Дедушка взял справку, внимательно прочитал её и ушёл за ширму, отделявшую столовую от спальни, где хранилась коробка. Там он вынул из неё бумажку и сравнил со справкой. Потом вышел в столовую, пододвинул гостю лежавшую на столе газету и дал карандаш.

– Имеете написать что-то? – спросил дедушка.

Коган написал на полях какое-то слово. Дедушка с газетой снова ушёл за ширму. Через минуту он вынес оттуда открытую коробку и поставил её на стол перед Коганом. Молча, не трогаясь с места, смотрел Коган на драгоценности. Плечи его начали вздрагивать и он заплакал. Ничего не говорил, только беззвучно плакал.

– Хотите покушать что-то? – спросил дедушка.

– Спасибо, Мне надо идти. У вас, я помню, есть дочь? – вдруг спросил Коган.

Он вынул из коробки тяжёлую золотую цепь и положил на стол.

Он закрыл коробку, положил её в вещевой мешок и попрощался. Дедушка проводил его до лифта. Больше они не виделись.

Кирюхин медленно прохаживался вдоль длинного стола, бросая рассеянные взгляды на шахматные доски. Но внимание его было приковано не столько к фигурам, сколько к поведению участников турнира. Игра шла на семи досках. Пока всё было спокойно. Шахматисты сосредоточенно обдумывали ходы и, молча, передвигали фигуры. И всё же Кирюхина, как организатора и арбитра матча, не покидало беспокойство. «Только бы не было длинной рокировки и не появились гроссмейстеры, – думал он. – Ситуация может выйти из-под контроля...»

И словно в ответ на это тревожное предчувствие адвокат Ромашов, игравший на второй доске, вдруг вскочил со стула и с диким воплем бросился в конец коридора. «Как вы посмели сделать длинную рокировку! – кричал он партнёру. – Я же просил вас исключить эту мерзость из игры. Она лишает её красоты и симметрии, превращает в вульгарный хоккей с его длинными пасами и мордобоем. Это надругательство над шахматами. Боже, с кем я должен играть!» Его партнёр, профессор Евдокимов, встал и невозмутимо заявил: «Я отказываюсь играть с этим идиотом. Прошу засчитать ему поражение». Затем смешал фигуры и опрокинул доску. Остальные участники продолжали игру. Их это не касалось.

Первой закончилась партия на пятой доске. Кинорежиссёр Третьяков сделал ход и объявил мат. Но его партнёр, полковник Гречишников, отказался признать поражение. «Третьяков постоянно консультировался с Корчным, – сказал он Кирюхину. – Я всё видел». «Помилуйте, полковник, где вы видели Корчного?» – арбитр не мог скрыть растерянности. «Он стоял в углу около двери и делал знаки Третьякову. Это неспортивно, – возмущённо ответил тот. – Настаиваю на аннулировании трёх последних ходов».

Через несколько минут конфликт возник на шестой доске. Партнёры начали сбрасывать фигуры на пол, и партию пришлось прекратить. И всё же результаты турнира оказались вполне удовлетворительными. Кирюхин был доволен. Впервые за три года игра благополучно закончилась на четырёх досках, и по общим итогам удалось определить победителя. Им стал сантехник Феоктистов, которому вручили деревянного шахматного коня, вырезанного скульптором Перельманом. В заключительном слове Кирюхин отметил высокое шахматное мастерство и возросшую спортивную культуру участников. Он объявил, что после обеда состоится его лекция об авиации будущего. Приглашаются все желающие.

Народу пришло много. Они внимательно слушали рассказ о крыле с изменяемой геометрией, о дозаправке в воздухе и о сверхзвуковых скоростях. Но возникшая после этого дискуссия оказалась никак не связанной с авиацией. Начало отклонению от темы положил бывший диссидент физик Григорьев, заявивший, что прежде чем обсуждать геометрию крыла, нужно поговорить о коррупции в обществе. В качестве примера этой язвы, разъедающей государство, он привёл ЖЭК дома, в котором был прописан. Эта история была хорошо известна аудитории и набила оскомину. Но Григорьеву великодушно дали договорить. Он поведал в десятый или двадцатый раз о том, что начальник конторы назначил своего зятя, у которого нет даже кандидатского диплома, старшим кочегаром. В то же время сам Григорьев, будучи доктором наук, вынужден был несколько лет работать дворником. Реакция публики была обычная. «Идиот, я бы тебе даже метлу не доверил», – запальчиво воскликнул профессор Евдокимов. «От идиота слышу, – привычно ответил Григорьев. – Следует ли понимать вашу реплику, профессор, таким образом, что вы за коррупцию?» Евдокимов промолчал. Потом каждый стал говорить о своих проблемах.

Про авиацию забыли, и начался общий крик с взаимными обвинениями и оскорблениями. Наконец, Кирюхину удалось восстановить тишину. Он поблагодарил собравшихся за активное участие в дискуссии и напомнил, что после ужина будет показан документальный фильм о венецианских гондольерах.

День близился к концу. Кирюхин присел за столик в столовой и принялся составлять памятную записку о проведенных мероприятиях. Через месяц предстояло отмечать третью годовщину созданного им общества «Знания - залог прогресса». Поэтому он рассматривал свои ежедневные записи как подготовительный материал будущего отчётного доклада и старался вести их с особой аккуратностью.

Три года назад Кирюхин, инженер фюзеляжного отдела авиационного НИИ, даже не помышлял о такой активной общественной деятельности. В тот памятный день, который круто изменил его жизнь, он проснулся в подавленном настроении. Накануне закончился затянувшийся бракоразводный процесс, изрядно потрепавший ему нервы. Теперь предстоял размен квартиры и мучительный раздел имущества. При расставании бывшая жена не скрывала враждебности и агрессивных намерений.

– Не вздумай сбежать в какую-нибудь длительную командировку. Разыскивать не буду. Всё сделаю без тебя. Останешься у разбитого корыта. Ты меня знаешь, – пригрозила она.

– Сейчас знаю, – вызывающе ответил Кирюхин. – Жалею, что раньше не знал...

И от суда, и от этого короткого разговора остался неприятный осадок. К тому же утром, ещё до суда возник конфликт с начальником отдела, что должно было неизбежно привести к лишению квартальной премии, на которую он очень рассчитывал. На работу идти не хотелось. Кирюхин позвонил в институт, сказал, что неважно себя чувствует и берёт отгул в счёт отпуска. Но и перспектива провести целый день наедине со своими мыслями тоже не прельщала. «Поеду, пожалуй, к Андрею, – решил он. – Давно его не навещал. Поговорим, обсудим все эти гнусные житейские дела. Он-то меня хорошо понимает. Сыграем несколько партий. Отвлекусь...» С Андреем Цукерманом дружил Кирюхин со студенческих лет, когда оба они играли в институтской шахматной команде. Был Андрей талантливым инженером, делавшим многообещающую карьеру в авиационном КБ. Но навалившиеся неожиданно семейные неприятности привели к нервному срыву, перешедшему в глубокую депрессию. И теперь лечился он в областной психбольнице.

Вспомнив, что у жены есть ключ от квартиры, Кирюхин вынул из письменного стола все свои сбережения, около 50 тысяч рублей, рассовал их по карманам, вышел из дома и направился к метро. В киоске перед входом купил брикет мороженого «крем-брюле», отвернул фольгу с угла и откусил кусочек. С шахматами подмышкой, мороженым в одной руке и проездным билетом в другой он привычно прошёл мимо дежурной. Но она вдруг выскочила из будки и преградила дорогу.

– Потому что не по-ло-же-но, - по слогам отчеканила дежурная.

– Чушь какая-то, – возмутился Кирюхин. - Что я ребёнок что ли, на пол накапаю или одежду кому испачкаю? Дайте пройти.

Дежурной показалось, что он попытался отодвинуть её плечом. Раздалась пронзительная трель служебного свистка, и тут же появились двое милиционеров.

– А в чём, собственно, дело? – Кирюхин сделал попытку примирения. – Ну, хорошо. Если с мороженым нельзя, я его выброшу.

Он с демонстративной покорностью бросил брикет в стоявшую рядом урну. Но было поздно, милиционеры уже приступили к исполнению обязанностей.

В комнате милиции Кирюхина избили, отобрали деньги, оставив лишь мелочь на проезд, и через час отпустили. Настроение сделалось совсем мерзким. Он даже засомневался, стоит ли в таком состоянии ехать к Андрею. Но потом решил, что возвратиться домой и провести весь день в одиночестве будет ещё хуже. Он зашёл в ближайшую аптеку, попросил пластырь и зеркальце, и тут же начал приводить в порядок лицо. Заклеив синяк под глазом и ссадины на щеке и подбородке, спросил – сколько должен за пластырь? Нужной суммы у него не оказалось. Ситуация стала и вовсе унизительной. Молодая женщина за прилавком начала громко возмущаться: «Надо сначала цену узнать, а после товар брать! – кричала она. – Я что ли за вас платить буду. Пропьют всё, потом драки устраивают, а ты им пластырь подавай». Пришлось оставить в залог часы. Это была последняя капля, переполнившая чашу его злоключений. «Какой-то нескончаемый дурдом», – подумал Кирюхин, имея в виду и вчерашние и сегодняшние события. Он интуитивно чувствовал, что такое начало дня ничего хорошего не предвещает. Надо было поскорее добраться до Андрея. В этом безумном непредсказуемом мире, где действуют кафкианские законы и порядки, психбольница стала казаться ему островком спасения, тихим спокойным местом, где жизнь течёт размеренно и безмятежно и где ничего плохого или неожиданного не происходит.

В проходной за зарешёченным окошком сидела дородная краснолицая женщина в зелёной казённой телогрейке и пила чай.

– К кому? – спросила она, отхлебнув с блюдечка.

– К Цукерману, шестая палата, – ответил Кирюхин.

Вахтёрша вынула из тумбы стола замусоленную тетрадку, послюнявила указательный палец, полистала её и нашла фамилию Андрея.

– Такой теперь порядок. Пойдёте обратно – заберёте.

Кирюхин переложил шахматы в левую руку, вынул из бокового кармана паспорт и протянул в окошко. Женщина взяла документ, положила на край стола у стены, махнула рукой, что означало «проходите», и пропустила Кирюхина через узкий турникет. От взмаха руки чашка опрокинулась, и чай начал растекаться по столу, угрожая лежавшим на нём бумажкам. Вахтёрша принялась лихорадочно отодвигать их от лужи. От её бестолковых движений часть бумажек упала на пол. Не повезло и паспорту, – проскользнув в узкую щель между столом и стеной, он бесшумно лёг ребром на плинтус за широкой тумбой. Потом хозяйка проходной вытирала стол, подбирала с пола бумажки, пропустила нескольких посетителей и снова пила чай. О паспорте она не вспомнила...

Кирюхин пробыл у Цукермана часа три. Они гуляли по больничному двору, разговаривали, играли в шахматы. К этому времени Андрей медленно выползал из депрессии и готовился к выписке, обещанной ему через несколько дней. Но проблема семейных неурядиц, неосторожно затронутая Кирюхиным, снова ввергла его в нервное возбуждение. Кирюхин понял, что допустил оплошность, и попытался перевести разговор на нейтральную тему. Однако сделать это было непросто. Наконец, они присели на скамейку, разложили шахматную доску и расставили фигуры. Победив в двух партиях подряд, Андрей успокоился. И Кирюхин решил, что теперь можно попрощаться. От всего этого настроение у него снова испортилось, а лицо сделалось мрачным и напряжённым.

В таком состоянии он подошёл к проходной. За время его отсутствия там произошла пересменка, и за окошком теперь сидела другая вахтёрша, очень напоминавшая прежнюю внешностью и комплекцией, но телогрейка на ней была не зелёная, а синяя. И в этом состояло единственное видимое отличие между ними.

– Паспорт, пожалуйста, – угрюмо буркнул Кирюхин и назвал фамилию.

Женщина пододвинула картонную коробку с документами посетителей и начала перебирать их. Не найдя паспорта, она снова пристально посмотрела на Кирюхина, обратив внимание на этот раз на его напряжённое лицо в пластырных наклейках, взгляд исподлобья, и переспросила фамилию. Потом заново перебрала документы.

– Сейчас выясним. Никуда ваш паспорт не денется. Подождите минутку, – сказала она каким-то чересчур ласковым вкрадчивым голосом. Затем сняла телефонную трубку и, прикрыв рот ладонью, прошептала в неё: «Ребятки, паспортист у меня. Живо давайте».

Не прошло и минуты, как появились два амбала в грязно-белых халатах. Не говоря ни слова, они скрутили Кирюхина, накинули на него смирительную рубашку и потащили внутрь здания. Дежурная медсестра Ольга Малышева начала было задавать ему стандартные вопросы, но вскоре поняла, что больной не коммуникабелен. Решив, что случай необычный и что самой ей не справиться, она вышла в соседнюю комнату и позвонила в ординаторскую доктору Шапиро.

– Марк Зиновьевич, тут больного с проходной сняли. Паспорт требовал. Ведёт себя буйно, кричит, сопротивляется. Лицо побитое. Фамилия? – медсестра заглянула в свои записи. – Фамилия Краюхин.

– Что именно кричит ваш Краюхин? – спросил Шапиро.

– В том смысле, что он их вроде бы сам делает.

– А-а, понятно. Вот что, Оленька, запишите подробно всё, что он говорит. Маниакальный бред может содержать ценнейшую информацию для анамнеза. Так что, уж вы, милочка, потрудитесь ничего не упустить. Посмотреть его сегодня я не успеваю, вы застали меня в дверях. Завтра зайду. А пока сделайте ему двойную дозу галоперидола. Пусть поспит. Начнёт просыпаться – сделайте атропин. До утра оставьте в боксе. Утром я им займусь.

Доктор Шапиро и его многолетняя помощница Ольга Малышева работали в областной больнице всего несколько дней. До этого был он врачом, а она медсестрой районного психоневрологического диспансера. Поэтому больных почти не знали. Главный врач сказал Шапиро в первый же день в виде напутствия: «Вы, коллега, не торопитесь. Осмотритесь внимательно, вникните в нашу специфику. Время у нас течёт медленно, особых событий не происходит. Наш основной принцип - придерживаться установленного курса лечения, никаких нововведений и резких движений. Три кита, на которых покоится психофармакология, – это галоперидол, атропин и триседил в комбинации с транквилизаторами. Они, как вы знаете, быстро выводят больного из маниакального состояния. Всё остальное делает время. А оно у нас неограниченное». Шапиро, человек осторожный по природе, принял это как руководство в работе.

На следующее утро он ознакомился с записями медсестры и зашёл в бокс к Кирюхину. Больной с трудом приходил в себя, голова его была тяжёлая, мысли путались.

– Ну-с, уважаемый, как самочувствие? – начал Шапиро как можно более дружелюбно.

– Какого чёрта вы меня здесь держите, на каком основании?

Реакция больного была неадекватно агрессивная. Шапиро это отметил.

– Ну, зачем вы так, уважаемый. Вы же интеллигентный человек и должны понимать, что мы действуем в ваших интересах, – он заглянул в записи и переменил тему. – А не поговорить ли нам о самолётах? Вам ведь знаком этот предмет, не так ли?

Шапиро понимающе улыбнулся, распростёр руки и помахал ими не то как птица, не то как самолёт. «Как там поётся – первым делом, первым делом самолёты, так кажется? И куда же вы собираетесь полететь?»

– Что за чушь вы несёте? Причём здесь самолёты? – больной опять начал проявлять агрессивность.

– Так. Значит, вы не расположены говорить со мной откровенно. А вчера вот поведали дежурной сестре, что летаете на самолётах, которые делаете собственными руками. Так делаете или нет? – Шапиро снова вернулся к мании больного, на этот раз с некоторой настойчивостью.

– Какая-то примитивная постановка вопроса. Не делаю, а конструирую. – Кирюхину резали слух непрофессиональные выражения.

– Да, да, разумеется. Прошу прощения. Делать можно лопату, а самолёт конструируют. Я понимаю разницу. Так вы, значит, конструируете? И давно этим занимаетесь?

– Я не желаю обсуждать с вами вопросы, в которых вы ничего не смыслите.

– Ну что ж, воля ваша, – сказал Шапиро без всякой обиды и записал распоряжение медсестре: «Повторить дозу. Оставить в боксе».

Через неделю Андрея выписали и Кирюхина, под фамилией Краюхин, перевели в шестую палату на его место. К тому времени он уже с трудом воспринимал происходящее. Ежедневные инъекции сделали его пассивным, подавили нормальные реакции и желания, превратили в вялое сонливое существо. Но дней через десять интенсивная шоковая терапия была заменена более мягкими препаратами. Кирюхин стал медленно приходить в себя и осознавать, что произошло. Поняв, наконец, какую чудовищную рокировку проделали с ним и Андреем, он пришёл в ужас. Его первой мыслью было объявить голодовку. Этой идеей он поделился с соседом, доброжелательным, весьма разумным, по его наблюдениям, человеком средних лет с круглой лысой головой и лёгкой картавостью, которая производила впечатление искусственной.

– Не советую, товарищ, – ответил тот. - Подвергнут насильственному кормлению. А это, батенька, процедура архинеприятнейшая. Я за насилие, но только в интересах мировой революции.

– Не узнаёте? – сосед мелко засмеялся, вложил большие пальцы обеих рук подмышку, растопырил остальные и завопил: – Вся власть Советам! Да здравствует мировая революция! Учиться, учиться и учиться!

Но сосед перебил: «Не надо формальностей. Просто Ильич».

– Хорошо. Послушайте, Ильич, а что вы здесь делаете?

– У меня здесь шалаш. Пойдемте, покажу, – он взял Кирюхина под локоть и повёл во двор.

Там, в углу между лечебным корпусом и складом было построено лёгкое сооружение из фанеры и картона. Внутри стояли деревянный ящик и короткое полено. На ящике лежала стопка исписанных листов. Ильич сел на полено и пододвинул к себе бумагу.

В этот момент в шалаш неслышно вошёл невысокий человек кавказской наружности с трубкой в руке. Он столкнул хозяина с полена и сел на его место.

– Идите, Ильич, лечитесь. Я сам допишу ваши первоапрельские тезисы.

Ильич поднялся с земли, отряхнулся и произнёс с подчёркнутым достоинством

– Хорошо, я уйду. Но имейте в виду – в коллективе вы невыносимы. Товарищи жалуются на вашу грубость и нетерпимость. И не смейте называть апрельские тезисы первоапрельскими. Пошли отсюда, – сказал он Кирюхину. – Бесцеремонность Кобы переходит все границы.

Они снова вернулись в корпус. Проходя по длинному коридору, Кирюхин обратил внимание на человека, читавшего газету, но державшего её почему-то вверх ногами.

– Видели? – наблюдательный Ильич перехватил его взгляд. - Это интеллигент-диссидент. Так он протестует против подавления свободы прессы. Позвольте заметить, интеллигенция – это дерьмо.

Шло время. Многократные настойчивые попытки доказать нелепость случившегося и вырваться из больницы приводили лишь к ужесточению лечебного режима и к новым сеансам шоковой терапии. В конце концов Кирюхин, фаталист по убеждениям, объяснил всё, что с ним произошло, неотвратимым стечением обстоятельств и пришёл к выводу, что остаётся только примириться и приспособиться к ним. Он стал внимательно приглядываться к окружающим и обнаружил среди них людей образованных, талантливых и даже незаурядных. Ему было интересно не только играть с ними в шахматы, но и разговаривать на политические и философские темы. Нужно было лишь соблюдать единственное условие – не затрагивать больные вопросы, которые у каждого были свои. Да и в житейском плане нашёл он несомненные преимущества своего нового положения. Последние годы его быт был совершенно неустроенным. Питался он всухомятку. Уборка квартиры, стирка белья и другие повседневные заботы тяготили его. Он не привык и не умел вести домашнее хозяйство. А здесь жил Кирюхин на всём готовом, не нужно было ни о чём думать. К тому же он с головой ушёл в общественную работу, которая по-настоящему увлекла его и не оставляла времени для праздных размышлений и самокопания. Отношения с медперсоналом сложились очень хорошие, а с доктором Шапиро они даже подружились, проводя много времени за шахматной доской и обсуждая достижения совремённой медицины. Среди больных стал Кирюхин пользоваться уважением и авторитетом. Нередко он выступал как арбитр не только в шахматах, но и в спорах по самым разным поводам. Человек по природе бесконфликтный, он умел деликатно охлаждать накал страстей и предотвращать внезапные вспышки гнева оппонентов.

Что касается внешнего мира, населённого якобы нормальными людьми, то Кирюхин не раз в прошлом убеждался на собственном опыте, что по безумию, агрессивности и жестокости он намного превосходит тот замкнутый мир, частью которого он теперь стал. Он больше не сожалел о своей фантастической рокировке с Андреем, а философски рассудил, что ответ на вопрос «кто из них выиграл, а кто проиграл?» зависит только от точки зрения. Для себя он твёрдо решил, что не проиграл. Поэтому, чтобы подвести черту под прошлым, он не стал исправлять ошибку в своей фамилии и окончательно превратился в Краюхина из шестой палаты...

...Через три года в проходной проводили давно намечавшийся ремонт. Убогую ветхую мебель вынесли во двор. Около грязной заплёванной стены, заваленной окурками и хлебными корками, обнаружили паспорт старого образца с повреждённой фотографией на имя Кирюхина. В списке больных такой фамилии не было. Сдали паспорт в милицию. Там проверили – владелец в розыске не значился. Участковый сходил по адресу, указанному в документе. Семья, жившая в квартире уже два года, ничего о нём не знала. Паспорт передали в архив и дело закрыли...

Додик Перельман, по прозвищу Нехмад, вошёл в Первый киббуцный банк за четверть часа до закрытия. В это время посетителей там бывает немного, и он рассчитывал, что дело не займёт у него больше десяти минут. А дело было простое – снять со счёта девятьсот шекелей, чтобы уплатить за ремонт автомобиля.

Прозвище Додик получил ещё в молодости, когда промышлял мошенничеством и грабежами. Пользуясь привлекательной внешностью, он знакомился с одинокими женщинами, работа которых была связана с деньгами, такими как кассиры крупных магазинов или бухгалтеры торговых фирм. Остальное было, как говорится, делом техники. При этом, несмотря на сомнительность своего ремесла, Додик придерживался твёрдого правила – он никогда не опустошал кассы и сейфы полностью, а довольствовался разумными суммами, что спасало его подружек от сурового наказания. Додик называл это правило Принципом Высшей Добродетели и считал, что оно способствует укреплению общественной морали, которая, по его мнению, находилась на опасно низком уровне.

Погорел Додик на банковской операции. К тому времени он уже два месяца встречался с Офрой, девушкой на редкость женственной и обаятельной. Несмотря на то, что она работала в банке, их отношения с самого начала приняли чисто романтический характер. После недолгих колебаний Додик решительно отбросил мысль использовать знакомство с ней для своего бизнеса. Впервые в жизни он был по-настоящему увлечён и даже подумывал о том, чтобы сделать предложение. Помешала ему профессиональная жилка...

Однажды он зашёл к Офре в банк за пару минут до закрытия и увидел, как она перекладывает толстые пачки денег в сейф, а затем набирает код. Додик машинально, без всякого злого умысла, взглянул на цифры, которые на мгновение высветились на маленьком табло, и запомнил их. На следующий день, потерпев очередное поражение в борьбе с настойчивым внутренним голосом, он незаметно проскользнул в банк перед самым закрытием и спрятался за портьерой. Когда все ушли, он покинул своё убежище и привычно приступил к делу. Но сработала сигнализация, и Додик отправился за решётку на долгих три года. Офра была вынуждена оставить работу и устроиться официанткой в дешёвом ресторанчике. Все эти годы она преданно ждала его, и по окончании срока они поженились. Додик завязал с прежним ремеслом и стал преуспевающим страховым агентом. Справедливости ради надо сказать, что отказ от ремесла не был лёгким и безболезненным. Так же как человека, бросившего курить, долго ещё будоражит запах табачного дыма, так и Додик не раз испытывал волнение при виде денежных купюр, находившихся в одном месте в товарном количестве. В такие минуты внутренний голос снова пытался соблазнить его. Но он был слишком занят постоянными разъездами и встречами с клиентами, чтобы прислушиваться к нему. Дом и работа стали теперь главными в его жизни. Офра родила двух очаровательных девочек, в которых Додик души не чаял. За супругами Перельман с детьми установилась заслуженная репутация добропорядочной умеренно религиозной семьи.

...Минуло двадцать два года. Дочки выросли, обзавелись собственными семьями, а родители скромно жили на небольшую пенсию и сбережения. Забот у Додика теперь стало меньше, а свободного времени больше. Праздность тяготила его деятельную натуру, навевая воспоминания и размышления о превратностях жизни. И как это нередко бывает, прошлое виделось ему сквозь дымку ностальгии и упущенных возможностей...

Итак, Додику потребовались девятьсот шекелей и он зашёл за ними в Первый киббуцный. Как он и предполагал, народу там было немного, человек пять-шесть, не больше. Додик встал в очередь к кассиру, и в этот момент к нему обратился невзрачный старичок, одетый в традиционное облачение ортодоксального еврея. В руке у него был сотовый телефон.

– Простите великодушно, адони, – сказал он извиняющимся тоном. – Не могу ли я воспользоваться вашим телефоном? В моём разрядилась батарейка, а жена очень волнуется, что я опаздываю к обеду. Видите ли, у неё больное сердце. Буду бесконечно признателен...

– Нет проблем. Успокойте вашу жену, – Додик протянул ему свой сотовый.

– Дорогая, не волнуйся, – проворковал он дребезжащим голосом. – Мне пришлось немного задержаться. Но сейчас я уже направляюсь домой. Через пять минут можешь поставить курочку в микрогаль.

Он вернул Додику телефон, рассыпался в благодарностях и вышел из банка шаркающей старческой походкой.

Налёт начался ровно через пять минут, когда один из кассиров открыл сейф и стал перекладывать в него пачки денег. Трое вооружённых грабителей в масках ворвались в банк, уложили всех на пол, очистили сейф и кассу, и скрылись так же внезапно, как появились. В вечерних новостях сообщили, что ограбление было организовано и выполнено профессионально и что похищена вся наличность – почти миллион шекелей. Узнав об этом, Додик поморщился. «Современная молодёжь понятия не имеет о Принципе Высшей Добродетели», – подумал он с горечью.

Его взяли в два часа утра и сразу же приступили к допросу.

– Ну что, Нехмад, опять за старое принялся, – укоризненно сказал инспектор Мизрахи. – А мы-то думали, ты поумнел.

– Не понимаю, о чём вы, инспектор? – искренне удивился Додик.

– Не валяй дурака, Перельман. С твоего сотового за пять минут до налёта поступила команда об ограблении Первого киббуцного. Звонок был на телефон Косолапого Бени. У нас есть запись.

– Здесь какое-то недоразумение, инспектор. У меня счёт в этом банке и я, действительно, зашёл туда по делу. Но я никому не звонил. И я не знаю никакого Косолапого Бени.

– Рассказывай сказки своей жене. Косолапый уже раскололся и сказал, что ты спланировал операцию.

– Какую операцию? Что за чепуха? Уверяю, инспектор, я зашёл в банк снять девятьсот шекелей. Правда, там один престарелый ортодокс попросил у меня телефон и позвонил своей жене. Вы можете легко установить, на какой номер он звонил.

– Спасибо за совет. Мы уже установили. Ортодокс звонил Косолапому.

– Этого не может быть! – воскликнул Додик. – Человек опаздывал к обеду и беспокоился, что жена, у которой больное сердце, очень волнуется. Я сам слышал, как он её успокаивал.

– Ты ловкий парень, Нехмад. Но мы здесь тоже не простаки, – Мизрахи устало зевнул и обратился к сидевшему у двери полицейскому: – Гиди, мне надоел этот спектакль. Давай сюда старушку с больным сердцем.

В комнату ввели здоровенного верзилу лет тридцати в наручниках и кандалах, которые ещё больше подчёркивали его медвежью походку.

– Доброе утро, мар Перельман, – почтительно обратился он к Додику и отвёл глаза. – Вы уж извините, что так получилось. Мы всё сделали, как вы велели. Но кто мог предвидеть, что у этого старого пердуна сядут батарейки и он попросит трубу именно у вас? Вы же сами сказали, что не должны знать друг друга в лицо. Конечно, не мне вас судить, но все пошло наперекос из-за вашего ностальгического желания подышать воздухом налёта. Вы не представляете, мар Перельман, как я сожалею...

Додик втянул голову в плечи, тяжело вздохнул и горестно развёл руками.

– Все случайности в жизни предусмотреть невозможно, мар Мизрахи, – сказал он, как бы оправдываясь перед инспектором. – Внутренний голос иногда ошибается. У вас ведь тоже бывают проколы, не так ли?

– Ты чертовски прав, старина. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, – сочувственно ответил Мизрахи. – К нам с тобой это не относится...

P.S. Автор, полное имя которого Хаим Соколин, написал его на особый манер в знак уважения к непревзойдённому мастеру короткого рассказа с двойным дном.

[1] «Шемот» («Имена») – вторая книга Торы. «Мишпатим» – судопроизводство.

[2] Мишугенер – сумасшедший (идиш)

[3] А менч – человек, а шейгец – шалопай (идиш)

[4] Мазал тов! – пожелание счастья (идиш)

[5] Халовай – да будет так (идиш

[6] Ни моё, и ни твоё… замолчи, ну (идиш)