Как хотела мама...
Господь не хранит своего добра – не бережёт людей.
Создал он тварь себе подобную, расплодилась она без меры и забыла про него. Тут
он ожесточился, и, хотя не к лицу бы, вроде, Всевышнему да всесильному, мстить
стал... а то как понять, что допустил он такое: огородил колючкой кусок города,
вышки с пулемётами по углам воздвиг, согнал туда людишек, народ свой избранный
любимый и убивать стал...
И Бенчик угодил туда – за проволоку, в гетто.
Когда война началась, пять ему сравнялось. Росточком не вышел, да другим взял:
писать, читать, лицо воспроизвести карандашом с натуры, стих с одного маху
запомнить – делать нечего! Шустрый мальчишка получился! А когда стали уводить
навсегда из-за проволоки на вечную волю, взмолилась Фира, мать его, Господу
своему всесильному, чтобы спас он сына её, проявил мудрость и силу. Не за себя
просила, не о счастье хлопотала, о самом простом, что миру завещано: о жизни. И
смилостивился Всевышний, надоумил простым советом: собери, мол, золотишко, какое
достать сможешь, и не устоит человек перед ним, что попросишь – сделает, тварь,
мною созданная. Так и вышло! И то сказать: нация гуманистов на страну пришла,
как бывало, княжить хотела, вот и натянула колючку, да столбы поставила, а
сквозь ворота, где Ганс стоял, раз в неделю Степана пропускала в гетто,
водопроводчика с тележкой, на которой пакля да обрезки труб, краны с ключами
разводными, тройники, угольники, да банка с солидолом... народа-то много в
домах осталось! Это ведь сказать просто: убить, а когда их столько? Тяжёлая это
работа! Доставалось гуманистам... а пока не перемёрли все и в ров не легли, ими
же самими выкопанный, их кормить да поить надо – ясное дело... а иначе только
хлопоты лишние, если эпидемии да мор поголовный – совсем не справишься...
Ну, как предрёк Господь, так и вышло: загрузил
Степан-водопроводчик Бенчика в тачку свою, набросал сверху пакли да концов
нитяных – с виду тряпьё и тряпьё. Высыпал он Гансу у ворот половину золотишка,
что Фира в платочке незаметно ему в карман сунула, и вывез мальчишку по Немиге
до Комсомольской, а потом свернул вниз, докатил до улицы Горького, благо
мальчишка крошечный, да и под уклон дорога, а там завёз во двор и остановил
по-тихому: «Вылезай, пацан, прибыли! Как обещал я матери твоей, вывез я тебя за
проволоку, а дальше сам ступай, а уж какая судьба тебе жидовская выпадет, один
Бог знает! Вот и ступай с Богом. Всё».
Чего судить его? У самого трое в избе неподалёку
сидели – их ведь тоже поить-кормить, спасать надо! А этого пришпилишь к ним –
всем конец! Сразу гуманисты дознаются, что чужой, приблудный он – больно уж
смугл да черняв у Фиры мальчишка вышел... как она сгинула, в каком рву лежит –
никто не скажет, много тысяч их там, пробитых пулями, собралось вместе... а
Бенчик...
Помнил крепко мальчишка, что сказала мама ему
напоследок главное: «Людей бойся! Хоронись от них!» Помнить-то он помнил, а как
прожить без людей, не знал, не умел ещё... вот он сидел и думал об этом в
подвале разбитого дома.
Было не холодно. Краюха за пазухой (ещё мамина)
смешно щекотала кожу. Звезда проглядывала в какую-то дырочку сквозь гору
кирпича и ломанных досок и, когда он чуть сдвигался, подмигивала ему: «Держись,
Бенчик! Мать не подведи! Умишком-то шевели, и всё получится!»
На третий день, когда стемнело и наползли тучи, он
выбрался из развалин и пошёл в сторону леса, что начинался через поле сразу за
городом, и, когда добрался до него, тихо побрёл по опушке. За кустами его
мудрено было заметить, хоть локтями мерить, хоть вершками, а и метра в нём не
было. Он старался не заблудиться и всё время выглядывал какой-нибудь огонёк в
той стороне, откуда ушёл, а в городе всегда ну один-то фонарь да найдётся, даже
в таком, на который опустился мрак европейского гуманизма... Бенчик старательно
обходил окраину, чтобы войти в город с другой стороны... было сыро, чёрное
небо, чёрная земля, чёрный лес, отгородивший мир, и желток в этом однообразном
цвете, еле уловимый желток, за который он держался взглядом, чтобы иди по
кругу...
Когда стало сереть, Бенчик устроился на узловатых
коленях старой сосны, чуть углубившейся в чащу. Он свернулся калачиком, уткнул
нос за полу, осенние листья бесшумно опускались на его серое ворсистое пальто,
один умудрился даже протиснуться за хлястик с одной оставшейся пуговицей,
прикрыть её своей жёлтой ладошкой и выставить вверх черенок, как часового, но
напрасно – даже в двух шагах нельзя было распознать что-то живое в этой куче
тряпья, забросанной листьями...
Пробудился он только к вечеру, как бывалый лесной
зверь, выдвинулся снова к опушке и потянул носом воздух – пахло печным дымком,
сыростью лежащего перед ним поля и необъяснимым ночным предзимним холодом.
Крыши крайних домов чуть поднимались над горбом земли – он уже знал, что она
круглая, и, если вот так, как он, брести всё прямо, прямо и прямо, то обязательно
вернёшься в то место, откуда ушёл...
Бенчик тихонько поднялся на три ступеньки и
постучал в дверь. Огонёк в окне за занавеской поплыл в его сторону, потом
исчез, скрипнула где-то внутри другая дверь, в щели у косяка пошевелился желтый
лоскут огонька, и послышался сиплый голос:
– Хто там? – Бенчик сильно напрягся, чтобы
выдавить звук, ведь он не разговаривал уже три дня... только во сне с мамой...
– Дядя, я один... откройте... – ответа не
последовало, и он продолжил, – Правда, один... кушать хочется... – огонёк
погас, но мальчишка не успел расстроиться, дверь чуть приоткрылась, и зрачок
мелькнул в щели, ясно было, что взгляд не мог нашарить просившего! Бенчик
опустился на одну ступеньку, чтобы дверь могла распахнуться, и теперь его
голова чуть возвышалась над полом крыльца... – Я тут, – тихонько шепнул он,
боясь, что спасение снова скроется. Дверь чуть приоткрылась на голос, и
неодолимо высоко в проёме появилось лицо в туго обтягивающей косынке. Женщина опустилась
на корточки, высунула голову и одно плечо, внимательно окинула обозримое уже
тёмное пространство, протянула руку, молча ухватила мальчишку за воротник и
потянула к себе. Так она и вела его сквозь тёмные сени, держа в другой руке
лампу с прикрученным фитилём, которая не производила никакого света, кроме
жёлтого круга на щелястом низком потолке.
– Мама, Вы гляньте, кого Бог послал, – сказала она
и перекрестилась на икону. За занавеской, отгораживающей угол, раздалось
кряхтение, и высунулось лицо старухи абсолютно такое, какое уже рассмотрел на
крыльце Бенчик...
– Ты хто? – услышал он такой же сиплый голос и не
знал, что ответить, потому что врать ещё не научился, а говорить, что из гетто,
мама не велела...
– Ладно, – сказала более молодая, – Ладно... – у
Агрипины Бенчик прожил три дня и вышел от неё накоротко остриженный в туго
обтягивающем голову штопаном вигоневом платке, длинном, ниже колен, платье,
опускавшемся из-под полы его старого пальтишка, у которого женщины выпороли
хлястик с одной пуговицей и перепоясали его никудышным зелёным ремешком в талии...
эта новоиспечённая девчонка спустилась с крыльца, низко поклонилась двум
женщинам, выглядывавшим из двери, и неумело перекрестилась, как два часа подряд
учила Агрпина...
Наука жить не приходит с книгами, и чужой опыт
хорош в умных дискуссиях. Есть врождённая сила, заставляющая цепляться за жизнь
до самой последней секунды, до самого последнего вздоха и дорожить возможностью
двигаться, видеть и слышать, любить, любить этот мир, на какие бы муки он ни
обрекал... и иногда Господь, чтобы доказать своё могущество ведёт избранных
через все тяготы, муки, немыслимые лишения, будто возвещая миру: «Смотрите! Вот
пример вам, чада мои! Нет неодолимого, когда стремишься и просишь меня помочь!»...
только непонятно, зачем таким жестоким способом утверждаться тому, кто итак
всем миром принят за его великое начало...
Зверёныш-мальчишка необъяснимым способом угадывал
опасность. Он повзрослел к зиме и набрался опыта. Разбил крайние кварталы
города на квадраты и для себя называл их «помойка», «загон», «могила», «болото»...
невесёлые предметы окружали его, но они очень помогали соблюдать три главных
правила: не воровать, не ночевать две ночи подряд в одном месте, как бы хорошо
там ни было, ни с кем не дружить и ничего никому не рассказывать... Инстинкт
превращал малыша в маленького неприручаемого хорька, способного перегрызть
любую преграду, просочиться в любую нору, рвать, кусать, царапать, бить любое
живое существо без предупреждения, если оно подозрительно или хочет схватить
его... он научился смеяться и плакать внутри, терпеть и никому не верить,
слышать еле уловимое и видеть еле видимое, ходить с носка на пятку бесшумно и
неопределённо, спать так, чтобы слышать любой шорох и, просыпаясь, не
шевелиться и не поднимать сразу веки... чтобы себя не обозначить...
Человеку, живущему в нынешнем, считающем себя
цивилизованным мире, покажется всё это приукрашенной выдумкой, несусветным бредом,
неумной торговлей чувствами... Да, да! Не верь, читатель! Так проще жить и
простить былое! Не верь, пока с тобой не случится то же! Ведь мир не стал ни
щедрее, ни просторнее! И стаи «гуманистов» обзавелись орлиными клювами и
крысиными мозгами!
Не верь, читатель! Но ТАК БЫЛО!
У выдумки есть один дефект – она, как ни
старается, очень похожа на правду!
У правды дефектов не бывает! Она изначальна и
неподкупна!
Город освободили 3 июля 1944 года. Бенчику
исполнилось восемь. К счастью, он почти не подрос, наверное, потому что так
легче было выжить. Этому умению у него стоило поучиться, но он не делился ни
своими секретами, ни памятью о прожитых годах... и лишь одна страсть осталась у
него неизменной и неутолённой: он хотел читать! Он ещё не знал, просто, что принадлежит
народу Книги...
Скорее всего, именно эта тяга и привела его в
детский дом: он хотел пойти в школу, в класс, чтобы писать, решать задачки и
читать, читать книги! Не рваные страницы, изредка попадавшиеся в развалинах,
подвалах и помойках, а настоящие толстые книги, которые, оказывается, живут
огромными табунами в отдельных домах!
Он сам, не зная, на что решается, пришёл в детский
дом. Он, не привыкший ни к какому порядку, ни к оседлой жизни, ни к любой
дисциплине, кроме своей, внутренней, не понимающей, что значит просить
разрешения, чтобы встать и выйти из комнаты, когда ему хочется, на улицу, когда
ему надо, исчезнуть на два-три дня, когда ему необходимо... Он, не боящийся на
свете ничего, надеющийся только на себя, верящий только себе и поступающий
только по своему внутреннему побуждению даже среди пережившей, как и он, войну
малолетней голытьбы улицы выделялся своей непримиримой жесткостью, пружинной
силой и независимостью... друзей у него не было, он жил по законам стаи, но,
если его что-то не устраивало в ней, терпел до поры, чтобы наконец уйти от
внешнего давления и сделать по-своему...
Чувство окружающей опасности не притупилось у него
и в новое мирное время, а даже усилилось с тех пор, как пришлось в анкете при
вступлении в комсомол написать, что три года находился на оккупированной
немцами территории, и потом многократно в течение всей жизни заполнять этот ненавистный
пункт и объяснять, как это вышло...
Он писал в «Листке по учёту кадров» Бенцион
Израилевич Лихман, хотя ему многие советовали стать Борисом Игоревичем и
фамилию себе придумать поудобнее. Он ничего не говорил в ответ, хотя
сформулировать своё упрямство не мог – знал же, что советчики правы...
Отец нашёл его через четыре года, а ведь всё было
так близко! Рядом! Но сначала после Победы была ещё Япония, потом неспешная
демобилизация – возвращаться-то было некуда, ведь сказано же было ему
официально, что жена и сын погибли в гетто...
Но радостными после встречи были лишь первые
несколько месяцев их совместной жизни. Бенчик никак не мог приспособиться к
новому укладу. Он навсегда остался там, где тысячу пятьдесят три дня и ночи
верил только себе и надеялся только на себя.
Родительское слово мало что значило для мальчишки,
его ордена и планки вместо гордости рождали детский вопрос: за что их дали,
если они так долго не могли победить осмеиваемых и презираемых фашистов?!
Его вопросы вообще всех ставили в тупик и на
лекциях, когда он всё же пробился в столичный университет, не взирая на анкету,
которая оголтело голосовала против него, и дальше, во всё время его
удивительной научной карьеры. Его невероятная память и парадоксальный ум не
предполагали ни завистников, ни соавторов, ни соперников. Академические
ступеньки ложились сами под его ноги, покрытые ковровыми дорожками!
Научные враги и бюрократы ненавидели его! Заказные
пасквили надо было измерять не единицами, а тоннами, но...
На приглашения иностранных Академий,
предоставлявших ему для работы лучшие лаборатории и кафедры, он даже не
отвечал. Учеников называл всех по имени и отчеству и никогда не подставлял свою
фамилию к их рефератам, статьям и диссертациям...
Казалось, что он не желает вписаться в мир,
окружающий его. Не летал немецкими самолётами и ни разу не посетил Германию,
даже её просоветскую часть, не садился в «Мерседес», не выносил немецкую речь,
а когда читал Ремарка... плакал. Знал наизусть тома Гейне, а когда хоть одна
нота Вагнера или Брукнера вырывалась из приёмника, вырывал вилку из розетки,
будто эту музыку из своей жизни...
И с женщинами ему не везло... вернее им с ним...
Первая жена не ушла – сбежала после двух лет слёз
в одиночку, недель молчания рядом и категорического отказа мужа иметь детей...
он принял её уход, как должное, долго ночевал один в своей большой квартире и
всех «приходящих» никогда не оставлял на ночь.
Эн Эн вошла в его независимость неожиданно, просто
и навсегда. Будто зашла женщина в дом и, даже не присев, стала мыть посуду,
снимать для стирки занавески, вытирать пыль... она на самом деле ничего не
делала этого – в доме было чисто и аккуратно, но она привнесла в него покой и
уют.
Он даже предложения ей не сделал, а просто сказал,
когда она под вечер встала с кровати, натянула платье и стала собираться:
– Эн Эн, останься, пожалуйста... мне никогда не
было так хорошо... и ни с кем... – она отложила сумочку, села на край дивана,
скосив колени в одну сторону, и смотрела на него. Он чувствовал, что должен
сказать ещё что-то, но никак не мог сообразить, что?! И невпопад добавил:
– Хотя ты... вы, наверное, знаете, что у меня
сравнить было много возможностей...
– Мало ли у кого что было, – спокойно возразила
Наталья Николаевна. Она оперлась руками на диван, медленно полусогнутая
поднялась с него, потом распрямилась, взяла сумочку и на ходу, вполоборота
улыбнулась, – Я скоро вернусь...
– Ключи у двери на крючке, - не провожая,
напутствовал Бенчик...
Теперь он летел над Атлантикой, как всегда в
первом классе, и стюардесса, которая уже хорошо знала его лицо и лично, и по
мельканию в телевизоре и в газетах, делала ему выразительные пассы глазами...
– А знаете, - сказал он и улыбнулся, – Я бы, пожалуй,
выпил...
– Пожалуйста, - вино, коньяк, бренди...
– А что, у нас нет водки?
– Водки? – удивилась она, глядя на его густую
седую шевелюру, – Есть, конечно...
– Нашей простой русской водки... чтобы на бутылке
было написано такими крупными буквами «ВОДКА», и сквозь бутылку они
просвечивали...
– Боюсь, что такой не найдётся... – замялась
стюардесса, – А у вас сегодня день рождения?
– Юбилей... – он ухмыльнулся внутренне, сам
себе... действительно, юбилей 3 июля, и никто в мире не знает об этом, и он
всегда в этот день бывает один... потому что не с кем больше вспомнить...
шестьдесят лет прошло...
– Я сейчас поищу!.. – засуетилась стюардесса... он
закрыл глаза и вернулся в тот день... солдат в новенькой пилотке, вот он
спрыгнул с грузовика...
– Миленькая ты моя, родненькая, причитал он,
поднимая Бенчика и прижимая к себе, – Мы вернулися! – слёзы стекали по его
морщинам вдоль носа, – Ты прости нас, что шли так долго, прости, родная... ну
теперя уж вырастешь, детей нарóдишь... милая ты моя, – и он так плакал
неудержимо и открыто, что Бенчик тоже заплакал первый раз с тех пор, как
протарахтел в тачке водопроводчика сквозь ворота гетто... в первый раз за все
дни, когда бывало отходившие в тепле застывшие ноги и руки так саднили, будто из
них вытягивали кости, когда открывший дверь хаты и вглядевшийся в детское лицо
мужик ударом сапога в грудь сбил его со ступенек крыльца и зыкнул «Не добили
ещё вас, жидовня настырная! Пошла вон, сука, пока не сволок в комендатуру!»,
когда живот так сводило от голода, что рёбра с обоих боков сжимались и будто
хотели раздавить его тело, когда хотелось вцепиться в морду мальчишке, который
выхватил изо рта скибку хлеба на глазах у пожалевшей его женщины, вцепиться и
рвать его голодными зубами... когда он заставлял себя не вспоминать маму и так
сжимал кулаки, что нестриженные чёрные ногти до крови пробивали кожу...
Он всю жизнь хотел и не мог забыть это. Всю
жизнь... и это было сильнее всех его знаний, званий, наград, открытий, статей,
книг... встреч, интервью, президиумов, женщин...
Он выжил, как хотела мама...
23 июля
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1422
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer6/Sadovsky1.php - to PDF file
Комментарии:
Злата
Маале-Адумим, Израиль - at 2009-04-22 13:42:46 EDT
Пожалуйста продолжайте писать. Распишите каждую деталь. Вглубь, вширь, вверх, вниз - у Вас это есть - сделайте каждый момент его жизни более объемным. Не останавливайтесь на этом точном всплеске - я жду от Вас водопада художественной правды!
Элла
- at 2009-04-08 09:03:38 EDT
А вот это очень здорово! И точно.