©"Заметки по еврейской истории"
Март 2009 года

Елена Бандас

Русская классика в Израиле

(о стихах Елены Аксельрод)

В нашей ленинградской квартире четыре широких, застеклённых и отлакированных книжных стеллажа (отец сделал их своими руками) составляли целую стенку. Среди книг были и дореволюционные издания: Е. Баратынский, Л. Толстой, В. Короленко… Все поколения семьи берегли и пополняли библиотеку, что было нелегко из-за войн, перемещений и абсолютной загруженности советских издательств выпуском идеологизированной продукции, что вынуждало читателей «доставать» что-то иное. Начался массовый выезд евреев, и Ленинградский почтамт ввёл столько ограничений на отправку книг, что нам пришлось вывозить бандероли поездом в Ригу, откуда моя самоотверженная кузина, бросив все дела, помогла отправить их на адрес родни в Израиле. Теперь книжки-путешественницы обрели новый дом в шкафах, изготовленных израильской столярной мастерской. Многие книги приобретены уже за последние годы. Три сборника стихов и «Общая тетрадь» Елены Аксельрод – из самых ценных.

Возвращаюсь к уже прочитанным страницам, удивляясь ёмкости, высокой удельной плотности стиха, где в каждой строке – судьба. «Полки зияют, как жизнь, опустевшая вмиг», – да, так оно и было, сохранилась фотография прощального нашего застолья на этом фоне. И у меня в «Уре халдейском» было в последние дни чувство, будто живу в комфортабельном, с видом на Финский залив, окопе. Пронзительно горек весь цикл «Мой телефон по мне звонит». «Неистребимый призрак бегства» – это и наше, увы, мироощущение. Участь Варшавского гетто – предельно просто и лаконично: «Ночь у порога. Пустой тротуар».

Я беру на себя смелость выразить признательность Елене Аксельрод публично, не намереваясь сколько-либо полно осветить многообразие её творчества или писать об истории этой замечательной в литературе и живописи династии. Не говорю и о недавно изданном сборнике писем и воспоминаний «Двор на Баррикадной».

Елена Аксельрод – лауреат премии Союза русскоязычных писателей Израиля, член Пен-клуба. Замечательные люди писали о ней: Владимир Леонович, Николай Панченко, Валентин Оскоцкий, Дина Рубина, Наум Басовский, Марк Вейцман, Тамара Жирмунская, Борис Камянов, Григорий Канович, Светлана Шенбрунн, Шуламит Шалит… Многое уже сказано, постараюсь не быть многословной.

Книги Е. Аксельрод «В другом окне» (Иерусалим, 1994), «Лирика» (Иерусалим, 1997), «Избранное» (Санкт-Петербург, издательство «Звезда», 2002) пестрят моими закладками, как заветная тропа – приметами: белые закладки – любимые стихи, красные – очень любимые (более всего – по критерию созвучности собственной душе). Понятно, что границы предпочтений размыты, цветовая гамма зависит от сезона и времени суток.

      

Несколько остановок на этом пути – по возможности, кратких, чтобы не занимать время и пространство длительным цитированием. Творчество поэта – его жизнь, но классик своим словом придаёт глубину, выразительность и значимость и событиям нашей жизни, и нашим, часто не высказанным, чувствам. Елена Мееровна дарует голос нам, безмолвным.

Проникновенны и близки многим стихи, посвящённые памяти родителей:

Брошена мной, расставаясь с собою,

Мама моя погибала впервые.

(«Памяти мамы»)

Не знаю, откуда отец мой на внука глядит,

Не знаю, куда – с глаз долой – моя внучка пропала.

Но зряч мой отец. И оттуда он всё мне простит –

И то, что любила не так и что думала мало,

И то, что пришлось размышлять, потому что души не хватало,

И то, что вдали от меня он сырою землёю укрыт.

(«Памяти отца»)

Беспомощность, невозможность изменить закон природы, и наше запоздалое «любила не так», и привычная жажда понимания – «он бы простил», и наша вина перед ними, брошенными на далёких уже кладбищах, – так выстрадано, правдиво написаны!

Прекрасен цикл «В библейской долине» – все шесть его стихотворений о «невечности»: «Зачем живу я? Кто меня призвал?» Слышим перекличку поэтов почти уже через два века: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»

Как бы вживаясь в образ уходящих, читает Елена Аксельрод роль от первого лица – так ведь и роли в театре жизни периодически перераспределяются:

Снова с детьми прощаемся,

Бесслёзные… Будто в броне.

Как быстро мы превращаемся

В фотографии на стене.

Мы смотрим из тесных рамок,

С вылинявших портретов,

Где мы зачастую моложе

Тех, кто не глянет на нас.

Заиграна эта драма,

На неё сколько хочешь билетов,

Но кто-то из верхней ложи

Со сцены не сводит глаз.

Этому режиссёру

Порядок прощаний известен:

Текст послушать в полслуха,

Небрежно взмахнуть рукой –

Все декорации впору,

Каждый актёр на месте –

Комическая старуха,

Дед с реквизитной клюкой…

Кому рожать,

Кому провожать,

Кому – на проклятый покой.

2002

Стихотворение «Соната об уходящих» – как «Прощальная симфония» Гайдна, когда один за другим музыканты во время исполнения уходят со сцены, остаётся лишь первая скрипка, а музыка всё длится, не смолкая…

«В доме для престарелых» – тема отцов и детей в наши дни, в эпоху нуклеарных семей, о последней остановке стариков на нелёгком пути, о времени подведения итогов: «Как это сталось? Выпали из гнёзд, сколоченных с их помощью птенцами». Они «вершат последний суд: кто – над гнездом, кто – над самим собою». И эти, значит, любя – прощают.

Е. Аксельрод пережила суровый ХХ век, когда иногда от решимости человека на распутье зависела и собственная его жизнь, и будущее его близких. Её стихи о необходимости судьбоносного выбора созвучны любой смятенной душе:

Когда валит орда,

Вслепую, напролом,

И Страшного суда

Накатывает гром –

Вспорхни на свой шесток

И – тихо, ни гугу.

Несётся вскачь поток,

А ты на берегу.

Ты сух и невредим,

И есть пока пшено.

Что за шестком твоим,

Не всё ль тебе равно?

Но вдруг Мамая рать

Тебя собьёт копьём –

Успеешь ли понять,

Что не взмахнул крылом?

Стремительность натиска и ненадёжность шестка – в этих коротких, с отзвуком марша и как бы затаивших дыхание строках, в чётком ритме скачущего потока, клевания зерна и тревожного биения сердца. Страх спуститься в шлюпки на ледяной воде – у пассажиров фешенебельного «Титаника». Вера евреев в культуру и гуманизм немцев – в поглощаемой фашизмом Европе. Созвездие Гончих Псов над горной обсерваторией в Испании, где идёт Гражданская война: «Миру нет дела до нас – и нам нет дела до мира». Восемь лет (!) молчания, «сдержанности» при обстреле юга Израиля «ратью Мамая» – перед ответной военной операцией в Газе. «Шесток» или «взмах крылом» – осталось ли время для выбора?

У автора тоже есть заветное убежище: «Хаос дактилем отразить, за ставнями рифм укрыться» («Пушки усердствуют, муза молчит»). Многие стихи Е.А. – о значении творчества в её жизни.

В пожизненной одиночке –

Счастливей всех заключённых –

Нижу судьбу на цепочки

Стихов моих обречённых.

Другой удачи не надо,

Другой не знаю свободы.

Лишь строчка приходит наградой

Под эти давящие своды.

Отчаянье и забвенье,

Немые холодные стены –

Лишь музыка, только пенье,

Лишь голос мой откровенный.

В новой стране, где, казалось бы, нет места русской речи, русскому стиху, поэта охватывает чувство растерянности и неприкаянности:

…Я больна

Гнетущим невостребованным долгом,

Безликостью минут моих пустых.

Вновь эхо, теперь через столетие: В.В. Маяковский писал, что он в долгу перед всем, о чём не успел написать… «Среди сегодняшних дельцов и пролаз я буду – один – в неоплатном долгу».

Неожиданно для читателя стихотворение, где полюбившийся автор неадекватно оценивает собственное творчество:

Полоумная старуха,

Побирушка на вокзале,

Не вино, а бормотуха

В замутившемся бокале.

Бормочу свои хореи,

Бормотухой заливаю.

Что славяне, что евреи –

Я тихонечко, я с краю.

А в башке, чугунной, пьяной,

Безысходно нежность тлеет:

Ночь течёт на лес багряный,

Камень под луной белеет.

Обнадёживают и утешают эпиграф к стихотворению из Марины Цветаевой: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд», а также концовка, этот исполненный нежности к сущему взгляд художника, не теряющий зоркости даже в минуты печали. Может быть, автор в глубине души и согласен с нами: драгоценность её стихов – самой высокой пробы!

    

Мучительное недовольство собой и требовательность к себе, скромность – тоже в традициях русской классики: А.П. Чехов называл свои рассказы «рухлядью», считал свою беллетристику «ненужной» (после чего и отправился за собственный счёт на лошадях, в таратайке, через всю Сибирь, на каторжный Сахалин). Человеку свойственны неуверенность и сомнения. Нам же остаётся лишь повторить вслед за прекрасным идишским поэтом Моисеем Тейфом: «Любите поэтов! Любите поэтов! Без нежности нет гениальных куплетов» (перевод Юнны Мориц).

Что вынуждает человека оторваться от родной земли – человека, глубоко укоренённого в её культуре? Тянет ли оглянуться на эту землю с благодарностью и любовью? Что сбережено в недосмотренной на таможне клади? Раздумья об оставленной родине – ещё одна постоянная тема сборника «Избранное».

«Всё ж хранятся, как в шкатулке,

Улицы минувших дней…»

«… Дворик детства

Я в себя вбираю жадно…»

«…Неужели до сих пор мы любим

Безнадёжность этих стёртых улиц?..

Право же, любить его – нелепость –

Город, в коем ничего не значишь,

Где от стужи прячешься собачьей

В дом, что и не дом твой, и не крепость.

Что же без него нам так тревожно,

Что ж капкан любезен так и дорог,

Что же душный леденящий город

От себя отщёлкнуть невозможно?

Это и о нашей памяти, верно? Для меня – об улицах Жуковского, Чехова и Некрасова, о проспекте Максима Горького на пешем пути с улицы Скороходова в университет, о мокрых пахучих тополях на Кировских островах. Для каждого – о его Риге, Черновцах, Одессе… Мы были им преданы, мы, в собственных глазах, были неотделимы от них…

    

Однако на протяжении столетий страна не щадила не только своих поэтов («Сонет о географии»”), но и к маленькому человеку не была милосердна («В дачном посёлке»). Была она злой мачехой и для семьи автора. Лейтмотив стихов Е. Аксельрод – её чуждость родному краю – это ведь и нам в разных обстоятельствах приходилось испытать: «… Чем вы роднее мне, мои друзья, тем всё больней казнит меня изгойством моя чужбина – родина моя».

Я избалована судьбою.

Жизнь пощадила плоть мою.

Что ж с деревенской бабой вою,

С ней рождена в одном краю?

Интеллигентка, инородка –

Я соплеменница беды.

Меня хлестала та же плётка

И тот же снег мешал следы

Мои и горожанки хмурой,

Косящейся на профиль мой

И в ожиданье свёклы бурой

Стоящей за моей спиной.

Общность судьбы не означает признания своим интеллигентного человека, да ещё и обладателя «некоренного» профиля. Переломные для страны 1980-е и 1990-е ввели в повседневный обиход определение «инородец». И Герман Плисецкий писал с горечью: «Я иностранец, иностранец в родном краю, в своей стране...» («Пригород», М., 1990)

Десятилетиями стихи Е.А. не печатали, первая книжка была издана лишь в 1976 году.

Осенний голос мой не слышен никому –

Шуршащее надломленное слово.

В гербарий – стих, предчувствия – в суму,

Что делать мне с собою – не пойму,

Я к неизбежному преступно не готова.

Стихотворение «Лебедь» – исчерпывающее объяснение пути к нашему исходу в конце второго тысячелетия:

Чужих не принимает стая…

И если не подрежут крылья,

Взовьёшься, стать своим мечтая,

И сверзишься, изнемогая

От униженья и бессилья.

Останься… Не маши крылами.

Внизу ты сам себе владыка.

Земля пылает под ногами,

Но вознесён земными снами,

Ты стае не подаришь крика.

Принято решение, в каждой строке – метафоры безвозвратности:

Оборвана фраза,

Защёлкнута дверь.

Какого отказа

Бояться теперь?

Державная милость

Теперь не нужна.

Судьба надломилась –

В душе тишина,

Как в доме усталом,

Где ночью лифтёр

С бездонным провалом

Ведёт разговор…

(«Лифтёр»)

Отрывок из ненаписанной поэмы «На чужом берегу» построен на коротких, рубленых, трёхсложных строках, на хлёстких русских – о тщете и бесприютности – поговорках. Это прощальный взгляд поэта на оставленную страну – уже из Израиля. Решительное, безоговорочное утверждение совершённого поступка, расставание со «вчерашним снегом»:

На чужом берегу

(Из ненаписанной поэмы)

Ни кола.

Ни двора.

Пожила –

И пора.

Крик гусей

На пруду.

По Расее

Иду.

Что мой день,

То и ночь.

Кочка, пень

Сутки прочь.

Ни родни,

Ни дружка.

Лишь огни

Да река.

То ль в реке,

То ль в пруду

Я беду

Разведу

На чужом

Берегу.

На вчерашнем

Снегу.

1998

Однако живёт в сердце нежность к вспоённой щедрыми дождями природе России:

Мышиный горошек, лесная герань –

Жила ведь без этих слов!

Так что ж к вам бегу в непросохшую рань,

Купава, болиголов?

Вас не оспорить, не зачеркнуть,

Вас можно только забыть.

Не думала я, что так сдавит мне грудь,

Что так можно вас любить.

Куст рябины Марины Цветаевой восстанавливает связь времён.

Символы России («Ладони узкие к нам тянет бересклет, насторожился клён…», осина, ель и ольха) сменяются у Е.А. любовным пониманием растений Израиля: «Теперь инжир хранит наш новый дом…», «Олива выставляет напоказ изнанку серебристую листвы». Начав «Хаджи-Мурата» («Я возвращался домой полями»), Л. Толстой в двух абзацах называет по имени десяток растений. Это – неотъемлемая часть внимания большого художника к окружающему миру. Когда-то сатирик, отразивший в своих фразах-формулах все стороны нашего бытия, сказал: «Есть три радости в жизни: друзья, женщины и растения» (М.М. Жванецкий). Так ведь женщин с друзьями ещё надо найти, а растения всегда с нами, они определяют облик любимых городов («под каштанами Праги», и «липы у Московского вокзала», и «белых акаций гроздья душистые», и – «пока Париж не сожжен, не разрушен… пройдёмся под ивами, милая, под мокрыми плакучими ивами»)…

На новой земле не оставляет поэта тревога, Е.А. боится новой языковой среды, невозможности реализовать себя в творчестве:

Куда теперь, седая Суламита,

С баулом книг, с ненужным ремеслом?

Как любой эмигрант – без социальных связей и перспектив, в случайном жилье – и творческий человек испытывает растерянность, неуверенность. И я себе казалась приблудной собакой (под моим окном, в дикой траве, эта собака вздыхала каждую ночь, и я ощущала родство с ней), а иногда я чувствовала себя субмариной, упавшей на дно без какой-либо возможности всплытия. Е.А. так замечательно это состояние озвучила!

Как собака сторожевая,

Конуру свою обживаю.

Я дожёвываю, доживаю

День, обглоданный, точно кость.

Цепь тяну всё куда-то вкось.

Как приблудная рыжая псина,

Увернувшаяся на бегу

От хозяина-бедуина,

Что-то чую, сказать не могу.

И теперь одно – обезноживать

Между волчьих троп, меж овечьих.

Что темно, что давно – подытоживать

На подстилке, смежая веки.

Но поскольку стихи для Е.А. – образ жизни, воплощение мыслей и чувств, возрождается и потребность в творчестве, независимая от идеологий, находящая исток в движении листьев и волн, в ливне и граде, в новом пейзаже – горах и песках, в общении с местными уже стариками, которых учили танцевать «на зимних пересылках или в гетто», с номерами на коже: «И снова я с настырностью мышиной скребу пером».

Хочется привести полностью следующее прекрасное стихотворение, размышление вслух при неторопливой прогулке в час заката.

В срединном неверном краю замыкался мой круг.

Там бледная рощица с ямбом неброским сроднилась.

Там мысль о Европе в чердачных картонках хранилась,

Поскольку семье не достался прабабкин сундук –

Заветный сундук, где надежды хранят на замке.

Какая Европа? Чернил бы, да хлеба, да краски,

Да печь растопить, да дверь растворить без опаски,

А Запад – в альбомах, в нарядном цветном далеке.

Но круг не замкнулся, и я проскочила – куда?

Европа не рядом, а рядом шатёр бедуина.

Под вечную землю подложена вечная мина.

Восток иудейский – вторая любовь и беда.

Я к морю спускаюсь, как прежде сходила к реке.

Всё то ж снаряженье – анапест, хорей, амфибрахий.

К молитве вечерней отроги меняют рубахи.

Восток или запад – лишь билось бы слово в садке.

Пятистопные задумчивые строки, неспешный шаг, свободная разговорная интонация. Исповедь. Напевность речи. «Дверь растворить без опаски», – строка, внятная пережившим в советской стране 1930-е , 1940-е, 1950-е годы. Тревога о будущем новой родины, которой с первого дня её провозглашения навязывают войны с целью её уничтожения. И вновь – о нерасторжимом своём родстве с поэтическим словом. Какая полнота осмысления жизни и своей, и семьи, и страны в 16 строках!

Какой многоплановый образ – «к молитве вечерней отроги меняют рубахи»! В нём – и тысячелетняя традиция народа, и переменчивый пейзаж: пока ловишь в видоискатель закатные краски в складках гор, панорама ускользает; движение рук не поспевает за вращением Земли вокруг оси. Восприятие природы взглядом художника.

Почему с первых слов стихотворения вспоминается «Погасло дневное светило…»?

И там – вечер, движение (морских волн), и так же искренни мысль вслух, «волненье и тоска», воспоминание: «и всё, чем я дышал…». Оба стихотворения созвучны миру: и отрогам гор, и угрюмому океану. Заметим, что А.С. Пушкина из России так и не выпустили, даже по рекомендации врача, а Елена Аксельрод, судя по стихам, побывала уже не только в нескольких странах Европы, но и в Америке.

Последнее стихотворение, о котором хочется сказать, тоже написано в Израиле – о женской судьбе, о тепле истинного дома.

Мою посуду

Мою посуду, мою посуду.

Мне полюбилась эта работа.

Если сгребаю тарелок груду –

Значит, еда есть, вода есть и кто-то,

Севший за стол и в глаза мне взглянувший

И улыбнувшийся запаху пищи.

Значит, баркасик, почти затонувший,

Всё не сдаётся и пристани ищет.

В начале стихотворения подчёркнута приземлённая простота и будничность кухонного быта («сгребаю тарелок груду»), но во второй строфе ритм стиха становится полномерным, набирает свободное и лёгкое дыхание, поднимается-взмывает к радости человеческого общения (двумя штрихами: взгляд и улыбка), а затем – к постижению собственной судьбы. В дактиле стиха звучит полёт: четыре взмаха крылами (или вёслами) – и скольжение-парение вслед за ним. Автор уподобляет свою судьбу не вообще кораблику, но баркасику – безотказному работяге, судёнышку, всегда готовому подсобить-подвезти. Точный символ повседневного женского терпения и стойкости, готовности к преодолению. Вобрать всю жизнь в две строки – в традициях русской классики: «Лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил», – к примеру.

В стихах Елены Аксельрод не видно следов трудовых усилий, нарочитости огранки, изысков рифмовки. Ибо она – не мастеровой, но Мастер. Стихи – её сердцебиение, её глубокий, на тёплом дыхании голос, её высказанное, наконец, откровение о сплетении радостей и печалей, близких и нам, её дважды соотечественникам.

Приведённые в этих заметках стихотворения стали частью моей души. Omnea mea mecum porto. Всё моё ношу с собой – сказали на древней латыни, которая, впрочем, наследует наши алеф-бет через греческие альфа-бета в собственных a-b


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2078




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer5/Bandas1.php - to PDF file

Комментарии:

Михаил Бродс кий
Днепропетровск, Украина - at 2009-03-28 06:22:13 EDT
Прекрасная статья о прекрасном поэте - Е. Аксельрод. Как беднеет страна, которая отторгает таких поэтов! Вот и плодятся скинхэды в России и Тягнибоки в нэньке Украине... Спасибо сайту берковича - читаю и пропагандирую его постоянно.