Яков
Миронович Рабкин
закончил Химический факультет Ленинградского Государственного Университета и
аспирантурупо специальности история
науки при АН СССР в Москве. С 1973 года преподаёт современную историю науки и
историю евреев в Монреальском университете. Автор и редактор нескольких книг: «Наука
в противостоянии сверхдержав» (Science between the Superowers,
Priority Press, 1988), «Взаимодействие еврейской и научной культуры в
современную эпоху» (Interaction between Scientific and Jewish Cultures, Edwin Mellen
Press, 1995) и «Распространение новых технологий в пост-коммунистическом
пространстве» (Diffusion of New Technologies in the Post-Communist World, Kluwer, 1997).
Широкую известность принесла ему книга «Во имя
Торы: история еврейского отрицания сионизма» (Au nom de la Torah: une histoire
de l'opposition juive au sionisme, 2004); переведённая на семь языков,
она была номинирована на ряд литературных премий.
Работы проф. Рабкина по взаимодействию науки и
техники, по влиянию научной аппаратуры на направление исследований и по истории
науки при тоталитарных режимах снискали ему известность среди историков. Он
также является консультантом ряда международных организаций по вопросам науки и
высшего образования. Он свободно говорит на пяти языках и является частым
гостем в университетах многих стран мира.
Его перу принадлежат сотни статей в научной периодике,
и его комментарии по международным вопросам появляются в международных журналах
и газетах, по телевидению и радио, а также в электронных СМИ. Подробности
на сайте: http://www.hst.umontreal.ca/U/rabkin/
«Привет,
тёзка»,
– так обычно обращается профессор Рабкин ко мне в своих электронных
весточках, которыми мы нередко стали обмениваться после нашего знакомства,
состоявшегося совершенно случайно в Токио в ноябре. Но мы не только тёзки: оба
выросли в Ленинграде, оба закончили Ленинградский Университет, причем профессор Рабкин первоначально поступил учиться на Восточный факультет, который мне
довелось закончить.
А
вот встретились мы впервые в столице Японии, куда профессор Рабкин прибыл по
приглашению Токийского Университета. Япония моему тёзке так понравилась, что
еще не успев покинуть ее, он уже захотел обратно, а вчера, когда после
очередной лекции профессора Рабкина я приблизился к нему и протянул руку,
наивно рассчитывая на рукопожатие, профессор в ответ лишь отвесил чрезвычайно
вежливый поклон, причем настолько естественным образом, что комментарии,
пожалуй что, излишни.
Несмотря
на то, что в своей известной и вызвавшей широкую полемику монографии «Во имя
Торы: история еврейского отрицания сионизма» профессор Рабкин уделяет огромное
внимание развитию и влиянию сионистского движения в России, книга,
первоначально написанная русскоязычным по происхождению автором по-французски,
все еще, по иронии судьбы, не переведена на русский язык. Стремясь «загладить
свою вину», профессор Рабкин любезно согласился дать эксклюзивное интервью
нашему журналу, с моей помощью, в декабре прошлого года в ходе своего пребывания в Киото.
А
пока что – познакомьтесь поближе с профессором Рабкиным, прочитав его
собственное эссе.
Часть
первая: Токио.
Самопредставление:
Прислониться к древу…
Своим детям, выросшим и живущим в Канаде, я не раз рассказывал об их
предках, евреях Бобруйска и Ленинграда. Прошлым летом мне довелось взять свою
дочку Гинду в Бобруйск, на родину к отцу. Родилась и выросла она в Монреале, и
я хотел прислониться вместе с ней к общему семейному древу. Вырос я в
Ленинграде и до этого всего один раз был в Бобруйске.
Родился
я в Ленинграде в 1945 г., меньше года после возвращения моей мамы и старшего
брата из эвакуации в Сибири. Отец – уроженец Бобруйска, откуда он с родителями
переехал в Питер в 1924 г. Он пережил Блокаду в Ленинграде. Мать – из Варшавы,
откуда её семья бежала в Москву в Первую мировую войну. Жена моя Эстела –
уроженка Мексики, куда её родителей в малом возрасте перевезли из Османской
империи. Мы решили строить семью на иудейском фундаменте, хотя мы оба выросли в
семьях, где о соблюдении законов Торы знали немного.
Я
вырос на Моховой улице, недалеко от Летнего сада и Невского проспекта, где
проникся питерским духом и приобщился к русской культуре. Окончил Ленинградский
университет и аспирантуру в Академии наук в Москве. С 1973 г.
– профессор
истории в Монреальском университете. Опубликовал ряд исследований по истории
науки и современной еврейской истории.
Последняя
книга, об истории отрицания сионизма со стороны евреев, продолжает вызывать
немалый интерес и уже переведена на несколько языков. Книга эта отражает не
только мои научные интересы, но и знания, подчёрпнутые мной при изучении нашего
наследия: Торы, Талмуда и иудейского права. Вот уже более тридцати лет я
стараюсь соблюдать законы Торы, так что дети мои выросли в доме, где чтится
суббота, соблюдаются законы о кошерной пище и т. п.
О пережитках иудейства
Когда
я рос, ни родители, ни бабушка Гинда Шлёмовна, уроженка Гомеля или Жлобина,
ничего не рассказывали мне про моё еврейство. Помню лишь, как очень маленьким
бабушка взяла меня на какое-то вечернее сборище на ул. Марата в Ленинграде.
Перед глазами болтались какие-то верёвочки, a
мужчины были одеты во всё белое. Спустя много лет, я понял, что попал тогда на
службу Судного дня, единственный вечер, когда разрешено покрываться талесом
(обычно его одевают днём). Долго не мог понять, почему всё это происходило на
Марата, пока один очень пожилой прихожанин питерской синагоги не объяснил мне,
что там, на частной квартире, собирались только в большие праздники.
Другой
эпизод, долгие годы остававшийся без толкования, произошёл у бабушки в квартире
на Коломенской 27. Мне было лет пять, и я едва доставал до стола, на котором
бабушка очень быстро раскатывала круглые лепёшки и затем проделывала в них
маленькие отверстия. Не cснижая скорости, она клала
их в печку и аккуратно складывала испечённые хлебцы на отдельном столе. Прошло
почти тридцать лет, и я понял, что она пекла мацу к Пасхе: время было для
евреев тяжёлое (1949-50 гг.), и она предпочла печь мацу дома.
С
тем же домом на Коломенской связано, по всей вероятности, и моё обрезание, о
котором у меня воспоминания, понятно, весьма смутные. В середине 1990 гг.,
прогуливаясь с дядей Илюшей и братом Осей по Конногвардейскому бульвару в
Петербурге, я спросил их о том, как прошло моё обрезание. Брат, который был
старше меня почти на десять лет и обладал феноменальной памятью, сказал, что он
ничего об этом не помнит. Дядя начал было отрицать, что у меня вообще было
обрезание (мне удалось его убедить без наглядных доказательств: всё таки перед
нами был Исаакиевский собор), однако потом вспомнил, что вскоре после
возвращения моей мамы из родильного дома меня на один день – «для того, чтобы
мама могла отдохнуть» – забрали на Кoломенскую бабушка и
дедушка. Там по-видимому меня и порешили, вдали от общественности и семьи
(молодые члены которой могли проговориться).
Хотя
мой отец, уроженец Бобруйска, никогда не учил меня иудейству и иудейским
законам, его советы и всё его мировоззрение были, как я теперь понимаю, глубоко
иудейскими. Вспоминается его реакция на предложение вступить в партию, которое
я получил от своего научного руководителя по аспирантуре. Предложение было
сделано мне весьма прагматичным образом: «чтобы нейтрализовать пятый пункт», и
я был склонен принять его. Однако мой папа был непреклонен. Он не мог мне дать
вразумительного ответа на вопрос о том, что плохого в том, что я войду в «их xрам»:
именно к такому образу я прибёг в своих, как оказалось, бесплодных попытках
убедить отца. Много лет спустя, изучая в Талмуде законы об отношении к
предметам идолопоклонства, я узнал, что иудейский закон налагает абсолютный
запрет на всякое извлечение пользы из таких предметов. Даже если найденного
золотого божка можно было бы переплавить и использовать для помощи бедным, закон
Торы это воспрещает. Отца я тогда послушал, в партию не вступил, за что год
спустя, когда я подал заявление на выезд из СССР, мой научный руководитель меня
сердечно поблагодарил: эмиграция нового члена партии сулила бы ему
неприятностями по партийной линии.
Бескомпромиссность
моего отца, хотя этого он и сам вероятнее всего не знал, очевидно уходила
корнями в иудейское учение о недопустимости использования идолов и всего, что с
ними связано. Одно-два поколения принципы могут передаваться, даже когда само
учение уже не передаётся в явном виде. Однако, надеяться на это не следует, и
всех своих детей я отправил учиться Торе с малых лет, так что им иудейство
близко и знакомо. Таким образом, я установил духовную связь между поколением
своих дедов и поколением своих детей. В этом, я полагаю, и заключается
еврейство.
Семья Рабкиных
Как я чуть не стал хуже фараона
Ещё
один разговор с отцом, как я это позже понял, также отражает иудейское
мировоззрение. Зная о моём стремлении уехать из СССР, он спросил меня, почему я
к этому так сильно стремился. Я ответил, что в Советском союзе не хочу ни
жениться, ни заводить семью. На это папа заметил: «Если бы все евреи так
думали, то евреев бы уже не осталось на свете». Спустя годы, кoгда
я познакомился с иудейским толкованием Торы, меня поразила история,
произошедшая с евреями в Египте. Как известно, фараон приказал топить всех
новорождённых мальчиков в Ниле. Амрам, отчаявшись, разошёлся с женой и не хотел
больше иметь детей. Его дочь Мирьям не поддалась отчаянию и уговорила своего
отца вернуться к жене: «Ты хуже фараона: он убивает только мальчиков, а ты и
девочкам не даёшь родиться». Так появился на свет Моисей, который удостоился
вывести евреев из Египта и получить Тору на горе Синай. Иудаизму присущ
глубокий оптимизм, ибо сохраняется вера в то, что в конечном итоге наша судьба
зависит от Бога, а не от фараона. Именно этот оптимизм объясняет замечание
моего отца, который к советскому строю относился ничуть не лучше меня.
Евреи-силачи
Мой
дед Хаим был завидным силачом. Он организовал еврейскую самооборону в своём
районе Бобруйска, и в результате никто из евреев там не пострадал. Когда позже,
уже под Москвой, на него напал хулиган, то Хаим оставил его на обочине со
сломанной рукой.
Не
меньшей силой отличался и мой прадед Шлёма.
Когда прадеду стукнуло 90 лет, он решил попрощаться со своими детьми. Их тогда
осталось шестеро, и разбросаны они были по всей стране, от Ташкента до Питера.
Объехав пятерых, он прибыл, наконец, в Москву, к своему младшему сыну Арону
Левину, военному врачу, работавшему в армейском госпитале в Лефортово. Учитывая
возраст родителя, сын предложил ему лечь на обследование в свой госпиталь. В
отдельной «генеральской» палате его окружили вниманием, но поскольку по-русски
он говорил плохо, распустили слух, что он страшно «секретный», и что общаться с
ним могут лишь приближённые.
Главный
врач сам решил осмотреть реб Шлёму и попросил Арона перевести его первый
вопрос: «Когда и какими болезнями Вы болели?» Старик молчал. Когда врач спустя
несколько минут повторил свой вопрос, реб Шлёма задумчиво ответил, что когда
ему было лет сорок, у него болел живот. Выглядел он моложе своих лет, почти не
потерял волос и был бодр и находчив. В ходе той же поездки будучи на даче у Арoна,
ему пришлось принять участие в выборах – неизбежная участь всякого советского
гражданина. За ним приехали на машине, однако после того, как он проголосовал,
его забыли, и он только к 11 ч. вечера вернулся, причем, не зная ни адреса, ни
русского языка.
Летом
1941 г. его вместе со всеми евреями Бобруйска расстреляли в Каменке.
Во
время блокады Ленинграда мой отец Меир (Мирон) и его брат Илья, оба уроженцы
Бобруйска, остались в городе. Помимо их основной работы на военном заводе, им
было поручено проверять и обезвреживать невзорвавшиеся немецкие бомбы. Однажды,
направляясь по наводке к одной такой бомбе, которая лежала где-то у набережной
Робеспьера, отец предложил Илье сначала поесть по талону в столовой, а уж потом
заниматься бомбой. Еды в Питере было мало, и отцу удалось, хотя и с трудом,
уговорить младшего брата остановиться поесть. Едва они опустили ложки в жидкий
суп, как вдали раздался оглушительный взрыв. С тех пор отец нередко повторял
мне, что есть надо вовремя, чтобы стать сильным.
