---

Оскар Шейнин

Мой путь в науку

1. Геодезический институт

Закончив артиллерийское училище и прослужив очень недолго, был уволен в запас: по состоянию здоровья оказался негодным к строевой службе.

И вот я дома. Не разобравшись толком в себе, поступил в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии (МИИГАиК), бывший Межевой. Ну, как же, я ведь топограф, хоть только артиллерийский! Один из студентов, Юра Райныш, по виду украинец, на самом деле – еврей, побывал в плену, был репатриирован. В плену дрожал постоянно, боялся, что кто-нибудь выдаст. Дознавали наши родные органы: как выжить удалось? – Побывал бы на моем месте хоть сутки, прочувствовал бы.

Вспоминаю многих знающих и добросовестных доцентов, – А.И. Дурнева, П.С. Закатова (будущего директора, тогда еще не было ректоров, института), Б.Н. Рабиновича, Д.С. Шеина, А.А. Изотова, ближайшего помощника Ф.Н. Красовского (о нем ниже), – и профессора В.В. Данилова, руководителя моего дипломного проекта и любителя женского пола.

Слышал, что жил Изотов где-то в Москве на птичьих правах, увидел в институте объявление: требовался дворник, предоставлялась жилплощадь в ведомственном доме, во дворе института. Он и напиши заявление: примите меня, успею и тут и там. Как, что? Жить негде. Конфуз! Дали жилплощадь ему (уж наверное не ахти какую), очень долго на ней и прожил. Отнеслись к нему по-человечески: работы дворницкой от него не потребовали!

Особую силу имел завкафедрой геодезии профессор А.С. Чеботарев, смешивавший Птолемея с грязью («его система держала человечество в идеологическом плену») и бывший грозой для соискателей ученых степеней. В 1947 г. вышла книга Н.И. Идельсона о методе наименьших квадратов, и доцент Г.В. Багратуни (позднее – редактор переводов трудов Гаусса по геодезии) заметил, что в ней – алгебра, а у Чеботарева – арифметика. Да, безнадежно отстал Чеботарев: не признавал математической статистики, не терпел тех, кто пытался ее внедрять, о чем мы не догадывались. В 1953 г. Чеботарев заявил в печати, что выражение «вероятность описывается законом…» неприемлемо: указал же Маркс, что мир надо изменить, а не описывать! Даже по советским меркам был это перебор изрядный.

Собственно уже в 1947 г. прошла как бы предварительная кампания против низкопоклонства перед Западом, и одной из ее жертв (не очень, правда, пострадавшим) оказался В.И. Романовский. Резолюция Второго всесоюзного совещания по математической статистике (Ташкент, 1948) с одобрением сообщила, что он признал свои прежние идеологические ошибки, – хвалил Карла Пирсона, главу английской биометрической школы, которого Ленин назвал врагом материализма. Этим-то и воспользовался Чеботарев, хоть и не сразу: в 1951 и 1953 гг. опубликовал статьи, содержащие бессмысленные обвинения против него; одно из них мы привели выше.

Не знал, правда, Чеботарев, что в 1978 г. будут опубликованы лекции Пирсона, в которых упомянут был Ленин: Петроград «по какой-то непостижимой причине был назван по имени человека, который практически разорил его».

Был Романовский основателем ташкентской математико-статистической школы, труды которой высоко оценил Колмогоров. Там, в Ташкентском университете, он работал с момента его основания в 1918 г. до своей смерти (1974), стал деканом физико-математического факультета (1937) и депутатом Верховного Совета Узбекской ССР (1938). А в 1929 г. написал Р.А. Фишеру, с которого математическая статистика стала по сути отдельной дисциплиной, из Парижа: «ГПУ (предшественник КГБ) – самое ужасное и влиятельное учреждение в нынешней России». Переписка Романовского с Пирсоном и Фишером появится в 2009 г. в журнале Archives intern. d’hist. des sciences.

В 1981 г. ректор института В.Д. Большаков, ставший заслуженным деятелем науки и техники (о нем речь еще впереди), отметил 100-летие со дня рождения этого динозавра. Его превознесли в восьми докладах (Изв. Вузов. Геодезия и аэрофотосъемка, 1982, № 6), сам же Большаков в соавторстве с умным карманным евреем Ю.И. Маркузе представил Чеботарева чуть ли не ближайшим последователем Гаусса в теории ошибок. Я сам несколько раз честно пытался найти хоть что-то полезное в чеботаревском кирпиче (1958 г., 605 страниц), но выносил лишь отвращение, юбилей же нужен был для прославления МИИГАиК и, конечно же, самого Большакова.

Именно в этом кирпиче, на стр. 579, я и нашел отвратительное и глупейшее высказывание о Птолемее (см. выше). И там же, на стр. 3, Чеботарев «с сожалением» отказался от рассмотрения теории относительности и квантовой теории, – объема ему не хватило! Спаслись эти теории от сокрушительного разгрома!

В 1978 г. в таком же формате отмечали в МИИГАиК столетие со дня рождения Красовского, о котором чуть ниже, так это было уместно и достойно. Но вот Чеботарев? В красный угол коня с копытом, и туда же – рака с клешней!

Была в институте военная кафедра, на втором курсе один день в неделю полностью занимало военное дело, – военная топография. Меня освободили. Основы марксизма-ленинизма читал искалеченный доцент Шеенсон, бывший, как он сказал нам, начальником Чеквалапа (Чрезвычайной комиссии по снабжению армии валенками и лаптями). Пришли в Англии лейбористы к власти, он сказал нам: ничего не изменилось, для изменений нужны пушки и пулеметы. Начались передачи на русском языке из Англии, глушить их еще не могли. Кто-то с той же кафедры заявлял: глупости страшные передают, но конкретно ничего не пересказывал: пропаганду враждебных идей могли приписать.

Хорошо помню, что никак мы не могли понять каких-то простейших линейных уравнений, описывающих товарно-денежные отношения по Марксу. Что-то никак не сходилось, а преподаватель политэкономии, очень далекий и от математики, и от естествознания, не смог нам ничего путного сказать.

На старших курсах мы в основном имели дело с кафедрой высшей геодезии, т. е. с триангуляцией, фигурой Земли и прочими высокими материями, и в общем-то громадная советская триангуляция уравнивалась вполне разумно, хоть и без привлечения математической статистики. Корифеем оставался член-корреспондент АН Феодосий Николаевич Красовский (Святой Федос, как его уважительно прозвали), который, однако, лекций уже не читал. Геодезист по образованию, он изучал математику и физику в Московском университете и астрономию в Пулково, в 1916 г. стал профессором будущего МИИГАиК. Он разработал чрезвычайно целесообразную схему обработки всё разрастающейся советской триангуляции, был пионером широкого применения гравиметрических измерений, определил наилучшие для того времени параметры геометрического тела (эллипсоида вращения), представляющего реальную фигуру земли, – эллипсоида Красовского, – воспитал многих выдающихся геодезистов.

Вспоминаю практику по астрономии во дворе института, на старинной астрономической площадке. Подробности не важны, но было мне гордо и приятно, что звезды проходили через сетку нитей окуляра моего инструмента точно в предвычисленные мной моменты.

Почти вся геодезия существенно опиралась на Гаусса, Бесселя и Гельмерта, и борьба с космополитизмом в 1949 г., как мне кажется, не была у нас слишком сильной. Но вот, будучи дипломником, захотел я хоть взглянуть на иностранные журналы по специальности, и пришлось мне испрашивать особого разрешения. По поводу этого очередного сталинского прижима отец вспомнил вопли обезьяньей стаи из Киплинга: «Мы великие. Мы свободные. Мы замечательны. Мы самые замечательные создания в джунглях. Мы все говорим это, а потому это правда».

Дошло ведь до того, что французские булочки стали называться городскими, английские булавки потеряли свое прилагательное, а хала стала плетенкой. Готовился Сталин к холодной войне (только ли к холодной?), настраивал народ против внешних врагов, на дыбы поднять хотел нищую, голодную, обескровленную им самим страну.

Не знаю, читал ли Мудрый, родной и любимый Беранже, но неуклонно следовал его совету: Смотри, дружок, Начав прыжок, Не прыгай вполовину! И каждый прыжок сеял смерть. Умрет один – трагедия, сгинет миллион – всего лишь статистика… Прыгал и Мао, но о Великом Кормчем мне писать не с руки.

Прыжки начались рано: лихорадочные коллективизация и индустриализация, разоблачение первых врагов народа (впрочем, ничем не отличались от них сотни тысяч изгнанных со своих мест зажиточных крестьян, кулаков). Спешил Сталин, в 1931 г. заявил:

Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

Читай: либо мы их не сомнем. Эх, Ямщик, не гони лошадей, ведь ты их и так чуть не угробил!

Антисемитизм к тому времени взошел уже вполне, постарались и немцы на захваченных землях, да и сам Сталин присоединился. Но вот наступление на внешних врагов неизбежно привело к небывалому всплеску антиеврейских настроений. Зачем, мол, искать врагов за бугром, они ведь среди нас самих окопались… Подобное было в средневековой Европе: отправлялись крестоносцы освобождать от неверных гроб господень, но по пути не забывали и о внутренних неверных.

Когда-то Маяковский написал (напрасно похерив Антанту): Антисемит Антанте мил, Антанта – сборище громил.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

И даже еврей? Любопытно, что музыку большинства таких патриотических и успешно-таки затемнявших страшную действительность песен сочиняли композиторы-евреи Блантер, Покрасс (но не Дунаевский, сын и внук которого много позже сбежали на Запад), нередко притом используя отрывки из впитанных с молоком матери еврейских мелодий – колыбельных, свадебных…

2. Работа. Университет

Кончил я институт, был направлен в Московское аэрогеодезическое предприятие (об аспирантуре для еврея и речи быть не могло), затем преподавал в Московском топографическом техникуме. Получили мы там высокоточные теодолиты, и студенты работали с ними по-настоящему, в полном соответствии с инструкцией по триангуляции 1-го класса. Установили в концах физкультурного зала (был он на первом этаже) кирпичные столбы, как-то укрепленные в земле, на них студенты ставили теодолиты и измеряли углы, кажется между какими-нибудь штрихами на стенах. Измерения они записывали только чернилами, зачеркивать что-либо категорически запрещалось. До сих пор горжусь этой своей работой, ведь подобной практики даже в МИИГАиК не было. Летом измеряли мои студенты углы городской триангуляции, но уже не со мной. На собрании после окончания работы один студент сказал, что ничего нового они там не узнали. – Как ничего? А переменные внешние условия? Да, вот этого я никак не мог в физкультурном зале создать.

Зацепиться в техникуме не удалось, работал затем в каких-то проектных институтах на малоинтересных полевых изысканиях. Занимался как-то простыми геодезическими работами под Москвой, на территории госдач. Одну из них в просторечье называли дачей Калинина, но при мне никого из высочайших, кажется, не было. Перед началом работ поехал туда завотделом изысканий Н.К. Набоко уточнять что-то, меня с собой взял, хоть был я совсем не нужен. Потом объяснил: хотел, чтобы они на меня посмотрели.

Было это зимой 1952/1953 г., и удивительно, что меня допустили туда. Время настало страшное, наступило дело еврейских врачей, будто бы отправивших на тот свет некоторых вождей народа. На улице надо было хорошенько подумать, прежде чем дорогу спросить, а приходящие в поликлиники отказывались идти к врачам-евреям. Более серьезного не знаю, но о самом страшном впоследствии многие рассказывали. Вот-вот должны были всех евреев, по меньшей мере из крупных городов, вывести в Еврейскую автономную область. Была, была такая, и сейчас она есть, на Дальнем Востоке. Когда-то переехали туда многие евреи, становились колхозниками, а сейчас население почти сплошь русское. Так вот, слыхал я неоднократно, что уж построили там бараки для нас (рассчитанные на солнечную Грузию), и будто бы сказал Сталин своим тонкошеим (как сказал поэт) подручным: – Не хватает бараков? Так ведь не все доедут!

Заехал как-то сам Брежнев в Еврейскую автономную область, встречало его местное начальство. Прочел об этом в газете, и были в ней опубликованы слова приветствия: «Брежнев нам брат, а Голда Меир не сестра». Против тамошних евреев Брежнев вряд ли был настроен, а вообще-то вспомнил я: Брат мой, враг мой (заглавие книги Уилсона Митчелла 1994 г.).

Но почил в бозе Диктатор как раз вовремя! И в тот самый день приехал я в командировку во Владимир, в вагоне поезда проводница плакала.

Покойная жена брата говорила о своем родственнике, связанном с органами, который жил в те годы где-то на Кавказе, но потом сумел отойти в сторону. Так там ежемесячно должны были оформляться уголовные дела на столько-то человек, притом на столько-то интеллигентов и евреев. Все эти числа менялись от месяца к месяцу, но как именно, она не сказала. Плановое хозяйство! Сам слышал, что частенько эти задания перевыполнялись: местные самодуры проявляли рвение, иногда сами и попадали в мясорубку.

Отец покойной родился в Балтиморе, а стал паспорт получать – место рождения Балтийское море! Начал этот желторотый птенец протестовать и добился-таки истины, понаделав себе неприятностей. Он, может, там не только пеленки пачкал!

Для издательства геодезической литературы перевел я две книги: одну – с болгарского, другую – с английского, Г. Бомфорда, Геодезия. Написана она была на хорошем уровне, но всё же нашим геодезическим стандартам не вполне соответствовала. Повозиться пришлось мне с ней изрядно.

Работая в очередном проектном институте, занимался на этот раз серьезными вычислениями, в том числе триангуляции 2-го класса. Было нас человек 20, в основном студенты из Московского института землеустройства, все работали в поле, я один вычислял, оставаясь в деревне, – в грязной и бедной татарской деревне. У многих татар были чисто русские имена. Их предков, оказывается, загнали в местную речку и разом всех окрестили.

Был у нас и хозяйственник, бывший полковник и бывший Герой Советского Союза. За что его лишили этих званий, я не знаю (хорошо еще, что на работу приняли), но подал он жалобу Хрущеву и месяцев через десять ее уважили.

Рассказывал о своей службе на Дальнем Востоке. Тамошним офицерам в течение долгих лет запрещалось даже на короткое время возвращаться по личным обстоятельствам в Европейскую часть страны. Многие, как он продолжал, спивались, некоторые стрелялись, но цель была достигнута: боевая подготовка воинских частей оказывалась отличной. Это – опять же на совести рассказчика.

А во время войны пришел к этому (видимо, будущему) полковнику сотрудник Смерша (смерть шпионам, название военной контрразведки в течение нескольких лет), просит разрешения арестовать двух солдат, надо будет, говорит, их обоих расстрелять. Сказал, мол, один из них другому: – «Сталин в сапожках, а Ленин-то в ботиночках ходил». – «Посмей только подойти к ним, я тебя сам расстреляю». Повидал полковник знакомого из Смерша рангом повыше, и того, ретивого идиота, куда-то перевели. Но хоть внушение сделали ли ему? Про ленинские дела, даром что в ботиночках ходил, почти все, конечно же, забыли, но интересно: какую обувь носили другие достойные сыны человечества, от Робеспьера до Пол Пота? Еще рассказал полковник, что перед офицерским строем расстреляли врача, который семь или восемь раз отставал от эшелона, шедшего к фронту.

Тогда же поступил заочно на мехмат МГУ. Ну, не чувствовал я себя в своей тарелке, хотел что-то понять, и прежде всего – теорию вероятностей, которая геодезисту-вычислителю ближе других математических дисциплин.

Первые два курса всё шло хорошо, я по своему геодезическому диплому начал даже преподавать математику в вечерней школе, а потом в Московском пищевом институте, правда с почасовой оплатой. Был я там и в приемной комиссии. Сдавала математику одна девчушка, но заявился директор института, и встрял: чему равен тангенс 90 градусов? – Не существует. – Нам такие студенты не нужны. И удалился. Принимать экзамены в те годы должны были вдвоем, и мы двое на это заявление не обратили никакого внимания, да ведь надо нам было так и сказать ей!

Пришлось мне иметь дело со студентами-иностранцами, – монголами и китайцами. Первых было несколько, всех их надо было бы прогнать. Разговорился как-то с деканом их факультета, он и говорит: – Блат и у них есть. Да, говорили тогда, что блат выше наркома. А вот китайцы – совсем другое дело, и то же мнение слыхал от других преподавателей. Двое у меня их было, спрашивают как-то: – как узнать, расположена ли некоторая точка ниже или выше данной плоскости? Хороший был вопрос, и достойно было, что решили его выяснить. Года через два, как я случайно узнал, оба по решению своего посольства (или Пекина?) перешли в авиационный институт, МАИ.

Позже, в МИНХ (см. п. 13), узнал я про студентов-африканцев. Некоторые из них (про всех не скажу) были не лучше монголов, и наши собственные студенты, видимо, плохо относились к ним. Видел надпись на парте: «Его сняли с пальмы и отправили в МИНХ – СССР». Жили они лучше наших студентов, тепличные условия им создавали, – так удивительна ли такая неприязнь?

Занимался в Пищевом институте и частной практикой, готовил к поступлению. Было несколько грузин, тоже своего рода монголы почему-то попадались. Спросил одного, хотел его воодушевить: слыхал ли он о Мусхелишвили (крупный грузинский математик), а он неуверенно: – Это тот, который ударник в таком-то ансамбле? Совсем я разочаровался.

А в МГУ преподавали у нас знающие и умелые доценты: Вайнштейн (оставшийся без обеих ног после бомбардировки здания МГУ, во время которой он должен был пожары тушить), Моденов, Окунев. Основы марксизма-ленинизма мне зачли, но неприятно мне было, что на их лекции отвели лучшие утренние часы. Политэкономию почему-то заставили сдавать, и помнится, что были у меня тут какие-то трудности. Одну мою письменную работу забраковали, я пожаловался в деканат. Наш замдекана ознакомился и с моим опусом, и с рецензией на него, сказал, что и то, и другое неважное. Что дальше было – не помню.

Но вот с теорией вероятностей получилось скверно: я просто не понимал какой-то сути и сумел разобраться только много позже, когда начал заниматься ее историей. Лекций у нас было очень мало, и упор был на математическую сторону, а вот методическая часть этой теории оставалась в загоне. А затем вышло еще хуже: я слишком поздно понял, что на нас, заочников, почти махнули рукой и хотели в наших дипломах указывать учитель. Это формальное решение удалось преодолеть, но я, по крайней мере, окончив университет, даже и не знал, что современная математика в большой части осталась вне нашего официального учебного курса. Заочное отделение мехмата вскоре прикрыли; действительно, оставаясь на обочине факультета, слишком трудно было стать полноправным математиком. Но несколько известных мне заочников стали хорошими специалистами-механиками, устроились в почтовые ящики. Один из них увидел меня и отвернулся. Негоже, видимо, было ракетчику или схожему по государственной важности специалисту здороваться с евреем.

Не знаю как сейчас, а тогда почтовыми ящиками в просторечье назывались закрытые учреждения и заводы. На обычных письмах от них и к ним так и указывалось: город такой-то, почтовый ящик номер такой-то. Номера эти то и дело перетасовывали или еще как-то меняли, чтобы запутать шпионов, и тогда некоторое время, как говорили, сами с трудом выпутывались.

Были среди моих знакомых и двое очень толковых математиков. Один, видимо, заслуженно приблизился к Понтрягину (такому же антисемиту, как Шафаревич), о другом (Чирикове) позже.

После долгих мытарств устроился я в Институт научной информации, в сектор Геодезия, занимался там редактированием рефератов по обработке измерений для одноименного реферативного журнала. Взяли меня в отсутствие зав. отделом Астрономия и геодезия, проф. К.Ф. Огородникова, который потом выразил свое недовольство: приняли, мол, еврея (хотя сам лично он вряд ли был антисемитом)… Помогло мне знание языка и даже языков (немецкий оказался нужным!), и зав. сектором, покойный доцент МИИГАиК А.В. Кондрашков, рискнул: нужен был ему и знающий математику, и англичанин (переводчик Бомфорда!), притом в едином лице.

Огородников тоже был совместителем. Жил и работал в Ленинграде, к нам приезжал ежемесячно на несколько дней (уж наверное не за свой счет). Рассказал с подковыркой, за что уже не сажали, как следует по законам социалистического реализма нарисовать портрет одноглазого человека. Пририсовать второй глаз? Нет, так всё-таки нельзя. Надо в профиль, со стороны единственного глаза … И вот он же: как следует комментировать спортивные состязания. Забег двоих; американец бежал изо всех сил, но занял лишь предпоследнее место, а наш спортсмен был в хорошей форме и пришел вторым.

Ученым секретарем отдела была Л.Н. Радлова, родом из Ленинграда, какой-то, я бы сказал, петербургской культуры. Наткнулся я в своих исторических изысканиях на Э.Л. Радлова, философа и редактора влиятельного Журнала Министерства народного просвещения. Захотел сделать ей приятное, упомянул его (кажется, была она его внучкой), она же сразу в защиту: – Да, он был идеалистом, а не материалистом, так ведь в то время … Ей, видимо, уже напоминали о деде и неприятным образом. Она же была родственницей режиссера С.Э.  Радлова, сына Э.Л.

Небесной механикой ведал Б.М. Гельфгат, заядлый альпинист. Погиб где-то в горах совсем молодым.

Работала в секторе В.И. Синягина, толковый и добросовестный сотрудник. Ее брат занимал весьма важную должность видимо в Министерстве сельского хозяйства, потому что она рассказывала, что возражать против хрущевской кукурузной компании было слишком опасно: можно было остаться без работы. Кто не знает, объясню: решил Хрущев, побывав в Америке и досконально, как ему показалось, освоив тамошний опыт, что надо кукурузу возделывать повсюду, чуть ли не до районов вечной мерзлоты, и трудно сказать, во что обошлась стране его царственная глупость. Хотел он американцам кузькину мать показать, обогнать их по сельскохозяйственному производству.

Чувствовалась в Хрущеве какая-то сермяжная правда. Был болтлив и вел себя, как слон в посудной лавке, вот только лавкой оказался для него весь мир. Он ведь не только беды с кукурузой понаделал; не только стучал туфлей по барьеру в ООН (так что выражение про слона можно было бы продолжить: или как Хрущев в ООН), он привел мир к грани ядерной войны (карибский кризис).

Полузабыта история крупномасштабных валютчиков (фарцовщиков) Рокотова и Файбишенко. Скупали они валюту (видимо, у мелких фарцовщиков), кому-то продавали, милицию московскую подкармливали. Узнал случайно Хрущев, что есть в Москве черный валютный рынок, приказал покончить с ним. Арестовать пришлось этих двух, судить их, приговорить к срокам. Ну, нет! Слишком мягко, и теперь приказал Хрущев изменить подходившую статью Уголовного кодекса. Изменили, предусмотрели смертную казнь, судили вторично, приговорили Рокотова и Файбишенко уже к высшей мере пролетарского гуманизма и расстреляли, нарушив основную юридическую заповедь: закон обратной силы не имеет! Возмутился мир, а дорогой Никита Сергеевич слушает, да ест!

А еще обещает он нам, своим возлюбленным чадам: Будете, будете жить при коммунизме, – и сам сгоряча поверил себе. Дайте, дети, время, дайте, дети, срок, – сдался вам этот Рокотов, – Будет вам и белка, будет и свисток…

Черный рынок был неизбежен. Слыхал историю, правдоподобно звучит. Решил Сталин выяснить справедливое соотношение рубля к доллару, дали задание трем ведущим экономистам. Поднатужились бравые молодцы, заявили: доллар стоит 6 руб. 60 коп. Сообщили Сталину, тот дал команду: доллар равен 66 копейкам! Ясно показал, что идеология в десять раз важнее экономики. Было его соотношение особо неблагоприятно для иностранных туристов, так ведь они нам не нужны, даже вредны: охранять требуется наших граждан от тлетворного влияния… А валюта? Ну, есть же зэки, есть лесоповал, даже лесопильные заводы не нужны, без них проще.

А что это такое – коммунизм? Наивную ленинскую формулу (Советская власть плюс электрификация…) давно уж забыли, появилась новая, в Программе КПСС 1972 г. (БСЭ, т. 12, 1973, статья Коммунизм), она же – развернутая старая: От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. Следовало еще добавить: у каждого крылышки ангельские за спиной вырастут…

Другая сотрудница, А.В. Зенина, ведала фотограмметрией. Была она российской немкой, по-немецки говорила свободно, хоть писала с ошибками. Работала в Китае и Совете экономической взаимопомощи социалистических стран (СЭВ). Китайской въедливостью, желанием всё выяснять досконально, восхищалась. СЭВ (1949-1991) был создан в противовес Европейскому экономическому сообществу. По какому-то случаю пригласила чешская группа тамошних сотрудников своих советских коллег в свое посольство – ни один не пришел. Через некоторое время приглашение повторили, на этот раз в письменном виде – и снова никто не явился. Рассказывала это Зенина будто о моральной победе над чехами, но вряд ли можно сомневаться, что решение об отказе было принято где-то наверху. Посещение иностранных посольств оставалось привилегией особо благонадежных.

Был у нас литературный редактор, Л.Г. Ефанов, пришел из редакции 2-го издания Большой советской энциклопедии. Работали они там в особых условиях, под крылышком Высокого дома: корректуру держали столько раз, сколько хотели, – пока опечаток совсем не окажется. Не слыхал про этот дом? ЦК партии там размещался. Рассказывал Ефанов, что статью Сталин (разумеется, вместе с соседними) они могли бы раньше включить, но захотели на всякий случай отложить ее до следующего тома. Не сомневаюсь, что говорил он правду, но что-то напутал: статья эта начиналась на с. 421 в томе 40 (ноябрь 1957 г.), так не могли же они растянуть том 39 (март 1956 г.) еще на эти 421 страниц. И появилась статья с портретом на всю страницу и умеренной критикой, – жалко, что не в 1956 г., когда дышалось немного легче.

Был раньше Ефанов артистом, певцом, что-то случилось у него с позвоночником, но сумел он на новые рельсы перейти. Я у него немного подучился. Узнал, что существуют косвенные падежи, что следует точно различать обоих и обеих (к стыду своему, раньше не знал этого), что при перечислении, например, отдельных решений в резолюциях собраний или съездов всё должно быть написано в едином ключе, что римские цифры, в отличие, скажем, от французского языка, не наращиваются, – не ХХ-й век, а просто ХХ век. И вдруг оказалось, что расхожее математическое выражение ε-окрестность неграмотно: признавал русский язык только окрестности, во множественном числе. Но согласился Ефанов считать наш термин своеобразным и потому допустимым, а в 1969 г., а может быть и раньше, Орфографический словарь признал и единственное число.

Раскрыл нам Ефанов небольшой секрет статистов. Они иногда должны потихоньку разговаривать друг с другом, так о чем же? Оказывается, одну и ту же фразу повторяют друг другу: «О чем говорить, когда не о чем говорить?»

Нашими соседями были математики, и после своего ухода из геодезии я начал сотрудничать с ними, т. е. с реферативным журналом Математика. Были в институте и закрытые подразделения. Узнал случайно, что в одном из них вели картотеку иностранных ученых, хотели, видимо, отделять овец от козлищ, – тех, кто симпатизирует первому отечеству трудящихся, от тех, кто находится в плену гнилой буржуазной идеологии.

Много было в институте специалистов высокой квалификации, но без степеней, и слыхал я, что директор наш, будучи у Президента АН, попросил каким-нибудь образом разрешить повысить им зарплату (меня это тоже непосредственно касалось). – О вашем институте я думаю меньше всего. Если и не мог Президент ничем помочь, то отвечать по-азиатски всё же не следовало бы, тем более будучи потомственным интеллигентом.

Вот суть анекдота на ту же тему. У инженера мания величия, мнит себя мясником (продавцом в мясном отделе). А мой родственник, больничный врач, плакался в жилетку. – Учился 15 лет, стаж уже солидный, пациентов приходится иногда от смерти спасать, получаю же в два – три раза меньше их, хоть они-то почти все хорошо если школу кончили. Без угрызения совести брал подношения (правда, весьма скромные).

Работа меня как математика не могла устроить, но тут подоспели переводы классических мемуаров Даниила Бернулли и Эйлера, опубликованные в английском журнале, и я сразу же ушел в историю теории ошибок. С этого и началась моя научная работа. Из Института научной информации я ушел: в геодезии мне стало неуютно, да и назревали сокращения.

3. Семинар по истории математики

Приняли меня в Плехановский институт народного хозяйства (МИНХ), по знакомству, конечно, но главное – помог Колмогоров и другие математики своей критикой экономистов. Видные специалисты перепугались, захотели подстраховаться и взяли меня, хоть и не в сам институт, а в его лабораторию.

Защитил диссертацию по истории теории ошибок, на стыке геодезии и математики, но оказалось это совсем не легко. В МГУ был у меня диплом по математической статистике, руководил им ученик Колмогорова и будущий член-корреспондент АН, но рано умерший Л.Н. Большев. И всё-таки я оставался как-то между геодезией и математикой, тем более ввиду своей работы в реферативном журнале, и вначале подумывал о защите в МИИГАиК, но решил, что к математике (и математикам) я ближе.

На первый вариант моей диссертации тот же Большев, уже в качестве оппонента, дал отрицательный отзыв (руководителя у меня и в помине не было), и защищать ее я не стал. Работал Л.Н. уже в Математическом институте (МИАНе), в отделе математической статистики под руководством Н.В. Смирнова, и было у них в отделе принято обсуждать приходящие к сотрудникам диссертации. Большев впоследствии сказал мне, что Смирнов полностью забраковал мою работу, он же возразил: вполне на геодезическом уровне.

Работу я переделал, Л.Н. отозвался о ней положительно, и я защитился. Спросил он меня через какое-то время, не обиделся ли я на его первый отзыв, а я честно ответил, что теперь сам бы обеими руками подписался под ним. О Большеве слыхал самые благожелательные посмертные отзывы, и посмертно же вышел том его сочинений. Вспоминается он в основном в связи с составленными Н.В. Смирновым и им самим статистическими таблицами. После защиты своей диссертации я несколько раз приходил к нему, советовался (он безусловно интересовался историей своей науки), Большев же захотел помимо прочих своих дел привлечь математико-статистические методы в геодезию, обсуждал со мной свои предложения. Так, спросил меня, почему бы не применить последовательный анализ и не заканчивать наблюдения на пункте, как только будет достигнута требуемая точность, ведь именно так, наверное, поступал Гаусс. Ответил: оценка точности по внутренней сходимости ненадежна, а систематические ошибки исключаются лучше, если заранее знать число приемов, про Гаусса же нам говорили совсем другое (позже выяснил, что говорили верно). Это – пример трудностей работы математика в приложениях. Дед его был военным топографом (что означало: инженером-геодезистом), и удивительным образом подпись у внука была копией дедовской.

Напомню: был Л.Н. и членом редколлегии Англо-русского словаря математических терминов (1962), которым я то и дело пользовался, притом с большим успехом. Сказал он мне, что кто-то из работников МИАН предложил ввести в словник словаря термин русская рулетка. Выяснив для себя его значение, Большев решил отказаться от него, иначе, мол, нас всех разгонят. Обозначала русская рулетка идиотский выстрел себе в голову из пистолета, заряженного единственной пулей, находящейся где-то в барабане (обойме); нечто подобное описал Лермонтов в Герое нашего времени. Происхождение дикого обычая точно неизвестно, в англоязычной литературе термин появился в 1937 г. (сведения из Википедии).

Директором МИАН был зоологический антисемит И.М. Виноградов, и в нем же трудился его выкормыш Шафаревич. Про Виноградова слыхал два анекдота. Вот первый. Виноградов отказался принять на работу Петрова (наполовину еврей), Иванова (жена – еврейка) и Сидорова (у жены – любовник-еврей). И вот второй. Ингуш (а может быть лезгин) прочел дельный доклад в МИАНе, его хотят принять на работу. – Нет, хоть он и не еврей, но похож, и мне неприятно будет видеть его … Он же будто заявил, что мы слишком талантливы и можем всех оттеснить, так что надо нас изгонять.

С.П. Новиков, 1995, назвал Виноградова доносчиком с 1928-1931 гг., бесплодным с 1930 годов. До 1932 г. пробыл Виноградов директором Демографического института. Работали в нем выдающиеся статистики (С.А. Новоселов, В.В. Паевский), он же к демографии не прикоснулся. В 1934 г. Президиум АН прикрыл институт: попытки преобразовать его работу на марксистской основе оказались, изволите видеть, безуспешными.

Году в 1985-м Юшкевич как-то сказал, что появилась возможность сотрудничать с МИАНом – но осталась ли она сегодня? Не знаю.

Меня хорошо приняли в семинаре по истории математики в МГУ, которым руководили трое, И.Г. Башмакова, крупный историк математики; К.А. Рыбников, тесно связанный с партийными органами, и, главное, А.П. Юшкевич. Никого из них уже нет. Юшкевич был сыном П.С. Юшкевича, либерального общественного деятеля, хорошо знавшего Луначарского (ученого, большевика, наркома, т. е. министра, просвещения) и бывшего меньшевиком-ликвидатором, как его назвали в БСЭ (3-е изд., т. 8. стр. 100), переводчика классической научной литературы (например, Лейбница). Думается мне, что работал он у себя дома, нигде не числился, потому и оставался на свободе. Сын А.П. – крупный современный математик, работает в США. Ну, а сам он знал латинский язык, прекрасно говорил по-французски, быть может похуже – по-немецки, читал по-английски (и завидовал моему произношению – хоть в чем-то превосходил я его), обладал почти универсальными знаниями истории математики, пользовался непререкаемым международным авторитетом, а в Москве с ним сотрудничал и Колмогоров (см. ниже). Да, пострадал: выгнали-таки, кажется, из Бауманского училища, но устроился в Институте истории естествознания и техники (ИИЕТ) зав. сектором истории математики, там и оставался до смерти. Впрочем, не сектором, а кажется группой, потому что не захотело высшее начальство утверждать еврея в действительно высокой должности.

Мне пришлось перевести несколько рукописей Юшкевича, и я бывал у него дома. Один раз пришел и вижу: расстроен он. Американец, видите ли, высадился на Луне, «обогнали они нас». Говорю: давно уже в таких случаях местоимение мы не употребляю. – А как же тогда? – Обогнали красных.

На праздники все пишущие машинки в каждом учреждении сносились в безопасное место, чтобы никто не смог тайком напечатать на них что-нибудь такое… И вот пришел я как-то в ИИЕТ после какого-то праздника, иду к Юшкевичу, а он и какой-то другой сотрудник института как раз заходят в свою комнатку. Увидел он на своем столе пишущую машинку, приподнял, подержал чуть над полом и выпустил из рук. Осталась машинка, кажется, цела, а А.П. сказал: «Пусть не ставят ничего на мой стол».

Приняли, говорю, меня в университетском семинаре хорошо, но добавлю: видимо потому, что почти никому поперек дороги не стал. Подружился с одним из его членов, Михаилом Васильевичем Чириковым, которого знал еще по заочному отделению мехмата. Талантливый был математик, вполне мог доктором наук стать, но одолел костный туберкулез. Преподавал в одном из московских вузов, но болезнь одолевала, работу бросил. Примерно в 1989 г. надеялся каким-то образом получить компьютер и отдать его на общую пользу историкам математики. Вырос в коммуналке, не мог забыть, как плакали и визжали взрослые мужчины, когда их выволакивали ночами из квартиры в черные воронки. Нужна была ему какая-то операция за рубежом, что было несбыточно. Будучи уже в Германии, попросил здешних мормонов-проповедников: нельзя ли помочь человеку? Как я понял, пришли к нему московские мормоны-проповедники, но стали его заодно наставлять на путь истинный, он же заупрямился. Ничего не вышло, а лет пять назад он умер.

Другим членом семинара был тувинец Х.О. Ондар. В студенческом/аспирантском общежитии МГУ поселили его со студентами из ГДР, что означало: вполне благонадежен. Рыбников его явно опекал, руководил же диссертацией Б.В. Гнеденко. Опубликовал он несколько статей по приложению теории вероятностей к медицине в середине XIX в. в России, докладывал об этом, и чувствовалось, что с математикой он не в ладах. Затем разыскал в Петербурге переписку Маркова с А.А. Чупровым (первый – крупнейший математик, второй – столь же почитаемый статистик), опубликовал и ее, хотя комментарии не смог бы написать без активной помощи Гнеденко, и защитился, но серьезного ничего больше так и не сделал. И сильно подпортил он архивный материал, так что уверен я, что кто-то из архивных работников напечатал ему тексты рукописных писем, он же не сверил машинопись с оригиналом; ксерокопирование в те годы если и было доступно, то не простым смертным. Я впоследствии опубликовал изрядный список исправлений к его книжке.

Вспоминаю также Ф.А. Медведева, занимался он историей теории множеств, умер в 1990 г. Был принципиален и упрям. Усердно читал литературу, конспектировал ее и чуть ли не дословно переводил для себя иностранные источники. Хорошие книги опубликовал, жил для науки, но вот сказать пару фраз, скажем, по-немецки, не отваживался, боялся. Слышал как-то доклад Ф.А. о Канторе. Заявил, что того усердно заманивали к себе «церковники», и звучало это будто заманивали его бандиты себе в шайку. Хотел так и сказать, но помешала случайная причина.

Кажется чуть позже меня появился С.С. Демидов, доложил об аксиоматическом методе в математике, получил за его публикацию какую-то международную премию. Юшкевич хорошо отнесся к нему, впоследствии принял его на работу в ИИЕТ. Еще позже Башмакова одобрительно заметила, что в его лице А.П. заранее подготовил себе замену. Да, после смерти Юшкевича так оно и вышло, тянет Демидов на своей шее еле посильный по нынешним временам груз – журнал Историко-математические исследования. Добился международного признания.

Сам я в своем первом докладе рассказал об американском математике Эдрейне, который примерно одновременно с Гауссом опубликовал вывод нормального распределения. Никто в семинаре о нем не слыхал, и впечатление о докладе было хорошим, хоть математическую часть я скомкал: робел еще, не смел критиковать авторов, а надо было прямо сказать: достижение было существенным несмотря на весьма сомнительное обоснование. Позднее я осмелел, стал называть лопату лопатой и даже сообщил (Hist. Scientiarum, vol. 10, 2000), что Бессель, этот крупнейший ученый, был также изрядным халтурщиком. Затем (там же, т. 16, 2006) заметил, что Марков напрасно заявил, что метод наименьших квадратов не обладает никакими достоинствами, притом он тем самым обесценил свою решительную защиту окончательного обоснования классической теории ошибок (Гаусс 1823). Указал я также, что Марков ввел малозначащую аксиому и решил, что она перевела теорию вероятностей в разряд чистой математики. Было это попыткой с негодными средствами, к тому же сделанной после появления первых аксиоматических обоснований теории.

Вот еще пример. Был Гумбель в почете как известный немецкий, а затем американский статистик, к тому же активный антифашист, едва ноги унесший из Германии (а потом и из Франции), и за принципиальность его глубоко уважал Эйнштейн. Покопался я в его статьях об СССР и обнаружил, что был он также защитником сталинского режима (впоследствии раскаялся). Дошел до того, что заявил в 1927 г., что в результате революции «сотня миллионов крестьян избавилась от кнута». А мы-то думали, что крепостное право отменил в России Александр II! А много позже Гумбель признался, что в 1926  г. «не знал, что произойдет в России под управлением Сталина».

 Обо всем этом см. мою брошюру 2003 г. Гумбель, Эйнштейн и Россия. Добавлю, впрочем, что тот же Гумбель язвительно заметил, что «истинным символом» Советской России является не серп и молот, а конторские счеты. Будь он советским гражданином, узнал бы на своей шкуре и про другие, более весомые символы.

Много было западных интеллигентов, красных (Арагон, Барбюс) и розовых, так или иначе поддерживавших сталинизм. Наивный Эйнштейн повесил портрет Барбюса в своем кабинете, рядом с портретом матери. Фейхтвангер был одним из трех редакторов подходящего московского журнала Das Wort (1936 г. и позже), другим редактором был Бертольд Брехт. Несколько книг Фейхтвангера было переведено на русский язык, в том числе Москва 1937, основанная на беседах автора с ведущими советскими деятелями, включая Сталина. Была в ней, правда, и критика культа личности (как позже стали стыдливо писать), и что же? Через некоторое время книгу изъяли из библиотек, а нескольких человек, которые наивно читали ее вслух, упрятали куда надо (свидетельство моего однокашника по МИИГАиК Игоря Корнеева).

Назовем и бывшего гуманиста и Буревестника революции. Много отвратительных утверждений можно найти у него, например, в брошюре О русском крестьянстве. Берлин, 1922. Вот на стр. 43: «Полудикие, глупые, тяжелые люди» в русской деревне вымрут, и новое поколение заменит их. И в том же сталинском духе его упомянул Солженицын. Следует, конечно, добавить, что примерно до 1928 г. очень многие считали себя участниками великой миссии, но Красное Колесо продолжало укатывать Россию и вдоль, и поперек, и вымирание «полудиких» (и вообще любых) невообразимо ускорилось. Да и сам Горький, хоть он и продолжал в том же духе, возможно умер не сам по себе.

В 1937 г. перепись населения насчитала 162 миллионов человек вместо гордо заявленных Сталиным 170 миллионов. Ну, сразу же снизили налоги, сократили срок воинской службы, из Гулага выпустили 2 миллио… Что, поверил? Дурачок! Перепись была объявлена вредительской, государственную статистическую службу разгромили, многих сослали в тот самый Гулаг, некоторых расстреляли. В 1939 г. перепись повторили, наскребли-таки 170 миллионов…

Вот прежнее гордое и наивное утверждение:

Наш паровоз, вперед лети!

В коммуне остановка.

Иного нет у нас пути,

В руках у нас винтовка.

Но вот новое, приземленное, из кинофильма Путевка в жизнь 1931 г.:

Юбку новую порвали

И подбили правый глаз.

Не ругай меня, мамаша,

Это было в первый раз.

В 1990 г. опубликовал я книжечку о Чупрове, основанную на архивных материалах, позже дополнил ее и перевел на английский (Гёттинген, 1996). Был Чупров видным кадетом (конституционно-демократическая партия, в которую вошли многие интеллигенты), летом 1917 г. выехал на несколько месяцев в нейтральную Скандинавию, чтобы поработать там в библиотеках, да так и не вернулся. Всю оставшуюся жизнь (умер он в 1926 г.) усиленно и плодотворно работал, но откопал я памфлет Разложение большевизма. Вышел он в 1919 г. в Стокгольме на французском языке, видимо, всего в нескольких экземплярах, а автором был указан его давно умерший отец, «нематематический» статистик. Вот уж не знаю, кого сын наивно обмануть хотел. Памфлет сейчас переведен (Вопр. истории № 10, 2003) и в нем Чупров обвинил Ленина в «жажде власти во имя власти» без мыслей «о России и русском пролетариате» и в «неизменном равнодушии к судьбам людей».

Впрочем, это цветочки, а ягодки – в архивном письме Чупрова того же 1919 г. в лондонский Комитет освобождения России. В нем он ратует за активное вооруженное вмешательство в гражданскую войну в России, потому что дело там шло «не о России только, а о судьбах европейской культуры», см. нашу Шестую хрестоматию по истории теории вероятностей и статистики. Берлин, 2007, стр. 14.

4. Экономика и статистика

В лаборатории МИНХ познакомился я с И.А. Кантор. Отец ее сколько-то отсидел, и поделом! Группа евреев, ответственных работников московского автозавода ЗИС, захотела, видите ли, Кремль взорвать, туннель под Москва рекой готовилась прорыть. ЗИС что означает? Завод имени… нет, слаба буква С, заменю-ка я ее на П: имени Проклятого.

Там же узнал я впервые про халтуру, – вначале про так называемые матричные методы составления планов предприятий. Матрица – это таблица (в простейшем случае – числовая), прямоугольная или в частном случае квадратная, но математики складывают и умножают матрицы и даже производят более сложные операции с ними. А экономисты? Да просто писали матрица вместо таблица, но репутацию себе создавали и от денежек не отказывались.

Другие халтурщики освоили корреляционный анализ, благо появились вычислительные машины. Исследуют, например, специализацию производства. Чем она выше, тем, вроде бы, лучше. Но отчего она зависит? Выбирают какие-то факторы, числом пусть даже 15 (заранее ясно, что получится при этом белиберда, «роскошь в цифрах, математическое шарлатанство», – писал Кетле), составляют уравнение попроще, запускают машину. И вот он, ответ. А при каких условиях всё это допустимо? Не зависят ли факторы друг от друга? Точны ли были исходные данные, не было ли в них приписок? И как всё-таки истолковать ответ? От таких вопросов отмахивались. Параметры вычислены, отпущенные средства освоены, диссертация готова!

Мой родственник был заводским экономистом, дал положительный отзыв на диссертацию. Пришел к нему уже остепененный диссертант, хочет внедрять свои предложения. – Так они же не имеют смысла! – Как же так, Вы же сами… – Мало ли что, я всем положительные отзывы даю…

Мне подумалось, что вводить математику в советскую экономику (а в мире экономика давно уже и не воспринималась иначе) следовало начинать с головы, – с Маркса, но об этом помалкивали. В году 1970-м, кажется, вышло юбилейное издание русского перевода Капитала, но и в нем Примечания оказались лишь библиографическими. То же случилось с Диалектикой природы Энгельса. Написал он, что почти все вещества известны в твердом, жидком и газообразном состояниях, – так и оставалось, хоть давно уже стало известно, что от почти следовало отказаться.

Математическая неграмотность институтских преподавателей, как я позже узнал, не была, видимо, редким явлением. Доктор философии как-то без тени смущения заявил, что не знаком с интегралами, а одна доцент кафедры финансов (!) сказала, что, слава Богу, математику давно забыла. А какую именно математику? Признак делимости на три.

Политэкономические усилия, которые в Новосибирске начали принимать математическое направление, здесь, в МИНХе, отвергались с порога, а о прежних сочинениях, излагавших экономическое учение Маркса на математическом уровне (например, Борткевичем, в 1906-1907 гг., на немецком языке) почти никто и не знал.

Не терпела экономико-статистическая верхушка никаких количественных теорий, марксово учение в первозданной чистоте сохраняла, и была у нее заветная фраза. Количество должно, мол, учитываться совместно с сутью дела, но суть-то была одна: отвадить математиков от своей делянки, плыть, куда прикажут: качественная теория вытерпит. Но сказал же в 1866 г. вице-президент Императорской академии наук В.Я. Буняковский, что «Тот не математик, кто не вникает в смысл, свойственный числам, над которыми он производит какие-либо вычисления», и работать статистикам надо было с математиками совместно.

Как тут не вспомнить утверждение покойного Папы Иоанна Павла II (1985 г.): «Желание доказать Бога было бы равносильным его принижению до уровня существ в нашем мире». Давно уже было замечено, что коммунизм – это своего рода религия.

 Тогда же пришлось мне побывать в Центральном статистическом управлении (ЦСУ): кому-то нужно было выяснить, сколько в Союзе, – нет, не стульев, а всего лишь каких-то специалистов сельского хозяйства. Давно уже пользуются в таких случаях выборочным методом, ан нет! Учти поголовно (и ошибись больше)! И вот я задаю свой вопрос рядовому сотруднику ЦСУ. Тот раскрывает свою простыню, и я ужаснулся: карандашные записи со следами подтирки. У нас в геодезии за подобные журналы (притом полевые, а не кабинетные) выгнали бы взашей. Что-то этот сотрудник показал мне, потом стёр цифру, взял откуда-то другую. И это ЦСУ!

А всемогущий Госплан? Нехватка обычных товаров, заводские толкачи, выбивающие положенные Госпланом сырье и комплектующие с заводов-смежников, добывающие манжетную информацию (как бы в ресторанах, при угощении нужных сотрудников из министерств, записывая ее на своих манжетах) о перспективах, – вот будни экономики. Неподъемная задача была у Госплана, притом колебания валют (а потому и внешняя торговля) были непредсказуемы. Примечательно, кстати, что торговля между социалистическими странами вовсе не была основана на марксовой теории стоимости и что внезапные волевые политические решения вообще перечеркивали любые экономические планы. А вот иной пример политического решения. Аляска стала новым штатом США, надо было менять государственный флаг. Поменяли, но только через год, чтобы не обанкротилась единственная фабрика, которая их изготовляла.

Один экономист из МИНХ уверял меня, что может доказать, что Госплан хорошо работает (или может хорошо работать?), я же предложил ему задачу полегче: изобрести вечный двигатель.

Неувязки и нестыковки исправляла партия, опять волевыми решениями, которые поневоле оборачивались тришкиным кафтаном: если, к примеру, министерству приказывали срочно обеспечить такой-то завод таким-то сырьем, то осуществиться это могло только за счет других заводов.

И еще о невежестве. В 1954 г. в Москве прошла конференция по статистике, организованная Министерством высшего образования, ЦСУ и Академией наук. Странные там речи слышались! Оказалось, что «только революционная марксистская теория явилась прочной базой для развития статистики», – той науки, которая не изучает массовых случайных явлений, вообще не обладающих никакими закономерностями. И, как заметил сам вице-президент АН (нет, уже не Императорской) Островитянов, Ленин «целиком и полностью подчинил статистические приемы классовому анализу деревни» (не подчинил, а приспособил, умнее всё же был, чем Островитянов). Он же, ничтоже сумняшеся, заявил, что нельзя применять одни и те же статистические приемы и в экономике, и в звездной статистике. Ну, не смыслишь ты ничего в статистике, так промолчи, сочли бы за умного… Выбрал бы для прогулок подальше закоулок! Ведь Колмогоров на той же конференции косвенно утверждал обратное, и, кстати, обвинял зарубежных статистиков в непонимании сути дела, о своих же собственных благоразумно умолчал. Всё это было опубликовано в Вестнике статистики.

Что, 1954 год – это слишком давно? Так вот 1959 год, Вестник АН, будущий нобелевский лауреат Л.В  Канторович с возмущением сообщает:

Как последнее открытие преподносится, что закон стоимости не действует, а только воздействует, а средства производства – не просто товар, а товар особого рода.

Иными словами: увертки вместо формул. Критика была явно направлена против таких же островитяновых, которые и думать не позволяли о математизации экономики.

В 1960 г. прошла конференция с участием ведущих ученых (Общие вопросы применения математики в экономике и планировании, 1961; И. Бирман, Вестник статистики № 7, 1960). Колмогоров заявил, что требуется переход к новой стадии политэкономии и что состояние экономики следует оценивать единым показателем (читай: независимо от закона стоимости).

Но зачем нам Канторович, для чего Колмогоров, мы ведь и сами с усами! Вот Мария Смит, член-корреспондент АН (Очерки истории буржуазной политэкономии, 1961, стр. 294):

В полном бессилии стоят адепты (надо было сказать прихвостни) буржуазной политэкономии перед страшной для них действительностью. В противоположность им сила и жизненность экономических учений Маркса и Ленина именно и состоит в…

Пошла писать губерния! Ну где она выкопала экономическое учение Ленина? И куда девались сила и жизненность? Это – та Смит, которая обвинила Гаусса и Пирсона в грехах смертных и плотоядно заметила (Теория и практика советской статистики, 1931, стр. 4), что «ряды арестованных вредителей полны статистиками». Ее вклад, если не в статистику, то в русскую словесность (да и в работу органов) несомненен, недаром стала непотопляемым академиком!

Во время моей работы в лаборатории произошла «косыгинская» (по имени тогдашнего премьера) экономическая реформа. Изменили некоторые показатели (так, ввели реализованную продукцию вместо изготовленной), а инженерам и техникам предусматривались премии за успешную работу. О реальных результатах реформы судить не берусь.

15. Кафедра математики. МИНХ бурлит

Из лаборатории я вскоре перевелся на кафедру математики, стал старшим преподавателем, затем и. о. доцента, но продолжал усиленно заниматься историей теории вероятностей. Пришел новый зав. кафедрой, В.И. Ермаков, из космического почтового ящика. Порядочный человек, которого ящик отучил от уважения классики. Он даже снял висевшие у нас на кафедре портреты наших гениев, – видимо, набор портретов, задолго до того разосланный по кафедрам математики. Был там и Гаусс, и Чебышев, и многие другие, во главе, кажется, с Ньютоном. Меня это покоробило, и я подал ему заявление с просьбой продать мне «ненужные портреты классиков различных времен и народов».

Портреты повесили снова, и Ермаков внешне не изменился ко мне, хотя работать на кафедре стало труднее: он перетягивал всё новых и новых преподавателей из своего ящика, политически зашоренных (это несомненно чувствовалось), да и нацеленных на прикладную математику. Запомнился Тарас (отчества не помню) Шевченко. Спросил его как-то, какой язык он считает родным, украинский или русский? С ответом затруднился. Был он по натуре фельдфебель, и голосище имел подходящий, как у старшины батареи, отъявленный исполнитель партийных команд. Будучи уже без работы, увидел как-то из окна троллейбуса, что стоял он в растерянности на улице и одет был по-простецки. Не выгнали ли за какие-нибудь особые делишки?

Но оставались и другие. Был Григорий Львович Гинзбург, штурман дальней бомбардировочной авиации, 99 боевых вылетов, майор в отставке с мундиром (с правом ношения полной военной формы).

Почему не 100? Так ведь за 100 положено было Героя давать, но не Гинзбургам же! Слышал как-то передачу из Израиля: советский генерал отвечал на вопросы. Правда ли, что среди Героев больше евреев, чем русских? – Нет, этого и быть не могло, но вот в процентном отношении действительно больше. А если бы еще и Гинзбург? Нет, не годится… Был он рядовым математиком, но глубоко порядочным человеком. Защитил диссертацию на кафедре статистики, неважную.

Преподавал раньше в каком-то авиационном училище, дал вводную: Ваше боевое задание – уничтожить цели возле Вашингтона, вы подлетаете, вдруг – американский истребитель. Ваши действия? – Атакую. – Так, а ты что скажешь? А ты? Ничего вы не поняли. У вас боевое задание, вы пролетели тысячи километров, и бомбардировщик у вас с экипажем, а не какой-то истребитель, а вы рискуете! – А что делать? – Кричи (что-то сказал Гинзбург в данном случае двусмысленное, вроде Родина-мать) и ныряй в ближайшее облако! Всё так, но вот Вашингтон явно был лишним свидетельством сталинских бредовых идей – и ложного патриотизма Гинзбурга.

А вот свидетельство главного и засекреченного ракетчика, С.П. Королева (Историко-математич. исследования, вып. 12/47, стр. 145): «Сталин чуть ли не еженедельно справляется, когда будет ракета, способная долететь до Вашингтона?» Не выдали курсанты Гинзбурга, а ведь крупные могли быть неприятности. Не понял? Сказали бы: идеологически неграмотен, воспитателем быть не может. Здоровье Гинзбург потерял, умер году в 1982-м.

Сорвал я голос, официально – несмыкание (кажется так) голосовых связок. Какие-то ингаляции оказались бесполезными, но я кое-как дотянул учебный год. Летом отправился на частный прием к Александрову, одному из двоих, видимо самых авторитетных отоларингологов (проще сказать – ЛОР-врачей). Пустой номер! Большой барин. Самоуверен, напыщен, не говорит, а вещает, и безразлично ему, понимают его пациенты или нет. А всегда ли понимали его другие врачи? Посоветовал мне уйти с работы (ингаляций, правда, рекомендовать не стал). Через некоторое время гордо закрыл он свой кабинет, – фининспектор придрался. А не оказалось ли, что ввиду его, прямо скажу, наглости, ему косвенно запретили практиковать?

По совету отца пошел ко второму авторитету. Женщина, тоже профессор, работала в поликлинике Большого театра, с голосами-то постоянно имела дело, приняла она меня, – как-то отец сумел этого добиться. Заглянула она мне в горло и рекомендовала дыхательную гимнастику у Стрельниковой. Вот кто вылечил меня, притом почти моментально! Было две Стрельниковой, пожилая мать (она-то меня и лечила) и дочь, обе знающие и толковые, но официально лишь полупризнанные. До сих пор вспоминаю мать с благодарностью. Она объяснила мне, что говорить и петь надо не горлом, а диафрагмой, что в этом и секрет бельканто. Петь я, правда, не начал.

Рассказала об известном оперном певце из Киева. Продолжал он петь в опере при немцах, за что впоследствии и схлопотал изрядный срок. Так ведь иначе и быть не могло! Просто уволить его (тоже ведь трагедия)? Нет, слишком мало…

Я читал лекции по стандартному курсу дифференциального и интегрального исчисления на факультете товароведов продовольственных товаров. Чувствовал себя прескверно, потому что не видел в этой работе никакого толка. И тогда думал, и сейчас полагаю, что не нужен был моим студентам такой курс. Следовало бы прочесть им спецкурс элементарной математики и дать лишь понятие о высшей, объяснить, скажем, что такое интеграл определенный и неопределенный и для чего они нужны, а вот вычислять только самые простые из них.

Приходилось принимать экзамены у заочников. Просил их пояснить сданные ими самими (но частенько написанные другими) контрольные работы, добивался, чтобы они всё-таки разобрались в них. Начали в вузах делать серьезные поблажки более социально надежным студентам из рабочих (пусть даже с минимальным стажем). Теперь добавлю: в 1921 г. 15 профессоров Петроградского университета во главе с Марковым письменно (и, конечно, безуспешно) протестовали против той же практики (Гродзенский С.Я. А.А. Марков. М., 1987, стр. 137).

Написал я учебное пособие по своему курсу, и издали его в институтской типографии. Постарался пояснить всё так, чтобы трудно было не понять. Например, подзаголовок такой выбрал, с явным излишком информации, но зато более понятным: Единственность частного решения (речь шла о дифференциальных уравнениях). Читал я и короткий курс линейного программирования, и тоже неприятно было: слишком трудно было бы применять его практически. Была у меня одна толковая студентка, сказал я ей как-то на практических занятиях: – Это Вы всё знаете, лучше я Вас попрошу выяснить, как распределены простые числа (т. е. решить труднейшую даже для самых выдающихся математиков задачу) … Начала она сразу же что-то писать, но минут через пять сжалился я над ней, но всё-таки узнала она что-то интересное.

И пришел новый ректор, Б.М. Мочалов, пузырь. Он явно получил и с восторгом выполнял задание: очистить институт от евреев, а нас действительно было очень много. Начал он поспешно изгонять и евреев, и вообще порядочных людей, а на их место принимать новоиспеченных докторов науки, – недоучек и халтурщиков, числом поболее, ценой научной подешевле, – чтобы поднять официальный уровень института.

Ушел, правда, позднее, и быть может по возрасту, Николай Капитонович Дружинин, заведующий кафедрой статистики, глубоко порядочный человек, хотя недостаточно владевший математической статистикой, а на его месте оказался какой-то самоуверенный невежда. Был я несколько раз на дому у Дружинина, как-то раз пил чай с мацой («я против юдофобства», заметил он), а жена у него была еврейкой. Из его книг мне очень понравилась Хрестоматия по истории русской статистики (1963 г.). Рассказывал он мне, что на какой-то международной конференции убедил американцев, что у них действительно происходит относительное обнищание трудящихся. Про то же явление у себя дома, видимо, и не вспоминал.

Часто задумывался я: охмурёж идет полным ходом, но неужели все верят в официальную идеологию, или же какая-то часть населения только притворяется? Слышал поразительные истории, подтверждающие почти всеобщую веру. Родственник (настырный, но недалекий) согласился безоговорочно с высказыванием весьма высокопоставленного научного работника: «Сахаров так и не соизволил на годичное собрание Академии наук приехать». Сахаров, сосланный в провинцию, находящийся под неусыпным контролем и подвергающийся издевательствам! А мой студент-вечерник молчаливо согласился с утверждением своего дяди-министра: «Мы всё для них делаем, а они…» Не обязательно было изучать линейное программирование, чтобы представлять себе: всё, но только после выполнения определенных условий. Практически же, почти по Марксу, нам в целом доставалось столько, сколько требовалось для сохранения нашей работоспособности и нашего чуть расширенного воспроизводства. Охмуривали, стало быть, и министров.

Или вот майор КГБ, занимавшийся какими-то приборами. Вторглись мы в Афганистан, чтобы, мол, воспрепятствовать американцам захватить его. Я говорю, что не было у США для этого ни политической, ни военной возможности – не верит! Вторгаться потребовалось потому, что надо же было Третью мировую продолжать, да и устаревающего вооружения накопилось слишком много, к тому же маленькая победоносная кампания в любом смысле полезна. Получилось всё с точностью до наоборот, и, что гораздо хуже, развернулся весь мусульманский мир, да не в ту сторону…

Вырос майор в той же коммунальной квартире, что и моя жена, и отношения у них всегда были прекрасными.

А затем, и особенно в последние годы советской власти положение в стране стало ухудшаться. Слышал в очереди недоуменное замечание простой женщины средних лет: «Работаем всё время, жизнь должна была бы улучшаться, но почему-то не получается». Святая простота… Как будто от низов что-то существенное зависело! В вузах уже давно стали обращать особое внимание на заочное обучение, потому что открывало двери работающим. Но качество обучения часто было неважным (и ведь со мной это случилось!), и было в ходу выражение: заушное обучение. Слишком много было вузов, слишком мало техникумов. Изменить это было, конечно, трудно, но мешала и идеологическая причина: надо же было показывать миру, что выпускаем так много инженеров, агрономов и т. д.

Году в 1990-м рассказывал мне инженер, из года в год участвовавший в аттестации сварщиков. Раньше, говорил он, мы не пропускали того, кто не знал чего-то существенного, теперь же сами его и наставляем. Сварщиков, от которых так много зависит!

Намного труднее стало обращение к врачам-специалистам. В 1975 г.отец лежал в Боткинской больнице, после операции началось у него гнойное заражение. А ведь в середине XIX в. писала Флоренс Найтингейл, что именно относительное число таких случаев определяет качество работы больницы. Пришел я как-то в больницу утром, врачи – на политинформации… Там же зашла врач в палату на шестерых, спросила всех что-то. Никто не ответил, а должен был ответить отец. Слух у него плохой был, он ничего и не понял. Умер отец, уже в другой больнице, для гнойных. Я сам за несколько лет до этого попал в Институт им. Склифосовского. Помещения у них было слишком мало, объективные условия неважные, но туалеты – рассадник заразы. Вспомнил вопрос наивной туристки из США: почему, мол, у вас в общественных туалетах нет туалетной бумаги? Года с 1985-го начала возрастать младенческая смертность, что пытались объяснить улучшением статистических данных в Средней Азии. Не очень это убеждало, и было тревожно: слишком важный был показатель.

В Москву начали приходить колбасные поезда, приезжал народ за несколько сот километров закупать мясо, колбасу, апельсины. Отпускали им в одни руки гораздо больше положенного, зато обвешивали и обсчитывали намного наглее, чем коренных жителей.

Было у Мочалова и другое любимое, но уже придуманное им самим занятие: приглашать в свой кабинет молодых преподавательниц и раздевать их. Узнали об этом многие, но жертвы упорно молчали, и доказать ничего не удалось.

Вот одно из неграмотных мероприятий Мочалова. Составил кто-то социологическую анкету, бланки принесли на кафедру. Отвечать на вопросы полагалось в обязательном порядке (сказали нам, что был такой приказ по институту), а сдавать, хоть и анонимно, полагалось на кафедре же. Один из вопросов: Заступитесь ли вы за избиваемого на улице? Профессор Л.Б. Новак, тоже из ящика, заполнял анкету вслух и со смехом сказал: заступлюсь. О венерических заболеваниях, правда, не спрашивалось. Я отказался участвовать уже потому, что подобные исследования могут проводиться только на добровольных началах, Ермаков не сказал мне ни слова. Случайно узнал: появилось в МИНХе какое-то социологическое подразделение, сотрудники все в белых халатах, вход к ним только для посвященных. Вот, подумал, куда уходят уволенные, но оставшиеся благонадежными сотрудники органов.

Взяточничество процветало, и не только в МИНХе. Л.Е. Улицкий, покойный профессор института, рассказал мне, что видел у кого-то записную книжку со списком институтов (только ли московских?) с указанием суммы, необходимой для верного поступления в каждый их них. Он же был в числе прочих в кабинете ректора, когда тому позвонил первый (?) секретарь Крымского обкома партии с просьбой присмотреть за его доченькой, поступавшей в МИНХ, Мочалов же с гордостью сообщил присутствовавшим об этом.

И невольно подумал я: не заплатил ли сам Мочалов, и сколько, и кому именно, чтобы стать ректором? Собственная его научная работа, как я слыхал, гроша ломаного не стоила. Много позже достоверно узнал я: будучи еще в своей провинциальной вотчине, местный бонза заслужил прозвище конвертик, очень уж увлекался он содержимым конвертиков!

Знал я молодого человека, Владимира Власова. Отслужил он в пограничных войсках, поступил (был приглашен?) в какое-то милицейское учебное заведение и вышел лейтенантом милиции. Начал работать и немедленно со скандалом ушел, не стерпел какой-то грязи. Стал водителем пригородного автобуса, и спросил я его: «Спокойная ли работа?» «Очень спокойная». Самое интересное: мой сын смог замолвить слово за Владимира у какого-то высокого начальника, рекомендовал как исключительно честного человека. Тот записал адрес Владимира, но так и не связался с ним. Не нужны были честные.

И вот снова Новиков: «Антисемитизм стал генеральной линией партии на втором месте после воровства [казнокрадства] и коррупции». Как же чудесно обеим этим целям соответствовал Мочалов!

Члены нашей кафедры принимали вступительные экзамены по математике; меня в приемную комиссию не приглашали, а я и не напрашивался. Но узнали мы все: одному из наших членов комиссии дали список: вот, мол, абитуриенты, которых ты обязан … Тот успешно попросил разрешения добавить в этот список еще одного по своему усмотрению, – но уж, наверное, кого-то правильных кровей. Не обошлось без скандала: по какому-то поводу родители поступавшего пожаловались именно на него. Сообщил нам об этом Ермаков на заседании кафедры, но фамилии обвиненного так и не назвал.

И подобный порядок (который вполне мог соблюдаться в течение всех лет обучения) конечно же способствовал произрастанию дураков. Помнишь Райкина? Никак нигде не могли избавиться от дурака, в конце концов впихнули его в аспирантуру, и научный руководитель, чтобы отделаться от него, сам пишет за него диссертацию.

Помню, как невольно услыхал разговор двух преподавателей (доцентов?) с кафедры политэкономии. Только что опубликовали сообщение о повышении цен, были там упомянуты мебель, хрусталь, кажется автомашины, что-то еще. Так они минут за пять обсудили и оправдали всё это и успокоились. Чувствовалось, что они согласились бы со всем, чем угодно, но вот подумать, почему на один товар – одна наценка, на другой – другая, им даже в голову не пришло. Снова скажу: никто о количественных теориях не помышлял.

Году в 1977-м меня уговорили поработать дополнительно в лаборатории, помочь в какой-то теме, связанной с математическими методами в экономике. Начальником лаборатории был некто Петров, мошенник высокого полета. Свою кандидатскую диссертацию он списал с двух дипломных работ, о чем некоторые мои знакомые разузнали, но по какой-то робости не посмели доказать (для какой, мол, надобности копаются они в архивных дипломных работах?) и опоздали: прошел положенный срок, и эти работы уничтожили. Я сам, как только узнал про это, сообщил заведующему той кафедрой, которую Петров собирался занять, тот же сразу засуетился, но поздно.

Петров ретиво выполнял свой долг: изгонял евреев из лаборатории. Не иначе, как за эту заслугу (да не подкармливал ли он к тому же Мочалова и его прихлебал за счет хозрасчетных средств?) ему удалось (ему разрешили) защитить докторскую диссертацию о применении корреляции в экономике, и ее автореферат я заранее прочитал. Полнейшее отсутствие всякого присутствия, и не только статистического, но и общенаучного! До сих пор не понимаю: были ведь члены Ученого совета, которые голосовали против, но почему они явно не заметили грубейших ошибок Петрова? Почему критиковали от сих и до сих?

И вот одна из моих студенток отпрашивается у меня: ей, мол, надо после защиты преподнести цветы Петрову. Я разрешил, но добавил: а вдруг не защитит, работа ведь слабенькая? Студентка оказалась племянницей Петрова, и моя работа в институте должна была закончиться, хотя я еще долго сопротивлялся.

Мои знакомые доценты с одной из экономических кафедр МИНХ выявили плагиат и в докторской диссертации Петрова, начали сообщать об этом в различные инстанции. Один из них получил за свою клевету партийное взыскание, но их поддержал академик А.Г. Аганбегян, появилась 28 окт. 1979 г. соответствующая статья в Соц. Индустрии, и Петрова лишили-таки докторской степени, да и Мочалов получил сполна: Ученый совет МИНХ лишили права присуждать докторские степени.

Петров покинул преподавание (успел уже перейти из лаборатории в сам институт), но на новой работе был уличен во взяточничестве, схлопотал 2 (или больше?) года условно, будто бы с учетом его возраста, а несколько лет назад умер. Умер и Мочалов, но успел прочесть статью в Моск. Правде под названием «Уроки мочаловщины».

Вернемся к началу мочаловщины. Чуть ли не сотни анонимных заявлений о положении в МИНХ были разосланы по различным адресам, и со всех пишущих машинок института были взяты пробные тексты, позволявшие определить их. Какой-то юморист за свой счет подписал Мочалова на журнал Свиноводство, тот же, вряд ли подумав хорошенько, сообщил об этом в партком как о допущенной кем-то ошибке. Вся подписка на газеты и журналы проходила через партком, члены партии обязаны были подписываться на партийную газету и партийный журнал.

Приходили комиссии, оправдывали Мочалова. Одну из них возглавлял В.Д. Большаков, ставший ректором моего родного МИИГАиК и будто бы хороший знакомый Мочалова, но во всяком случае невежда. Л.Н. Большев так и назвал Большакова в разговоре со мной и сказал, что докторскую степень тот получил несмотря на резко отрицательный заключительный отзыв Колмогорова. Очень уж кому-то потребовался правильный ректор! Слыхал я, что был Большаков связан с органами. Став ректором, сразу повел себя круто, примерно так же, как позднее Мочалов, вот только евреев в МИИГАиК было не в пример меньше. А ведь студентом был – держался тише воды, ниже травы. Подозреваю, что черновой вариант отзыва Колмогорова сам Большев и написал, ведь это он геодезией интересовался (п. 11).

Борьбу с Мочаловым вначале вело большинство парткома, – безуспешно, потому что каждый обоснованно боялся за свою шкуру. Одним из главных, но очень осторожных противников ректора был небезызвестный Л.И. Абалкин, зав. кафедрой политэкономии и секретарь парткома, ортодоксальный марксист, ставший академиком и, кажется, рыночником. В те времена, как я слыхал, его иногда отвозили куда-то, где он составлял доклады для Косыгина. Позднее партком заявил, что сотрудничать с Мочаловым не может, парторганы же, видимо, того только и ждали. Перевыборы парткома, победа Мочалова.

Другого своего противника, Пахомова, Мочалов как-то выгнал с работы, он же подал жалобу в суд. Был он, кажется, пасынком Ракоши, венгерского вождя-сталиниста, от которого его партия в конце концов избавилась. Жил в Москве, но как раз в то же время (1971) умер. Официально сопровождать его тело в Венгрию было, видимо, неудобно, и самое высокое наше партийное начальство потребовало от Пахомова, чтобы поехал он. – Не могу, дело мое в суде. Ну, партия всех судей выше. Тут же восстановили Пахомова (но в конце концов всё-таки выдавил его Мочалов).

6. Научная работа. Библиотека

Моя научная работа оказалась весьма успешной. Пришлось, правда, учить французский (заочно; говорить не могу, воспринимать живую речь не способен), вот когда маму и свою глупость вспомнил! С самого начала решил публиковаться главным образом за рубежом. Отечественные возможности были слишком скудны (история математики мало кого интересовала), да и боялся я оказаться заложником советской системы. Были же долгие годы, когда опубликованные труды неугодных ученых становились недоступными, они как бы переставали существовать. Помогли мне знание английского языка и усиленная образованием склонность к широкому описанию тем. Один историк теории вероятностей даже всерьез пожаловался мне: после меня, мол, тема закрывается. Надо было мне резко ответить, да не решился.

Исключительно важной оказалась возможность посещать невообразимо богатую Библиотеку им. Ленина (нынешнюю Росс. Гос. Библиотеку), через которую можно было заказывать недостающие изредка источники из других городов и стран, и всё это бесплатно. В некотором смысле, я бы сказал, слишком богатую: литературу XVIII в. выдавали в зал наравне с более новой, здесь же она выдается только под залог читательского билета, и не зря: сколько-нибудь известная книга того времени стоит немало!

Многие работники библиотеки трудились на совесть, зарабатывали крохи! Здесь, в Берлине, я вижу только слабое подобие такого отношения к делу. И именно к здешней жизни больше подходит знакомая нам фраза «Нам до лампочки».

Был в библиотеке газетный зал и зал новых поступлений, печатались бюллетени новых поступлений, в Берлине же ничего этого нет. Пропускали в основном только остепененных, а у профессоров и докторов наук был свой зал. Я попал в него в 1990 г., ставши членом международной академии. Уют, спокойствие, даже книги на дом дают. В Германии же полная демократия, и гимназист не хуже других, а книги последних, кажется, 50 лет всем на дом дают. Там у выхода стоял милиционер с кобурой (пустой или нет?), неукоснительно следил, не утаскивают ли читатели чего-нибудь. Здесь лишь видимость контроля, и книги таки исчезают (в Москве тоже исчезали), а русские книги, видимо, частично оседают в библиотеках Астаны или Ташкента, а то и Киева.

В Ленинке мне нередко попадались книги с погашенными штемпелями берлинской библиотеки, и это облегчало мою работу. Но вот здесь-то оказалось, что многих книг не досчитываются, – «военные потери». Очень неприятно. Нет, не ценили власти это сокровище, подобное которому имеют только американцы (Библиотека Конгресса) и, в меньшей степени, англичане (Британский музей). Подчинена была Ленинка не Верховному Совету, даже не Совету министров, а Министерству культуры и постепенно приходила в упадок. Книгохранилище, под которым с ведома и согласия директора-временщика провели линию метро, частично оказалось в аварийном состоянии, а необходимое второе здание построили аж в Химках, на краю Москвы, куда мне частенько пришлось наведываться. И дополнительная трудность: иногда и библиотекари не знали, в каком здании хранится тот или иной источник. Ну, а с распадом государства настала просто беда, но об этом я почти ничего уже не знаю.

И неизменно Библиотеке присущи были советские особенности. Для ксерокопирования приходилось выстаивать в очереди (и немало книг и журналов было поэтому либо похищено, либо раскулачено), хотя читателям профессорского зала это было несравненно проще, но вот художественную литературу (например, Льва Толстого) копировать нельзя было – вдруг крамола! Помню, пришлось мне убеждать, что закон больших чисел к идеологии отношения не имеет. Многие книги и журналы запросто оседали в спецхране, а уж передать их оттуда в общее хранилище никому и в голову не приходило. Оказался там, к примеру, один из томов Сочинений Менделеева со статьями о порохах, хотя давным-давно никаких секретов там уже не было. И именно этого тома нет здесь, в Берлинской гос. библиотеке.

На время приходили в библиотеку книги и журналы для читателей из других городов и стран, и всё это без зазрения совести микрофильмировалось. Заметил я как-то подшивку лондонской Таймс. Лежала на прилавке выдачи газет в газетном зале, библиотекарша прижимала ее локтем и смотрела в глубь зала. Я наивно спросил: – А можно … Никакого внимания. И вижу: проходит вальяжный господин средних лет, с ним женщина, явно библиотекарша. Прошли они – и исчезли Таймсы, будто бы доступные каждому читателю.

Другое ограничение касалось религии. Выписал я как-то Мысли Паскаля в переводе 1899 г., а добавление к заглавию, О религии, благоразумно упустил. Пришла книга, но не мне, а дежурной по залу. Ну, мне-то выдали ее сразу же, заметили, что я читаю самую разную литературу, притом в основном старую.

Рукописи свои я относил Юшкевичу в ИИЕТ, как к соредактору трусделловского Архива истории точных наук, он их одобрял (позже понял: надо было относиться к ним гораздо строже), и уходили они за рубеж. Был Трусделл крупным ученым, в первую очередь механиком, и серьезным историком науки. Знал европейские языки, также и латинский язык, прекрасно владел своим родным, английским. От меня требовал ясных фраз, плохо переносил пассивные обороты (это у немцев они в почете), изгонял газетные штампы. Я вначале возмущался его придирками, потом согласился с ним и стал внимательнее писать, в том числе и по-русски. Наши ученые о стиле и не помышляют и хуже всех в этом отношении был А.А. Чупров.

Но окно на Запад стало постепенно прикрываться. Началось с того, что один Юшкевич уже не мог решать ничего, требовалась подпись треугольника (директор, партком, и, для соблюдения приличий, профсоюз), а затем было учреждено Всесоюзное агентство по охране авторских прав (ВААП), как бы министерство иностранных дел для авторов. Благое дело? Сомневаюсь. Из гонорара доставалась авторам и переводчикам малая доля, остальное забирало оно себе, а перед отправкой рукописи за рубеж академический институт (но не иной институт, тем более не лично автор, – не нужен советскому автору берег турецкий, чужая земля не нужна!) должен был для ее проверки на благонадежность представлять в ВААП ее русский текст. Пришлось писать по-русски и переводить текст пока его проверяли, но английский вариант оказывался хуже: оставался в нем русский дух. Так же обстояло дело даже с кратенькими рефератами, которые я направлял в ГДР, в Zentralblatt für Mathematik. В этом журнале сотрудничаю и сейчас. И второе обстоятельство, о котором чиновникам также, конечно, было невдомек: переводишь свою рукопись и невольно подправляешь, а то и исправляешь и добавляешь. Поначалу это правонарушение сходило мне с рук, но нравы ужесточались, и одну рукопись мне вернули с укоризной, хорошо еще не погнали, чтоб больше не заявлялся.

Но что делать было с положенными нам всё-таки остатками валюты? И, что важнее: что могла делать со своей, безусловно честно заработанной валютой, элита? Открыли в Москве магазины Березка, товары в них были заморские, покупать же их можно было на валюту. Э, нет! На руки выдавали нам не ее, а рублевые сертификаты (как уж обходились с элитой – не знаю). Вообще-то сертификатом можно назвать даже трамвайный билет, он ведь давал право на проезд, ну, а рублевые принимали в Березках. Начался, конечно, же, обмен: за сертификатный рубль давали два общесоветских (хоть и подпадало это под серьезную статью о спекуляции валюты, и хоть захирели Березки: закупка товаров для них значительно уменьшилась).

Произошла с моим родственником, молодым москвичом, история с Березкой. Раздобыл он у родителей сертификатов, купил туфли и тут же продал кому-то по тому же соотношению. Сцапали его, и по нормальному сценарию должны были бы по суду отправить, скажем, на полгода, на химию; иначе: на шахту, на химический комбинат или на подобное предприятие. Из Москвы выписали бы, а уж вновь прописаться можно было, видимо, за увесистую взятку или (не уверен, что наверняка) если родители немощные, без ухода никак не проживут. Помогло стечение обстоятельств, а наверное и взятка: отделался по суду штрафом в 300 рублей. Не знаю, хватало ли у органов сил и желания вылавливать всамделишных спекулянтов.

Тексты статей и экземпляры книг для реферирования приходили ко мне из редакции Zentralblatt по почте. Не дошла книга Пирсона 1978 г. История статистики… на изменяющемся фоне интеллектуальной, научной и религиозной мысли. Послали мне другой экземпляр – снова пропал. Не иначе как религии боялись, а ведь ученые прошлых веков, включая Ньютона, никогда о ней не забывали, природу изучали как творение Божье. Впрочем, быть может, заметили и крамольное высказывание автора о Ленине, см. начало п. 9.

Наконец запретили академическим институтам принимать рукописи от посторонних, и две мои работы ушли к Трусделлу контрабандным путем. А как теперь отправлять назад просмотренные корректуры? Одну из них вместо меня прочел по моей просьбе знакомый по переписке английский статистик, но пять или шесть опечаток просмотрел. Ни о каких подобных прелестях читатели моих зарубежных публикаций и не подозревали. Всего Трусделл опубликовал 29 моих статей, – рекорд и для журнала, и для меня, – и еще две я опубликовал там же после его ухода.

Такое же случилось и намного раньше. В 1975 г. проходила в Варшаве сессия Международного статистического института, и кто-то (не помню кто) переправил туда текст моего заказанного доклада, который, однако, должен был еще утвердить один английский статистик. Поляки ему ничего не послали, потому что получили мой материал неофициально, так я написал ему с десяток пустопорожних писем, каждый раз на обороте каких-либо страниц моего текста. Собрав мои плохо выглядевшие страницы, англичанин затребовал и получил-таки от поляков чистенький текст, который и был опубликован в 1977 г. Но приехать в Варшаву самому я и не мечтал.

7. Международная академия

Уже в 1975 г. меня выбрали членом Международного статистического института (что несомненно помогло мне дольше продержаться в МИНХе), а года через четыре Трусделл по моей просьбе представил меня на выборы в члены-корреспонденты Международной академии по истории наук. Поясню: ни одна национальная академия наук историков науки не жалует; каждая, к примеру, имеет среди своих членов математиков, но ни одного чистого историка математики. И в конце XIX в. собрались историки науки и учредили свою собственную академию.

Пришлось мне отсылать туда анкету. Послал в обычном конверте – не дошла, но успешно послал и окольным путем. Перед выборами в Международный статистический институт мои документы переслал рекомендовавший меня болгарин, работавший в Москве. Стал я безработным парией – он меня не узнал.

Разразился скандал! Как он посмел! И кто он такой вообще? Даже на Юшкевича напали: почему представлял мои рукописи? С него, правда, взятки были гладки: рукописи достойные представлял, к академии не причастен.

Позвонил мне инструктор ЦК партии Грибанов, попросил меня снять свою кандидатуру. Есть, мол, в области истории теории вероятностей более достойные, которых никто еще не выдвигал, (покойные) Б.В. Гнеденко и Л.Е. Майстров.

О Гнеденко речь еще впереди, но сразу скажу: был крупным ученым (была в нем искра божья, как сказал Юшкевич), но затем не то выдохся, не то потерял вкус к настоящей науке, а историком науки его можно было бы назвать лишь условно: впоследствии я понял, что он не читал западных классиков теории вероятностей прежних времен, писал в основном об отечественных ученых, а в конце жизни выпустил громадную историческую статью, опоздавшую появиться лет на 30. И Большев сказал мне, что не считает Гнеденко историком теории вероятностей. Мало того. Лет 20 назад сказал мне один крупный математик в Москве (фамилию его, к сожалению, забыл), что Гнеденко не пользовался авторитетом, Колмогоров же хотел избавиться от него: написал кому-то записку, дал ее этому математику в открытом конверте. Колмогоров, оказывается, (безуспешно) предложил перевести Гнеденко в Сибирское отделение АН, – иначе, мол, мы в МГУ от него не избавимся. От члена академии, пусть даже республиканской (Украинской), действительно нельзя было избавиться.

А Майстров? Опубликовал он две книги, обе никуда не годные, но первая оказалась весьма успешной, потому что в то время ничего другого еще не было. Языков он не знал, был в основном советским философом с небольшим математическим багажом, поверхностно рассуждал о борьбе идеализма с материализмом. Во второй книге явно списал у меня некоторые места. Оговорюсь: были у Майстрова и другие научные интересы, выпустил он, к примеру, книгу об истории вычислительных устройств, но о ней судить не могу.

Грибанова я спросил (притом, кажется, повышенным тоном): знает ли он, что меня выгнали из МИНХа? Он сделал вид, что не понял, о чем речь идет, потом сказал, что это не по его части. Я отказался снять свою кандидатуру, а Юшкевич потом пояснил мне, что я накричал на Грибанова, перед которым директор ИИЕТ, член-корреспондент С.Р. Микулинский, на задних лапках стоит. Да, такова была сила инструкторов единственного реального органа власти в стране, ЦК партии. Был, кстати, приказ по МИНХу, который я почему-то запомнил: объявить благодарность студенту-первокурснику Грибанову в связи с какой-то самодеятельностью.

Микулинский был евреем, но в 1941 г. или чуть раньше записался русским. Было-таки такое время, когда при получении паспорта разрешалось указывать иную национальность. И начали Микулинского клевать: как он посмел? Через какое-то время отстали, но всё-таки заявили, чтобы в партийных документах он числился евреем и только через какое-то время отказались и от этого требования. И кстати: нам в артиллерийском училище перед выпуском (неофициально?) разрешили поменять национальность, и стал наш Айзенберг Айзенбергасом. Родом был он из Литвы, возможно, что мать была у него литовкой, а лицо у него не было ни славянским, ни еврейским.

Голосование в Академии было заочным, и советские члены сдавали заполненные бюллетени в открытых конвертах секретарю ИИЕТ; правда, Юшкевич, который часто бывал на Западе (много раз в Париже), старался там и голосовать. Да и в самой Академии один из советских членов безуспешно требовал снять мою кандидатуру; мы, мол, против него, и должны же вы это учитывать. В члены-корреспонденты Академии я попал лишь в 1990 г., когда те же советские ученые неожиданно изменили свое мнение (и тот же академик громко заявил, что тоже будет голосовать за меня), а в 1995 г. я стал ее действительным членом.

7. Мною заинтересовались

Примерно тогда же, когда позвонил мне Грибанов, А.И. Володарский, специалист по истории математики древней Индии, но ничего не смыслящий в теории вероятностей (да и вообще недалекий человек), вдруг начал меня горячо убеждать в значимости второй книги Майстрова. Спроста ли? Мне потом посоветовали, ничего такого при нем не говорить. В ИИЕТ он был в официальном почете, несколько раз выезжал за рубеж в составе делегаций на какие-то научные конференции, притом даже в качестве ученого секретаря. Были, оказывается, у делегаций такие секретари! Об его научных заслугах лучше умолчать, но году в 1991-м стал он членом-корреспондентом Академии. Вот так! Посетивший ИИЕТ американский историк математики сетовал на его глупость: заявил он, что нет у нас в Советском Союзе голубых. – Откуда Вы это знаете? – У нас в ИИЕТ таких нет. Думаю, что пел он с чужого голоса, только вот усердие проявлял не по разуму.

И опять же примерно в то время позвонил мне режиссер с Мосфильма, нужен-де ему графический материал по азартным играм (т. е. по истории теории вероятностей), а телефон мой ему дал Б.А. Розенфельд. Пришел он, начал меня вопрошать. Очень скоро понял я, что он такой же режиссер, как я кинооператор, и приходил он посмотреть на смутьяна, который нагло посмел баллотироваться в международную академию без благословления Высокого дома. Он еще позвонил мне на следующий день, спросил, что я думаю о теореме Бейеса. Не иначе, как и это было связано с графическими материалами! Хотел он меня окончательно убедить, что мной интересуются. А ответил я ему уклончиво, на поводу у него не пошел.

 А Розенфельд? Крупный ученый, геометр и знаток арабской математики (выучил арабский язык!), но, со слов болтуна-Володарского, в сильнейшей степени небрежный в исторических работах и потому едва терпимый Юшкевичем. Такой же болтун, но вот о визите ко мне режиссера ни словом не обмолвился… Теперь живет где-то в США, почти ослеп, но публиковался до последнего времени.

Не знаю, был ли он стукачом, но вообще-то спрашивал себя: сколько же их было на душу населения в стране (и сколько сейчас)? В 1946 г. одноклассник по русской школе, Юра Розенберг, пересказал мне слова своего болтливого товарища из органов. «Видишь ларек, двое капустой торгуют? Так вот, один-то уж наверное из наших»”…

8. Париж

В 1990 г. меня, уже члена Академии, пригласили в Париж для научных докладов. Паспорта нам с Идой добыл, кажется, сын, – наступило, ведь, смутное время. Давно уже умер Андропов и вот эпизод из времени царствования этого (по твердому убеждению нынешних коммунистов) демократа. Пожилой москвич ляпнул неподобающий анекдот. Пронюхали, вызвали, – прийти с паспортом. Пришел, отдал паспорт, получил пропуск, зашел в кабинет. Долго ему читали нотацию, он слёзно извинялся. Отпустили, пропуск подписали. Сдал пропуск, получил паспорт, с легким сердцем домой пришел. А на следующий день заявился участковый милиционер: – Почему без прописки проживаете? – Как без прописки, вот мой паспорт! А там штамп появился: выписан. Куда же деваться? Да, демократ, но только по сравнению с Исчадием ада, но не больше того.

Так вот, визы надо было нам получать во французском консульстве, но где же оно? В телефонной книге ни посольства, ни консульства не значились, в справочном киоске тоже не знали. Тебе нужно? На самом деле? Так ступай в Министерство Всеобщей Люб … то бишь иностранных дел. Там скажут, если сочтут нужным, но выспросят: зачем, кто таков, где живешь, работаешь? Но родилась уж частная справочная, узнал я адрес, пришел, увидел, получил.

Прочел я в Париже два доклада, оба на английском языке. Ходили по городу, Бульвар Сен Мишель, Эйфелева башня. Нет, наверх не забирались. Чкалова, знаменитого летчика, приземлившегося после беспосадочного полета в Америке, спросили: что чувствует он здесь? Будто бы ответил: тоску по родине. Я чувствовал тоску по работе, Ида же была почти на седьмом небе. Приехал повидаться с нами чудесный англичанин и серьезный ученый, Билл Фейрбрадер, был на одном из моих докладов, спросил что-то. Я говорю: до сих пор думал, что владею английским. Французы тихонько захихикали, он же смутился. Повторил свой вопрос, уже на литературном языке, а не на диалекте.

Сходил в консульства Англии, США, Канады, узнавал о возможности иммиграции, но ничего путного не вышло. Уже в Москве с той же целью сумел попасть в английское консульство, долго говорил с кем-то, цитировал Лонгфелло (о котором тот не слыхал). Итог: Да, мы согласны, но за пределами России у Вас должно быть двести тысяч фунтов. Почему-то не оказалось.

Уже здесь в Германии долгое время жили в Кёльне в гостинице при непрерывном шуме с улицы, а могло быть гораздо хуже. Селили даже «на пароходе», на каком-то судне, стоявшем у причала на Рейне, в отвратительных условиях, соседями притом иногда оказывались арабы, ненавидящие евреев с пеленок.

Но нашли мы квартиру. Много было желающих немцев, но за наши красивые глаза выбрал нас домовладелец. Приехал к нему на другой день, говорил с ним по-английски, он – на хохдойч, и я всё понимал. Вроде бы всё выяснили, но стал он в Еврейской общине спрашивать: – что здесь этот Шейнин делает? Ведь он завтра же в Англию переедет. – Никуда не уедет, пособия там получать не будет (недаром двести тысяч надо было иметь). И вот оно, счастье: четвертый этаж без лифта, печное отопление, уголь в подвале. Так начинали.

9. Статистическое общество

В 1991 г. неожиданно получил я по почте диплом почетного члена лондонского Королевского статистического общества. Высокая честь, в свое время ее удостоился Чупров, а затем Колмогоров. Подозреваю, впрочем, что большинство таких членов оставалось свадебными генералами. Меня во всяком случае ни разу не приглашали выступить с докладом, ни с какими пожеланиями не обращались, сам я лишь опубликовал два или три письма в ежемесячном информационном бюллетене Общества.

И вот в 2005 г. в журнале Общества появилась статья двух авторов, посвященная работе Де Моргана, крупнейшего логика XIX в., кое-что сделавшего и в теории вероятностей. Послал я туда же заметку крошечного объема, указал, что в одной статье Де Моргана, на которую авторы сослались (указав, притом, неверную дату ее публикации и произвольно охарактеризовав ее содержание в одной фразе), он разъяснял, сколько раз произойдет событие, вероятность которого равнялась 2,5. Чушь собачья! По определению, не может вероятность превысить единицу. От журнала ни слуха, ни духа; через несколько месяцев начал их теребить, но получал лишь отписки типа «Авторы, кажется (!?) еще не прислали своего ответа на Ваши замечания». Написал Президенту, тот отмолчался; решительно спросил редакцию, был ли дан авторам предельный срок. Ответ: «Мы» решили отклонить заметку, поскольку Вы уже опубликовали свою критику Де Моргана. Да, опубликовал, и упомянул это в своей заметке, так что ее можно было бы отклонить на полгода раньше. А по существу авторы схалтурили и ввели читателей в заблуждение, а моей заметки они, стало быть, и в глаза не видели, притом без всяких кажется. Я отказался от своего почетного членства, и случилось такое быть может впервые в истории Общества, существующего с 1834 г. Напоследок мне сообщили, что всё это будет обсуждаться на Совете Общества, члены которого безусловно выразят свое сожаление (и прольют крокодиловы слезы?), и что я всегда смогу вернуться. Вернусь непременно, как только эти «мы» извинятся за свое издевательство, и произойдет это обязательно, пусть только приедут турусы на колесах. Вот что означает охрана чести научного мундира!

Недавно увидел я в книге вдовы Де Моргана текст его письма 1842 г. Дж. Гершелю (ответа которого не было) с указанием несомненных (и никак не поясненных) истин, а проще сказать, математических сапог всмятку:

sin ∞ = 0, tg ∞ = ± (1/√‑1).

10. История науки

Мне 82 года, я продолжаю свою научную работу. Вижу в истории теории вероятностей невероятное невежество в сочетании с самоуверенностью. Специалист по древним языкам перевела Искусство предположений Якоба Бернулли на английский язык, подтвердив, что Беда, коль пироги начнет печи сапожник! Она же взяла с потолка выходные данные русского перевода 4-й части Искусства. Другой, с позволения сказать, историк науки, опубликовал негодную биографию Карла Пирсона, прикладного математика, статистика и философа, и мимоходом заявил, что даже математики не могут доказать четвертого измерения. Есть и российский самородок с замашками Хлестакова, измышляющий закон больших чисел Кардано-Бернулли и вообще переворачивающий вверх дном всё, что попадется на глаза. Кардано, если он и сформулировал элементы закона больших чисел, то не обосновал их, а потому мог бы притязать на соавторство еще меньше, чем Гук, – на закон всемирного тяготения, который знал его формулу, но не обосновал ее.

И нет на них никакой управы. От блох не стало мочи, не стало нам житья!

Статью свою самородок опубликовал в Историко-математических исследованиях, членом редакционного совета (т. е. снова свадебным генералом) которого я был, рекомендовал ее известный современный математик, либо полностью безразличный к истории науки, либо не понимающий в ней ни бельмеса, и вышел я из совета. Жалею, что с опозданием отпустил меня редактор журнала. Но как же он пропустил галиматью? Порядочный человек, но теорией вероятностей не занимается, – это одно. Главная же причина, видимо, в том, что боялся ссориться, могут, ведь, и съесть. Была для моего выхода из редакционного совета еще одна причина: сотрудники редакции воспринимали меня только как автора. Попытался я как-то предложить по телефону что-то изменить в принятой форме библиографических описаний, но мне сразу дали понять, что сунулся я в чужой монастырь.

Общественное мнение научного мира? Оно молчаливо поощряет мошенников. Трусделл рассказывал мне, что он попросил автора рукописи, которую принял один из его соредакторов, пересмотреть ее, тот же нагло заявил, что Трусделл отстал от жизни. Статья вышла (пришлось опубликовать), но затем другой соредактор в том же Архиве раскритиковал ее. Автор промолчал; он и сейчас жив и в большом почете. Гораздо отвратительнее дело Стиглера, полубога статистиков, который оклеветал память Эйлера и Гаусса (и допустил иные недопустимые поступки). Я оказался единственным, назвавший вещи своими именами, но многие в частном порядке выразили мне свое неудовольствие; память о величайших ученых для них ничего не значила, живая собака важнее мертвого льва! Говорят, что многие американские доброхоты требуют гуманного отношения к схваченным убийцам, но редко вспоминают о семьях их жертв…

Совсем неважно обстоит дело с реферированием. РЖ Математика, который, кажется, снова встал на ноги, здесь неизвестен, читают Math. Reviews (хотя ввиду его дороговизны отказались многие здешние библиотеки и от него, и от его электронного варианта) и Zentralblatt MATH. Давно заметил, что рефераты книг, да и журнальных статей, нередко просто негодны, что вызвано ограниченными материальными возможностями реферативных журналов, но также и непониманием важности этой научной деятельности. Вспоминаю Новые книги за рубежом: рефераты писали серьезные ученые, и относились они к этому занятию как к настоящей научной работе, здесь же такое отношение встречается редко. И это тем более отвратительно, что солидные издательства не брезгуют дрянь публиковать, вспомним историю с переводом монографии, (п. 19).

Один из моих рефератов этот Zentralblatt потребовал обкорнать: я посмел назвать публикацию негодной книги скандальной. А дело-то в том, что издательства бесплатно рассылают экземпляры своих выходящих книг редакциям различных журналов. Помести объективную информацию о книге – посылать больше не будут! Что тут можно сказать?

В тяжелом положении оказалось, видимо, большинство научных обществ. Почти единственный источник поступлений – членские взносы, так что принимают они к себе чуть ли не всех желающих. И дошла очередь до нашей Академии по истории науки. Недавно прошли в ней выборы, получил я оттуда бюллетень для голосования. Выбрать надо было не менее стольких-то из числа намеченных без должного обсуждения, иначе же мой голос окажется недействительным. Сообщил, что на таких условиях голосовать отказываюсь.

История науки – тыл современных исследований, он осмысливает и закрепляет завоеванные пространства и позволяет чуточку осветить предстоящие кампании. От своих воинов он требует знания языков (желательно и латинского, иногда и арабского, не говоря о русском), бережного отношения к нашим классикам и хотя бы общего понимания о положении в передовых окопах. Последнее вполне может ослабеть с годами, с изучением старого, но ведь даже Евклида и Аристотеля полагается комментировать на современном языке. Что, всё это давно известно? А слыхал ли ты, что каждое поколение заново открывает для себя Шекспира? Ну, то-то! И исключительно ценны те историки науки, которые хорошо владеют и современностью, чего о себе, к сожалению, сказать не могу.

Более непосредственно история науки используется при составлении биографий ученых для энциклопедий, при комментировании собраний сочинений классиков и для педагогических целей: она способна особо воодушевлять студентов и во всяком случае помогает им понять суть нового. Известно ведь, что для лучшего восприятия теории на нее следует посмотреть со стороны (и с тыла).

Трудно несколько десятилетий оставаться в гуще современности, а вот в тылу можно работать гораздо дольше. В идеале хорошо бы исследователям исподволь готовить себя к новой роли, потому что сразу перейти в тыл очень трудно и вот пример. Был на нашей кафедре в МИНХе профессор Л.Б. Новак, как-то сказал он несколько слов о В.П. Ветчинкине, ученике Н.Е. Жуковского, с которым имел какие-то контакты. Я говорю: хорошо бы Вам написать статью о Ветчинкине, может быть чуть и о Жуковском. – Ну, придется сравнивать их, а это дело тонкое… Вот так пропадают ценные свидетельства современников. Интернет стал могучим подспорьем и в нашей работе, но он и мешает: внимание невольно обращается только на последние публикации, старое и добротное часто упускается, и особенно это следует иметь в виду новичкам тыла.

Мне удалось раскопать неизвестные факты и вообще написать не существовавшую историю теории вероятностей и теории ошибок (и, в большой степени, статистики), притом с охватом приложений к естествознанию, потому что исследовал проникновение статистического метода в различные ветви естествознания. В масштабе истории математики это – совсем немного, но для одного человека – очень неплохо. Желающие могут ознакомиться со многим из этого, просмотрев мою страничку www.sheynin.de

Всего вышло в свет 4 мои книги и около 120 статей, и перевел я очень многое и с русского на английский, и с европейских языков на русский. Особо горжусь переводом на английский язык части 4-й Искусства предположений Якоба Бернулли. Исходил я из русского, французского и немецкого переводов латинского оригинала, сверил с ним насколько смог свой текст, удостоверился: моя компиляция оказалась лучше каждого перевода, указанного выше. Об отвратительном позднейшем переводе Искусства предположений я упомянул выше.

Находясь в Германии, опубликовал я в различных изданиях 45 статей на английском языке и три из четырех своих книг, а также 11 статей из общего числа 19, вышедших в Историко-математических исследованиях. Добром рассчитался, надеюсь, и с народом, за счет которого стал человеком и научным работником, и с тем, который содержит меня вот уже 16 лет и к которому я теперь официально принадлежу.

---

---

Комментарии:

---

Борис Дынин
- at 2009-12-08 21:56:01 EDT
Присоединяюсь к Юлию Герцману

---

Юлий Герцман
- at 2009-12-08 20:06:09 EDT
Дорогой Оскар Шейнин, с огромным удовольствием прочел Вашу статью. Я уже из того поколения, которое воспринимало как данность многое, считавшееся в начале 50-х научной ересью. Понимая профессионально, как Вам было тяжело, я хочу сказать, что очень рад Вашей активной научной жизни и желаю Вам долгих плодотворных лет.

---

_REKLAMA_

---