Отмщение и воздаяние
«Анна Каренина» в свете эпиграфа из Моисеева
Второзакония
1
Если вождь мирового пролетариата разглядел Льва
Толстого «как зеркало русской революции», то талантливый еврейский писатель Павел Гольдштейн
написал в Иерусалиме книгу «Роман Л.Н. Толстого "Анна Каренина"
в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония». Ни российское, ни мировое толстововедение
не знает подобного анализа – по глубине постижения творчества великого русского
писателя, по самобытности исследования. С поразительной ясностью доносит Павел
Гольдштейн суть романа в свете эпиграфа, взятого Толстым. Едва ли не полтора
века читающая публика обходит эпиграф молчанием, стыдясь признаться в своем неведении,
если не в невежественности.
Лев Николаевич Толстой
Наш писатель прочитывает роман «Анна Каренина» не
только в свете эпиграфа, но и исследует в свете всего Пятикнижия Моисеева, – на
90 страницах книги – 184 библиографические ссылки. Суть эпиграфа увидел он в
трагедии: она и совершается, и хотя перейти предел нельзя, Анна его переходит.
«Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Б-гом, – предостерегает ее муж, –
разорвать эту связь может только преступление, и преступление влечет за собой
тяжелую кару». И великий русский классик выносит на заглавный лист романа: «Мне
отмщение и Аз воздам». (В современном переводе: «У Меня отмщение и воздаяние».)
2
Самобытность исследования П. Гольдштейна не
только в свете знаменательного эпиграфа, но и в осмысливании Письменной и Устной
Торы, книг «Писания» и «Пророков», завидное и поучительное для нас восприятие
иудаизма человеком далеко не первой молодости. Его еврейский, танахический
подход позволяет нам понять замысел романа и сущность эпиграфа.
Характерно признание Л.Н. Толстого в начале
работы над романом: «Исполняю возложенную на меня по какому-то высочайшему повелению
обязанность – пишет он в письме Н.Н. Страхову, – мучаюсь и нахожу в этом
мучении не радость, а цель жизни».
Павел Гольдштейн в
гостях у секретаря и летописца жизни и творчества Толстого – Николая
Николаевича Гусева
Льва Николаевича отличало стремление в тревоге ума
и сердца познать самого себя, а его поиски путей к Б-гу через постижение
обыкновенного, земного, особенно проявились в годы работы над романом «Анна
Каренина», о чем мы прочтем в одном из его писем: «жить без веры, как он жил до
сих пор, ему представляется ужасным мучением, а верить в то, что его обмануло,
он не может». Толстой «смолоду мог преждевременно анализировать и все
немилостиво разрушать», и возникает вопрос: если новые мысли и чувства – от
перемены убеждений, то отчего произошла сама перемена? Толстой вспоминает:
самое сильное впечатление в возрасте «до 14 лет или около того», произвела на
него «история Йосефа из Библии», а в письме поэту А.А. Фету, уже после
издания «Анны Карениной», рекомендует ему книги, которые он «на днях прочел,
как бы в первый раз» и продолжает читать и «ахать от радости»: «Притчи»,
«Экклезиаст» и «Книгу премудрости» Соломона. «Новее этого, – пишет он, – трудно
что-нибудь прочесть».
3.
Первые слова романа Толстого «Анна Каренина»
широко известны и за сотню лет растиражированы в неисчислимых цитатах и
обобщениях: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая
семья несчастлива по-своему». И Павел Гольдштейн, пытаясь поглубже заглянуть в
начальные слова романа – в свете эпиграфа книги, обращается к Торе, к ее книге
«Дварим» («Второзаконие»):
«Смотри, предложил я тебе сегодня жизнь, и добро,
и смерть, и зло, ибо заповедую я тебе сегодня любить Б-га, Г-спода твоего, идти
путями Его, и соблюдать заповеди Его… Жизнь и смерть предложил я тебе,
благословения и проклятия, – избери же жизнь, чтобы жил ты и потомство твое, и
любил Б-га, Г-спода твоего, и исполнял волю его, и прилепился к нему, ибо Он
жизнь твоя и долгие годы твои, которые будешь ты жить на земле».
Внешне полярные тексты, но при вдумчивом прочтении
видна сопричастность первых строк романа со словами Моше-Рабейну – впервые раскрывается
мысль: смысл человеческого счастья в семейном единении, над которым незримо
присутствует Шхина и благословение Б-га. Высокое чувство семейного единения
исповедовал писатель в своем многоплановом повествовании, разглядев в нем самый
большой шаг к искоренению диких нравов, приросших к сердцу человека. Вдохновенно
и в мучительных раздумьях создавал Л.Н. Толстой свой трагический роман
«Анна Каренина», книгу, которую смело можно назвать не только великим
произведением художественной литературы, но совестью и разумом времени.
Роман «Анна Каренина» полон жизнью, но чтобы
почувствовать эту жизнь, надо ощутить ее атмосферу в ее российском выражении
восьмидесятых годов позапрошлого столетия. Увы, но от нравственного падения
общества того времени не далеко ушло современное общество, якобы цивилизованное,
в том числе и в Израиле, порой превзойдя далеких предшественников.
«Теперешнее поколение, – ссылается П. Гольдштейн
на записную тетрадь Достоевского 1875 года, – плоды нигилятины 60-х годов. Это
страшные и отвратительные плоды…
Нигилистический роман, его концепция: всегда одно
и тоже – муж с рогами, жена развратничает и потом возвращается. Дальше и больше
этого они ничего не могли изобресть». И русский мыслитель Розанов дополняет:
«Б-же, но любить надо в семье; но в семье мы кажется не особенно любили». И
более пророческие мысли: «Земля есть Каинова и земля есть Авелева, И твоя…
земля есть Каинова. Ты проклял свою землю, и земля прокляла тебя. Вот нигилизм
и его формула». И, словно отыскав спасательный круг для человечества, Розанов
пишет: «Книга судей израилевых», с Руфью, с Иовом, свободная, не стесненная,
мне казалась всегда высшим типом человеческого переживания… И вот я думаю, –
заключает Розанов, – евреи во всем правы. Они правы против Европы, цивилизации
и цивилизацией. Европейская цивилизация слишком разошлась по периферии,
исполнилась пустотами внутри, стала воистину «опустошенной» и от этого
погибает».
4.
П. Гольдштейн, глубоко разбиравшийся в
русской культуре, последние годы жизни в Иерусалиме сочетал с исследовательской
работой, успев написать и издать книгу «Роман Л.Н. Толстого «Анна
Каренина» в свете эпиграфа из Моисеева Пятикнижия». Нам интересен его
самобытный метод исследования русского романа на основе фундаментальных
принципов иудаизма и Торы.
И не только оттого, что, по словам Шолом-Алейхема,
«Он, Толстой, во многих пунктах сходился с нашими еврейскими мудрецами и
праведниками», Лев Николаевич в работе над романом был наделен верой:
неисцелимый недуг нигилизма пройдет и изначальные древние «Моисеевы истины» возродятся.
П. Гольдштейн не касается процесса творчества
гениального художника: «по какому-то Высочайшему повелению » он писал «Анну
Каренину», мучился и находил в этом мучении смысл жизни. Цель книги нашего
современника – оценить сверхчеловеческие усилия Толстого, чтобы эпиграф из
«Второзакония Моисеева» был понятен как самостоятельный тезис, в полной общности
с замыслом – главной идеей романа. В попытке такой оценки Гольдштейн как
человек религиозный обращается к основным положениям Священного Писания: об
отношениях между людьми, о святости брака, роли женщины в соблюдении святости.
5.
Из семи разделов исследовательского труда Павла
Гольдштейна, продумано связанных авторскими размышлениями о романе «Анна
Каренина», особое место занимает шестой раздел с загадочным названием «Глаза
женщины». Сквозь удивительное напряжение чувств и мыслей толстовского творения исследователь
смог разглядеть и первородное недоумение перед тайной жизни, и душевный трепет
Человека перед тайной свода Небесного. И суть погружения Адама в глаза Евы, в
которых бездонный океан иного мира, он сравнил с ощущением Вронского, когда тот
впервые увидел глаза Анны.
«Как будто избыток чего-то так переполнял ее
существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то улыбке. Она
потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной
улыбке», – пишет Толстой, и в том избытке, поднимающимся из сердечных глубин
Анны и переполнявший ее существо, читатель увидел обещание сердцу героини
чего-то высшего, осветившего все окружающее радужными цветами высшей радости. Ничего
не предвещало трагедию. И Анна, слыша предупреждающие толчки внутри себя,
чувствовала неодолимое томление по чему-то неведомому. Сказано: "Не
приближайся!"»
Павел Гольдштейн, обращаясь и к толстовской прозе,
и к суждениям мудрецов и философов, проводит нас по горестной и пагубной
дороге: по воле великого романиста, прошла по ней Анна Каренина, блестящая
светская женщина, молодая жена одного из высокопоставленных чиновников в Петербурге,
нежная и любящая мать сынишки Сережи.
После встречи с Вронским (его П. Гольдштейн не
без презрения определяет: «Каинова порода!») неясно было на душе у Анны,
впрочем, не ясно тысячи лет у многих поколений – да нам, нынешним, не избежать.
Действие романа движется, словно по спирали, ведет
Анну, и вновь случайно встречается она с Вронским, «и странное чувство
удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в сердце». Творец
одарил женскую душу стремлением к душевному блаженству, но… как тщетно
ослаблять искусителя.
Не представляя глубину пропасти, в которую
приведет ее встреча с Вронским, Анна Аркадьевна с облегчением восклицает: «Ну,
все кончено, и слава Б-гу! Слава Б-гу, повторяет она мысленно, завтра увижу
Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная
по-старому». Не так отчетливо представилась Анне опасность провалиться в
порочную бездну из-за минуты особого удовольствия, если в священной природе женских
чувств жены и матери про Б-га вспомнить она не забыла, не забыла вспомнить о
Том, Кто, как сказано в Книге Иова, «открывает у человека ухо и запечатлевает
Свое наставление, чтобы отвести душу его от пропасти».
Нет более опасного врага, чем искуситель. Но нет
ничего более сложного, мудреного, как устоять против искушения. Мгновение – и
Анну охватило чувство сердечного головокружительного трепета перед гибельной
бездной, но удержаться она не смогла.
Тут, говоря словами Достоевского, трагедия, она и
совершается, и перейти предела нельзя, но Анна его переходит. «Жизнь связана, и
связана не людьми, а Б-гом, – предостерегает ее муж. – Разорвать эту связь
может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую
кару».
Сколько писателей пытались найти точные и высокие,
нежные и трепетные, грубые и вульгарные слова, образы и метафоры, чтобы описать
это великое чудо, дарованное Свыше, – вершину любви между мужчиной и женщиной,
их близость. Толстому, непревзойденному мастеру пера, посчастливилось сотворить
в «Анне Карениной» из простых русских слов воистину шедевр:
«То, что почти целый год для Вронского составляло
исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания; то,
что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою
счастья, – это желание было удовлетворено…
– Все кончено, – сказала она. – У меня ничего нет,
кроме тебя. Помни это.
– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь.
За минуту этого счастья…
– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала
она, и ужас невольно сообщился ему. – Ради Б-га, ни слова, ни слова больше. Она
быстро встала и отстранилась от него».
«Отчего спесь твоя? И отчего поникло лицо твое? –
говорит Г-сподь Каину. – Вот если склонишься к добру, выдержишь, а если не
склонишься к добру, у входа грех лежит, и к тебе влечение его, а ты ведь
властен над ним».
П. Гольдштейн с
внуком Толстого – Ильёй Ильичом на открытии выставки, посвящённой
пятидесятилетию со дня смерти Л.Н. Толстого в Литературном музее
На протяжении тысячелетий люди отдаляют от себя
наследие Б-жье из-за минуты. Преступная страсть сама себе роет могилу –
возмездие, разве может человек основать свое счастье на несчастье других?
Счастье не только в наслаждениях любви, но и в высшей гармонии духа… Задумываясь
над человеческими свойствами в свете эпиграфа к книге, мы убеждаемся: помыслы
человека, прокрадывающиеся в его сердце, по его же воле, ведут к грехам, и
грехи влекут гибельное отмщение. Так Павел Гольдштейн приводит нас к
закономерному праву великого автора «Анны Карениной» по завершению романа твердой
рукой вывести на титульном его листе эпиграф:
«У Меня отмщение и воздаяние», ибо законы Б-жьи
непреодолимы.
6.
Павел Гольдштейн – профессиональный литератор,
понимающий русскую и зарубежную классику, в своей книге-исследовании не мог
обойти вниманием вдумчивые суждения достославных писателей и философов о романе
«Анна Каренина» и о еврейском народе. Даже если взгляды некоторых не отличались
«большой любовью» к гонимому в веках племени. Павел Гольдштейн, изыскав
интересующие его высказывания в малоизвестных публикациях, своеобразно и точно
их комментирует. Эти, завершающие комментарии, интересны и важны, приведем
некоторые.
«Живите, евреи… В вас "цимес" всемирной
истории, – пишет Розанов, каясь в конце жизни за то, что когда-то проклинал, –
И я верю, "с них благословятся все народы". – Я нисколько не верю во
вражду евреев ко всем народам. В темноте, в ночи, – я часто наблюдал
удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле»,
и спустя время: «Вечная история и все сводится к Израилю и его тайнам».
«Взгляните на евреев, – пишет Достоевский в "Дневнике
писателя", – национальность у евреев только после закона Моисеева, хотя и
началась еще из закона Аврамова. Чтобы сохранить полученную духовную
драгоценность, тотчас и влекутся друг к другу люди… сохранить полученную
драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую
формулу совместного жития, которая именно помогла бы…выдвинуть на весь мир …ту
нравственную драгоценность, которую они получили. И заметьте, как только после времен
и веков… начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал
духовный, так тотчас же начинала падать и национальность».
Павел Гольдштейн
И Толстой, и Достоевский, и Розанов читали нашу
Книгу Книг на русском языке и глубоко думали о ней. Особенно их поражал
нравственный идеал евреев, – чистота семейных отношений, когда как безумие
воспринимается надежда или желание создания семьи вне своего народа. Наша
праматерь Ривка страшилась своего сына Эйсава с его «языческими женами», и
когда представила, что Яаков захочет взять себе жену из дочерей Хетта, она
сказала: «Зачем мне тогда жизнь?» Сохраняя семью в ее безупречной чистоте –
человек сохранял жизнь своего народа. Этот главный закон сохранения Израиля не хотят
понять наши нынешние «прогрессивные» соплеменники, но полтора века тому назад,
явно позавидовав «данной национальности», понял Достоевский: «Мы прельщались
польками, француженками, немками; теперь вот есть охотники ставить выше своих
англичанок. По-моему, в этом признаке нет ничего утешительного. Тут две точки:
или духовный разрыв с национальностью, или просто гаремный вкус. Надо
воротиться к своей женщине, надо учиться своей женщине, если мы разучились
понимать ее».
Но намеривались ли Толстой, Достоевский, Розанов
понять своими проникающими глазами будущее, сосредоточившись на том, что «все
сводится к Израилю и его тайнам»?
По мнению русского поэта Андрея Белого, трагедия
Толстого в том, «что он не понял, что пророческий тип есть тип ветхозаветный и
в силу этого он остался глухонемым пророком»… Толстой не мог бы принять такого
упрека своей возбужденной совести, ибо, говоря непрестанно о подлинной трагедии
культуры… он попытался утвердить самостоятельное учение, в котором «добро и зло
поменялись местами». Потребность в правдивости не привела великого русского
классика к понятию: еврейский народ призван распространять влияние Всевышнего
на мир, и следовательно, сохранению его. Увы, не обладая пророческим
ясновидением, Толстой мало интересовался судьбой народа, призванного
свидетельствовать: «Б-г един и имя Его едино».
В своей «Исповеди» Толстой писал: «искание Б-га
было не рассуждением, но чувством, потому что это искание вытекало не из моего
хода мыслей, – оно было даже противоположно им, – оно вытекало из
сердца». И, словно страшась, что его поймут предвзято, Лев Николаевич пишет: с
«каждым истинным художником, когда он под влиянием среды начинает описывать не
то, что должно, случается то, что случилось с Валаамом (Биламом), который желая
благословить, стал проклинать то, что должно было проклинать, и, желая
проклинать, стал благословлять то, что должно было благословлять; он невольно
сделает не то, что хочет, а то, что должно».
Некое прекрасное и сильное побуждение, подобно
прозрению Билама, и на титульном листе романа твердой рукой Толстого вписаны
слова великой тайны бытия:
«У Меня отмщение и воздаяние».
Комментарии:
ИГОРЬ
усть каменогрск, казахстан - at 2010-01-18 12:26:51 EDT
С. А. НЕФЕДОВ В СВОЕЙ КНИГЕ ДЕМОГРАФИЧЕСКИ-СТРУКТУРНЫЙАНАЛИЗ
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ РОССИИ ПИШЕТ,ЧТО НИГИЛЯТИНА СЛЕДСТВИЕ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА,У НЕГО СВОЯ ТЕОРИЯ,А ПРО СЕКСУАЛЬНОСТЬ ПИСАТЬ ДУМАЮ ТРУДНОВАТО
Иосиф
Принстон, США - at 2010-01-07 21:14:28 EDT
...Ну тогда надо признать, что ислам сделал еще больше для укрепления семьи и народа своего. Давайте привяжем жен за ногу и наденем паранджу. Только слезьте сначала с Толстого.
Бормашенко
Ариэль, Израиль - at 2009-12-13 15:40:42 EDT
Уважаемый Вильям,
Никакой критический анализ ничего не может прибавить «Анне Карениной». Толстой начинает свою работу там, где заканчиваются нравоучения и поучения. Эта книга о нелогичности человеческой жизни, людской натуры, которую не подогнать даже под наилучшим образом разработанные рамки. Освященная законом жизнь Анны с Алексеем Александровичем – разврат; вспомните сцену, в которой Алексей Александрович появляется в спальне, и судорога отвращения пройдет по телу. Анна наказана, но не наказаны ни Бетси Тверская, ни Стива, ни Васенька Весловский, весь сонм распутников, населяющих роман. В мире, где процветает Бетси Тверская – Анна жить не может. Об этом – изумительное эссе Марка Алданова «Загадка Толстого». Если Сталин преспокойно умер в своей постели, то где ж «аз воздам», за что ж Анну под поезд? Здесь загадка, перед которой бессилен человеческий разум. В присутствии романа Толстого, неловко говорить плоскости.
Но что нам до Толстого? Современной светской молодежи недоступна сама коллизия романа, подумаешь, переспала с мужиком… Толстой жил еще в мире, где чистота была бесспорной ценностью. Противозачаточные пилюли изменили внешность мира более чем пар и электричество вместе взятые, и лицо поколения стало собачьим.
С искренним уважением,
Бормашенко
Дан Берг
Тель Авив, Израиль - at 2009-12-11 10:35:37 EDT
1. В статье, посвященной Толстому и его роману “Анна Каренина”, неожиданно выпукло представлена еврейская тема, например, подбор цитат из Розанова, Достоевского, Шолом Алейхема или выражения “Моше Рабейну”, “шхина”, “еврейские мудрецы и праведники” и так далее. Материал подан так, что может сложиться впечатление, что моральные проблемы в романе решал некий раби, а не русский граф. Правда, в конце статьи автор с сожалением разрушает это впечатление, но зерно уже брошено.
Толстой – христианин. Это факт. И Ветхий завет он видит сквозь призму христианства (см., например, его публицистику). Еврейский фон статьи выглядит надуманно.
2. В статье чрезмерно концентрируется внимание на моральных и мистических аспектах творчества Толстого (“исполняю возложенную на меня по какому-то высочайшему повелению обязанность” и др.), как на побудительных мотивах создания романа. В статье даже больше, чем в самом романе.
3. Утверждение, что полтора века читающая публика обходит молчанием эпиграф к роману по причине стыда за свое неведение или невежество – тяжелый упрек читающей части человечества. Такое утверждение – не более чем предположение. Можно сделать и другие предположения, претендующие на объяснение упомянутого молчания, например: читатели заслуженно восхищаются Толстым, как блестящим беллетристом и блестящим стилистом и молчаливо прощают его, как слабого философа и слабого моралиста.
Эдмонд
- at 2009-12-09 05:05:44 EDT
Именно эта статья, среди мнгогих прекрасных статей номера - господ Дегена, Рабиновича, Вайсберга, Герцля, других, стала, на мой взгляд, неким структурным компонентом всего номера, объединив, очевидно не намеренно, тему экзестенциональной роли евреев, как носителей морали Торы, в историческом процессе становления разума, как явления, выходящего за рамки биологии его носителей, показав новые срезы мучительных процессов, когда эндокринология (эмоции), глушат систему моральных ценностей и самой логики поведения мыслящего существа.
Сама история Анны Карениной, далеко не нова в литературе. Достаточно вспомнить "Госпожу Бовари". Конструктивная основа процесса абсолютна идентична в обоих случаях. И, рассматривая её, необходимо помнить соответствующюю работу Ломброзо - "Женщина, преступница и проститутка" и Вейнингера - "Пол и характер", работ достаточно неприятных и, тем не менее, по ряду парметров, вполне объективных.
В этих рамках, мы имеем право признать, что сложившаяся в Иудаизме методика решения "женского вопроса", оказалась наиболее оптимальной, дав миру признание права женщины на абсолютную защищённость - появивашяся ещё в древности система брачных обязательств мужчины, так и роль женщины в семье. Словом, никаких римских сатурналий.
Таким образом, статья, вкупе с другими прекрасными статьями номера, снова даёт основания задаться вопросом - как же так случилось, что только Иудаизм оказался той системой, которая и сегодня только и может дать ответы на вопросы дальнейшего развития РАЗУМА, не как инструмента для удовлетворения несколько основных инстинктов а, как явления, которое должно (и может) стать фактором уже космическим. Если человечеству "повезёт"!
Игрек
- at 2009-12-09 00:50:04 EDT
Какая "глыба" Лев Николаевич и какая глыба Павел Гольдштейн! Найти бы время прочесть Гольдштейна.
А из Достоевского резануло "«Теперешнее поколение, – ссылается П. Гольдштейн на записную тетрадь Достоевского 1875 года, – плоды нигилятины 60-х годов. Это страшные и отвратительные плоды…"
Существует в Америке точно такое мнение о поколении "нигилятины" 60-х следующего века... и о плодах. Интересно..