Rejf1

Человека, о котором я хочу здесь рассказать, давно нет в живых. Его уже немногие помнят, пожалуй, даже в его родном ФИАН’е, где он проработал практически всю свою недолгую жизнь. Он не был академиком, не был даже членкором, не увенчан при жизни никакими громкими премиями. Но еще недавно многочисленные заокеанские научные публикации по проблеме рентгеновских лазеров в рамках рейгановской программы «звездных войн» регулярно сопровождалась ссылкой под номером один на статью Л.И. Гудзенко и Л.А. Шелепина «Усиление в рекомбинирующей плазме» из «Докладов АН СССР» за 1965 год. Жизни и научной судьбе первого из ее соавторов я и намерен посвятить этот очерк. Но сперва мне хотелось бы поделиться одним впечатлением из сравнительно недавнего прошлого.

Дело в том, что лет пять или шесть назад мне тоже довелось побывать в том самом ФИАН’е – с 1992 года Физическом институте Российской Академии наук (РАН). Повод для визита был одновременно торжественный и печальный: на заседании ученого совета я должен был передать институту посмертную маску Андрея Дмитриевича Сахарова, оставленную мне одной уехавшей за рубеж художницей. Известные ученые, цвет нашей физической науки, смотрели на меня из глубины полутемного зала, и я, человек случайный и, в общем-то, посторонний, поневоле терялся и робел. А после церемонии я и мои спутники попросили разрешения посмотреть рабочее место Андрея Дмитриевича, каковое (разрешение) нам незамедлительно было дано. И мы отправились.

Холл, коридор, лестница, еще коридор, еще лестница, и вот мы в святая святых, в том самом теоротделе ФИАН, о котором в 1960-70 годы ходило столько легенд и которым более полувека руководили один за другим два нобелевских лауреата – Игорь Тамм и Виталий Гинзбург. Пустой слабоосвещенный коридор с щербатым запущенным паркетом, ничем, пожалуй, не отличающийся от школьного, только с небольшими грифельными досками по стенам. Когда-то, вероятно, он гудел от голосов, а у досок роились оживленные группки спорящих, апробируя и оттачивая на ходу свежерожденные, словно бы из самого здешнего воздуха, неожиданные и дерзкие идеи. Но сейчас здесь стояла вязкая, неподвижная тишина, усугубляемая к тому же полным безлюдьем. Дождавшись, наконец, какого-то проходившего бочком сотрудника, мы узнали, где находился кабинет академика Сахарова, но он оказался на замке: молодой аспирант, занимающий его теперь, куда-то отлучился. И снова пришлось слоняться по пыльному, скучному коридору, пока не появился новый хозяин кабинета, и мы вошли.

Маленькая комнатка, из нее дверь направо – в еще меньшую, почти пенал. Впритык к окну простой канцелярский стол с компьютером (не знаю, стоял ли он еще при жизни Сахарова или появился позднее). Вот это и было рабочим местом Андрея Дмитриевича, куда он вернулся в 1968 году из Арзамаса-16, оставаться в котором стало ему невозможно после написания знаменитого «Меморандума» – «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

Признаюсь, подавленными выходили мы из-под мраморных колонн центрального корпуса во вьюжный декабрьский день. О фундаментальной науке у нас толкуют разное. Кто говорит, что она на грани умирания, кто – что уже умерла, и потребуется не один десяток лет, чтобы возродить ее на достойном ее прошлого уровне. Но если такое время действительно придет, то, может, и заметки эти кому-нибудь пригодятся – ведь в них рассказывается об одном из представителей бесспорно выдающегося, но почти уже сошедшего поколения, который тоже кое-что сделал для расцвета нашей российской науки. Хотя в данном конкретном аспекте нас, может быть, даже больше будет интересовать вопрос не что, а как.

Этого телефонного номера не было ни в одном из московских справочников, но дозвониться сюда было порою не проще, чем на Центральный телеграф или в ГУМ. Впрочем, звонившие относились к этому спокойно, потому что знали – номер занят не для банального телефонного трепа, а по делу: его владелец обсуждает с коллегами детали их совместной научной работы.

Обычно такой «телефонный» образ жизни ведут люди, прикованные болезнью к постели или креслу, но в отношении Льва Гудзенко то было справедливо лишь отчасти. Застарелый порок сердца действительно был для него причиной известных жизненных затруднений, но бывало, что они оборачивались ему на пользу. Так, в 1960 году академик Скобельцин, тогдашний директор ФИАН, подписал приказ, разрешающий младшему научному сотруднику Лаборатории колебаний им. Л.И. Мандельштама, с учетом состояния его здоровья (он только недавно выписался из Боткинской больницы, где провел более полугода), свободный график посещения института. В тот момент почтенный академик еще не подозревал, кому оказывает благодеяние, а если б смог заглянуть хотя на пару лет вперед, то наверное бы разорвал приказ и выбросил его в корзину.

Говорят, что знаменитый Ландау, встречая в своем институте в рабочие часы кого-нибудь из младших коллег, останавливал их вопросом: «Почему вы бездельничаете? Идите домой работать». Вот эта узаконенная возможность не являться ежедневно в «присутствие» оказалась на первых порах благодетельной для только еще пробующего свои силы ученого и наложила отпечаток на весь стиль его дальнейшей работы.

Дело в том, что по характеру он вовсе не был одиночкой-затворником и в орбиту всякого своего теоретического поиска стремился вовлечь еще хотя бы пару-тройку человек. Поэтому так часто и подолгу был занят его домашний телефон. Поэтому шли и шли сюда, в маленькую квартирку напротив Курского вокзала, бесконечным потоком люди самых разных возрастов и званий, но чаще – неостепененная молодежь.

Их встречал худощавый и моложавый не по годам (характерный облик больных ревматическим сердечным пороком) хозяин дома, облаченный в шерстяной тренировочный костюм, с доброй близорукой улыбкой, рождавшей ощущение застенчивости и некоторой что ли незащищенности. Ощущение, впрочем, было обманчивым: постоять за себя и, особенно, за других Гудзенко умел, как мало кто из людей его круга.

Таким был Гудзенко в 1952 году, когда он приезжал к П. Капице

В небольшой десятиметровой комнате, которую только с натяжкой можно было назвать кабинетом, помещались тахта, письменный стол, весь заваленный исписанными листками бумаги, стеллаж с книгами да над журнальным столиком известная фотография позднего Эйнштейна с младенчески грустной обезоруживающей улыбкой (в последний год жизни ее потеснил карандашный портрет трагически погибшего в 1977 году ректора МГУ Рема Хохлова, сделанный с журнальной репродукции рукою хозяина). Вот, собственно, и вся «обитель» теоретика-физика, так слабо гармонировавшая с романтическим образом «властителя умов», что начал утверждаться как раз в 1960 годы в литературе («Иду на грозу», например) или в кинематографе («Девять дней одного года»). Кроме того, в квартире жили старики-родители да еще белая кошка – предмет особых забот Льва Иосифовича.

Строго говоря, для приходившей сюда научной молодежи он был шефом – и по возрасту и по званию. Но так плохо вязалась эта кличка со всей обстановкой и самой манерой обращения хозяина дома, казалось бы, в зародыше убивавшей самую мысль о возможном неравенстве кого-то с кем-то, что любой из них, наверное бы удивился, если бы кто-нибудь употребил этот термин, говоря об их наставнике. Да и как, например, повернется язык назвать шефом научного руководителя, выбор которого осуществляется путем… подбрасывания монетки?

Доктор физ.-мат. наук профессор С.И. Яковленко, заведующий отделом кинетики ИОФ РАН (в 1967 году – студент 4 курса МИФИ):

«Я попал в восьмую группу физики горячей плазмы. Две первые группы должны были быть теоретическими, но их набирали после пятого семестра из всех остальных групп факультета "Т" (теоретической и экспериментальной физики). Конкурсным экзаменом служил первый экзамен по теорфизике, который я вместе с моим другом Сашей Бирюковым провалил, то есть получил тройку, хотя ни до, ни после этого не знал лучше сдаваемого материала.

Эта неудача нас сблизила, и мы решили пробиваться в теорфизику самостоятельно. Однажды на лекции по технике спектроскопии, которую вел у нас очень интересный человек и замечательный специалист Владимир Николаевич Колесников, лектор написал на доске названия десяти научных тем, к которым он и его знакомые хотели бы привлечь студентов. Последняя из перечисленных тем не была конкретизирована, но было указано, что она теоретическая. Желание быть теоретиками выразили только мы с Сашей, и Колесников пригласил нас в ФИАН для знакомства с будущими руководителями.

Мы встретились колонном зале. Шефов было вдвое больше, чем нас, студентов: кроме Колесникова там были Гудзенко, Шелепин и Боря Гордиец, аспирант Шелепина. Нам с Сашей предложили определиться, выбрав каждому одну из двух предлагаемых тем. Содержание этих тем рассказывали по очереди Гудзенко и Шелепин, что-то набрасывая мелом в разных углах доски. Однако суть того, о чем говорилось, была для нас туманна.

И тогда мы решили бросить монетку. "Если она упадет орлом, – шептались мы, указывая на исписанные стороны доски, – то ты туда, а я туда. Если решкой, то наоборот". Будущие шефы с интересом наблюдали за этим действом. В качестве независимого лица пятак вызвался бросать Колесников. В результате я оказался у Гудзенко, а Саша у Шелепина. Спустя несколько лет, вспоминая этот эпизод, мы с Гудзенко выражали общее удовлетворение тем, как удачно лег пятак».

А спустя еще 10 лет, на похоронах Гудзенко, один из его учеников – Игорь Лакоба, сын репрессированного в 1940 годах грузинского партийного деятеля, скажет в своем прощальном слове: «Пройдя через всю систему нашего образования, я впервые понял, что такое Учитель, только когда судьба свела меня с Львом Иосифовичем. С двух лет я лишился отца, но мысленно представлял его себе именно таким, каким был мой ушедший наставник».

К середине 1950 годов Лаборатория колебаний, куда Гудзенко пришел еще лаборантом-радиотехником, продолжая учиться на заочном отделении физфака МГУ, сменила руководство, а вслед за ним и тематику. От двух основных ее научных направлений (радиоспектроскопии и радиоастрономии) отпочковалось третье – квантовая электроника, реализовавшая в итоге дерзкую мечту «Гиперболоида инженера Гарина», и потеснив все остальное далеко на периферию.

То было время крупного научного прорыва, завершившегося созданием оптического квантового генератора и первого лазера на рубиновом кристалле и увенчанного в 1964 году Нобелевской премией, которую разделили двое советских ученых – А.М. Прохоров и Н.Г. Басов – и американец Ч. Таунс. И «туманная» теоретическая тема, предложенная Гудзенко юному соавтору, судьбой которого так удачно распорядился пятак, лежала в русле этих научных поисков, придерживаясь, однако, своего, параллельного курса. А ее своеобычность заключалась прежде всего в способе энергетической подпитки активной излучающей среды лазера, в качестве которой к описываемому моменту начал использоваться раскаленный газ.

Дело в том, что для получения когерентного лазерного излучения недостаточно только накачать активную среду энергией. Надо еще создать такие условия, при которых число возбужденных атомов (в квантовой электронике это называется заселенностью), способных испустить квант света при переходе электрона на нижележащую орбиту, превышало заселенность атомов с более низкими энергетическими уровнями. Однако в термодинамических равновесной среде это соотношение как раз противоположно, а потому такое возбужденное состояние называют инверсией.

Но каковы же пути достижения инверсной заселенности? Первый и, вместе, наиболее очевидный из всех – непосредственная накачка верхнего, или так называемого рабочего, уровня. Именно он и оказался в центре внимания большинства исследователей. Соответственно, и зеленая улица была дана лазерам, где излучающей средой служила перегретая плазма, полученная путем создания мощного электрического разряда в газе, а потому и названных газовыми.

Однако для создания энергетического перепада между электронными орбитами, в принципе, не обязательно накачивать верхний, рабочий уровень. Можно ведь взамен этого разгружать (очищать) нижний, то есть брать крепость не штурмом, преодолевая ее многометровые стены, а как бы путем подкопа. Но условия для такого «подкопа» обеспечиваются уже не в перегретой, а, наоборот, в охлажденной и неравновесной плазме, то есть не на пике, а в послесвечении газового разряда, когда свободные электроны, возвращаясь к исходному состоянию, вновь соединяются (рекомбинируют) с ионами – так называемый противоположный рекомбинационный поток.

Известно ли было об этом физикам? Разумеется, да только вот отдача здесь представлялась слишком уж эфемерной. А потому права «генерального» безраздельно приобрел курс на совершенствование газовых лазеров, освященный к тому же академическим авторитетом руководства лаборатории.

Доктор физ.-мат. наук профессор Л.А. Шелепин, главный научный сотрудник отдела оптики ФИАН:

«В квантовую электронику я пришел из математической физики, которой занимался еще в теоротделе под руководством В.Л. Гинзбурга. В новую область исследований сманил меня Лев, предположив – то ли в шутку, то ли всерьез, – что за участие в лазерной, имеющей оборонное значение тематике могут дать квартиру. В тот момент я жил в коммуналке на 10 семей, так что жилищный вопрос стоял для меня довольно остро. Квартиру, впрочем, так и не дали, хотя Гудзенко, помнится, приложил к этому немало усилий. Но с 1961 года мы начали сотрудничать.

В то время ситуация в лазерной физике, по крайней мере у нас в ФИАН’е, осложнялась тем, что вся научная территория была фактически поделена между двумя соперничающими группировками, двумя, так сказать, тяжеловесами – Прохоровым, Басовым и их командами. Гудзенко же к лазерной проблематике подключился довольно поздно, чуть ли не позже всех в лаборатории, и как бы под нажимом извне. Будучи учеником Сергея Михайловича Рытова – продолжателя и наследника школы Мандельштама, чье имя носила лаборатория, он основной своей темой до конца дней считал исследование так называемых обратных задач (его собственный термин) теории колебаний. И вот первыми же своими предложениями по методике накачки лазерной среды он умудрился сразу же противопоставить себя остальным.

Здесь надо сказать, что когда идет фронтальное научное наступление, куда вбухиваются огромные людские и финансовые ресурсы и от которого ждут скорейшей отдачи, когда уже утвердился некий признанный стереотип, всякая попытка выбиться из общего ряда редко поощряется начальством. А тут вдруг появляется предложение не греть, а охлаждать плазму. И добиваться повышения мощности лазерного излучения не на фронте газового разряда, а в его послесвечении. То есть прямо противоположно тому, что делали другие. Ясно, что это далеко не всем могло понравиться».

Еще не открытые экспериментально лазеры, действующие на основе рекомбинационных процессов в охлажденной неравновесной плазме, Гудзенко, в противовес газоразрядным, сразу же предложил называть плазменными. Но когда выступил с предложением взять на них патент, получил отказ. Не поддержали свои же, ведущие сотрудники двух головных лабораторий – колебаний и квантовой радиофизики, так сказать, весь синклит во главе с обоими могущественными завлабами. Записной остряк Юрий Попов, желая угодить начальству, даже попытался скаламбурить. Подмигнув в сторону докладчика и группки его сподвижников, ехидно произнес: «Им патент? Лев... ну ты ж понимаешь, что твои лазеры это пока что воздушные замки, под которыми никакой еще теоретической базы». И, довольные каламбуром, все присутствующие обрадовано загудели, заулыбались.

На практике же это означало вот что: несмотря на серьезный теоретический задел, несмотря на уже состоявшиеся публикации в ведущих физических журналах, путь к эксперименту (а в прикладной физике именно он решает судьбу той или иной теории) для Гудзенко и его группы был перекрыт на долгие годы. Не случайно, когда пару лет спустя аспирант Шелепина Борис Гордиец докладывал на семинаре свою диссертацию, председательствующий Г. Петраш вынес такой вердикт: «Диссертация хорошая, но конечный вывод надо бы поправить – в том плане, что необходимый коэффициент усиления в процессе рекомбинационной накачки практически недостижим».

Свою репутацию если и не фантазера, то во всяком случае «неудобного» и неуправляемого человека, Гудзенко очень некстати подкрепил еще и развернувшейся незадолго до того общественной деятельностью. Те, кто помнит Л.И., не забыл, наверное, и яркую страницу в биографии ФИАН’овского профкома, связанную как раз с его туда избранием. Впрочем, избиравшие-то отлично знали, за кого голосуют. Не догадывалась об этом лишь дирекция. До поры до времени.

О том, что месткомы в советские времена были по преимуществу карманным органом в руках администрации, прекрасно понимали все. Потому и не воспринимали всерьез этот род общественной деятельности. Не хочу сказать, что Гудзенко был наивнее других, но, видимо, по складу своего характера не мог поступать иначе. И когда однажды в профком обратилась бывшая фиановская сотрудница Лида Бродовская в надежде получить материальную компенсацию за утраченное здоровье, Гудзенко отнесся к ее просьбе с абсолютной серьезностью. Хотя дело, надо сказать, было по тем временам совершенно безнадежным.

Да, действительно, молодая женщина в течение нескольких лет работала в непосредственной близости от источника СВЧ, но соседство это было как бы нечаянным: прибор находился совсем в другом помещении, за перегородкой. Правда, те, кто его обслуживал, имели с ним дело от случая к случаю, она же находилась на своем рабочем месте неотлучно. Но разве кто-нибудь всерьез задумывался в ту пору о возможных последствиях электромагнитного воздействия на организм, представления о котором находились тогда, прямо скажем, в эмбриональном состоянии. К тому же и медики наотрез отказались признать инвалидность следствием профессионального заболевания.

Больше года тянулась с переменным успехом эта изматывающая тяжба, доводя до тихого бешенства администрацию, пока профком не был вынужден признать, наконец, свое поражение. Однако были у Гудзенко на этом поприще и победы, причем порою даже авантюрного свойства.

Дело другой сотрудницы, инженера Л., уволенной по сокращению штатов, довели, например, до суда. Но когда юрисконсульт, представлявшая сторону ответчика, безапелляционно заявила судьям, что увольнение законно, поскольку свободных инженерных единиц в штатном расписании нет, Гудзенко невозмутимо парировал: «Как же нет, когда на воротах висит объявление "Требуются инженеры"». Ответчица смешалась: «А, может, и вправду висит?», и дело было выиграно в считанные минуты.

Приближалась отчетно-выборная профсоюзная конференция, и о том, чтобы оставить Гудзенко на второй срок, казалось, не могло быть и речи: он и так уже попортил крови начальству. И когда в зале кто-то снова назвал его фамилию, из президиума послышался легкий стон: «Да вы что, друзья, ведь мы его увольнять хотим». Но собрание настояло на своем. И единственно, чего добилась дирекция, так это того, что Гудзенко все-таки убрали из сектора охраны труда, дав ему взамен более «безопасный» детский: уж там, мол, не разбежится. Однако он и здесь сумел продемонстрировать «вредные» черты своего характера.

В ту весну летний лагерь остро нуждался в ремонте, а денег на это у месткома, как всегда, не было. И тогда Гудзенко данной ему властью опустошил директорский фонд. То есть запустил руку в ту самую кормушку, что служила неафишируемым источником пропитания для разного рода референтов и секретарш, общественников и общественниц, словом, целой армии захребетников, пригреваемых и подкармливаемых администрацией. Такое ему уж наверное не простили бы никогда, если б речь шла не о пионерском лагере. Но дети – увы, святое, а потому и вынуждены были молча проглотить пилюлю, лишь злыми взглядами выдавая крайнюю степень своего раздражения.

Впрочем, что там какие-то негодующие барышни из секретариата дирекции: сам вальяжный Скобельцын ускорял шаги, дабы избежать в коридоре встречи с ненавистным сотрудником. А его непосредственный шеф А.М. Прохоров, совмещавший в ту пору заведование лабораторией с постом замдиректора института, признался Гудзенко в минуту благодушной откровенности: «Знаете, Лева, ваша общественная работа у нас уже вот где», и провел большим пальцем себе по горлу.

И все-таки за подобное свободомыслие, за независимость нрава и готовность играть наперекор сложившимся правилам надо было платить. И Гудзенко платил. Прежде всего тем, что, оставаясь формально в штате ФИАН (за яркий, самобытный ум его там однако ценили), вынужден был все чаще и чаще выносить свою научную деятельность за его пределы.

Конечно, физик-теоретик это типичный пример киплинговского кота, который имел обыкновение гулять сам по себе: для работы ему достаточно лишь самого простого письменного стола, иной раз – подоконника. Но ведь были еще студенты и аспиранты, которых он вовлек в решение какой-нибудь очередной, а, быть может, и нерешаемой задачи. Их-то научная и человеческая судьба так или иначе зависела от него, и он не мог не ощущать постоянную за них ответственность. Однако «людям Гудзенко» путь в ФИАН был практически закрыт. Вот и приходилось, используя свои научные знакомства и связи, устраивать ребят в самые разные академические институты и на кафедры. Так, Вадим Чертопруд, его неизменный, еще со студенческой скамьи, соавтор по астрофизическим публикациям, числился в аспирантуре Астрономического института им. Штернберга; Л.И. даже не являлся формально его научным руководителем. Сергея Яковленко после окончания МИФИ согласился взять к себе в аспирантуру, в отдел плазменных исследований Института атомной энергии, В.И. Коган (Гудзенко опять-таки был здесь как бы сбоку-припеку), а в устройстве Игоря Лакобы принимал участие тогдашний ректор МГУ Рэм Хохлов.

Не всегда, правда, такие «кукушачьи» мероприятия обходились без проблем. Порою приходилось выкручиваться, пуская в ход разного рода политические и дипломатические хитрости, в которых Лев Иосифович был, впрочем, весьма искушен. Так, к примеру, загвоздка с устройством Яковленко возникла по причине вконец испорченных отношений Сергея с заведующим кафедрой физики холодной плазмы, куда он перевелся в интересах их общей научной тематики. Последний, несмотря на имевшуюся договоренность, наотрез отказался давать направление в аспирантуру строптивому студенту. И тогда Гудзенко, приехав на защиту своего дипломника (его официальным руководителем, как обычно, числился другой человек), буквально в последнюю минуту нашел единственно верный ход, спокойно объявив, что кафедра срывает распределение выпускников в Курчатовский институт. Аргумент, можно сказать, был пушечный, поскольку срыв распределения в «Курчатник» для определенной категории «выдвиженцев» от номенклатуры (а их Л.И. умел отличать с полувзгляда) считался в то время тяжким грехом, и завкафедрой сдался.

Как же, однако, его на все хватало? Ведь была еще и болезнь. И очень трудный быт. Один из его бывших коллег не поверил, впервые услышав от меня, что Лев Иосифович, оставаясь почти до последних дней в должности младшего научного сотрудника (даже еще два года после защиты докторской!), получал 190 руб. в месяц, тогда как его собственный оклад никогда не опускался ниже трехсот (доктора получали по четыреста). «Форменное свинство», – буркнул он, не зная, что еще и добавить.

И тем не менее: целое новое направление лазеров на рекомбинационной плазме; идея рентгеновских квантовых генераторов; участие в разработке теории химических радиационных столкновений (признанных открытием в 1990 году); проблемы фотоэнергетики, в частности, солнечного лазера и атомного реактора-лазера, продуцирующего энергию непосредственно в виде светового луча (запатентовано в качестве изобретения); а сверх того еще целый блок исследований в области автоколебательных систем с выходом на астрофизические и биологические объекты – Солнце и человеческое сердце – и все это связано с именем одного и того же человека.

Как-то, после очередной больницы, я спросил Льва: «А надо ли так себя нагружать и не лучше ли все-таки поберечь сердце?» Его ответ был неожидан: «Знаешь, когда после защиты кандидатской я как-то долго не мог себя найти, работал, вроде, вполсилы, а с сердцем было неважно. А когда что-то получается, это и для сердца лучше».

И действительно, где-то к концу 1960 годов у него и вправду начало «получаться» (сам он, однако, предпочитал другое выражение: «куда-то едем»). Это было видно даже со стороны – по счастливому выражению его лица, по крайней собранности, побуждавшей беречь каждую минуту, работать практически без выходных (он даже перед кабинетом зубного врача не расставался с ручкой и блокнотом). И это его настроение не могло не переливаться и в окружающих. «Подъем духа» – так определил Игорь Лакоба незабываемое ощущение от своих первых контактов с этим неформальным творческим коллективом, мозгом и душой которого был Гудзенко. Впрочем, к тому времени для этого имелись уже и некоторые более весомые основания.

Так, к примеру, были получены первые обнадеживающие результаты в начатой совместно с Чертопрудом работе над моделью циклической активности Солнца. Пользуясь методологией «обратной задачи» теории колебаний и проанализировав статистические отклонения среднегодовых чисел Вольфа, отражающих фон «запятненности» нашего светила, авторы пришли к выводу о глубоком внутреннем сходстве механизма циклической активности с типичным релаксационным генератором на неоновой лампе. Следующим шагом на этом пути стала попытка конкретизировать те реальные физические процессы, что могли бы скрываться за указанным механизмом.

Так родилось представление о своего рода айсберге внутри Солнца, или, точнее, «плазменном кристалле» – самоорганизующейся многослойной структуре замагниченных «ячеек Бернара», через которую осуществляется конвективный перенос высвобождающейся в недрах звезды энергии в ее атмосферу. При этом так сильно интригующий ученых 11-летний цикл солнечной активности оказался по данной версии связанным с действием вмороженного в плазму магнитного поля, которое вызывает в ней архимедову подъемную силу. Она-то и разрушает статическую устойчивость всего «кристалла», верхний слой которого, всплывая, распадается по периферии на отдельные образующие его ячейки. Достигая частично фотосферы, они проявляются там в виде всем известных солнечных пятен, численность которых колеблется соответственно фазе активности нашей ближайшей звезды¹. Много ли предложено в науке моделей солнечной активности? По пальцам перечесть, и модель Гудзенко – одна из них.

А вместе с тем открывались все новые горизонты у идеи лазеров на переохлажденной плазме. Л.И. давно уже интересовал вопрос: а нельзя ли запустить плазменный лазер в послесвечении пучка электронов, пробивающих плотный газ? Оказалось, что и здесь просматривалась возможность создания неравновесной плазмы, что позволяло, в принципе, получить генерацию большой средней мощности, и Гудзенко соблазнил на эксперимент бывшего своего однокашника М.В. Незлина из отдела плазменных исследований ИАЭ – у того была установка с электронным пучком.

После долгих обсуждений решили остановиться на газообразной смеси гелия с водородом как наиболее простой и надежной схеме. Генерация предполагалась на нескольких переходах атома гелия, а нижние уровни должны были разгружаться за счет предложенной Яковленко ионизации примесей водорода и аргона на основе элементарных реакций типа пеннинговских.

Но сотрудничество, увы, оказалось недолгим. Осторожный, педантичный стиль Незлина плохо уживался с азартной и запредельно дерзкой научной манерой Гудзенко, и стороны разошлись, так и не найдя общего языка и даже не без обиды друг на друга².

Зато осенью 1972 года на конференции по атомным столкновениям в Ужгороде ждал сюрприз. На второй день после ее открытия к Льву Иосифовичу подошли два по-провинциальному сдержанных молодых человека и, немного помявшись, спросили: «А почему вы пишете в своих работах, что нет прямого экспериментального подтверждения рекомбинационной накачки? Мы получили генерацию на многих ионных линиях как раз в послесвечении газового разряда».

Действующий плазменный лазер! И не в головах кучки теоретиков, а в самой что ни есть живой реальности. «Надо было видеть, как мы обрадовались, – вспоминает С. Яковленко. – Авторами этого вдохновляющего известия оказались М. Сэм и Е. Латуш из Ростовского университета. Выяснилось, что они не только сумели получить генерацию в послесвечении примерно на 30-ти переходах ионов щелочноземельных элементов, но и провели ряд опытов, доказывающих, что имеет место именно рекомбинационная накачка».

Сообщение из Ростова радикально меняло положение: это был первый спланированный успешный эксперимент в физике плазменных лазеров. Однако более чем своеобразной была на него реакция «научной общественности». Доклад Жени Латуша на семинаре А.М. Прохорова, куда его пригласил Гудзенко, прошел при гробовом молчании. А когда докладчик, очертив белым мелком химические символы кальция и стронция, сказал по рассеянности, что лазеры на обведенных черной рамкой элементах наиболее интересны, «не черной, а белой», – последовала строгая реплика одной из самых въедливых слушательниц. И это был, по существу, единственный комментарий к тому докладу.

Имея теперь за спиной экспериментальную поддержку, Гудзенко, Шелепин и Яковленко написали обзор по плазменным лазерам и в начале 1973 года передали его в журнал «Успехи физических наук». Этот обзор, вспоминает С. Яковленко, несколько раз пытались «зарубить», но в последний момент спасла поддержка академика В.Л. Гинзбурга, бывшего членом редколлегии журнала. 30-страничный обзор «Усиление в рекомбинирующей плазме (плазменные лазеры)» вышел в «УФН» только в конце 1974 года, и это была победа.

Разбирая оставшиеся после смерти Гудзенко бумаги, я наткнулся на вырезку из старой «Недели» за 1964 год со статьей академика В. Энгельгардта «Человек создан для творчества». В этой коротенькой статье мое внимание привлекли следующие строчки: «Стало привычно говорить, что вот такой-то отдал всю свою жизнь служению науке. Но правильно ли это? Не вернее ли было бы сказать, что сама наука всю жизнь служила ученому источником высочайшего удовлетворения, самых глубоких радостных переживаний».

Не знаю, быть может, самого Льва Иосифовича зацепило в ней что-то совсем другое. Но зачем-то, наверное, он хранил у себя эту пожелтевшую страничку все свои последние четырнадцать лет?

Когда мне случалось попадать в какие-нибудь передряги, он непременно спрашивал, не нужны ли мне деньги. При его собственном более чем скромном бюджете это как-то западало в сердце. Но когда я пытался по телефону поплакаться ему в жилетку, на том конце провода воцарялось растерянное молчание: он не знал, что сказать. Постоянно принимавший в ком-то участье, за кого-нибудь заступавшийся, готовый мобилизовать все свои знакомства и связи, чтобы помочь кому-то с устройством в больницу или на работу, он не умел находить соболезнующие слова, выражать сочувствие. Оно у него воплощалось в действии.

А еще у него было крепкое рукопожатие. На это, не сговариваясь, указывают самые разные знавшие Гудзенко люди. Наверное, при небольшом росте и хрупком телосложении это производило какое-то неожиданно согревающее впечатление. И еще, также не сговариваясь, многие вспоминали о его непримиримом отношении к любой несправедливости, к окружающим – в первую голову. Тут он являл собой максималиста и не шел ни на какие сделки с совестью, чем порядком успел навредить своей карьере. Пожалуй, он был в этом смысле чуточку несовременен, зато необычайно своевременен.

Профессор кафедры высшей математики МГОПУ В.В. Цукерман, знавший Гудзенко еще с университетских лет:

«Он был из очень революционной семьи. Его двоюродный брат Михаил Ратманский в гражданскую войну воевал в партизанском комсомольском отряде на Украине, причем все они были схвачены и расстреляны белыми. О них даже писали в школьных учебниках – это знаменитые герои Триполья, которым на берегу Днепра установлен памятник. Так что Лева не мог, конечно, не испытать на себе влияния этой семейной атмосферы. И этот свой, я бы сказал, стихийный социализм, он вносил во все, с чем ему приходилось соприкасаться по жизни, может быть, даже и в сферу внутринаучных отношений.

Но как ученый он начал, конечно, поздно, едва ли не в тридцать. Обычно для физика это уже упущенный возраст. Тому отчасти причиной была болезнь, но не только. Видимо, он не сразу понял свое призвание, потому что сначала поступил в МЭИ на элфиз (электрофизический факультет – И.Р.). Там были хорошие физики – покойный Фабрикант, например, один из первооткрывателей лазеров. Словом, в рамках технического вуза, элитарный полунаучный факультет. Но он поступил туда мальчишкой и ничего там не делал: ухаживал за девочками, болтал на лекциях, в общем, не учился, а игрался.

Однажды на экзамене по матанализу своим легкомыслием и беспечностью он довел до приступа ярости самого Куроша, завкафедрой алгебры МГУ, который вел у них курс по совместительству. Рассказывают, что после Левиных "ответов" Курош вбежал в профессорскую, топал ногами и кричал, что не будет метать бисер перед свиньями. И вскоре совсем ушел из МЭИ.

Ну а Лева на 4-м курсе вдруг понял, что не хочет быть инженером, а хочет заниматься наукой. И тогда он решил, что будет поступать в университет. Армия ему не грозила по зрению, и он поступил в 1948 году на заочный мехмат, поскольку последний набор на физфак был в 1947-м. И, тем не менее, он его догнал – почти единственный, кто догнал набор 1947 года. Он одновременно учился и на мехмате и на физфаке, посещал все семинары, выступал с докладами. Он считал, что раз он такой старый пришел в университет, ему нужно успеть охватить там все. Однажды своим докладом он даже обратил на себя внимание того самого Куроша. Он его похвалил, но при этом заметил, что лицо его ему как будто знакомо. Но Лева предпочел не напоминать о своем былом конфузе.

И так продолжалось до 1950 года, пока не случилась беда с отцом: его на бешеной скорости где-то у самой Красной площади сбила машина какого-то высокого военного начальника (они потом всю вину спихнули на потерпевшего, не заплатив семье ни копейки). Травма была страшная, целый месяц пролежал он без сознания в институте Склифосовского, потом кое-как выкарабкался, но на всю жизнь остался глубоким инвалидом. Ну а семья внезапно оказалась без средств к существованию. Лева попытался было перевестись на дневной, чтобы хоть получать стипендию, но надо знать, что это были за годы. С «пятым пунктом» не брали никуда. Даже на должность простого лаборанта в ФИАН он устроился лишь благодаря заступничеству горкома партии и самого Демичева, который, правда, согласился его принять исключительно из уважения к партийному стажу отца, но потом проникся такой искренней к нему симпатией, что действительно захотел помочь. Но думать о капитальном освоении университетских основ, к сожалению, уже не приходилось. Вот эти пробелы, оставшиеся в его систематическом образовании, он, конечно, ощущал всегда, и, наверное, это его немножко тяготило. Но выручала какая-то редкостная внутренняя раскованность. То есть он никогда не боялся признаться в том, что чего-то не знает, спросить, обратиться за помощью, если вторгся на «чужую» территорию. Он вообще ничего не боялся.

Однажды, в начале 1950 годов, ему по работе потребовался прибор какой-то необычной конструкции. Где-то он вычитал, что подобной же вещью в свое время занимался Капица. А Капица в то время находился в опале, в полной изоляции, жил и работал на даче, в Москве почти не показывался. И тогда Лева узнал в Академии его адрес и поехал к нему на дачу. Капица был так поражен, что к нему из ФИАН’а приехал советоваться молодой сотрудник. Он очень долго его не отпускал, проводил до самой калитки. Для него это была какая-то совершенно необычайная ласточка.

Не всем, наверное, это его дерзость была по вкусу, но иногда она приносила удивительные плоды. Взять, к примеру, его участие в дискуссии о связях с внеземными цивилизациями. Да, конечно, он был хорошим радиофизиком, а внеземные цивилизации – это поиск каких-то упорядоченных пакетов радиоволн, но все же это был очень далекий от него круг вопросов. Но однажды в Риге проводилась конференция на эту тему, а он там никогда не бывал, и ему просто захотелось съездить в Прибалтику. Но чтобы тебя пригласили, надо послать тезисы с каким-то оригинальным подходом к проблеме. И тогда они вместе с его приятелем-астрофизиком Борей Пановкиным посидели пару вечеров и такой подход придумали. Суть его состояла в том, что разумный сигнал, посылаемый на космические расстояния, подвергается искажению вследствие дисперсии на свободных электронах межзвездной среды. И если цивилизация хочет, чтоб ее поняли, она должна конструировать свои позывные в расчете на то, чтобы среда закладывала в них информацию о своих дисперсных свойствах. Иными словами, они высказали соображения о целесообразной частотной структуре сигнала и вот эту свою заявку отослали в оргкомитет. А потом съездили за государственный счет и посмотрели Ригу. Но эти их соображения оказалась настолько интересны, что когда англичанин Ф. Лоу решил созвать аналогичную международную конференцию, то, публикуя для затравки список ее участников, он включил туда Пановкина и Леву.

Вот такой немножко д’артаньянский стиль. Но он бы не был так замечателен, если б не сочетался с чисто гудзенковской серьезностью, ответственностью и глубиной. И в этом смысле он был из той редкой породы людей, которые не приспосабливаются к тем задачам, что подбрасывает нам жизнь, а сами решают, куда плыть кораблю. Из тех, кто, по большому счету, определяет направление развития. Это свойство нельзя сымитировать: оно либо есть, либо его нет. И я думаю, что оно также не в последнюю очередь привлекало к нему людей. Сужу по себе: если я в молодости неделю не видел Леву, это может даже показаться смешно, но у меня возникало такое чувство, будто я отрываюсь от человечества».

Среди бумаг, оставшихся после Гудзенко, сохранилась кипа газетных и журнальных вырезок с вынесенным в заголовок вопросительным знаком: «Станет ли флора служить энергетикам?», «Грозят ли планете удушье и потоп?», «Будут ли наши внуки мерзнуть?» и т. д. И это не было данью простой любознательности. Очевидно, что проблема его тревожила, и он на протяжении ряда лет о ней думал. И в меру своих сил пытался найти какие-то решения.

Известно, например, о его встрече с академиком Я.Б. Зельдовичем, с которым они обсуждали возможность создания атомных реакторов-лазеров на технологической базе Арзамаса-16. «Они вам позвонят», – пообещал на прощание Яков Борисович. Однако не позвонили, что, может, и к лучшему – ведь со стороны Гудзенко это был довольно-таки рискованный шаг: однажды попав в суперсекретную орбиту, он мог надолго лишиться права на открытые публикации. А этой возможностью он особенно дорожил и, как никто, владел искусством пробивать свои статьи через 1-й отдел. Но это когда речь шла о явной, с его точки зрения, перестраховке. Там же, где по его мнению действительно затрагивались государственные интересы, он умел наступать себе на горло.

История с лазерным мотором, в сущности, из этого же ряда, хотя речь здесь шла уже не о производстве энергии, а о способах ее утилизации, потому что и проект предложенного в ту же пору солнечного лазера с газовой активной средой, и атомный реактор-лазер ставили такой вопрос перед исследователями. В самом деле, как лучше использовать такой ценный вид энергии, как когерентное лазерное излучение, способное передаваться практически без потерь на многие десятки километров? Ведь не превращать же его в тепло по типу парового котла с электрическим подогревом. И тогда была методически продумана вся цепочка и рассмотрен вариант двухтактного поршневого двигателя, действующего непосредственно от лазерного луча. Причем, в отличие от предложенных ранее моделей, не в импульсном, а в непрерывном режиме.

Поначалу то был даже не мотор – моторчик, купленный в секции «Юного техника» в «Детском мире», с объемом цилиндра в 2,5 куб. см, где было прорезано окошко для линзы, пропускающей свет определенной длины волны. Тем не менее игрушка работала и даже давала ток для лампочки от карманного фонарика. Потом уже, после смерти Гудзенко, Сергею Кайтмазову с сотрудниками удалось создать действующий лазерный мотор в натуральную величину, который по заказу Би-Би-Си даже засняли на пленку. И некоторое время эту пленку крутили в залах кинохроники. Так что и прямое изобретательство было Л.И. не чуждо.

Неожиданностью, однако, явилось то, как он сам однажды отозвался в этом же духе о своих научных потенциях. Кажется, я поинтересовался в тот раз, почему бы ему не перейти из лаборатории, где всякая возможность продвижения была для него закрыта, в теоротдел ФИАН. «А ведь я бы там работать не смог, – с легкой грустью признался мне Лев. – В сущности, я скорее изобретатель, чем теоретик».

Что он имел в виду и не наговаривал ли на себя лишнего? Во всяком случае его докторская – это в самом лучшем смысле теория, причем один из наиболее сложных и мало разработанных разделов теории колебаний (ТК): методика восстановления динамических свойств нерегулируемого объекта по наблюдаемым статистическим характеристикам его сигнала. Грубо говоря, попытка вытащить из-под слоя флуктуаций его динамическую сущность. Плазменные лазеры, которые Гудзенко относил к прямым задачам ТК, составили в ней всего лишь одну главу из пяти.

Увы, к написанию диссертации его подталкивали отнюдь не научные соображения. Все, что он мог и хотел сказать, было, в сущности, уже сказано в журнальных публикациях. Их было больше, чем у кого-либо из коллег по лаборатории, не считая, разумеется, самого шефа. Но это обстоятельство ничуть не мешало ему по-прежнему оставаться в должности младшего научного сотрудника со всеми вытекающими отсюда последствиями. И только докторская диссертация могла, вероятно, сдвинуть дело с мертвой точки.

Жарким летом 1974 года он и засел за нее, отодвинув на время в сторону все прочие более увлекательные дела и замыслы. «Я свою диссертацию клею», – отвечал он, когда разговор по телефону касался этого рутинного для него занятия. И действительно клеил, отбирая и монтируя фрагменты уже опубликованных статей. И только вводную ее часть, посвященную актуальным проблемам ТК и принципиальному отличию ее естественнонаучного подхода от более узкого и прагматичного кибернетического анализа, он написал заново, и написал, надо сказать, с блеском³.

Удивительная это была защита, во всяком случае, непривычная. Привычно, когда соискатель суетится, заискивает, приглашает нужных людей, хлопочет по поводу разорительного банкета, а после нередко хватает инфаркт или попадает в больницу с сердечным приступом. Ничего этого не было на той защите, а сам ее виновник выглядел как случайно забредший сюда любопытствующий зритель. Может быть, потому, что главное свое испытание он уже числил позади, и этим испытанием был пройденный накануне непременный для соискателя партком, где он сумел: 1) получить рекомендацию для ученого совета; 2) не подписать коллективное письмо с осуждением академика Сахарова (ФИАН по понятным причинам находился в ту пору на острие этого участка идеологического фронта).

Не вывесив ни одного подобающего случаю плаката с эффектными графиками и филигранно выписанными формулами, Л.И. мелом набросал на доске пару незамысловатых рисунков. На одном из них был изображен медный водопроводный кран, какие украшали наши коммунальные кухни, с отрывающейся от него каплей – принципиальная схема релаксационного генератора. «Да что мы тут, дети?» – не выдержал кто-то в первом ряду. По залу пробежал легкий смешок. Председательствующий поспешил напомнить о регламенте. «Ну, я могу уже и закончить», – неожиданно объявил докладчик. «Нет, нет, у вас есть еще несколько минут». «Ах, ну тогда я еще скажу». Соискатель словно бы подтрунивал над аудиторией, и она настороженно молчала.

Летом 1977 года трагически нелепо оборвалась жизнь Рэма Хохлова. Разница положений исключала возможность настоящего сближения этих двух столь несхожих внешне людей. И все-таки что-то, помимо общих научных интересов, видимо, роднило их друг с другом, побуждая не только отдавать дань творческой незаурядности каждого, но и испытывать неподдельную взаимную симпатию, и Л.И. болезненно переживал потерю.

Сохранился черновик письма Гудзенко, адресованного Хохлову в декабре 1975 года. Примечательно уже его начало:

«Здравствуйте, Рэм Викторович. У меня к Вам несколько вопросов, но я знаю, насколько Вы заняты, и решил не надоедать по телефону. Письмо Вы сможете прочитать в сравнительно свободное для Вас время».

Дальше речь о наметках и планах на ближайшее будущее («рассчитываем в основном сосредоточиться на трех задачах: коротковолновое усиление в многократно ионизированной плазме, УФ-генерация на разлетных молекулах и, главным образом, атомные реакторы-лазеры и термояд»), об организованном Л.И. незадолго до того семинаре («семинар разросся, и я хочу перевести его через месяц в ФИАН»), о серии последних экспериментов («континуальный спектр гидридов благородных газов, как мы и предсказывали, сдвинулся из вакуумного УФ в видимый диапазон; эксперименты, которые Вы советовали, мы уже провели»). И под конец – об учениках и питомцах:

«Я хотел бы спросить еще вот о чем. До сих пор получалось так, что я не числился официальным руководителем ни в одной из диссертаций, даже у Чертопруда и Яковленко, которыми я горжусь. Недавно в МИФИ успешно защитились Евстигнеев и Сыцко (рук. Рождественский). Нельзя ли все же сделать так, чтобы я числился руководителем хотя бы Лакобы, который оформлен на кафедре хим. кинетики, а экспериментирует сейчас у Вас и, практически, подготовил теоретическую диссертацию. Думается, что завершить эту диссертацию Лакоба смог бы, не оставляя экспериментальной работы в группе Чернова...»

Так вот, оказывается, что его все же тяготило! Кто мог бы подумать, что для него, человека скептического и трезвого ума, привыкшего отметать шелуху внешних условностей и исподволь, примером, внушавшего это другим, подобные формальности могут иметь значение? А вот, оказывается, имели. Как имело, наверное, значение и долгое, мучительное непризнание, и нищенский, несоразмерный научным результатам, оклад и еще многое другое, недоданное, недополученное, к чему окружающие, кажется, давно привыкли, уверенно полагая, что он сильнее и выше этой житейской прозы. А он лишь задвигал все это в какие-то укромные ящички подсознания и продолжал, не размениваясь, прокладывать свой путь, уже отдавая отчет в краткости отмеренных ему сроков и торопясь осуществить хотя бы часть задуманного.

В.В. Цукерман: «В последние год-два у меня было такое ощущение, что он уже не контролировал ситуацию. Он столько на себя навалил, столько людей с ним сотрудничало. Многие к нему тянулись, потому что видели, что он может открыть для них какие-то новые перспективы. А направлений было уже масса. Каждый приходил, что-то обсуждал. Беспрерывно звонил телефон. И все это нужно было обдумывать, находить какие-то нестандартные решения. Он же чувствовал свою ответственность за всех, кого вовлек в эту орбиту. С кем-то приходилось возиться, помогать, не считаясь с затратой сил и времени – ведь он любил их, своих сотрудников. А силы были на исходе, и он это в глубине души понимал, но остановиться уже не мог. Как лошадь, спускающаяся под гору с тяжелой поклажей, – она должна только идти, только не останавливаться, потому что если остановится, то этим же грузом ее и задавит».

В сентябре 1977 года Л.И. взял, наконец, месяц в счет накопившихся за несколько лет отпусков (администрация требовала погасить «задолженность») и уехал в Сочи. Понимал, наверное, рискованность подобного для себя шага, но был уже связан обещанием и не любил подводить кого бы то ни было. Вернулся неожиданно рано, не отбыв и полсрока: влажный, душный климат оказался непереносим для сердца. А еще через месяц вдруг признался мне в телефонном разговоре, что уже с неделю не спит ночами – сон отлетает мгновенно, стоит голове коснуться подушки, из-за невесть откуда подступающего удушья. Так и коротает ночи, сидя в кресле либо меряя шагами комнату.

Увы, мне, как медику, не составило труда сообразить, что болезнь перешла в новую фазу, и требуется неотложная госпитализация. Но Л.И., против ожидания, заупрямился: он уже связан разными обязательствами и не может бросить все в одночасье. И вообще, если уж ложиться, то только к Орлову, с которым он сотрудничал в области статистической обработки электрокимограмм. К тому времени я успел уже договориться с врачами одной из самых надежных кардиологических клиник, и его упорство приводило меня в отчаянье.

Катастрофа наступила месяц спустя в отделении того самого Орлова. Поздно вечером меня вызвали на переговоры (я жил и работал тогда за городом) и сообщили, что накануне у Л.И. развился инфаркт легкого. До сих пор помню мучительно долгую дорогу в Москву посреди унылой равнины посерелого мартовского снега с черными нахохленными фигурками только что прилетевших грачей. Лев лежал в отдельном боксе без кровинки в заострившемся, безучастном лице. Даже через рубашку было видно, как содрогается его грудная клетка от беспорядочных биений сердца, которому словно бы стало тесно в привычной камере своего обитания. Сквозь воткнутую в вену иглу что-то медленно перетекало из высоко поднятой над кроватью склянки. В палате появлялись и исчезали незнакомые мне молодые люди с замкнутыми, обращенными вовнутрь лицами – его ученики и коллеги. Кто-то из них потом признается матери: «Мы не знали, что он так болен».

Ему уже трудно было говорить: он начинал фразу, но от слабости часто не мог докончить. «Если выкарабкаюсь, – с передышками выговорил он в ответ на какую-то мою реплику, – два года не буду работать». Хотя, думаю, не верил ни в то, ни в другое. На прощание сказал коротко: «Я за Рэмом...» и пожал мне руку. Пожатие вышло вялым, совсем бессильным…

В июне 1978 года увидела свет главная, быть может, вещь Гудзенко – монография «Плазменные лазеры», написанная им два года назад в соавторстве с Яковленко и тогда же сданная в издательство. Но таковы были в ту пору издательские темпы, что подержать эту книгу в руках ему так и не довелось. А осенью, вернувшись из отпусков, сошлась группа ближайших учеников и сподвижников Льва Иосифовича, чтобы определиться с судьбой его научного наследия. Внезапная смерть на острие творческой активности наложила свой отпечаток на ситуацию: некоторые из совместно задуманных работ были не только не окончены, но даже не начаты – прерваны на стадии обсуждения, каковое он не прекращал и в последней своей больнице. По существу, только мысль, требующая еще воплощения языком графиков и формул.

И тогда было решено довершить весь этот труд без Учителя и в память о нем и издать его отдельным томом в «Трудах ФИАН». Задача предстояла не из легких: кому-то пришлось ради этого забросить на время текущую научную работу, потеснить свои личные дела и планы. На 2 года отложил защиту почти готовой докторской диссертации Яковленко. И тем не менее они справились: к концу 1979 года 120-й том «Трудов ФИАН» «Кинетические модели в лазерной физике и теории колебаний» был готов и сдан в издательство. «Лев Иосифович умер в расцвете творческих сил, – говорилось в водной его части, – не успев многого завершить. <...> Хочется верить, что яркие черты его дарования будут продолжены в работах его школы».

Но действительно ли успел Лев Гудзенко создать свою собственную школу, и, если успел, уцелела ли она в круговерти последнего десятилетия? Этот отнюдь не праздный вопрос не на шутку занимал меня, когда я взялся собирать материал для настоящего очерка, кляня себя за бездарно упущенные годы. В самом деле, 20 лет – срок по нынешним меркам огромный, найду ли я кого-нибудь из свидетелей и участников тех событий, а если найду, захотят ли они тратить время и вспоминать то, что, как говорится, быльем поросло?

Но опасения оказались напрасны. Имя Гудзенко, словно волшебный пароль, открывало сердца людей, и они с готовностью бросали свои дела, чтобы ехать через весь город, встречаться, вспоминать, рассказывая под диктофон о днях своей освещенной его присутствием молодости. И, что всего замечательней, без колебаний уступая ему пальму личного первенства как в научном, так и в человеческом плане.

И тогда я понял, что просто не вправе не написать этот очерк. Ведь если память о Л.И. и сегодня, по прошествии 20 лет, так остро необходима для его ближайших друзей и коллег, то, верно, и рассказ о нем не оставит равнодушным сегодняшнего читателя, пусть даже никогда и не слышавшего о таком замечательном человеке и ученом, каким был Лев Иосифович Гудзенко.

Пока этот очерк дожидался своего часа, пока перекочевывал из редакции в редакцию (а напечатать его даже и в наши дни оказалось, увы, не так-то просто), прошло около двух лет. За это время я успел переселиться из Москвы во Франкфурт и чуть ли не махнул на него рукой, когда в самый канун нового 2000 года по электронной почте пришло письмо, заставившее меня вмиг забыть об огорчениях, связанных с этой публикацией, вспомнив старую житейскую мудрость: что ни делается, все к лучшему. Вот это письмо:

У меня для Вас хорошая новость. Сбылось одно из предсказаний Льва, которое он сделал без малого 40 лет назад. Это определение сечений взаимодействия элементарных частиц по экспериментально измеренным значениям скорости их реакций. Раньше этого не удавалось, и решение данной задачи многим представлялось совершенно безнадежным делом. Речь идет о так называемом классе обратных задач (тема докторской диссертации Льва), которые часто называют некорректными. Известные теории и, в частности, нестационарное уравнение Шредингера, относящееся к классу прямых задач, дают возможность проведения надежных расчетов лишь в рамках некоторых упрощенных моделей, и Гудзенко еще 40 лет назад увидел здесь тупик.

Он предложил альтернативный путь: по экспериментально заданным константам скорости элементарных реакций попытаться восстановить сами реакции. Лев обсуждал тогда этот подход со многими людьми, даже сумел заинтересовать проблемой двух-трех человек, один из которых взял ее как тему в аспирантуре, однако все быстро отступились.

Между тем параллельно со Львом ту же проблему начали разрабатывать математики. К концу 1960 годов относятся выдающиеся работы академика А.Н. Тихонова по решению такого рода некорректных задач с помощью интегральных уравнений. Первая попытка применить метод Тихонова к расчету сечений, исходя из данных эксперимента, относилась к середине 1970 годов, и сейчас здесь наметился большой прогресс. На февраль 2000 года назначена защита кандидатской диссертации по этой тематике, где я выступаю руководителем. Так что предвидение Льва в полной мере осуществилось. Думаю, что намеченный им подход будет в дальнейшем играть значительную роль в физике элементарных процессов.

Что иду, словно нищий, – с пустым кошельком».

Водопад птичьих песен льется, пенясь, в саду

Звонко искры сверкают, рассыпаясь по крышам.

Воздух влажный и свежий – так и хочется пить.

Я взволнован, я счастлив в ожиданьи неясном,

В ярких солнечных красках день навстречу идет.

1 Подробное описание этого механизма можно найти в книге Л. Гудзенко «В поисках природы солнечных пятен». М., Знание, 1972.

2 Этот лазер с пучковой накачкой будет запущен в 1984 году в Институте сильноточной электроники в Томске, но уже без Гудзенко.

3 Она вошла потом в самостоятельно сформированный им 90-й том «Трудов ФИАН».