Последняя капля
Рассказ
Приложение
День для Василия Гурфинкеля сложился
удачно: сразу в трех газетах взяли его снимки. Став пенсионером после тридцати пяти
лет инженерства, он с головой ушел в любимое фотодело, – и успехи были налицо. Мурлыча
под нос «Киевский вальс», он вошел в подъезд своего дома, где обитал на девятом
этаже, открыл почтовый ящик – еще одна радость, письмо из Америки, от сестры.
Гурфинкель вызвал лифт и, пока кабина
спускалась, торопливо вскрыл конверт и пустился читать: «Дорогой Васик! Ты уже решишься
наконец или нет?..»
В этот миг в парадное влетел мальчонка
и подкатился Гурфинкелю к ногам. Он нетерпеливо сучил ногами, морщился и, взявшись
за ручку лифтовой двери, заглядывал вверх, высматривая, когда приползет кабина.
Он первым вскочил, когда она подошла, впустил Гурфинкеля и скоренько надавил кнопку.
Гурфинкель знал этого мальчугана с пятого этажа – шустрый такой, орет громче всех
во дворе.
– Как дела? – потрепал он его по вихрастой
голове.
Вместо ответа у того вдруг вырвался
непристойный, подспудный звук. Парнишка покраснел и стал напряженно отсчитывать
этажи. Гурфинкель поначалу даже обиделся такому более чем бесцеремонному ответу
на дружеский вопрос и прикинул в уме – может, антисемит?
C тех пор, как настали вольные времена,
он глядел на всё происходящее под национальным углом, придирчиво вглядывался, как
бы даже ища себе новые обиды. Чтобы уехать к сестре в Америку вполне хватило бы
и старых, он много чего претерпел в свой еврейский адрес. Теперь же приходилось
искать этой последней капли в чашу его терпения, а точнее, нетерпения, нужен был
повод, удар бойка по капсулю. Но выходило даже наоборот.
Вот, скажем, давеча он охотно встрял
в трамвайный конфликт, но его оппонент – сутулый, злой на весь свет очкарик – назвал
его почему-то жлобом, сделав, по сути, даже комплимент Гурфинкелю, всю жизнь старавшемуся
слиться c титульным большинством. Причем, когда сутулый с нажимом выговорил первый
звук «ж-ж», в Гурфинкеле что-то от радостной тревоги успело ёкнуть. Но, когда вместо
ожидаемого жид вдруг последовало жлоб, ему и вовсе стало весело.
Примечательно, что висевшее в воздухе
слово жид всё-таки прозвучало. Пьяный вдрызг пассажир, сидевший впереди, обернулся,
уперся мутным взором в очкарика и, не долго думая, обозвал жидом его самого. Реакция
последовала совсем внезапная.
– Мудак! – заорал очкарик. – Был бы
я жидом – давно бы отвалил за бугор. Чтобы не иметь делов c таким жлобьём, как вы!
Имея в виду пьяницу и всех в
трамвае, в том числе и Василия Гурфинкеля.
Гурфинкель и этот случай положил на
чашу своих внутренних весов, коими взвешивал проблему ЕХАТЬ-ОСТАВАТЬСЯ. Положил
на чашу ОСТАВАТЬСЯ, где уже лежало его признание как фотографа, регулярная пенсия,
лежал там еврей премьер-министр, лежал и президент Украины, публично изрекший однажды
приветственную тираду на идиш. А теперь вот легла туда и его, Василия Гурфинкеля,
неразличимость как еврея. Весы эти были очень чуткие, аптекарские. Прежде сгодились
бы и железнодорожные, c платформой и огромной на ней, бездонной чашей терпения,
хоть тоннами сгружай туда еврейские свои обиды. Теперь вот – аптекарские, c трепетной
стрелкой между ЕХАТЬ и ОСТАВАТЬСЯ. Сестра теребила из-за океана, а он всё взвешивал.
Евреи из их дома, подлинные и поддельные, мало-помалу перетянулись за бугор. Гурфинкель
остался один. Он часто ловил на себе любопытные взгляды соседей – дескать, вы еще
здесь? Да, он был здесь. На Украине. В Киеве. А теперь вот в лифте, поднимавшем
его вверх c американским письмом в руке и в компании c мальчиком, только что издавшим
непотребный звук, но, кажется, без антисемитского умысла.
– Будь здоров! – сказал деликатный
Гурфинкель, как если бы тот просто чихнул, и снова потрепал его по вихрам.
Никак не поблагодарив, парнишка стремглав
покинул лифт на шестом своем этаже.
Сказать, что Гурфинкель остальной
путь до своего девятого проделал в одиночестве было бы не совсем точным. Незримое
присутствие бывшего попутчика было слишком отчетливым – хорёк этакий, штинкер, а
ведь совсем мизерный мальчик. Ладно уж, полминутки потерпим... А вот уже и девятый.
Но именно на девятом, на родном этаже
ждала Гурфинкеля еще большая нескладность. Когда он готов был уже выйти вон, разглядел
сквозь стекло ожидавшую лифт соседку и встретился c ней глазами. Это была благородная
дама, оперная певица, меццо-сопрано, по утрам наполнявшая дом руладами и трелями.
Став записным фотографом, Гурфинкель теперь и себя числил по разряду творческой
элиты. Когда они случалось вместе ехали в лифте в облаке ее парижских духов, перебрасывался
с нею двумя-тремя богемистыми фразами. Певица имела роскошного королевского пуделя,
такого же, как и сама, ухоженного. Пес и теперь стройно, как на пуантах, стоял у
ее ног на поводке. Гурфинкель вмиг представил себе, как они c их парижским благоуханьем
войдут в этот шкаф и, поскольку кроме Гурфинкеля в нем никого нет, припишут ему
порчу воздуха. И он быстро надавил кнопку первого этажа. Проваливаясь вниз, он успел
заметить удивленный взгляд певицы.
Минуту спустя кабина c Гурфинкелем,
казавшаяся ему теперь газовой камерой, прибыла на первый этаж. Еще не открывая двери,
он разглядел сквозь стекло целую компанию жильцов. Был час пик, народ возвращался
от трудов праведных и желал поскорее оказаться в родных стенах. Но как он мог впустить
их в свой шкаф? Мнение было бы единодушным: порча воздуха – дело рук Гурфинкеля.
То есть не рук, конечно... Он заботился не столько об их обонянии, и даже не столько
о лично своей репутации. Оставшись в доме последним из соплеменников, он теперь
как бы ответствен был за всё еврейство.
Короче говоря, он снова пустил лифт
наверх, оставив в недоумении на сей раз целую группу соседей, сопроводивших его
убытие гомоном возмущения.
На этот раз он надавил кнопку пятого
этажа, чтобы покинуть лифт на полпути, помня, что на его этаже томится меццо-сопрано.
Но тут же вспомнил, что на пятом обитает этот злополучный мальчик. И чтобы застраховаться
от нового его появления, переадресовал кабину двумя этажами выше.
К счастью, на седьмом не было ни души,
и он смог, наконец покинуть свое заточение и решил двинуться пешком на девятый
свой этаж, по свежему воздуху. Выйдя, он оставил дверь открытой, чтобы проветрилась
кабина, за которую он теперь как бы был ответствен. Он даже помахал американским
письмом, помогая воздухообмену.
Ввиду задержки лифта снизу стали доноситься
возмущенные голоса. Небось, каждый честит теперь Гурфинкеля, вдруг устроившего в
самый час пик катание в лифте, и в добавок еще и бросившего дверь открытой. Он хотел
было закрыть дверь, не совсем, кажется, проветрившейся кабины, как донёсся мелодичный
голос: «Не закрывайте!» – и Василий придержал руку.
По лестнице спускалась дама с пуделем.
Не дождавшись окончания челночных рейсов соседа, решила сойти пешком. Ах, всё же
следовало захлопнуть дверь, чтобы лифт пошёл вниз: там вошло бы сразу несколько
человек – пойди, разбери чей запах, стали бы друг дружку подозревать. Поздно – пудель
юркнул в кабину, увлекая за собой хозяйку. Гурфинкель смущенно поклонился,
посторонюсь,
и его обдало парижским ароматом, нос его точно из ада попал в рай. Дама едва ответила
ему, поджав губы, как бы вычеркнув Гурфинкеля из благородного списка. Прежде чем
дверь захлопнулась, он расслышал, как фыркнул в кабине пудель. Жуть! Душок еще наличествовал.
Теперь певица догадалась, отчего он не вышел на девятом: старался скрыть свой тайный
грех. Она, поди, раздражена, что получила эстафету авторства, и по прибытии вниз
ждёт ее конфуз перед лицом ожидающих. Она, ясное дело, вне подозрений, но репутация
королевского ее пуделя будет испорчена.
Полон терзаний и дум, Гурфинкель ступенька
по ступеньке, неторопливо брел на девятый, иной раз и вовсе останавливаясь, впадая
в глубокое раздумье, вслушиваясь во внутренние свои аптечные весы.
До его слуха донесся щелчок остановившегося
внизу лифта, затем какой-то шум. В нем он различил звучное меццо-сопрано, пропевшее
речитативом:
– Задерживали не мы. А этот, c пятидесятой,
еврей!
И когда уже добрёл он до своей площадки,
он услышал, как этажом ниже стукнула дверь лифта, и прозвучали голоса вышедших из
кабины жильцов и жилиц:
– Все никак не уедет, дурак.
– Кажется, последний еврей в доме.
– Зато с душком!
Все весело рассмеялись.
Чаша весов, на которой стояло ЕХАТЬ,
резко пошла вниз.
Гурфинкель решительно выдохнул.
1996, 2009.
***
Рассмотрим его случай
Книга писателя Якова Лотовского
«Рассмотрим мой случай, или Резиновый трамвай» вышла недавно в Филадельфии.
Предвкушаю твою ухмылку, читатель. В городе, где количество пишущих русских на
душу населения так велико, иначе и не отреагируешь. Мол, еще одна...
Я знаю, что времени читать у тебя
мало и тратить его тебе жаль. Здесь я с тобой согласен полностью. И если ты не
прочитаешь, а лишь пробежишь мою статью по горизонтали или диагонали, я в обиде
не буду. Хотя надеюсь, что твой опытный взгляд заметит, что это – не рецензия,
которые тебе уже давно набили оскомину. В чем я опять же с тобой согласен.
Но иной раз, ты знаешь, попадёшь
на книгу, после чтения которой не один раз задумаешься и не будешь уже тем, кем
был до того.
О том, что книга «Рассмотрим мой
случай...» – интересная, и спору быть не может. Те, кто меня знает, соврать не
дадут: я человек в этом смысле очень придирчивый.
А поскольку ты, читатель, –
человек интеллигентный, то и разговор с тобой будет соответствующий.
А теперь скажи, смог ли бы ты,
стоя «душой раздетым» перед всеми и ничего не боясь, не давая себе никакого
снисхождения, поведать о самом-самом? Я – нет. Ибо что может быть более
уязвимым, чем стоять обнаженным перед людьми? Не у всякого хватит мужества на
такое. Тем более, если человек этот не бунтарь, не вольнодумец или, скажем,
«слегка не того», а вполне здоровый русский интеллигент, служивший в армии,
работавший инженером и грузчиком, библиотекарем и слесарем-сборщиком, при этом
закончивший престижный, единственный в мире Литературный институт (куда лиц
еврейской национальности принимали очень редко), бывший членом Союза Писателей,
успевший издать талантливую книгу рассказов в центральном издательстве,
незадолго до развала СССР, победитель международного конкурса рассказчиков?..
Да, не часто такие откровенничают
до конца. Но здесь свой, особый случай...
Надо сказать, что и сам автор не
сразу был готов к своему повествованию. Он сам признается в этом: «Долго томил
меня этот текст – ох, и долго! – и все не проступал наружу. Но я не торопил его
являться на белый свет, не подстрекал, не подстегивал. Еще пребывая там, все
примерялся, ладился, все ходил вокруг, но никак не решался приступить. Я из
тех, кто не скоро запрягает, да скоро приезжает. Нет, вру – приезжаю тоже не
скоро».
В этой книге сталкиваешься с
редким явлением: мудрый, иронизирующий, подчас саркастический, ненавязчивый
голос автора, не осуждающий, а скорее даже оправдывающийся и защищающийся,
говорит о времени, хорошо нам знакомом, и о том, как в таком времени
существовал и выживал человек.
Время было давящее, беспощадное,
преследовавшее. И существовать в нем, чтобы не оскотиниться, как поется в одной
из песен Леверкюна на слова Блейка, было совсем непросто: «...я подался в
свиной закут и меж свиней улегся». А ведь в той похабной среде было трудно не
потерять собственное достоинство, не превратиться в плебея, выливающего желчь,
не слыть обиженным, проявив слабосилие...
Это книга, где дух человечности –
неотъемлемая составляющая, с его умением удивляться, сомневаться, радоваться и
страдать. В ней нет вычурности, скорее все предельно просто. Иногда
удивляешься, как автор, нисколько не стесняясь, показывает часто себя с
невыгодной стороны. Так бывает, когда ищут от сердца – не боясь ничего: ни
сарказма, ни осуждений, ни шепота за спиной. И не страшась трудных вопросов. Ни
своих, ни чужих. Как пишут дневник. Макс Фриш говорил: «Я себя не описываю, я
себя предаю».
Да, эта книга исповедальна. Как у
Джойса, если нужен пример. С той же искренностью и безжалостной обнаженностью.
В деморализованном обществе, с деградировавшей культурой главное человеческое
измерение – личностность. Именно сознание личности и определяет человеческое
бытие.
Эта книга экзистенциальна. В этом
ее философская суть. Я надеюсь, уважаемый читатель, ты не забыл, что
экзистенциализм – философия человеческого существования. А если ты вдобавок
оказался еще и евреем, то считай, что знаком ты с автором уже давно. С тех пор,
как жизнь заставляла тебя выживать в любых условиях и при любых обстоятельствах.
И противостоять судьбе тебе удавалось, найдя сильное средство – посильнее
плача, – смех.
А экзистенциальная суть этой
книги в том, что все главное для себя каждый чувствует и решает сам. Это та
мощь субъективности, которая образует наше «я». Чем мощнее субъективность, тем
богаче наша жизнь. Это – личностное мировоззрение: мои обстоятельства, «мой
случай!», моя точка зрения, моя перспектива, моя часть истины. Стефан Цвейг
писал: «Есть только одно правило нравственного поведения: познать самого себя и
остаться верным внутреннему убеждению, хотя бы оно шло наперекор всему миру».
Любая книга пишется для кого-то.
Наверно, для близких по духу. Умеющих свободно и глубоко воспринимать. В этой
книге нет ни морализаторства, ни поучений, ни желания понравиться, используя
словесную обаятельность.
Возможно даже, она написана для
себя. Ибо из своей собственной жизни истина извлекается только тогда, когда
собственная жизнь возникает в сознании, очищенная и ясная.
В одном из писем Гёте Шиллеру
есть такая мысль: «Единственное, что следовало бы нам делать, это углубляться в
самих себя, чтобы создавать одно прекрасное произведение за другим. Все прочее
– дурно».
Яков Лотовский – не философ в
общеизвестном смысле. Но его философией можно назвать тот духовный поиск, который
он предпринял в своей книге.
Это книга модернистская, да
простит меня читатель на громком слове. Без этого определения тоже не обойтись.
Почему эту книгу я классифицирую как модернистскую? Хотя бы потому, что
развивается она не в едином сюжетном повествовании. Последовательность ее
эпизодов не подчинена линейному ходу времени. Такая форма дает возможность
автору переходить из одного времени в другое, возвращаться вспять, забегать
вперед и даже останавливать его ход вставными, самоценными рассказами-дивертисментами.
Мне видится одно из самых главных
ее достоинств – попытка посмотреть на жизнь иронически, а иной раз и комически.
Юмор связывает всю книгу как бы
единым целительным средством, живой водой. Еврей всегда обеспокоен трудностями
жизни. Любит вышучивать и обнажать свои недостатки. Этакая защитная реакция.
Как говорили древние еврейские мудрецы: «Если ты голоден – пой, если ранен –
смейся». Лотовский пользуется этим постоянно. Этим он обезоруживает читателя:
давайте, мол, вместе рассмотрим мои проблемы и вместе над ними посмеемся, и я
сам первый над собой смеюсь. От этого и благожелательное соучастие читателя.
Юмор Лотовского далек от хохмачества. Его юмор – это способ мировосприятия,
инструмент познания себя и окружающего мира. Еврейский юмор, как известно,
приспосабливается к любой культуре и расцветает на любом этапе долгих скитаний.
Смех Лотовского часто идет от невыразимой боли. Смех для него – критерий истины.
Смешное – всегда правдиво.
Я не собираюсь пересказывать эту
книгу. Сам прочтешь, дорогой приятель. Но многоступенчатость ее очевидна – в
ней каждый находит свою ступень, свой уровень. Повторю Паскаля: «Не в писаниях
Монтеня, а во мне содержится все, что я в них вычитываю». Мне кажется, что и
сам наш автор, порой не осознает, как много в его книге содержится. Остановлюсь
на том, что заставило меня самого задуматься.
Так, говоря о крещеных евреях,
автор, который на протяжении всей книги препирается со своим альтер эго,
старается быть деликатным, без перегибов и осуждений: «Они не выкрещиваются буквально,
а открещиваются от традиций, веры, истории. Ни в чем не хотят походить на отцов
и дедов, повторяя их разве только наружностью. Тем более они стараются во всем
от предков отличаться. Как правило они из "культурных". В их обиходе
есть даже слово "жид", когда они хотят отозваться неодобрительно о
каком-либо соплеменнике. И не столько чтобы того унизить, сколько показать, что
они другие, они лучше, что не надо их путать с прочими».
Ассимилянт всегда был схож с
хамелеоном. Сколько бы он не принимал цвет и форму окружающих предметов, рано
или поздно неосторожное движение его выдаст. Он диковинное, чужеземное, чужое
существо, и потому неприятно раздражает. У обеих сторон он вызывает подспудное
желание избавиться от него, даже уничтожить.
Ассимиляция – медленный,
постепенный процесс. По сути каждый еврей галута ей подвержен в той или иной
мере. Крещение – резкий, безвозвратный шаг. Смена идеологий. Предается самое
святое ради спасения себя, ради перехода в другое сообщество. Но грош цена
такому обществу, если оно столь слабое, что не способно к толерантности.
Мне это кажется деградацией во
всех смыслах. Я уже писал раннее на эту же тему в альманахе «Гостиная». Только
речь шла о западноевропейских евреях конца XIX – начала XX веков.
Даже крещеные Левитан и Гершензон
критиковались В. Розановым за то, что евреи только стилизуют в себе
русского человека и соответственно способны создать лишь стилизации русского
ландшафта и истории русской литературы.
Когда-то наш гениальный земляк,
тоже киевлянин, Фридрих Горенштейн в своей пьесе «Бердичев» сказал устами
одного из героев по имени Виля, что люди строили жилища из обломков разрушенных
или сгоревших зданий во время исторических катастроф для того, чтобы выжить. Но
начните разбирать это по частям и вы обнаружите, что заплеванные, облитые
помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных
мраморных плит прошлого...
Величайшее благо человека – это
возможность личного обособления от того, что ему неприятно. Поэтому другой
киевлянин, Яков Лотовский скажет в своей книге «Рассмотрим мой случай…»:
«Только здесь я стал самим собой. Ты скажешь: стал хуже, а я отвечу: зато самим
собой. Может, тем и хороша мне Америка». И далее о самой книге: «Я буду в ней,
как в своем дому. Ремарк говорил, что писатель вообще не заканчивает книгу –
просто в один прекрасный день он расстается с ней. А я с этим текстом не хочу
расставаться. Не буду. Это не книга. Это мое убежище. Я его строю не для
показа, а для жизни в нем. А если кто ко мне и пожалует, то здесь он не
читатель, а посетитель, гость».
Давайте с вами, любезный
читатель, посетим этот виртуальный дом (этот увесистый том!) Якова Лотовского и
рассмотрим его случай.
Уверен, что это случай многих из
нас.
Вилмингтон, Делавер
Комментарии:
Яков Лотовский
- at 2009-10-14 20:26:01 EDT
Хочу от души поблагодарить Иззи Вишневецкого, одного из серьезных авторов "Заметок", что удостоил меня основательным разбором и высокой (порой даже непомерной) оценкой мою книгу.
Меня, правда, несколько смутило, что редакция «Заметок» срастила мою в общем шутливую «Последнюю каплю» со столь серьезной рецензией об ее авторе и его книге. В результате это стало походить на некую, что ли, пиаровскую акцию.
А все, право же, совсем не так.
Не скрою, я знаком был с содержанием статьи Вишневецкого. Но для меня было сюрпризом появление ее в "Заметках".
И все же большое спасибо Иззи Вишневецкому!
И еще - Самуилу за добрые слова в мой адрес. И всем, кто прочел мой рассказ.
Самуил
- at 2009-10-04 01:58:40 EDT
Отменный короткий рассказ. Сердцевина — анекдот. Сначала смешно. Потом представил себя в такой ситуации — а ведь случиться может с любым, кто ездит в лифте — представил и... смех пропал. Ужас! Как без репутационных потерь выкручиваться из такого положения — ничего не надумал. Ну и, конечно, обрамление истории-анекдота — начало и конец рассказа — окрашивает в грустно-иронические тона и «поднимает» над анекдотом. Одним словом: хорошо! Спасибо.