Владимир Ханан

Возвращение в Паняряй

Пьеса в двух действиях

Действующие лица:

Ицхак Гордонас – 70 лет. Среднего роста, полноватый, лысый.

Маша, его жена – 65 лет. Нехудая, седая, с добрым лицом.

Юдита, их дочь – чуть за 40. Выглядит моложе. Симпатичная брюнетка, в теле.

Виктор, её муж – лет 45-46. Обычная внешность, блондин.

Ольга, дочь Виктора и Юдиты –20 лет. Симпатичная худенькая шатенка.

Все перечисленные – семья эмигрантов из России.

Курт, бой-френд Ольги – 23-24 года. Типичный молодой немец в очках.

Генрих Зайдлиц, сосед – 75 лет, на вид старше. Высокий, худой, держится прямо.

Шимон, он же Семён Абрутис – друг Ицхака, примерно ровесник. Полуседой, без лысины, загорелый, одет небрежно.

Место действия: Германия, Мюнхен, спальный район на окраине, где живут эмигранты.

Действие первое

Картина первая

Гостиная квартиры Гордонасов. Обставлена разностильной мебелью, как у всех недавних эмигрантов. В гостиной находятся Ольга и Курт. Ольга сидит в кресле, Курт на пуфике рядом. Видно, что они любезничают.

Входит Юдита.

Юдита: Привет, Ольга, гутен таг, Курт. Ольга, что здесь делала Крюгерша?

Ольга: Сказала, что ты неправильно составила письмо.

Юдита: Какое письмо?

Ольга: Ну, прошение, чтобы нам снизили плату за телефон.

Юдита: И что?

Ольга: Надо составить новое. Исправлять старое она не хочет. Сказала со своим обычным ехидством, что если мы приехали в Германию жить, то нужно научиться правильно говорить по-немецки. И писать, естественно.

Юдита: А почему у неё лицо было как после бани? Ты, конечно, не удержалась и надерзила…

Ольга: Ничего я не дерзила. Я только сказала ей, что в этой семье нет школьников. Что если ей хочется кого-нибудь поучать, пусть поучает своих детей. Хотя сомневаюсь, что у такой грымзы есть дети. (Курту) – Ты всё понял, что я сказала? Мои уроки русского не пропали даром?

Курт: Почти всё. Но, Оля, ты не есть права. Она делает свою работу. Ей трудно понимать, когда письмо не есть правильно написано.

Юдита: Конечно, Оля. Курт прав. Я имею в виду, что фрау Крюгер права.

Ольга: Как всегда, все правы, кроме меня. Когда я буду в твоём возрасте…

Юдита: А Курт? Он не намного тебя старше.

Ольга: Курт немец. А все немцы правильные. Правда, Куртик?

Курт: Мне нравится, когда ты шутишь. У тебя на щеках такие ямы…

Ольга: Не ямы, Куртик, а ямочки (шутливо шлёпает его по губам).

Входит Ицхак.

Ицхак: Гутен таг, Курт. Добрый день, мишпуха. Юдита, где мама?

Юдита: Гуляет с тётей Сарой. А ты всё сражаешься в шахматы в вашем клубе?

Ицхак: Не только. Я, например, узнал, что нам недоплатили за питание и за одежду. Надо только грамотно составить… У меня записано, куда. Слава Богу, в доме есть человек, знающий немецкий. Оля…

Ольга: Завтра, дед, завтра. Сегодня мне некогда. Бежим, Куртик, пока нас не запрягли. (Быстро уходят).

Пауза. После паузы.

Ицхак: Не нравится мне этот Олин Фриц.

Юдита: Не Фриц, а Курт.

Ицхак: Какая разница – Курт-шмурт… Всё равно фриц. Не могла найти себе какого-нибудь Сеню или Моню.

Юдита: Если тебе так хотелось, чтобы она нашла себе еврея, надо было ехать не в Мюнхен, а в Тель-Авив.

Ицхак: Ага, чтоб нас там взорвали арабы. Я хотел туда, где можно жить спокойно, как все.

Юдита: Как все здесь только немцы. Пройдёт время, и твои правнуки тоже будут здесь как все. И говорить будут по-немецки, и звать их будут не Берл, как твоего папу, и не Рохл, как твою маму. Кстати, тебе звонил какой-то Шимон из Бат-Яма.

Ицхак: Теперь понимаю, откуда у тебя израильские настроения. Что он сказал?

Юдита: Он сказал, что завтра прилетает и обязательно зайдёт к тебе. Спрашивал, когда ты бываешь дома. Я сказала, что когда ты не сражаешься в шахматы и не обсуждаешь политику со своими пикейными жилетами, ты всегда дома. То есть, час в день.

Ицхак: Я всегда восхищался твоим остроумием, потому что это единственное, что ты взяла у меня. Кстати, пойду позову маму. Я, кажется, проголодался. (Уходит).

Юдита: Представляю этих потомков – моих внуков… (Говорит противным голосом) – Гансик, ком цу мир… Греточка, гей шпацирен… (Обычным голосом) – Бр-р-р! Страшно представить… (Уходит).

Картина вторая

В гостиную входит сосед, г-н Генрих Зайдлиц.

Зайдлиц: Разрешит? О, никто нет. (Поворачивается – входят Ицхак и Маша).

Ицхак и Маша: одновременно. Гутен таг, герр Зайдлиц.

Зайдлиц: Я просиль, зовите меня просто Хайнрих. Простите, я зашёль, думаль, что кто-то есть…

Маша: Пустяки, герр Зайдлиц… Хайнрих. Мы всегда вам рады. Как ваше здоровье?

Зайдлиц: Благодарю вас, карошо. Я зашёль, я думаль, может, вам нужно что-нибудь в центр города, я сейчас еду машина, могу что-то сделать…

Маша: Спасибо, Хайнрих, нам ничего не нужно, вы так любезны…

Зайдлиц: Это пустяк, как вы говорит. Мы с вами соседи, я всегда рад помогайт… До свидания. (Уходит)

Маша: Какой приятный человек. Всегда готов помочь. Ты обратил внимание – совсем бескорыстно…

Ицхак: Не знаю, не знаю… Они здесь все бескорыстные, свою вину заглаживают. По-твоему, это бескорыстие?..

Маша: Если он и заглаживает, то, по крайней мере, не свою. Во время войны он был подростком, так что…

Ицхак: Не знаю. Для меня все они фашисты, только одни добитые, а другие недобитые.

Маша: Я всё время тебе удивляюсь, как с такими мыслями ты поехал в Германию. Можно ведь было и в Израиль…

Ицхак: Я сто раз говорил тебе и Юдите с Виктором, что ехал туда, где безопасно. В конце концов, я думал не о себе, я уже прожил жизнь, а о тебе, Юдите и Ольге, о её будущих детях, наконец. Ты забыла, что сама всё время зудила: зачем нам Израиль, там арабы, у нас зять гой, там говорят не по-нашему, Германия страна демократическая, немцы уже не те… Для тебя, конечно, не те – твои родители всю войну просидели в Душанбе, а мои – в паняряйской яме…

Маша: И поэтому – потому что твоих убили фашисты, ты и выбрал эту страну?

Ицхак: Да, поэтому. Я выбрал эту страну, чтобы мы все – и я и ты и Ольга не лежали в какой-нибудь Иерусалимской или Тель-авивской яме. Ты можешь это понять?

Маша: Могу, Ицик, не нервничай. Только мои не скрывались в Душанбе, а жили там ещё до войны, отца послали туда в начале тридцатых, а моих дедушку и бабушку… в Шклове… так же, как твоих…

Ицхак: Знаю, знаю, прости, это я так…

Маша: Юдита сказала, что тебе звонил какой-то Шимон из Бат-Яма?

Ицхак: Шимон! Да это же Сенька Абрутис, с которым мы двадцать лет проработали вместе, ты его знаешь, как облупленного. Мы с ним – не при тебе будь сказано – цистерну водки выпили.

Маша: И по женщинам…

Ицхак: Что и по женщинам: Конечно, женщины нас любили, но мы… то есть, но я…

Маша: Остановись, я знаю твоё «но я…» Например, одну крашеную блондинку из вашей бухгалтерии.

Ицхак: Ничего не слышу, никого не помню, я пошёл, у меня дела. (Уходит)

Маша (ему в спину): Знаю я твои дела: е-два - е-четыре. (Выходит)

В комнату входят Юдита и Виктор. Они продолжают разговор.

Виктор: Так вот он и предложил мне работу. Я сказал, что подумаю, но сразу решил, что соглашусь.

Юдита: Нам перестанут платить пособие, ты это понимаешь?

Виктор: Он говорит, что там зарплата в три раза больше нашего пособия, так что есть смысл. Кроме того, нельзя всю жизнь прожить на пособии. Твои родители старики, а нам это даже стыдно.

Юдита: И что за работа – мыть машины? С твоим дипломом это самое то…

Виктор: Ты угадала – на станции обслуживания, но не только мыть… Это всё-таки не уборка квартир, здесь нужна квалификация, мой диплом инженера механика очень может пригодиться. Ничего, несколько лет поработаю, скопим денег, а там видно будет.

Юдита: Купишь супермаркет?

Виктор: Ты, как всегда, остришь… Снимем квартиру в центре, купим машину, пока что подержанную, буду тебя катать по окрестностям – здесь, в Баварии, говорят, много старинных замков…

Юдита: Тебе так надоела моя семья?

Виктор: Ты же знаешь, я хорошо отношусь к твоим родителям. Но мне кажется, уже пора жить отдельно. Честно говоря, я бы с большим удовольствием навещал твоих стариков раз в неделю.

Юдита: Скажи прямо, что тебе надоело видеть старые еврейские рожи.

Виктор: Дита, не заводись. Ты же знаешь, что это не так: мне что еврейские рожи, что немецкие, что русские.

Юдита: Так я тебе и поверила. А кто не хотел ехать в Израиль?

Виктор: Ну будь ты хоть чуть-чуть объективна. В Израиль не хотели ехать все. Больше всех Олька, не меньше ты и твоя мама. Даже дед не возражал против Германии. Я только сказал, что в Германии будет легче. Только и всего. Разве это не так? Послушай… я не слепой. Я вижу, что вам всем – и деду с бабкой и тебе – здесь не по себе. Может быть, если бы я был евреем, мне бы тоже было не по себе. Но ради Бога, не сваливай на меня то, в чём я не виноват. (Подходит к жене, обнимает) – Ну, Дитик, не дуйся…

Юдита: Врут, что евреи хитрые. Ты любого еврея переевреишь. По крайней мере, одну еврейку точно… (Обнявшись, уходят)

Картина третья

Следующий день, воскресенье.

Ицхак сидит в кресле, читает газету. Входит Зайдлиц.

Зайдлиц: Добрий день. Я не помешаль?

Ицхак: Нет-нет, заходите. Гутен таг. Как вы себя чувствуете, герр Зайдлиц?

Зайдлиц: Хайнрих.

Ицхак: Простите, Хайнрих.

Зайдлиц: Как может себя чувствовать человек в мой возраст? Только хорошо. Если плёхо, это значит, пора умирать.

Ицхак: Как вам нравится эта погода? На календаре поздняя осень, а как будто разгар лета. Мне так просто жарко.

Зайдлиц: А в центре Мюнхен вообще ужас. Кстати, там в большой супермаркет сегодня биль большие скидки. Я купиль там себе нужные вещи, и мне в подарок дали айн… это…один пылесос. Мне кажется, вам биль нужен пылесос, а у меня дома есть один, тоже новий. Я принёс вам, пожалюста, возьмите.

Ицхак: Это неудобно, Хайнрих, давайте я заплачу.

Зайдлиц: Нет, нет, я это полючил даром, без деньги. Я не могу за него полючать. Если вы не возьмёте, вы меня обидите.

Ицхак: Хорошо, Хайнрих, хорошо. Мы берём, он нам действительно нужен, спасибо. Но, может быть, и мы можем что-нибудь для вас… У меня зять инженер-механик, если что-то нужно починить… Вы поверите, золотые руки, ей-богу, золотые руки.

Зайдлиц: Спасибо, герр Ицхак.

Ицхак: Ицик, просто Ицик.

Зайдлиц: Спасибо, Ицик. Если будет проблем, я обращусь.

Ицхак: Хайнрих, я давно хотел вас спросить… Если можно, только вы не обижайтесь. Ведь мы с вами соседи, и так… по именам…

Зайдлиц: Спрашивайте, Ицик, я готов ответить на ваши вопрос.

Ицхак: Вы понимаете, я ведь вижу, здесь для нас делают очень много. В смысле помощи, устройства и так далее. Мы о такой жизни в России и мечтать не могли. Но я вижу, что одни к нам доброжелательны, а другие нет. Я не обижаюсь, так и должно быть. Конечно, мы приехали и получили всё готовое, а местным… ну, вам… всё приходится добывать тяжёлым трудом. Вот я и хочу вас спросить, почему вы, именно вы так хорошо к нам относитесь. Извините меня, но я иногда думаю, что вы заглаживаете какую-то вину – не перед нами, конечно, но вообще перед евреями. Знаете, у молодых людей я бы не спросил – не потому, что во время войны их на свете не было, а потому что мы, старики, прожили жизнь и должны знать ответы на тяжёлые вопросы. Знать и уметь на них отвечать. Кстати говоря, Хайнрих, где вы так хорошо научились говорить по-русски?

Зайдлиц: После войны там, где я тогда жиль, стояль русский… как это… гарнизон. Я биль способный парень… (После паузы) – Вы правы, герр Ицхак. Мы старый человек, и жизнь почти прожиль. Я скажу вам правда. Когда биль дас дритте райх… Гитлер, я биль не взрослы – юнош. Но у меня биль любовь. Её звали как ваша дочь – Юдита. Мы с ней были… Это сейчас молодые люди… как это… как муж и жена. Мы – нет. Но мы любиль друг друга. И настал время, когда евреи надо было спрятаться, чтобы не умереть. И я прятал её там… долго говорить… там было такое место в нашем доме. И вот к нам пришли эти… из гестапо. И моя мать сказал мне: нам будет плёхо всем, если мы не скажем. Уходи из дома и приходи потом. И я ушоль… А когда пришоль, её не быль в нашем доме. Я ушоль, потому что мама сказаль, всем будет плёхо. Нас бы не расстреляли, нет, но концлагерь это тоже не лучший вещь. И я могу сказать честно, я очень испугался. Я так очень испугался только два раз в своей жизни. Один раз – тогда, а второй раз, когда я понял, что я сделал. Второй раз я испугался больше, и я боюсь до сих пор. Я помогаю евреям, я просто помогаю, я не думаю, что я искупаю свой вина, потому что это нельзя искупить, и потому что евреи это евреи, а она – это она. Я честно сказаль, герр Ицхак… и можете меня судить и это… ненавидеть.

Ицхак: Спасибо, Хайнрих. Я, старый еврей, вот что вам скажу. Я человек неверующий, молитв не знаю ни русских ни еврейских, а лучше знаю литературу. Так там я вычитал, кажется, это из Библии: «Мне отмщенье и аз воздам». Это значит, что судить и мстить – не наше дело. А наше – понимать и сочувствовать. Это всё, что я вам могу сказать. А ещё – заходите к нам почаще, мы найдем, о чём поговорить.

Зайдлиц: Спасибо, герр Ицхак, спасибо, Ицик. (Уходит)

Ицхак ходит по комнате, останавливается, говорит раздумчиво: Вот тебе, пожалуйста. Недобитый фашист. А лицом к лицу – человек. И человек хороший. Испугался? Покажите мне, кто бы на его месте не испугался. Я таких испуганных только среди знакомых двадцать насчитаю, а вот раскаявшихся… Кто? Даже и в голову не приходит.

(Подходит к двери кухни) – Мирьям! Ну как у тебя продвигается готовка? У нас гость из Израиля, там, говорят, жратва – лучше не бывает. Сенька всегда любил это дело, так что смотри…

Голос Маши из кухни: Хватит языком молоть, иди сюда, подержи дуршлаг, мне надо слить картошку.

(Ицхак уходит на кухню)

Картина четвёртая

Комната Ольги. Оформлена как все молодёжные комнаты, фото на стенах и т. п. В комнате на диване сидит Ольга, слушает музыку техно, подёргивается в такт. Входит Юдита.

Юдита: Оля! Да выключи ты эту свою проклятую музыку! Как её вообще можно слушать!

Ольга: Ещё как можно, Всё, выключила. Что ты хочешь сказать?

Юдита: Оля, я хочу с тобой серьёзно поговорить о Курте.

Ольга: А что говорить? Я вижу, что он тебе не нравится.

Юдита: Не то что не нравится… Видишь ли, это довольно сложно. Ты знаешь, ведь мы евреи, а он…

Ольга: А он немец. Но сначала небольшое уточнение: это вы – дед, бабушка и ты – евреи, а я наполовину еврейка, наполовину русская. Половина меня – русская. Это тоже плохо?

Юдита: Да нет, это не плохо. И что немец это тоже не плохо…

Ольга: Тогда что же плохо? Как человека ты его не знаешь, а я знаю. Характер у него хороший, как говорится, нордический (хихикает). В постели он меня устраивает…

Юдита: Ольга! Что ты говоришь!

Ольга: Мама, ты ещё покрасней! Мне, слава Богу, уже двадцать. Ты лучше спроси у дочек своей Розы – Вике 17, а Маринке вообще 15, что они делают в машинах своих парней. Мама, сейчас другое время.

Юдита: Ладно, это, в конце концов, ваше дело. И ты… думаешь выйти за него замуж?

Ольга: Не знаю. Мне, нам обоим, ещё рано. Сейчас выходят лет в тридцать. Не знаю, но не исключаю. И не понимаю, чем может не нравиться такой зять. Ещё год в Университете – и с престижной профессией. Ты же знаешь, сколько здесь получают адвокаты. Твоя дочка может запросто стать миллионершей.

Юдита: Дело не в деньгах. Ты знаешь его семью, родителей, дедушек и бабушек, хотя бы слышала о них?

Ольга: Мама, ты хочешь, чтобы я спросила у него его родословное древо: где там бароны, графы – да? А если он спросит моё, что я ему предъявлю: местечковых сапожников и портных, а с папиной стороны алкашей из какого-нибудь Мухосранска?

Юдита: Я не о том. Просто мне тяжело думать, что дед твоего Курта мог участвовать в расстреле моего деда и бабушки, или родителей и брата твоего деда.

Ольга: Мама! Если это и так – то это не Курт, а его дед или прадед. Даже если это доказано – в чём виноват Курт? Сейчас я скажу тебе то, что тебе не понравится. Если Курт виноват, то виновата и я. И я и ты. Ты спросишь, в чём? А в том, что твой дед был послан в Душанбе организацией, на совести которой крови не меньше, чем на гестапо. Ты рассказывала про своего учителя Бориса Абрамовича, который как-то неудачно пошутил на уроке, а потом исчез навсегда, оставив троих детей и больную жену, а взяли его люди из конторы твоего деда, а моего прадеда, и может быть, по его приказу… Чем, скажи, он лучше дедушки Курта, если тот… И ещё я тебе скажу вот что: если вы, евреи, у которых родню, причём близкую, убили немцы, после всего этого приехали сюда, то это значит, что вы их за всё простили. А если простили, то не цепляйтесь к ним и не выискивайте, кто из них ходил по вашим местечкам с автоматом, а кто в Берлине шуршал бумагами. Вы не следователи, а гости. А если так, то сидите и не рыпайтесь. А то Курт им, видите ли, подозрителен, а этот старый хрен Зайдлиц – лучший друг: гутен таг, герр Зайдлиц, как вы спали, герр Зайдлиц… Видеть не могу его скорбную рожу и эти «битте шён», «данке шён».

Юдита: Ну конечно, от него через слово «блин» или ещё лучше «щщит» не услышишь. Ладно, вы теперь с пятого класса самостоятельные, всё знаете и всё умеете. (Прислушивается) – По-моему, кто-то пришёл. Ты выйдешь?

Ольга (включая музыку): Посмотрю.

Картина пятая

Гостиная. Семья, Курт плюс гость из Израиля. Все сидят кто где. У мужчин в руках рюмки, женщины пьют кофе.

Ицхак: Ну, Сенька! Ну, старый хрен! Маш, ты посмотри, ну совсем не изменился, даже не полысел. Это что, климат что ли у вас в Израиле, такой, что не стареют? И пьёт как в Москве. А у нас говорят, что в Израиле не пьют.

Семён: Кто не пьёт, а кто и пьёт. Это где говорят?

Ицхак: Да в нашем клубе, я там шахматишками балуюсь.

Семён: Я знал, что у вас газеты про Израиль врут и телевидение, оказывается, в шахматном клубе тоже.

Ицхак: Ну, как вы там живёте, рассказывай. Небось, тяжело?

Семён: Живём нормально. Не жалуемся. Держимся. Это по телевизору всё страшно, а на самом деле жизнь как жизнь. Все кафе забиты, молодёжь на дискотеках бесится, на пляжах не протолкнуться, в общем, нормально.

Ицхак: Ну уж и нормально. Вот недавно я по телевизору смотрел…

Семён: А ты не смотри. У вас всё равно правды не покажут. А она – правда – такая, что её даже рассказать трудно. Её нужно самому видеть. Глазами… ушами… кожей. Вот тогда поймёшь что к чему по-настоящему. У нас дети ночью ходят по городу одни, не боятся. А у Зямки Верника, ты его знаешь по Судпрому, недавно внук, Лёшка, погиб. Стоял возле блокпоста, где арабов на работу пропускают. Их богачи деньги в банках держат, заводов не строят, вот они и работают у израильтян, зарабатывают себе на жизнь. Там его снайпер – с холма напротив – и снял. В голову. Хороша, хоть не мучился. А за пару дней до поездки был на брит-миле внука у соседа по дому. Вот так: смерть – рождение. Рождение – смерть. Говорю тебе, нормально.

Ицхак: А с работой: У вас, говорят, тяжело?

Семён: Тяжело. Все как-то выкручиваются, но тяжело. Машканта большая – кто купил квартиру, кто не купил – съём ползарплаты съедает. Сколько ваша стоит?

Ицхак: А хрен её знает, нам её дали. Она, конечно, нам не принадлежит, но и платить за неё не надо.

Семён: Здорово, ничего не скажешь. У нас такая, если купить, тысяч двести…

Ицхак: Шекелей?

Семён: Долларов, конечно. Да и снимать – 500-550 минимум. У меня квартира в два раза меньше, а плачу 400 долларов в месяц. Чего врать, жить у нас нелегко, если бы ещё камни и воздух не помогали…

Ицхак: В каком смысле?

Семён: В самом простом. Я там, поверишь, если не каждый день, то через день точно счастлив. Вдыхаю воздух, смотрю на камни, на море – и думаю: какое счастье, что я здесь…

Ицхак: А Мира?

Семён: А что Мира? Я ей ещё в Москве сказал: у нас выбора нет, только Израиль.

Ицхак: А Германия, значит, нет?

Семён: А Германия нет.

Ицхак: То есть меня, нас ты осуждаешь.

Семён: Ицик, не горячись. Я вас не осуждаю, я никого не осуждаю – я понять не могу…

Ицхак: Чего ты не можешь понять? Вот, посмотри, сидит друг моей внучки Курт – он перед тобой виноват в чём-нибудь? Ему двадцать четыре года. Шофёр такси, что тебя привёз, перед тобой виноват? А этот (тычет пальцем в потолок)… наш канцлер, который во время войны то ли не родился то ли пешком под стол ходил, – он перед тобой виноват? Тот хлеб, что я здесь ем, да вот и эта квартира, это всё производят и оплачивают те, что родились после войны – они перед тобой, передо мной, перед всеми евреями виноваты?

Маша: Ицик, уймись! Сеня, не слушай его, скажи лучше, как тебе моя фаршированная рыба. У вас, наверное, фаршируют лучше, но и моя, говорят, не плоха… Ицик, брось ты политику, лучше налей ещё Семёну.

Ицхак: Нет, Маша, пускай он ответит. Имею я право знать, что обо мне думает старый друг?

Семён: Хорошо, но учти, ты сам напросился. Тогда слушай. Этот милый мальчик Курт передо мной и всеми нами не виноват, не спорю. И таксист не виноват, и канцлер. Я только хочу тебе напомнить, что в литовском местечке Паняряй были расстреляны твой отец, твоя мама и твой младший брат. Что под Шкловом были убиты дед с бабкой Маши, что под Киевом, в Бабьем яру были убиты моя мать, два брата деда и три его сестры, и двенадцать моих троюродных братьев и сестёр, и что самых маленьких из них бросали в яму живыми. Ты понимаешь, что эти люди, а это половина нашего с тобой народа, при жизни узнали, что такое ад. И этот ад для них пришёл из Германии, и принесли его немцы. Мы все знаем, что стреляли, кололи и сталкивали в ямы и литовцы, и украинцы, и русские, но всё это придумали, организовали и принесли немцы из Германии. Что всё это произошло потому, что на свете была Германия и были немцы. Перед живыми и умершими виноват не Курт, не Ганс и не Иоганн – перед ними виноваты то, что называется словом «Германия» и то, что называется словом «немцы». Пойми, дело не в том, что зачастую стреляли местные, а немецкий офицер только отдавал команду. Дело в другом. И литовцы, и украинцы, и латыши из айнзатцкоманд нас УБИВАЛИ, а немцы нас УНИЧТОЖАЛИ, понимаешь, они нас ВЫВОДИЛИ как клопов, как ты их когда-то морил в своей московской квартире. Ты понимаешь, что ты сейчас живёшь на той фабрике, которая создала этот ад? Между прочим, они, немцы, лучше тебя, лучше нас понимают свою вину, да-да, те самые, сегодняшние, которых ты простил чохом, а вот они сами себя не простили, они понимают, что виноваты. Ибо, повторяю, виноват не Ганс, Фриц или Иоганн, а то, что называется Германия и то, что называется немецкий народ.

Маша: Сёма, я тебя прошу…

Ицхак: Нет, пусть говорит. Договаривай.

Семён: Я договорю. Я сказал, что ты их простил. На самом деле важно не то, что ты говоришь, язык, как известно, без костей, важно то, что ты сделал. А ты действительно их простил – тем, что сюда приехал. Ты их простил – за кого, Ицик? За убитых и замученных? А они тебя на это уполномочили? Они бы сами простили? Простила бы твоя мать, когда падала в яму, заслоняя собой твоего брата? Простили бы двенадцать моих двоюродных? Я был в Освенциме, там на стене камеры выцарапано «Братья, отомстите за нас. Лучшего из немцев убейте!» Конечно, сегодня скажут – не политкорректно, но ты кинешь камень в человека, который царапал это за минуту до смерти, может быть, уже вдыхая этот проклятый Циклон-Б?

Маша: Сёма, я прошу, ты посмотри, что с ним… Ицик, я принесу корвалол…

Ицхак: Не надо корвалола. Всё. Я в норме. Действительно, хватит о политике. Пойдём-ка, Сёма, лучше погуляем, покажу тебе наш район… (Обнимает Семёна за плечи, тихо) – У меня в садике под кустом припрятана бутылочка бренди. (Уходят).

Ольга: И мы с Куртом уходим (Уходят).

Маша: Юдита, помоги мне убраться, а ты, Виктор, присмотри за этими горячими еврейскими парнями, чтоб они там не очень…

Виктор: Присмотрю, не беспокойтесь. Всё будет тип-топ. (Все уходят).

Конец первого действия.

Действие второе

Картина первая

Гостиная. Ицхак сидит в кресле, укрытый пледом. Рядом на столике стакан чаю, какие-то лекарства. Входит Ольга.

Ольга: Дед! Слова Богу. Наконец-то! (Подходит, обнимает, целует, поправляет плед) – Выглядишь на миллион марок, значит, подлечили зер гут. Между прочим, без тебя жизнь в квартале просто остановилась. Как ни иду мимо вашего клуба, все спрашивают, когда ты вернёшься. Без него, говорят, никакого кайфа.

Ицхак: Ну ещё бы! Знаешь, какое у меня в клубе прозвище? – Ицик «мат в три хода»! Вот так.

Маша (входит): Болтун в три хода. Таблетку выпил?

Ицхак: Выпил, отстань. Дай поговорить с молодёжью. (Ольге) – Какие новости, как дела в нашей еврейской колонии?

Ольга: Еврейско-русской. Какие тут могут быть новости, дед. Никто, слава Богу, не умер. Один побывал в больнице – это ты. А, вот: старшая тёти-Розина, Вика, беременна.

Маша: Бедная Роза!

Ицхак: Почему бедная? Все девушки когда-нибудь выходят замуж и рожают детей. Вике, может быть, немножечко рано, но тоже ничего страшного… Не все же, как наш перестарок…

Ольга: Дед, ты смешной. Сейчас, когда говорят, что незамужняя девушка беременна, следующее слово не «замужество», а «аборт». А ещё – «Дура, что не предохранялась».

Ицхак: Молчу. У вас, у молодых, теперь всё по-своему. Надеюсь, что хоть ты у меня нормально выйдешь замуж, или хотя бы это… Хорошо, что мне не пришлось говорить это твоей матери.

Ольга: За меня, дед, не беспокойся, я умная, ты сам говорил, что у меня «а идише коп» – в тебя.

Ицхак: Иногда сморозишь глупость…

Ольга: Ладно, ладно, дед… (обнимает его, выходит. На ходу) – До вечера.

Ицхак: сидит, думает, после паузы: Маша!

Маша, из дверей кухни: Что тебе – ещё чаю?

Ицхак: К чёрту твой чай! Иди, посиди, поговорим – ты всё на кухне да на кухне. С тех пор как Дита с Виктором переехали, слова сказать не с кем.

Маша подходит, вытирая руки, пододвигает второе кресло, садится: Ну.

Ицхак: Что «ну»?

Маша: Ну говори, что хотел, зачем меня позвал.

Ицхак: ничего я не хотел. Просто я думал… Лежал в больнице и думал.

Маша: о чём?

Ицхак: Погоди. Вот я лежал и думал… обо всём. Смотри, в сорок первом родители послали меня к тёте и дяде на каникулы, посмотреть Москву. Через неделю война, родителей и брата убили, в Вильнюс я не вернулся. До сих пор в нём не был. Ты знаешь, сколько я в этих самых Паняряй собирал грибов – по две корзины! Видеть эти места не могу… Ладно, Москва. Выучился, институт, спасибо дяде и тёте, что тянули, женился на тебе, Юдита… Дальше всё уже с тобой. Работа, пенсия, эта, мать её… перестройка. Германия… Что уехал из России – не жалею, там на наши с тобой пенсии только у метро стоять с протянутой рукой. Значит, Германия. Ты посмотри, сколько стран я успел сменить за свою жизнь: Литва, Россия, Германия. Как там у китайцев: человек должен посадить дерево, родить сына и построить дом. Дерево я, как только встану, посажу. Не я буду, если не посажу, куплю черенок и посажу! Вместо сына родил дочку, это ты виновата, я сына хотел, но неважно, у нас сейчас эмансипация, феминизация, сойдёт и дочка. А вот дом я уже не построю. И не потому, что не умею, и не потому, что денег нет и не будет, а потому что я не знаю, где мой дом… Не в Литве, там у нас была хибара, её войной смыло, не в Москве – оттуда мы сами смылись, и уж, конечно, не здесь… Не совсем же я выжил из ума, чтобы думать, что мой дом здесь… Сейчас я думаю, что человеку нужен не просто свой дом, но свой дом на своей земле… Где же, Мирьям, наша с тобой земля?

Маша: Ну, если я теперь не Маша, а Мирьям, не иначе как ты в Израиль собрался.

Ицхак: Никуда я не собрался. Юдита с Виктором не поедут, им и здесь хорошо. Ольга тем более… А мы с тобой – только израильское небо коптить, да государство, для которого мы палец о палец не ударили, объедать…

Маша: Мы и для этого не ударили.

Ицхак: Зато они ударили… и не палец о палец. Потому-то я и думаю… думаю и ничего не придумаю… Такие вот дела, Мирьям – лилия Сарона или, не помню…чего-то там… (Бормочет) – Холона… Хеврона… Ашкелона… (Засыпает) Маша поправляет плед, выходит. В комнате темнеет.

Картина вторая

Прошло несколько месяцев.

Гостиная. Присутствует вся семья, кроме Ицхака, все сидят кто-где с чашками кофе. Входит Ицхак.

Ицхак: Ого! Вся мишпуха в сборе. Я так сразу и понял, когда увидел у подъезда машину… А угадайте, откуда я пришёл.

Маша: Что тут гадать – из своего «е-два – е-четыре».

Ицхак: А вот и нет.

Маша: Неужели в доминошники подался?

Ицхак: Я всегда подозревал, что ты низкого мнения о моих умственных способностях.

Маша: Как ты мог подозревать, я всегда это скрывала.

Ицхак: Спасибо, хоть на старости лет открыла мне глаза.

Юдита: Папа, не томи, говори, откуда.

Ицхак: Из синагоги.

Юдита: Из синагоги? Ты ходишь в синагогу? Что с тобой делали в больнице: лечили сердце или делали обрезание?

Ицхак: Обрезание, дорогая дочка, мне сделали на восьмой день после рождения, как и подобает еврейскому младенцу мужского пола. А в синагоге я был, во-первых, потому, что иногда там бываю, а во-вторых, к нам приехал новый кантор, притом из Вильнюса. Вот я и пошёл познакомиться.

Юдита: А тебе в синагоге не пеняют, что у тебя зять гой?

Ицхак: Там у каждого второго зять гой, у одного даже монгой… то есть монгол. И ничего. Так что не волнуйся, не пеняют.

Маша: Ну так что же кантор?

Ицхак: Ничего. Поговорили с ним за Вильнюс, за Литву. В независимой Литве, оказывается, как в демократической России: богатые богатеют, бедные беднеют. Больше ничего нового. Кстати, Ольга, почему я давно не вижу твоего Курта?

Ольга: Мы расстались, дедушка.

Юдита: Конечно, из-за тебя. Твой Курт по-моему ни разу в жизни голоса не повысил. Нужно было очень постараться, чтобы с ним поссориться.

Ольга: Может, из-за меня. А может, из-за него. Он действительно никогда голос не повышает. Так, не повышая, и сказал мне, что израильтяне, он сказал «евреи», в Палестине ведут себя с арабами, как фашисты с евреями. Ну, я ему и объяснила – на пальцах – кто тут фашист, а кто еврей. Больше он со мной разговаривать не будет – на любые темы.

Юдита: Господи! В Германии все немцы так говорят.

Ольга: Все – пожалуйста. Но не тот, кто хочет быть моим… в общем, моим.

Юдита: Что, нельзя было как-то… ну, спокойно, без скандала?

Ольга: Выходит, нельзя. Просто оказалось, что у меня не только коп аидише, а и всё остальное. (Пауза) Если дедушкины новости кончились, то теперь – моя. Я беременна. Но ни замужества, ни аборта не будет. Буду рожать.

Юдита: Хоть от Курта?

Ольга: Мама, я конечно, девушка нравов свободных, но не настолько… От Курта.

Виктор: Он знает?

Ольга: Не знает и не узнает. Обойдусь без него.

Юдита: Как ты это себе представляешь? Ты знаешь, какая это морока – ребёнок, сколько забот, денег, наконец. А ты хочешь одна, даже без алиментов…

Юдита: Не нужны мне его алименты. Пусть палестинским детям посылает, у которых отцы еврейских детей взрывают. Справлюсь. У меня уже немного отложено. Декретные даст фирма. Дедушка и бабушка пенсионеры – посидят с правнуком. Посидите?

Ицхак и Маша вместе: Посидим, чего ты спрашиваешь.

Ицхак: Особенно, если будет мальчик. (Маше) – Старая, не толкайся!

Ольга (родителям): Ну и вы, надеюсь, не оставите дочку с внуком без помощи. Будет у вас маленький Берл или маленькая Рохэлэ.

Юдита: Господи, ты что – тоже из синагоги?

Ольга: Пока нет, но бар-мицву или бат-мицву отмечать буду. Назло всем на свете Куртам.

Ицхак: Не говорю за всех, но на меня, внучка, можешь рассчитывать. И посижу и погуляю и в шахматы научу играть.

Маша: И в домино.

Ицхак: Молчи, старая, лучше готовь подгузники.

Маша: Сейчас подгузников нет, сейчас памперсы.

Ицхак: Ну памперсы, какая разница! (Виктору) – По такому случаю даже мне можно сто грамм. Пойдём на кухню, а то здесь заклюют.

(Уходят)

Маша: Пойду-ка я за ними присмотрю. Это такая публика…

(Уходит)

Юдита: Да-а, новости – лучше некуда. Ну, что же, если решила – рожай. А о папе ты подумала?

Ольга: Подумала. Через несколько месяцев он будет дедушкой.

Юдита: Я не об этом. Я о твоих Берлах и Рохэлэ. Ты думаешь, это ему приятно?

Ольга: Во-первых, Бэрл и Рохэлэ не мои, а твои дедушка и бабушка. А во-вторых, мама, когда я в 16 лет записалась в паспорте русской, ты что – обиделась? Почему отец должен обидеться на то, что я почувствовала себя еврейкой? Ради Бога, не выдумывай проблемы там, где их нет. Лучше вспоминай, как меня нянчила – тебе это скоро пригодиться.

Юдита: Надеюсь, ты не заставишь меня кормить грудью?

Ольга: Ну с этим мы как-нибудь сами…

(С кухни возвращается Маша)

Маша: Пьют. Мой старый дурень учит твоего молодого произносить благословение на вино. А пьют, между прочим, водку. (После паузы) – Воистину чудны дела Твои, Господи!

Картина третья

Ольга в своей комнате с весьма заметным животом, слушает классику.

Входит Ицхак.

Ицхак: К тебе можно?

Ольга: Заходи, деда.

Ицхак: Я смотрю, ты сменила репертуар. Чайковский?

Ольга: Моцарт. Врачи говорят, что он самый полезный во внутриутробный период. Помогает развитию и всё такое…

Ицхак: Ты подумай! И как… твой?

Ольга: Толкается, дед. Просто спасу нет, как толкается.

Ицхак: Толкается? Толкается, это хорошо. Вот я всю жизнь не толкался, старался поспокойнее… Если конфликт, старался примирить, уйти… А сейчас думаю: надо толкаться. Не в смысле расталкивать других, а просто… ну, вот как твой: толкается, значит живёт. Можно ведь не только других, можно и себя толкать. Вот наш сосед Зайдлиц, я как-то с ним говорил… Ты знаешь его историю – у него была девушка, еврейка, звали, как твою мать. При фашистах он её прятал. А потом за ней пришли из гестапо, как-то узнали, где она. И его мать её вывела. А он на это время ушёл. Если бы они её не выдали, сели бы всей семьёй в концлагерь. Он ушёл, пришёл – её нет. Что он, сопляк двенадцатилетний, мог сделать? – ничего. Его и осудить-то трудно. А он уже шестьдесят лет себя толкает и позабыть себе не даёт. Понимаешь? Я вот тоже, хоть и поздно, тоже начинаю себя толкать…

Ольга: Ты-то за что, деда? За тобой только бабушка грехи числит по женской части, в наше время простительные.

Ицхак: Ага. Я, знаешь, как-то недавно, можно сказать, на пороге старости подумал, что я за человек такой – ни подвига, ни крупной подлости не совершил, так, всё по мелочи – и хорошее и плохое. А сейчас вижу: нет, подвига не совершил, чего не было того не было, а вот грех крупный на мне есть. Я ведь в Понарах, где родителей и Пиню убили, почему не был? – боялся, что сердце не выдержит, за себя, то есть, боялся.

Ольга: Дед, там ведь, как я понимаю, могила общая – где твои, неизвестно. Это не то, что родителей не навестить, не придавай этому такого уж…

Ицхак: Ну да, не придавай… Или не предавай? – помнишь про приставки «пре», «при»… Я и не прИдавал, да, боюсь, что прЕдавал. Вот ты спрашивала пару раз, что я там на калькуляторе считаю – сейчас могу тебе сказать, что я считал. Я считал, за сколько марок продал своих родителей и младшего брата…

Ольга: Дед, ты, случаем, не тронулся?

Ицхак: Не тронулся, внучка, разве что чуть-чуть. Тут один русский писатель из здешних сказал – писатель, между прочим, хороший – что его безумие бредит по-русски. А моё безумие, если считать его безумием, бредит не по-русски и не по-немецки, а цифрами. За сколько я их продал? – Пожалте, в цифрах, всегда можно проверить. Квартира бесплатная – немцы за такую платят 600 марок в месяц – 4 года, умножаем на 48 месяцев. Бесплатные одежда, питание в первые полгода – плюсуем… Бесплатная медицина – ещё плюс. Экскурсии, кружки, шахматный клуб. Вот подсчитаю – и родителям на блюдечке поднесу: «Радуйтесь, я вас продал по высшей ставке, больше только за Бин-Ладена просят». Вот какой я оказался умелый торговец. Знаешь, Семён – этот, из Израиля – говорил, что у них Стена Плача вся утыкана записками с просьбами – о том, о сём. Вот и я приеду в Паняряй и рядом с памятником – там сейчас памятник каменный поставили – положу свою записку: «Не грустите, папа Берл, мама Рохл и братец Пиня, я вас продал по высшей ставке, как какого-нибудь Виленского Гаона. Порадуйтесь за вашего сына и брата Ицхака».

Ольга: Я тебя понимаю, дед. Я очень тебя понимаю. Но ты подумай, твои родители… Им это надо? Может, они вовсе ничего от тебя не ждут.

Ицхак: Не знаю, но думаю, что ждут. Их я тоже толкал. Толкал, толкал, а ответа нет. И вдруг дотолкался. На днях мне приснился отец. И он и я стоим на лужайке. Я говорю ему: «Папа, папа, вот я, твой Ицик, ты видишь меня?» А он смотрит по сторонам, на меня – и не видит. Я говорю: «Вот он я, вот…» А он опять – крутит головой – и не видит. А я – не могу с места сойти и только говорю: «Ну вот же я, посмотри сюда, вот я…» И он – понимаешь – посмотрел на меня, как будто только сейчас увидел и… и… и ты понимаешь, он ничего мне не сказал, а сплюнул и отвернулся. Понимаешь, сплюнул и отвернулся. Вот поэтому я и решил поехать в Понары, пусть там он плюнет мне в лицо по-настоящему. Вот тогда я по-настоящему буду счастлив. Потому что кара за дело – это хорошо. Это спасает. Бабке пока не говори, чтоб не шумела. До этого ещё пару месяцев, так что молчок. Договорились?

Ольга: Договорились.

(Ицхак уходит)

Картина четвёртая

Ольга сидит в гостиной, что-то шьёт. Напевает: «Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю, Придёт серенький волчок И укусит за бочок…» Входит Зайдлиц.

Зайдлиц: Гутен таг, фройляйн Ольга. Добри день.

Ольга: Гутен таг, герр Зайдлиц.

Зайдлиц: А где ваши дедушка и бабушка?

Ольга: Бабушка в магазине, а дед, я думаю, как всегда – со своими шахматистами.

Зайдлиц: Простите, Ольга, а можно задать вам вопрос? Я понимайт, это неудобно, я вам чужой.

Ольга: Ради Бога. Я сейчас в таком положении, что все мои секреты у меня на лице. То есть, скорее, на животе.

Зайдлиц: Я хотел спросить. К вам – это быль несколько месяц назад – приходиль человек. Он биль из Израиль?

Ольга: А… дядя Сеня. Из Израиля, из Бат-Яма. А как вы догадались?

Зайдлиц: Вы не поверить, Ольга, я люди из Израиль вижу сразу.

Ольга: Потому что загорелый?

Зайдлиц: Нет, я просто там биль…

Ольга: Вы? В Израиле? Если не секрет, зачем? Простите, конечно, но я не думаю, что у вас там родственники.

Зайдлиц: Родственников, вы правы, нет. А вот зачем?.. Я бы хотел ответить на ваш вопрос, но не могу. Я и себе не могу на него ответить. Может быть, ваш дедушка Ицхак вам рассказываль, что когда-то у меня биль девушка… Юдита.

Ольга: Рассказывал. Вы, герр Зайдлиц, на него не сердитесь, вы ведь не говорили, что это тайна.

Зайдлиц: Нет, нет! Это не тайна. Это другое. Я сам спрашивал себя: «Хайнрих, зачем тебе Израиль? Юдита не биль в Израиль, она всю жизнь жиль в Мюнхен. Что ты хочешь найти в Израиль?» Вы думаете, Ольга, я хотель что-то искупить, я думаль что-то сделать для евреев? Я честно вам скажу, я ничего не думаль. Я поехаль туда, потому что у меня не биль покоя – с того дня, как её увели гестапо, у меня не биль покоя и нет его до этот время. Я много раз думаль, что мне надо биль пойти с ней и умереть. Если бы это биль так, я бы умер, и уже шестьдесят лет у меня биль бы покой, а так – у меня его нет и никогда не будет…

Ольга: Я очень сочувствую вам, герр Зайдлиц. Но мне кажется, вы слишком уж… Ведь если разобраться, вы не виноваты…

Зайдлиц: Когда вы станет старше, фройнляйн, ну, как я, вы поймёт, что есть такая вина, что она не от разум, она есть, потому что она есть и потому что она … толкает ваше сердце.

Ольга: А как вам Израиль, герр Зайдлиц?

Зайдлиц: Я не знаю. Я там ходиль… ходиль… Я приехаль туда без покой и уехаль без покой. Но мне кажется, там он есть, только не для меня. Я, вы знаете, рад, что в Германии есть евреи, как это биль когда-то, но я думаю, что в Израиле им было бы лучше. Таким, как ваш дедушка…

Ольга: Ну, деда с места не стронуть… по крайней мере в ту сторону. А вот я, то есть мы…

Зайдлиц: Ничего не буду вам говорить, но поверьте, я по-настоящему желаю вам счастья. Вам и ваш киндер. Всего вам лучший, Ольга.

Ольга: Спасибо, герр Зайдлиц. Заходите ещё. Оказывается, с вами очень приятно поговорить. До встречи.

Зайдлиц уходит.

Ольга: молчит, потом начинает машинально раскачиваться: «Баю-баюшки-баю… пауза. Какой интересный старик. А я-то думала, обычный лицемер: «Здрасьте, пожалюйста, будьте добри, всего хорошего», а он… Подумать только, поехал в Израиль… А мы с тобой (гладит себя по животу) – поедем в Израиль? К Средиземному морю, к Красному морю, к Мёртвому морю? – Подумать только: страну на карте не видно, а морей больше чем в большой Германии.

Входят Ицхак и Маша.

Маша: Оля! Ты знаешь, что задумал этот старый чудак?

Ицхак: Ты явно хотела сказать «мудак».

Маша: Ицик, придержи язык хоть при внучке.

Ицхак: Не сомневаюсь, она знает слова и похлеще.

Ольга: Знаю, дедушка.

Маша: Представляешь, он собрался в Литву. Сто лет не был и не тянуло. От Москвы ночь езды, так нет, а теперь ему приспичило, через пол Европы…

Ицхак: Какие пол Европы? Чуть-чуть Польши – и я там.

Маша: А где ты остановишься? Раскинешь палатку у башни этого… их князя?

Ицхак: Гедиминаса. Зачем палатку? Там что – нет гостиниц? Если не будет мест, пойду в израильское посольство. Скажу – помогите. Я что – не еврей?

Маша: На тебя посмотришь – не ошибёшься. Но скажи, какое ты имеешь отношение к Израилю? Твоё посольство в Литве – германское, понимаешь, германское.

Ицхак: Я понимаю одно, что я поеду в Вильнюс, даже если моё посольство находится в биробиджанской тайге. Имеет право человек на старости лет навестить могилу родителей. Ты, старая, не крути, а отвечай: имеет или не имеет?

Маша: Имеет, имеет, успокойся. Просто для меня это неожиданно. Надо же как-то подготовиться. Наверное, можно заказать гостиницу отсюда…

Ольга: У мамы в Вильнюсе есть подруга. Они, конечно, давно не виделись, но из Москвы мать, я помню, частенько звонила. По-моему, они вместе учились в институте. Илана… или что-то вроде. Нет, Илана, точно. Так что, если что…

Ицхак (Маше): Ну, успокоилась. Ты же знаешь, твой умный муж никогда нигде не пропадал и не пропадёт.

Маша: Хват в три хода!

Ицхак: Беру свои слова обратно: один раз пропал – когда на тебе женился.

Маша: Потому что я тебе объявила мат в один ход. Ладно, чешите себе языки, я пошла собирать чемоданы.

Ицхак: Не чемоданы, старая, а чемодан, я туда всего на несколько… (Не договаривает. Маша уходит, потом уходит Ольга, Ицхак стоит в раздумье)

Картина пятая

Гостиная. Ольга, рядом с ней детская коляска. Маша сидит в кресле. Виктор за маленьким столиком в углу. Юдита ходит по комнате, останавливается.

Юдита (читает телеграмму, судя по всему не в первый раз): «Скоропостижно скончался. Скорбим вместе с вами. Выезжайте, ждём, Илана, Борис.

(Молчание)

Маша: Надо ему было ехать… С его сердцем. Говорила ему… Нет! Всю жизнь был упрямым, таким и остался.

Юдита: Не казни себя. Никто ни в чём не виноват. Это жизнь… Смерть…

Виктор (за столиком, машинально перебирает бумажки): Что это за гигантский счёт из аптеки? Сто марок. Юдита?

Юдита: Какой счёт?

Виктор: Посмотри. Ты же знаешь, я плохо читаю. Говорить ещё туда-сюда, а читать…

Юдита (смотрит): Из аптеки, так… Обычное снотворное. По-моему, у нас никто не страдает бессонницей. 10 упаковок… Господи, мама, неужели дед?!

Маша: Юдита, не сходи с ума. Это я выписала для Сары, ей уже не дают… Что ты подумала! (Кричит) – Я не хочу слышать ни про какое снотворное! (Успокоившись) – Дед никогда бы этого не сделал… Хотя бы ради меня, ради нас. (После паузы) Шахматы, вечные шахматы, шутки… Он просто не мог здесь жить. Подумай, из Москвы так просто… а он ни разу туда не ездил, ни разу. А сейчас потянуло. Это отсюда его потянуло… Я думаю, что он понял, что сделал страшную ошибку, мы все вместе её сделали – и он поехал за неё платить. За себя и за нас…

Юдита: Так что же ты не остановила!

Маша: Кто-то мог остановить твоего отца? Ицхака – «мат в три хода»/ Он таки сделал эти три хода: Москва-Мюнхен-Паняряй… Всё! Хватит слов. Юдита, заказывай билеты в Вильнюс, на ближайший рейс. Виктор, везёшь меня в банк, сниму все, сколько есть. Оля, останешься без нас, если не будешь справляться, попросишь Розу или Сару, они помогут. Всё. Виктор, едем.

В это время Юдита достаёт мобильник, куда-то звонит, что-то записывает, говорит: «Данке шён, фройляйн».

Юдита (Маше и Виктору): Я с вами. Закажу билеты из машины. Оля, мы скоро.

Маша (останавливается около коляски): Оля, дедушка любил тебя больше всех. В общем, я передам ему привет от тебя и от… Как уменьшительное от Берл – Берлик?

Ольга: Бабушка, какой Берл? Посмотри на него – он же типичный Ицхак! Ицхак, Ицик, Исачок.

Все выходят. Слышится плач младенца. Ольга подходит к коляске, начинает молча качать. Потом начинает напевать.

Ольга: Баю-баюшки-баю,

Не ложися на краю,

Придёт серенький волчок,

После паузы:

Скажет, где наш Исачок,

Баю-баю-баю-бай,

Быстро глазки закрывай.

После паузы:

Чтобы Ицик был счастлив,

Мы поедем в Тель-Авив.

После паузы:

Сядем мы на самолёт,

И приедем в город Лод.

После паузы:

Там нас встретит добрый слон,

И поедем мы в Холон.

После паузы:

Не захочется в Холон,

Мы поедем в Ашкелон.

Баю-баю-баю-бай,

Крошка Ицик засыпай.

А-а-а-а-а-а-а,

А-а-а-а-а-а-а…

Сцена медленно темнеет.

Занавес

---

---

Всего понравилось:
Всего посещений:

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer15/Hanan1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

---