---

Владимир Матлин

Чайкины и Рабочевы: параллельная история

(мини-роман)

Лежащие в одной плоскости параллельные линии не пересекаются. Так полагал древнегреческий математик Эвклид, так, в основном, считаем и мы, правда с разными оговорками вроде математики Лобачевского и продолжения линий в бесконечность. Но параллельная история двух семей – это все же не геометрия, тут свои закономерности. Начать с того, что параллельные линии двух этих семей, Рабочевых и Чайкиных, вышли из одной точки, что невозможно в геометрии. Название этой точки на крупномасштабной карте Российской Империи обозначалось как населенный пункт по имени Захвылье; еле заметная точка, какими на картах отмечаются самые маленькие городки, поселения, местечки…

Впрочем, начать нужно не с географических названий (топонимов), а с личных имен (антропонимов). Только следует оговориться: речь пойдет не о реальных, существовавших в истории людях – все персонажи придуманы автором. Однако эти вымышленные персонажи обобщают несколько биографий реальных людей, еще недавно живших в Советском Союзе и Соединенных Штатах, и так или иначе участвовавших в реальных исторических событиях.

1. В поисках дяди

В английском языке русский звук Х может изображаться и буквой H (эйч) и сочетанием букв СН (си-эйч). Но СН произносится чаще как русское Ч, поэтому Исаак Хайкин, еще сидя в карантине на острове Эллис-Айленд, уже стал именоваться Чайкин, Айзек Чайкин. Не то, чтобы он сам это придумал – он не знал по-английски ни слова – а просто чиновники иммиграционных служб так его называли, и он стал называть себя этим же именем, чтобы им было понятно. Чайкин так Чайкин, не все ли равно!

Холодным осенним утром Исаак был отпущен из карантина и вступил на американский материк в районе Бэттери-парка в Нью-Йорке. Ветер с океана пробирал до костей, и Чайкин старался заходить во все попадавшиеся на его пути магазины, чтобы хоть недолго погреться. Но это удавалось далеко не всегда: в большие дорогие магазины его не впускали швейцары, величественные и неприступные, как средневековые замки. Смерив взглядом жалкую фигуру в куртке и с мешком на плече, они брезгливо махали рукой – «прочь пошел!». А в маленьких магазинах, едва он заходил, подбегал приказчик и спрашивал «чем могу помочь?». Исаак молча уходил.

Так он двигался по Манхэттену по направлению с юга на северо-восток, перекидывая время от времени с плеча на плечо парусиновый мешок с пожитками. В кармане его подбитой ветром куртки хранилась драгоценная бумажка, где рукой отца был нацарапан адрес единственного знакомого в Нью-Йорке человека – дяди Берла. Исаак шел к Берлу, со страхом думая о том, что он будет делать, если дяди не окажется по этому адресу. Или он не захочет принять Исаака…

А причины для беспокойства были, и весьма основательные. Начать с того, что дядя Берл был вовсе не дядей, а братом мужа маминой кузины. В Америку он уехал с семьей лет пять назад, и за все это время прислал домой, в Захвылье, только одно письмо, в котором уведомлял, что живет в Нью-Йорке, что все, слава Богу, здоровы, и что жизнь в Америке дорогая. С конверта этого единственного письма и был старательно скопирован нью-йоркский адрес Берла. Но поскольку написан адрес был по-английски, произнести его вслух никто в Захвылье не мог. Выгрузившись с парома на берег, Исаак показал бумажку хмурому матросу, возившемуся с чалкой. Тот закончил свое дело, внимательно изучил бумажку и стал было объяснять что-то по-английски, но увидев, что Исаак ни слова не понимает, просто показал рукой направление. Иди, мол, туда, и придешь. И Исаак шел…

Он уже потерял счет времени и стал опасаться, что сбился с пути. Названия попадавшихся улиц он сравнивал со своей бумажкой – нет, не то… Он попытался спрашивать прохожих, но из этого ничего не получалось: они не понимали его, он не понимал их. И тут он увидел в витрине какой-то лавки с детства знакомые буквы, означавшие с детство знакомое слово: «кошер». Исаак вскрикнул от радости.

Первое, что он ощутил, просунувшись в дверь, был ни с чем не сравнимый запах свежего хлеба – запах покоя, домашнего уюта, семейного счастья. За прилавком маячил человек с заплетенными в косички пейсами.

– Ну, вус вилсте? – спросил он, и Исаак затрепетал, услышав «мама-лошн», родной язык

– Я ищу улицу… как она называется? – радостно заговорил он. – Я только сегодня утром приехал, а мой дядя… Я ищу дядю, он живет в Америке. У меня записан его адрес.

С этими словами он извлек из кармана заветную бумажку.

– Так это Дилэнси, это совсем недалеко, – сказал продавец, взглянув на бумажку. – Пойдешь дальше по улице, пройдешь три… нет, четыре блока и свернешь налево. Пройдешь мясную лавку Штильмана, еще три блока – и тут Дилэнси. Понял?

– Понял, – неуверенно проговорил Исаак. – А что такое блок?

Продавец сокрушенно покачал головой:

– Смотри: вот так идет улица, тут пересекает ее другая, и тут еще одна – чертил он пальцем на прилавке, – а между ними – блок. Откуда ты такой приехал? Подожди, не уходи, я сейчас…

Он повозился под прилавком и протянул Исааку большую булку и стакан горячего молока:

– На вот, поешь. Нет-нет, денег не надо. Покормить такого как ты – это мицва.

Подбодренный горячим молоком и булкой, Исаак зашагал веселее. Он шел и удивленно озирался по сторонам: в этой части города на каждом шагу он видел надписи по-еврейски – прямо как в Захвылье на еврейской стороне, но только в десять, пятьдесят, сто раз больше. Он прошел несколько синагог, множество кошерных лавок, портняжных и часовых мастерских. По улицам ходили евреи в черных шляпах и еврейки в париках и громко говорили на идиш. «Шлемеле! Шлемеле!» – протяжно кричала из окна пожилая рыжая женщина, и Исаак вспомнил бабушку, как она звала его к обеду.

Исаак отсчитал четыре квартала, свернул налево, миновал лавку Штильмана. Он старательно сверял названия улиц с бумажкой и, наконец, увидел: «Дилэнси». Название этой улицы стало первым словом, которое Айзек Чайкин прочел в своей жизни по-английски.

2. Орден Красного Знамени

В боевом 1918 году Арону Хайкину исполнилось восемнадцать лет, он был рабочим на мельнице – таскал мешки. Отец к тому времени умер, старший брат жил где-то в Америке, Арон был единственным мужчиной в семье из четырех человек: мать и две сестры. Семья жила, мягко выражаясь, весьма скромно: еле-еле хватало на пропитание. У бедных девушек шансы на замужество были совсем небольшие, а пока сестры оставались в его семье, Арон не мог жениться. Хотя по тогдашним понятиям ему уже следовало подумать о невесте.

И вот однажды августовским утром в их родное местечко Захвылье вступил казачий отряд какого-то «батьки» какого-то цвета. До того в Захвылье побывали уже всякие борцы за правду и народное счастье – и белые, и красные, и зеленые. Но все они проходили не задерживаясь. На этот же раз отряд расположился на постой, и в середине дня начался дикий еврейский погром, в котором приняли участие и местные захвыльские жители. Население города состояло примерно поровну из евреев и неевреев.

Мельница, где работал Арон, находилась в двух верстах от местечка. Первым побуждением Арона, когда слух о погроме достиг его, было бежать домой, чтобы защитить семью. Но владелец мельницы Хома Грищук буквально силой удержал его: «Куда ты? Тебя ж замордует первый встречный казак, домой ты нипочем не добежишь». Не отпустил он в местечко и других работавших у него евреев, и тем самым, скорей всего, спас им жизнь. Вообще Грищук, можно сказать, хорошо относился к евреям – в том смысле, что не разделял господствующего мнения, «шо усих жидив трэба поубивати».

Ночью Арон все же прокрался к себе домой… вернее, к тому месту, где до вчерашнего дня был его дом. Он застал остов дома с разбитыми окнами и обезумевшую от горя мать. С окаменевшим лицом без единой слезинки она сидела над телами двух дочерей…

На следующее утро в Захвылье вступили красные. Весь день в местечке хоронили убитых. Вечером красный командир товарищ Кумачев собрал жителей еврейской половины Захвылья, обещал наказать погромщиков и предложил молодым людям добровольно вступать в Красную Армию, поскольку все равно мобилизуют. И Арон Хайкин вступил. Полуживую мать оставил на попечение ее замужней сестры, а сам ушел с красными. Когда он записывался, командир товарищ Кумачев посоветовал Арону сменить фамилию, поскольку Хайкин звучит недостаточно революционно. Он предложил фамилию Рабочев, Аркадий Рабочев. «Ты на мельнице кто? Рабочий человек, верно?» Арон согласился, и командир тихо добавил: «Я ведь тоже раньше назывался Кацман»…

А виновных в погроме так и не нашли, все свалили на казачий отряд. Но одного жителя все же расстреляли – Хому Грищука. Не за погром, а за то «как есть буржуазия и эксплуататор трудового народа». Так объяснил товарищ Кумачев тем беспринципным евреям, которые пришли хлопотать за арестованного Грищука. «Где ваша классовая сознательность, товарищи евреи?!» – возмутился товарищ Кумачев.

В рядах Красной Армии Аркадий Рабочев сражался храбро, о чем свидетельствовали боевые награды, украшавшие его грудь. И среди этих наград – орден Красного Знамени, один из первых в стране; Аркадий получил его за «личную храбрость и находчивость», проявленные в боях за Каховский плацдарм в сентябре 1920 года. Он воевал там под непосредственным командованием легендарного красного маршала Василия Блюхера, чем очень гордился (и что потом, как говорится, вышло ему боком, но это потом)

Демобилизовавшись из армии ввиду тяжелого ранения, Рабочев поступил в Киеве в политехнический институт и окончил его специалистом по сельскохозяйственным машинам. Далее карьера молодого инженера, героя войны, кавалера ордена Красного Знамени, члена партии, развивалась с головокружительной скоростью. К тридцати семи годам, то есть к моменту ареста, он занимал пост заместителя министра в правительстве Украины и был членом ЦК республиканской компартии.

3. Пожар

На счастье Исаака, дядя Берл жил по-прежнему на Дилэнси по тому самому, записанному на бумажке старому адресу. Появлению родственника из Захвылья он не удивился, как будто всегда ожидал. И хотя семья жила тесно, поселил его у себя.

– Спать будешь с Йошкой, он маленький, уместитесь. Завтра же пойдешь работать, я тебя устрою учеником на швейную фабрику. По вечерам будешь ходить в школу, учить английский. Без английского ты в этой стране никто, запомни это. Без английского будешь вроде меня до старости на побегушках в какой-нибудь лавочке.

В семье Берла помимо десятилетнего Йошки была еще двадцатилетняя дочка Рози, которая работала на швейной фабрике. Фабрика называлась The Triangle Shirt Waist Factory и находилась в получасе ходьбы от Дилэнси. Дядя Берл был знаком через синагогу с одним из владельцев фабрики Максом Бланком, к которому и привел Исаака рано утром на следующий день после его прибытия в Новый Свет. Мистер Бланк выслушал просьбу Берла, смерил взглядом Исаака и задал ему какой-то вопрос по-английски. Исаак растерянно посмотрел на дядю Берла и на всякий случай кивнул головой. Мистер Бланк поморщился:

– Ладно уж, попробуем взять его учеником наладчика. Но если не научится по-английски…

Дядя Берл подобострастно закивал. Считалось, что Бланк делает большое одолжение, хотя условия, на которых Исаака взяли на работу, были весьма жесткими: первые два месяца ученичества он не получал ни цента зарплаты, а вкалывал полный день.

С учителем Исааку повезло: старый Димарко знал свое дело досконально, а главное, был толковым и терпеливым наставником. А терпения ему понадобилось много, особенно на первых порах, когда Исаак совсем не понимал по-английски. Но Джино Димарко всегда помнил, как тридцать лет назад он сам приехал в Америку из родного Неаполя и как трудно ему приходилось без языка. Собственно говоря, старым он не был, особенно по нашим нынешним понятиям: мужчина лет пятидесяти с модными закрученными вверх усами, большого роста, атлетического сложения. В молодости он увлекался классической борьбой и даже подрабатывал, выступая в цирке. «Старым Димарко» его называли скорее из почтения.

Конечно, языковая нестыковка создавала неудобства в общении учителя с учеником, но с другой стороны, служила Исааку еще одним стимулом для изучения английского. В течение рабочего дня он старался запомнить всякие специальные названия и производственные термины, вечером на занятиях в школе для эмигрантов заучивал грамматические конструкции, а утром в течение получаса, пока они шли на работу, получал от Рози поправки к своему английскому произношению. Таким образом, через два месяца американской жизни, когда подходил к концу его ученический срок, он уже мог в простых словах что-то сказать по-английски – «в этой машине нужно заменить шпульку» – и его оставили на фабрике в качестве помощника механика-наладчика. Зарплату, правда, положили мизерную – четыре с половиной доллара в неделю. Рози, к примеру, зарабатывала семь.

Любая, даже не очень подробная история американских профсоюзов, непременно упоминает The Triangle Shirt Waist Factory, швейную фабрику, события на которой сыграли столь заметную роль в развитии рабочего движения в стране. Вообще говоря, фабрика была во всех отношениях типичным для того времени предприятием sweat-shop, как их называли, то есть функционирующим на основах «потогонной системы»: 13-часовой рабочий день, антисанитарные условия труда, жестокие нормы выработки, свирепые надзиратели и циничное пренебрежение условиями безопасности. В частности, правилами пожарной безопасности.

Все швеи на фабрике были молодые женщины, средний возраст 19-20 лет. Почти все они недавно приехали в Америку: примерно половину составляли еврейки из России (точнее, из Польши, Украины и Белоруссии), также много было итальянок и латиноамериканок. Все они плохо говорили по-английски, и sweat-shop был единственным местом, где эти женщины могли как-то заработать на жизнь; уборкой улиц и помещений, заметим кстати, в те далекие времена занимались мужчины.

Рози, высокая медно-рыжая девушка с решительными манерами, отличалась от других швей лучшим знанием английского языка, и это означало, что в недалеком будущем она постарается перейти на лучшую работу – скажем, продавщицы или кассирши. К Исааку она относилась несколько снисходительно: все же она была на год старше и жила в Америке уже пять лет. Когда их смены совпадали, они ходили на работу и с работы вместе. Для Исаака это были очень полезные прогулки, потому что Рози заставляла его говорить по-английски. Хотя в тот незабываемый день, изменивший жизнь Айзека Чайкина и определивший его судьбу, они в первый и последний раз говорили на родном языке: английский никак не подходил к теме разговора.

Весна в тот год пришла к концу марта, и это было первое по-настоящему весеннее утро с теплым солнцем, ясным небом и еле ощутимым ласковым ветерком. Лучезарное утро, суббота 25 марта 1911 года.

– Ты заметил, как отец нервничает эти дни? – спросила Рози. Вопрос был неожиданный: Исаак был готов к разговору о неправильных английских глаголах или там о конструкции вопросительного предложения, а она вдруг заговорила на родном языке на сугубо домашнюю тему. – А знаешь, почему? Из-за того, что мы должны сегодня работать, а сегодня суббота. Он вырос в этих представлениях, с этим ничего не поделаешь…

Она сокрушенно покачала головой и замолчала. Они шагали еще целый квартал («блок», как Исаак теперь говорил) прежде, чем он несмело признался:

– Знаешь, мне тоже не по себе как-то. Не то, чтоб я такой религиозный… но как-то… Шаббес все-таки…

– Вот именно: «как-то», – возбужденно заговорила Рози. – Это и есть предрассудки. Сам не знаешь, как объяснить, а почему-то боишься. На этом вся религиозная жизнь построена: ни логики, ни смысла, одни смутные ощущения. – И решительно: – Пока люди не освободятся от предрассудков, пока не научатся рационально рассуждать на основе фактов, так и будут жить в невежестве и бедности. Особенно мы, евреи.

Исаак надолго замолчал, и когда уже свернули на Грин-стрит и подходили к фабрике, со вздохом проговорил:

– Наверное ты права. Но нам ведь с детства внушали… И так сразу взять и отказаться…

Фабрика занимала три верхних этажа в десятиэтажном кирпичном здании. Рози поднялась на восьмой этаж, Исаак на десятый. Рабочие, как правило, пользовались грузовым лифтом. Помимо лифта, внутри здания была лестница с выходом на Грин-стрит, обычная лестница, притом только одна. И потому когда на восьмом этаже вспыхнул пожар и сразу же охватил эту лестницу, пятьсот рабочих фабрики, в большинстве молодые женщины, оказались в огненной западне – единственный путь к спасению был отрезан…

Позже ни одна из следственных комиссий так и не смогла установить, отчего начался пожар. В течение считанных минут пламя, распространяясь по кучам сухого тряпья, рулонам ткани и кипам изделий, охватило восьмой этаж, пошло вверх, перекинулось на девятый и затем на десятый этажи.

Рабочим на десятом этаже, можно сказать, повезло: когда начался пожар, диспетчер цеха с восьмого этажа позвонила на десятый и подняла тревогу. Люди кинулись к лестнице, увидели огонь, и вспомнили про единственный выход: через чердак на крышу. На крыше горящей фабрики сгрудилось более сотни человек – все, кто был на десятом этаже и немногие, сумевшие проскочить на десятый этаж с восьмого и девятого. Несколько молодых девушек и парней, в их числе Исаак, решились перепрыгнуть на крышу соседнего здания. Проход между домами был не такой большой, но крыша соседнего здания была несколько выше, и это затрудняло прыжок. Так что большинство людей продолжало толпиться у края в надежде на помощь.

И тут на крыше соседнего здания, где размещался юрфак нью-йоркского университета, появились студенты с лестницей. Они перекинули ее в виде мостика на крышу горящей фабрики. Три студента перебежали на другую сторону. Им удалось навести порядок, успокоить людей, построить их в ряд, и одного за другим перевести на безопасную сторону. Так были спасены все, находившиеся на крыше.

Иначе развивались события на восьмом этаже. Увидев огонь, Рози бросилась через весь огромный цех к выходу, к лифту, но пока она добежала, там уже сгрудилась большая толпа кричащих людей. Они тщетно вызывали лифт. Рози вспомнила про лестницу, побежала к двери, ведущей на площадку, но там тоже билась толпа обезумевших от страха женщин. Они пытались выломать железную дверь. «Пустите меня, я открою! Пустите!» – услышала Рози мужской голос. Димарко пробивался через толпу к двери. «Внутрь! Дверь открывается внутрь!» – кричал он. Наконец, ему удалось приблизиться к двери, но толпа напирала, и он не мог оттянуть створку. Он уперся ногой в стену и тянул дверь на себя, отодвигая своей спиною людей назад. Ценой огромных усилий ему удалось приоткрыть дверную створку, и в образовавшуюся щель протиснулись три-четыре девушки, но тут же с криком метнулись назад: на лестнице полыхало пламя.

Тогда люди бросилась обратно, в цех, к окнам. Несколько девушек вскарабкались на подоконник. С высоты восьмого этажа они видели толпу, через которую пробивались к горящему зданию пожарники с лестницами. Они кричали пожарникам «помогите», одна сорвала с себя блузу и махала ей над головой. Пламя подступало все ближе, и пожарные лестницы были их единственным шансом спастись. Пожарники внизу понимали ситуацию, они спешили, как могли, они изо всех сил крутили ручки барабана. Лестница ползла вверх с невыносимой медлительностью, одна секция постепенно вырастала над другой. Вот она достигла четвертого этажа… пятого… «Скорей! Скорей!» – кричали из толпы. Люди видели, как вырываясь из окон, языки пламени обвивают сгрудившихся на подоконниках девушек. У одной загорелась юбка, она пыталась сбить огонь, не выпуская из рук оконную раму.

И тут люди увидели, что движение лестницы вверх прекратилось. Лестница замерла, едва достигнув шестого этажа, не дотянув до несчастных девушек футов тридцать. «Всё, это вся длина», мрачно сказали пожарные. Девушки в окне поняли это тоже. У некоторых уже горела одежда, и дымились волосы. И тогда одна из них прыгнула… Может быть, она рассчитывала зацепиться за лестницу, но пролетела мимо, пробила навес над тротуаром и врезалась в асфальт. Трупа не было – сплошное кровавое месиво…

Толпа взвыла от ужаса. «Не прыгайте! Не прыгайте!» – кричали снизу. Но девушки, одна за другой, а то и группами по три-четыре, стали прыгать из окон. На что они могли надеяться? Ни на что…

Рози и Димарко видели это изнутри цеха. Рози было рванулась к окну, но Димарко удержал ее за руку. Он сдернул с себя рубашку, разорвал ее пополам, одной половиной замотал себе голову, а другую подал Рози. Она тоже обмотала себе голову. Через бушевавший огонь они перебежали к боковой стене цеха. Этой стороной фабрика выходила в узкий проход, отделявший ее от здания нью-йоркского университета. Окна здесь были уже, чем со стороны фасада. В одном окне билась совсем молодая девушка, лет шестнадцати. Она пронзительно визжала. Димарко вскочил на подоконник. Напротив, в окне противоположного здания, футах в семи от себя он увидел Исаака – тот орудовал обломком письменного стола, пытаясь перебросить его как мост из окна в окно. Но доска была слишком коротка.

– Не так! – крикнул Димарко. – Положи доску на подоконник! А теперь ложись на нее грудью!

Исаак прижал доску к подоконнику всей силой своего веса. И тогда Димарко проделал немыслимый трюк: он зацепился ногами за раму окна и, пружинисто перебросив свое тело над пролетом, ухватился руками за доску на противоположной стороне. Его спина и доска образовали что-то вроде моста над пропастью.

– Придерживай мои руки, – прохрипел он Исааку. Челюсти его были сжаты от напряжения. – Давай, ползи!

Эта команда относилась к Рози, но она подсадила на подоконник визжащую девчонку. «Ползи!» Не прекращая визга, девушка благополучно переползла через живой мост, и на другой стороне ее подхватили прибежавшие на помощь студенты. «Давай скорей!» – скомандовал Димарко, и Рози начала свой путь по его спине. Она была вдвое больше той первой визжащей девчушки, и Исаак чувствовал, как задрожали от напряжения руки Димарко. И вот когда Рози доползла примерно до середины, на подоконнике возникла охваченная огнем фигура женщины. Прежде чем кто-нибудь успел что-то сообразить, она с криком бросилась на спину Рози. Исаак изо всех сил вцепился в руки Димарко, кисти его рук мертвенно побледнели, из-под ногтей выступила кровь. Студенты через голову Исаака тоже пытались удержать Димарко, но тяжесть была слишком велика. Исаак чувствовал, как руки старого итальянца сползают с доски – это приближалась катастрофа… Последнее, что врезалось в память – расширенные от ужаса глаза Рози и багровое от напряжения лицо Джино Димарко.

Тело Димарко опознали по усам, а Рози опознать так и не удалось: ее обезображенные останки не отличались от останков других работниц, погибших в этот день на фабрике Triangle Factory. Из ста сорока шести погибших сто двадцать были женщины.

То о чем молчали годами, вдруг выплеснулось наружу и стало предметом страстных дебатов: «потогонная система», безжалостная эксплуатация иммигрантов, антисанитарные условия труда, производственные травмы и пожары на предприятиях...

Собрание рабочих на фабрике проходило дней через десять после пожара. Многие работницы сидели на собрании с незажившими ожогами, забинтованные, в гипсе. На стене висел список погибших – еще неполный, еще пополнявшийся каждый день. Помимо рабочих, присутствовал владелец предприятия Макс Бланк и представители городского управления, полиции, пожарной службы.

Мистер Бланк открыл собрание пространной речью. Он искренне скорбел о потерянных жизнях и обещал сделать все возможное, чтобы подобное не случалось впредь. Затем он заговорил о причинах и обстоятельствах пожара. Собственно говоря, причину установить пока не удалось, но что важно подчеркнуть: администрация фабрики соблюдала и выполняла все предписания закона относительно пожарной безопасности на промышленных объектах. И у администрации есть доказательства. Вот, например, составленный по всей форме в прошлом году акт о соответствии фабричного помещения требованиям пожарной безопасности, подписанный представителями пожарной инспекции, городского отдела промышленных зданий, городской полиции. Макс Бланк потряс над головой бумагой с лиловыми печатями и кружевными подписями. Однако пожар все же произошел. Но что проделаешь – ничьей вины нет, это как стихийное бедствие: случаются же ураганы, штормы, землетрясения…

Рабочие приуныли. Они понимали, куда клонит Бланк: раз нет вины, то и спрашивать не с кого, и значит, компенсаций за потери и ранения в законном порядке не будет, а так – что хозяин захочет, то и даст, и скажи спасибо.

Мистер Бланк еще не закончил свою речь, как произошло нечто неожиданное. Собственно говоря, для Исаака это было такой же неожиданностью, как и для других. В последнее время, со дня пожара, он пребывал в страшном нервном напряжении. Сцены гибели друзей преследовали его, он не спал по ночам. На собрание он пришел без всяких специальных целей, не собираясь вмешиваться в ход событий. Совершенно неожиданно для себя он вскочил на ноги и громко заговорил – по-английски, первый раз в жизни публично и по-английски.

Нельзя сказать, что речь его отличалась гладкостью и правильностью. Он не говорил, а кричал, скорее даже выкрикивал английские слова, которые все же складывались в осмысленные фразы. И самое главное – это совершенно соответствовало настроению и мыслям рабочих, они тоже громко кричали, выражая поддержку Айзеку Чайкину. Смысл его слов сводился к тому, что люди погибать не должны ни в каких случаях. Если правила соблюдены, а люди погибли, значит это плохие правила, и за них должны отвечать и те, кто их составил, и те, кто их применял. Погибли люди, наши друзья, мои друзья, и не может быть, чтобы за это никто не отвечал. Что здесь происходит? Здесь владельцы и городские власти пытаются снять с себя ответственность за происшедшую трагедию. Но им это не удастся. Мы, рабочие, не дадим себя обмануть. Мы закроем фабрику и не впустим никого, пока наши требования не будут удовлетворены.

Тут все повскакали с мест, и начался невообразимый шум. Мистер Бланк пытался говорить, но его заставили замолчать. То же произошло с представителем городского управления, который призывал к выдержке и терпению. Рабочие бурно требовали немедленных компенсаций и улучшения условий труда. Тогда владелец и представители властей ушли с собрания. Макс Бланк уходил с опущенной головой, ни на кого не глядя, мысленно проклиная тот день и час, когда по просьбе Берла взял на работу этого местечкового революционера. И ведь по-английски не знал ни слова, а вот научился, скандалист чертов… Начальство ушло, а рабочие остались и приняли резолюцию, угрожающую забастовкой. Главой комитета по проведению забастовки и переговорам с администрацией был единодушно избран Айзек Чайкин.

Так началась карьера этого выдающегося лидера американского профсоюзного движения. В двадцатых и тридцатых годах он возглавлял профсоюз швейников, в пятидесятых вошел в правление объединенных американских профсоюзов, назначался во многие комитеты и комиссии как на городском, так и на штатном уровне, неоднократно избирался в городской совет Нью-Йорка и один раз в штатный сенат, в шестидесятых годах участвовал в совещаниях в Белом доме под председательством президента Джонсона. Умер он в 1978 году в возрасте восьмидесяти шести лет, и о его кончине сообщили все нью-йоркские газеты.

4. «Вам письмо»

Когда Василию Рабочеву было шестнадцать лет, тетя Рая поведала ему семейную тайну. Она рассказала, что где-то в Америке, возможно в Нью-Йорке, живет его родной дядя Исаак, старший брат его отца, а если у дяди есть дети, то значит и двоюродные братья и сестры. Тайна эта была воспринята Васей довольно безразлично: никакого практического значения она не имела, поскольку всякие контакты с заграницей были под строжайшим запретом, а неприятностей такое родство могло навлечь очень много. В Васиной жизни и без того было предостаточно неприятностей, если употреблять это слово как эвфемизм другого, более сильного слова «несчастья».

Васин отец, герой гражданской войны, член украинского республиканского правительства Аркадий Рабочев, был арестован и расстрелян в 1937 году как участник военно-фашистского заговора, Васина мать вместе с Васей была сослана в Восточную Сибирь. Правда, через какое-то время мальчика отдали на воспитание маминой сестре; мама к тому времени была уже тяжело больна, и вскоре умерла в ссылке, а тетя Рая заменила Васе мать. Насчет американского дяди она упомянула всего один раз, да и сказала-то как-то неопределенно: «где-то в Америке», «возможно, живет», «если у него есть дети»… Дядя этот, если он действительно существовал, никогда ничем о себе не напоминал. Конечно, Василий не забыл о том единственном разговоре с тетей Раей, все же, как ему казалось, он имел все основания не упоминать об этом «возможном» родстве, и в 1951 году, когда поступал в киевский строительный институт, уверенно написал в анкете, в пункте о родственниках за границей: «не имею». И это обошлось ему дорого.

В январе 1953 года Рабочев учился на втором курсе. Однажды утром его вызвали в деканат прямо с лекции. Секретарша сказала, что его просят зайти в комнату номер 211. Безотлагательно, прямо сейчас.

На комнате 211 не было никакой надписи, но все прекрасно знали, что там помещался «особый отдел» или, проще говоря, местное отделение госбезопасности. С понятным волнением Василий открывал тяжелую, обитую черным дерматином дверь.

С ним беседовали двое: один был начальником отдела кадров, Василий видел его раньше, но говорил-то все больше как раз второй – незнакомый человек неопределенного возраста с незапоминающейся внешностью; он представился, назвав себя по имени-отчеству, которые Вася тут же забыл. Унылым голосом, словно сожалея о происходящем, незнакомый задал Васе несколько вступительных вопросов – имя, адрес, с какого года в комсомоле, когда репрессирован отец – а потом показал край какой-то лежавшей перед ним бумаги:

– Ваша подпись?

Вася привстал, разглядывая бумажку:

– Вроде моя.

– «Вроде»? А точнее?

– Моя.

– Значит, ваша. Так. Теперь он показал Васе всю бумагу целиком:

– Это ваша анкета, которую вы заполняли при поступлении в институт. Узнаете? Вот тут, в этом пункте, вы категорически утверждаете, что за границей у вас родственников нет. Это правда?

– Правда, – еле слышно произнес Вася. – Вроде бы, нет…

– Опять «вроде бы»! – рявкнул незнакомый и хлопнул ладонью по столу. – Подпись «вроде моя», родственников за границей «вроде нет»… Думаете, вы здесь что? В игрушки играть? Отвечайте честно, без этих ваших штучек!

– Родственников за границей нет. Во всяком случае, я никого не знаю, – сказал Вася как можно тверже.

– Так. А кто такой Джино Хайкин, проживающий в Нью-Йорке? А?

– Не знаю. Никогда не слышал о таком.

– Вот чудеса какие, – с наигранным удивлением сказал Васин собеседник и достал из ящика стола почтовый конверт. – Посторонний человек пишет ему письмо из Нью-Йорка, называет «дорогим двоюродным братом». Ну не чудеса ли? Мне таких писем не пишут. А вам?

Он обращался к начальнику отдела кадров, тот с готовностью замотал головой и захихикал.

– Вот смотрите, – он поднес конверт к Васиному лицу. – Ваш адрес, ваше имя. Видите? И обратный адрес – Джино Хайкин.

Все так и было написано на белом конверте со множеством марок и печатей. И еще Вася заметил, что конверт не распечатан. «Как тогда они узнали, что он обращается ко мне «дорогой двоюродный брат?» – пронеслось у Васи в голове.

– Кстати сказать, как ваше настоящее имя?

Вопрос поставил Васю в тупик.

– Василий Рабочев.

– Знаем, по документам вы Рабочев. Ваш отец сменил свою фамилию Хайкин на русскую. Запутывал следы, чтобы заниматься шпионажем и контрреволюцией. Так что на самом деле вы Хайкин. Только вот имя… Василий Хайкин – как-то не звучит. Чего это ваши родители решили дать вам такое имя?

Вася замялся:

– Это отец… в честь своего командира. Так мне говорили.

– Командира? Это кого же? Чапаева, что ли?

– Блюхера, – выдавил из себя Вася.

– Блюхера, – торжествующе повторил собеседник. – Конечно, Блюхер, враг народа! Подходящая компания для вашего отца… – Он сокрушенно покачал головой. – Вы пользуетесь тем, что советская власть не взыскивает с детей за грехи родителей. Вам дали возможность жить в Киеве, приняли вас в институт. А вы…

– А что я? – вдруг прорвало Василия – Что я сделал? Какой-то человек написал мне письмо – я даже не знаю, кто он. Откуда у него мой адрес? Может, это провокация… Я не хочу даже читать это письмо. Заберите его! Я напишу заявление на почту, что не хочу получать из заграницы. Пусть ему сообщат, чтоб не писал! Я знать не знаю никакого Хайкина.

Тут же, не покидая комнаты номер 211, Рабочев написал заявление в Министерство связи СССР, в котором уведомлял, что отказывается получать письма от незнакомых людей из Америки, и просил вернуть нераспечатанное письмо отправителю. Но напрасно он рассчитывал закончить таким путем это дело.

– Ну, с почтовыми делами, кажется, разобрались, – сказал Васин собеседник, перечитав заявление. – А что делать с комсомольцем, обманувшим в своей анкете государственную комиссию, должна сказать комсомольская организация.

5. «Да здравствует диктатура пролетариата!»

Джино Чайкин с детства знал, что где-то там, в России, живут его родственники, брат его отца, то есть дядя, а также, возможно, его потомки. Знал и не придавал этому никакого значения: у всех есть родственники где-то там… не в России, так в Италии или Пуэрто-Рико. Какое ему дело до незнакомых родственников? У него своих дел всегда по горло, и очень важных дел.

Студенческие годы Джино Чайкина пришлись на критическое для его страны время, когда вопрос стоял – быть или не быть в Америке демократии. Во всяком случае, так это виделось молодому Чайкину. Американское правительство все больше увязало в преступной войне против вьетнамского народа, а внутри полным ходом шло наступление на права трудящихся. Вообще говоря, правительственная политика в принципе не может быть правильной или неправильной, она всегда преступная и антинародная, поскольку осуществляется в интересах эксплуататорского класса. Поистине демократическим может быть только то общество, где власть находится целиком в руках трудящихся, а не капиталистических корпораций и их наймитов в лице профессиональных политических деятелей. Эту доктрину молодой Чайкин усвоил в студенческие годы на собраниях студентов-социалистов, которые позже создали организацию Студенты за демократическое общество (SDS). Лидеры и идеологи этой организации призывали к глубоким изменениям в американской жизни, в которой укоренились такие отвратительные явления как бедность и расовая дискриминация. Но проблема, на их взгляд, была в том, что нормальным демократическим путем добиваться этих изменений невозможно, поскольку всякую критику, всякие акции, направленные на улучшение общества, власти объявляли коммунистической пропагандой. И поэтому одним из главных врагов организация студентов за демократию в своей Порт-Гуронской декларации 1962 года объявляла антикоммунизм. Под видом борьбы с коммунизмом, опасность которого невероятно преувеличена, если не сказать искусственно создана, власти зажимают рот прогрессивным организациям и лишают американский народ свободы слова, говорилось в декларации.

Надо сказать, что до середины шестидесятых годов, то есть до возникновения широкого движения против Вьетнамской войны, SDS оставалась кучкой радикалов, влияние которых не шло дальше нескольких политизированных университетов. Но в середине шестидесятых руководители этой организации оказались во главе массового антивоенного движения, которому сочувствовали многие американские студенты, потенциальные призывники. По американским университетам пошла волна митингов и демонстраций, носивших порой весьма бурный характер. Дело доходило до поджогов и столкновений с полицией. Студенты требовали прекращения войны, расширения гражданских свобод и государственных программ по ликвидации бедности.

В некоторых случаях требования студентов носили конкретный характер. Так в университете Гриндейл, где учился тогда Джино, студенты требовали, помимо прекращения войны и установления социальной справедливости, еще и удаления с кампуса представителя производственной компании «Кемпрод». Представитель компании прибыл в университет, как это было принято, чтобы предложить студентам-выпускникам работу на своих предприятиях. Однако вскоре на кампусе стало известно, что «Кемпрод» имеет отношение к производству напалма, который применяется американскими войсками в войне против вьетнамского народа. Это возмутило студентов. И хотя представитель «Кемпрода» категорически отрицал причастность компании к этому делу, студенты собрались на митинг протеста.

Митинг проходил бурно, страсти накалялись. По предложению местной представительницы SDS Берты Леон была единодушно принята резолюция, требовавшая удаления с кампуса пособника войны. Администрации университета был предъявлен ультиматум: в течение восьми часов очистить кампус от «Кемпрода». В противном случае студенты намеривались сделать это сами с применением силы.

Что означала подобная угроза, администрация хорошо понимала: вполне можно было ожидать захвата студентами административного здания, разгрома внутренних помещений, поджога и захвата заложников. Да, так уже случалось в других университетах. Поэтому ректор связался срочно с губернатором штата и попросил защиты. И вот когда к семи часам вечера объявленный ультиматумом срок истек, студенты собрались на повторный митинг. Перед фасадом административного здания выстроилась цепочка защитников – человек сто национальных гвардейцев в форме цвета хаки, в шлемах и с дубинками. Но студентов-то было тысячи полторы…

Этот второй митинг проходил еще напряженнее, чем первый. Перед студентами выступил перепуганный ректор, который заверил, что представителя «Кемпрода» на кампусе нет, он уехал. Таким образом, нет причины для беспокойства, и всем можно разойтись. Ему возразил один из организаторов митинга: он лично проверил и убедился, что хотя представителя «Кемпрода» в офисе нет, но офис-то существует, вон он, на втором этаже административного здания, все оборудование на месте, и представитель «Кемпрода» в любой момент может вернуться – пожалуйста, все для него готово. А мы не хотим терпеть на кампусе убийцу вьетнамских детей…

Толпа ревела от негодования. Ректор пытался объяснить, что офис не предназначен специально для «Кемпрода», что это офис для представителя любой производственной компании, который прибывает на кампус для знакомства со студентами на предмет дальнейшего трудоустройства, но его не слушали. Толпа гудела и размахивала плакатами до тех пор, пока слово взяла Берта Леон.

Она вспрыгнула на сооруженную из двух столов трибуну, стремительная, в ловко сидящей кожаной куртке, и заговорила громко и спокойно, как человек, привыкший обращаться к большой аудитории. И толпа затихла, прислушиваясь к ее словам. Она начала с комплимента, сказав, что собравшиеся здесь гораздо умнее, чем это кажется ректору университета. В этом месте ректор закивал головой, что вызвало дружный смех студентов. Напрасно ректор думает, продолжила Берта, что студены так наивны. Наша цель (она повысила голос) не физическая расправа с отдельным представителем отдельной компании – мы не хулиганы и не погромщики – а цель наша: показать и администрации, и производственным предприятиям, вербующим выпускников, что студенты нашего университета никогда, ни за что не будут работать на войну. Толпа одобрительно загудела. Но было бы непростительной ошибкой ограничить наши требования закрытием вербовочного офиса или чем-то подобным, продолжила Берта. Мы должны воспользоваться этим собранием, чтобы высказать им (тут Берта показала рукой то ли на административное здание, то ли на строй гвардейцев) все наши требования, да, предъявить все наши счета. Вон я вижу у ребят в руках правильные транспаранты: «Прекратить преступную войну», «Президент заврался», «Управлять страной должен народ», «Да здравствует диктатура пролетариата». Вот это серьезный разговор, вот чего надо добиваться!

Транспарант насчет диктатуры пролетариата держал в руках Джино Чайкин, он и изготовил его сам – по совету Берты Леон.

Джино был знаком с Бертой давно, в пятидесятых годах они вместе учились в Колумбийском университете. Берта тогда носилась с идеей преодоления холодной войны через установление контактов с советским студенчеством. По ее замыслу, совместные согласованные выступления американских и советских студентов против холодной войны должны привести к тому, что всем станет очевидна несостоятельность и бессмысленность правительственной политики, ориентированной на обострение отношений между двумя странами. Нужно было лишь установить связь со студенческими организациями в Советском Союзе, над этим и работала тогда Берта. Узнав, что у Джино где-то в России есть родственники, она дала ему задание установить с ними связь и выяснить, нет ли среди них студентов.

Джино, естественно, в первую очередь обратился к отцу. Айзек признался, что мало знает о своих родственниках в России. Когда-то, в первые годы после эмиграции, он ходил на встречи «ландсманшафт», то есть землячества. Правда, из Захвылья там никого не было, но были люди из соседних городов и местечек, так что наиболее важные новости доходили. Именно таким образом он узнал о погроме в Захвылье и о гибели сестер. Примерно тогда же он услышал, что Арон ушел в Красную Армию. Однако все попытки узнать его дальнейшую судьбу, а также местонахождение матери не давали результата: эмиграция из России прекратилась, и традиционный способ узнавать новости от вновь приехавших больше не работал. Да и сам Айзек Чайкин к этому времени стал крупным профсоюзным боссом, постоянно занятым, и ходить на встречи земляков у него не было времени.

Следующая порция новостей из Захвылья обрушилась на Айзека, насколько он мог припомнить, где-то году в двадцать седьмом. К нему в офис на Баури-стрит пришел один из тех стариков, которых он когда-то встречал на земляческих сборах, и вручил ему письмо от захвыльского раввина ребе Эльханана. Письмо это, как объяснил старик, было вывезено кем-то из Советского Союза в Польшу и оттуда отправлено по почте.

Айзек поначалу обрадовался, что старый раввин жив и помнит его. Но что он писал?.. Тяжкие времена наступили в родных краях: новая власть (для него она все еще была новой) хочет уничтожить веру в Бога и закрывает повсюду синагоги. И церкви тоже закрывает. В соседнем городе закрыли синагогу, а раввина выслали куда-то на Урал. В Захвылье, на другой стороне реки, закрыли церковь, а теперь подбираются к синагоге, писал раввин. В прошлую субботу разбили окно и намарали на стене дегтем такие слова, что и вспомнить стыдно. Делают эту гадость так называемые комсомольцы. А кто они, эти комсомольцы? Да мальчики из здешних захвыльских семей, у многих из них рабби Эльханан был на обрезании, бар-мицву проходили в этой самой синагоге, которую теперь мажут дегтем. Очевидно, скоро закроют совсем, устроят в синагоге клуб или склад. И пока это не случилось, раввин умоляет Исаака помочь. Как? Через брата. «Он теперь очень большой человек у новой власти, живет в Киеве, а имя свое изменил, и называется Аркадий Рабочев, – писал раввин. – Тут двое наших, захвыльских, ездили специально в Киев, так их даже близко к нему не допустили. Ты, Исаак всегда был хороший, набожный еврей, я до сих пор помню, как ты читал «Насо» в день своей бар-мицвы. Напиши брату письмо, он тебя послушает, ты же старший. Проси его ради памяти ваших родителей сохранить синагогу».

– Я тогда долго думал, что делать, – сказал Айзек сыну, – но письма Арону так и не написал. До сих пор не знаю, правильно ли поступил…

Джино, откровенно говоря, не слишком волновала судьба захвыльской синагоги, зато он получил ценную для дела информацию: он узнал фамилию своих родственников, и что они жили, а может быть и сейчас живут в Киеве. Дальше уже было не сложно узнать адрес Рабочевых в Киеве: это делалось через Красный Крест в порядке розыска разъединенных войной семей. На запрос Джино пришел ответ, что по сведениям от советского Красного Креста в Киеве проживают в настоящее время несколько человек по фамилии Рабочевы, и ближе всего к запрошенным данным подходит Василий Аркадьевич Рабочев, 1933 года рождения; в конце письма был указан его адрес.

Несколько дней Джино и Берта сочиняли письмо вновь обретенному родственнику, потом Берта показывала это письмо друзьям из SDS, и в конце концов письмо приобрело тот окончательный вид, который так не понравился в КГБ. В письме, после сдержанного выражения радости по поводу установления связи с незнакомым двоюродным братом, говорилось о том, что им обоим выпала доля жить в трудное время, когда новая мировая война кажется неизбежной. Правительства обеих сверхдержав, ослепленные ненавистью друг к другу, держат курс на обострение отношений посредством гонки вооружений и демонстрации силы. Это может кончиться только одним: всеобщей ядерной катастрофой. В таких условиях мы, молодежь обеих стран, должны сделать все возможное, чтобы спасти человечество от гибельных последствий теперешней политики. Если бы студентам из Америки и Советского Союза удалось встретиться где-нибудь в нейтральной стране и громко заявить о том, что они ни при каких обстоятельствах не будут принимать участие в войне друг против друга, такое заявление могло бы стать началом широкого молодежного движения в обеих странах, а последствия этого движения могли бы совершенно изменить ситуацию в современном мире. Письмо кончалось вопросом: «Дорогой двоюродный брат, что думаешь ты и твои друзья по этому поводу? С нетерпением жду ответа».

Ответ на этот вопрос получен не был. Вместо ответа пришло официальное уведомление почтовой службы США, что адресат отказывается получать письма от неизвестных лиц из заграницы. Больше Джино не пытался установить контакт с родственниками в Советском Союзе. Да и все это дело по установлению контактов с советскими студентами стало неактуально, началась международная разрядка и, вообще, другие заботы. А самое главное, Джино Чайкин полностью изменил свою жизнь: он ушел из университета и переехал на Западное побережье. Причиной тому было разочарование в университетском образовании. То есть, формально говоря, его отчислили, поскольку он никак не мог сдать зачеты за третий семестр, так что разочарование было взаимным. К этому моменту Джино понял, что его настоящее призвание – киноискусство. Родители не перечили ему, они только просили изучать киноискусство в Нью-йоркском университете. Но нет, Джино считал, что учиться творчеству бесполезно и даже смешно, творчеством нужно заниматься, а где же заниматься кинотворчеством, как не в Голливуде? И Джино переехал в Лос-Анджелес.

Кинокарьера у Джино Чайкина не сложилась. В течение четырех лет он обивал пороги студий, писал какие-то сценарии, составлял проекты, но так и не смог добиться ничего. Все это время родители поддерживали его материально. В конце концов, ему стало ясно то, что отец говорил с самого начала: чтобы преуспеть в Голливуде, нужно иметь либо большие связи, либо большие деньги, либо, на худой конец, большой талант…

Осерчав на Голливуд и разочаровавшись в киноискусстве, Джино вернулся в Нью-Йорк, в отчий дом. Он было снова сунулся в Колумбийский университет, но туда его не приняли. Вообще, вскоре стало ясно, с его репутацией нерадивого студента надеяться попасть в хороший университет, по меньшей мере, наивно. В тщетных стараниях «найти себя» прошли еще два года. И вот однажды, совершенно случайно, он встретил днем на улице Берту Леон. Она была все та же – порывистая, озабоченная, напряженная.

– Ты где пропадаешь? – закричала она с другой стороны улицы – Иди сюда, поговорить надо!

Они встретились, как старые друзья, обнялись, расцеловались.

– Почему тебя не видно? Ты что делаешь? Учишься? Где? – спрашивала она, не выпуская его из объятий.

– Да так как-то… – Рассказывать о своих злоключениях не хотелось. – Колумбия меня не восстанавливает, другие университеты…

– Наплевать на Колумбию! Я скажу, куда тебе идти. Ты ведь житель штата Нью-Йорк, верно? Ну тогда тебя наверняка возьмут в штатный университет Гриндейл. Это недалеко от города, часа три на машине. Нам там очень нужны свои люди, там можно кое-что сделать… Вообще-то ты знаешь, что происходит?

Джино промычал что-то невнятное. Она схватила его за руку и оттащила в сторонку, к витрине какого-то магазина.

– Значит так. С социалистами мы окончательно расходимся, сейчас главная работа – против войны. Я говорила только вчера с Марком Раддом, он говорит, что Том Хайден тоже так считает. Понимаешь? Это направление очень популярно среди студентов: никому не охота попасть во вьетнамские джунгли… Организация растет как никогда! Но это не значит, что мы забыли наши прежние социальные требования, они должны идти вместе с антивоенными. Вместе, понимаешь?

…Толпа студентов с факелами, камнями и палками приближалась к цепочке национальных гвардейцев, выстроившихся перед административным зданием. Впереди всех шла Берта Леон. Она размахивала факелом, и отсветы пламени мерцали в ее глазах и на коже ее куртки. Она кричала: «Мы мирная демонстрация! Мы не хотим столкновений! Мы только хотим войти в здание и проверить, кто там прячется!».

Когда демонстранты приблизились, и их отделяло от здания футов полтораста, вперед вышел командир национальных гвардейцев в форме капитана и прокричал в рупор:

– Здание закрыто, вход воспрещен! Прошу всех разойтись! Если кто-нибудь попытается проникнуть в здание, будет применена сила! Расходитесь!

– Они не посмеют нас тронуть! – высоким голосом закричала Берта. – Не начинайте первыми! – И обращаясь к гвардейцам: – Ребята! Они все врут про нас. Мы не делаем ничего незаконного. Не слушайте их! Мы проводим законную демонстрацию, а вы выполняете преступный приказ.

Она продолжала идти на строй национальных гвардейцев, размахивая факелом. И студенты шли за ней. Джино шел в первом ряду с самодельным транспарантом насчет диктатуры пролетариата – картонка, прибитая к рукоятке от лопаты. До строя гвардейцев оставалось двадцать шагов,… десять,… пять. Гвардейцы стояли недвижной стеной, преграждая путь. «Пропусти!» – повелительно сказала Берта и попыталась отстранить высокого, широкоплечего гвардейца. Тот сразу же, без разговоров, огрел ее дубиной по лицу, из разбитых губ и носа у Берты потекла кровь. И тут началось… В гвардейцев полетели камни, палки, бутылки с горючей смесью. Понимая, что на расстоянии их закидают, гвардейцы кинулись на студентов, круша дубинками налево и направо.

Картонный лозунг на палке – не особенно эффективное орудие, Джино размахивал им больше для острастки. И вдруг перед ним возник высокий гвардеец – тот, который ударил Берту – и одним взмахом дубинки свалил его на землю. Он вырвал у него лозунг и принялся избивать им Джино, хрипло приговаривая:

– Пролетариат? Вот я и есть самый настоящий пролетариат! А ты пидер мокрожопый! Я тебе покажу, что хочет пролетарий!

И палкой по голове, по голове… Джино потерял сознание.

6. Политическая принципиальность

Историю с письмом из Америки Василий, конечно, рассказал тете Рае, но не до конца: не сказал ей, что комсомольская организация будет решать его судьбу, иначе говоря, что главные беды впереди. Просто не хотел, чтобы тетка волновалась, она и так потрясена была всем происшедшим, и Василий слышал, как она по ночам ворочалась на топчане в своем углу и тихо плакала. Василий тоже не спал. Он думал о предстоящем комсомольском собрании, которое должно рассмотреть, то есть утвердить или отменить, решение курсового комитета об исключении Василия Рабочева из комсомола с одновременным ходатайством перед дирекцией об отчислении его из института. За обман государственных органов и за политическое двурушничество, говорилось в решении комитета. В чем выражалось это самое политическое двурушничество, Васе не объяснили. «Собрание разберется», сказали ему.

В день комсомольского собрания Вася встал с головною болью. Хотел побриться, но в ванной заперлась соседка. Вася потоптался под дверью и поехал небритый – боялся опоздать на занятия, только этого не хватало…

Собрание назначено было на четыре. Всего на курсе числилось двести восемьдесят комсомольцев, пришли почти все. В большинстве это были Васины сверстники, двадцатилетние парни и девушки, но также и небольшое число демобилизованных, те были постарше. К ним относился и секретарь организации, Ким Кострищев, демобилизованный сержант и несгибаемый большевик. В институте он всегда ходил в военной гимнастерке с орденскими ленточками, хотя в армию он попал в 1945 году, и воевать ему не довелось. Он-то и докладывал собранию дело Рабочева.

– Настоящее собрание происходит в трудные для советского народа дни, – начал Кострищев свое сообщение. Он поправил складки на гимнастерке и тяжелым взглядом обвел притихший зал. – Великий вождь нашего народа и всего прогрессивного человечества товарищ Сталин болен. Мы все надеемся на его скорейшее выздоровление, но в обстановке его болезни мы обязаны повысить свою бдительность и заострить политическую принципиальность.

Затем секретарь изложил сущность дела Рабочева. Этот с позволения сказать комсомолец обманным путем проник в наш институт. Он обманул приемную комиссию, написав в анкете, что не имеет родственников за границей, а на самом деле в Нью-Йорке у него живет родной дядя и двоюродный брат, с которым Рабочев состоит в переписке. Стоит сказать об этом дяде. Он родной брат отца, который был в свое время разоблачен и осужден как враг народа, иностранный шпион и вредитель. Наше гуманное государство допустило Рабочева жить в Киеве и учиться в институте. Так он вместо того, чтобы отмежеваться и очиститься, переписывается с братом врага, хотя и дядя. И это не все. Стоит внимательно приглядеться, кто он есть на самом деле, так называемый Василий Рабочев. Когда сионистские враги проникают повсюду, делая из-за угла свое враждебное дело, оказывается, никакой он не Рабочев, а настоящая его фамилия Хайкин!

По залу прокатился гул, комсомольцы недоуменно переглядывались. Как это может быть? Вася Рабочев, свой парень, и вдруг…

И тут на трибуну выскочила Валентина Прошкина. Не попросила слова, а вдруг появилась на трибуне. Председательствующий запротестовал было, но из зала стали кричать «дайте ей сказать, она его знает, дайте сказать». И прежде, чем председательствующий восстановил порядок, Валя заговорила:

– Да, я его знаю. Мы дружим с первого курса, тут тайны нет… Но я его защищаю не потому, что он мой друг, а потому, что его обвиняют неправильно, несправедливо. Как Ким подал дело, так это любого из нас можно представить врагом…

Тут председательствующий прервал Прошкину: давай факты, если чего знаешь, а не разводи критиканство.

– Вот вам факты. Никакой переписки с двоюродным братом не было, а было одно единственное письмо из Америки, которое Вася отказался принять. Есть его заявление на почту, где он отказывается. Он никогда не знал про дядю в Америке, просто не знал. Отца арестовали, когда Васе было четыре года, ему просто неоткуда было знать. Насчет фамилии. Это фамилия отца – Рабочев. И в Васиной метрике о рождении эта фамилия, он может показать, и в паспорте, и во всех документах. Это его настоящая фамилия, другой нет. Но он никогда не скрывал своей национальности, никем не притворялся. И в метрике, и в паспорте, и во всех анкетах сказано, что он… его настоящая национальность честно, без утайки проставлена. И что тут такого? У нас в стране все равны. А Василий честный человек и хороший комсомолец. Когда на картошку надо ехать, он не отлынивает, не то что некоторые…

Тут в зале поднялся шум. Вообще говоря, к Васе на курсе относились неплохо, он имел репутацию простого парня, который вел себя скромно, не высовывался, но и не отказывался от неприятных поручений. Так что с тем, что говорила Валя Прошкина, многие готовы были согласиться. И Ким Кострищев забеспокоился: проголосуют сейчас эти сопляки против исключения, что он завтра на партийном бюро говорить будет? С такой ерундой, скажут, справиться не смог – провести резолюцию на комсомольском собрании! Тоже, скажут, руководитель…

Кострищев взошел на трибуну.

– Что здесь происходит? – сказал он суровым партийным голосом, и все почувствовали, кто здесь главный. – Прошкиной в этой ситуации следовало проявить больше политической принципиальности, но нет: лезет защищать своего хахаля… Это типичная политическая беспринципность, когда свои мелкие интересы ставят выше государственных. Да, речь идет о государственных интересах, товарищи. Сегодня, в связи с болезнью нашего дорогого Иосифа Виссарионовича, нужно быть повышенно бдительными, потому что сейчас особенно возможны вылазки врагов всех мастей. А что мы здесь видим? Очевидный скрывающийся сионист, который обманывает государство, притворяется и прячется. Типичный политический двурушник. А нам здесь говорят, что он хороший комсомолец, потому что ездил на картошку. Просто ерунда, безответственный детский сад! Между прочим, сегодняшнее собрание покажет, насколько каждый из нас политически принципиален. Те, кто не понимают опасности таких людей, как Рабочев, просто не понимают ленинско-сталинской партийной линии. С ними нужно разбираться отдельно.

Угроза прозвучала достаточно выразительно, но и после нее нашлись ребята, выступившие в защиту Рабочева. Он ничего плохого не сделал, недоумевали они, никого не обманул, за что его исключать? Кострищев пустил в ход тяжелую артиллерию. Один за одним выступили все семь членов курсового комитета, принявшего решение об исключении Рабочева. Они разъясняли, убеждали, давили, нажимали, угрожали.

Последним дали слово Васе. Он поднялся на трибуну бледный, небритый, с дрожащими руками и сдавленным, еле слышным голосом говорил что-то о том, как он предан родине и лично товарищу Сталину, и какой трагедией для него было бы потерять членство в комсомоле. Под конец он заплакал и, не закончив выступления, сошел с трибуны при общем молчании.

Собрание длилось около четырех часов, и когда перешли к голосованию, несколько раз пришлось пересчитывать. В конце концов было объявлено, что решение комитета об исключении из комсомола Василия Рабочева утверждено большинством в одиннадцать голосов. Валентина потом говорила, что если бы считали честно, результат был бы другим.

Так в понедельник 2 марта 1953 года Рабочев был исключен из комсомола и через день отчислен из института. В 1956 году, когда его отца посмертно реабилитировали, Васе предложили подать заявление о восстановлении в комсомоле. Но он отказался: он уже был другим человеком…

7. Койко-дни

На третий день пребывания в больнице Джино запросился домой. Чего ради торчать в палате, он совершенно здоров. Ну, несколько ссадин и синяков, сотрясение мозга в легкой степени, уже все прошло. Врач на утреннем обходе мялся, не сказал ни да, ни нет, а во второй половине дня неожиданно появилась в палате Берта.

– Чего тебе не сидится? Куда ты спешишь? – заговорила она чуть ли не с порога.

– А чего мне здесь сидеть, я здоров.

Она присела на край кровати и, наклонившись к его уху, прошептала сквозь заклеенную пластырем губу:

– Нам сейчас очень важны койко-дни, понимаешь? Ну, сколько людей сколько дней провели в больнице. Мы возбуждаем дело о незаконных действиях национальной гвардии, зверски избивших мирную демонстрацию студентов. Пресса на нашей стороне. Понимаешь?

– Понимаю. – Джино недовольно посопел, поворочался. – Скучно здесь. И курить хочется, а не разрешают.

– Ничего, потерпи, – жестко сказала Берта. – На демонстрации держался молодцом, а здесь распустил нюни… Я поговорю с врачом, чтоб тебя отпускали покурить.

И верно: вскоре после ее ухода появилась медсестра и сказала, что Джино может при желании выходить из палаты покурить. Специальная курительная комната находится на первом этаже, справа от главного входа.

Джино обрадовался, но тут же вспомнил, что у него нет сигарет, забрали вместе с одеждой при поступлении в больницу. Что же делать? Он решил идти в курилку, авось там удастся «стрельнуть» у кого-нибудь.

В курилке сидел всего один человек – весь перевязанный-перебинтованный и в корсете, рядом с ним лежали костыли.

– Эй, парень, одолжи сигаретку, – подкатился к нему Джино, – у меня в приемном покое все забрали.

Человек с трудом, всем телом повернулся, и Джино обомлел, узнав в нем высокого гвардейца. Того самого…

Онемев от неожиданности, они некоторое время смотрели друг на друга. Потом перебинтованный гвардеец мрачно усмехнулся:

– Это я тебя так отделал?

– Ничего страшного, уже почти все зажило, – сказал Джино примирительно.

– Да палка-то была не тяжелая, я ведь соображаю, что делаю. Это вот ваши… – Он безнадежно махнул рукой.

– Что – плохо?

– Уж чего хорошего… Какая-то тварь сзади саданула меня кирпичом по хребту, я упал. Так они с меня, лежачего, сорвали шлем и так отдубасили… Доктора не знают, смогу ли работать. А у меня семья, трое маленьких… Да ты бери сигарету, не стесняйся, бери больше, мне жена еще принесет.

Джино прикурил, и они молча дымили несколько минут.

– Ну, ты достал меня этим лозунгом, – прервал молчание гвардеец. – Ах, думаю, говнюк, от имени пролетариата заговорил. А ты хоть один день в жизни работал? Я вон с тринадцати лет вкалываю, на жизнь зарабатываю своими руками, семью кормлю, а ты тут в университетах на деньги родителей… И еще недоволен, диктатуру пролетариата ему подавай.

Джино понимал, что тот говорит ерунду, но как возражать человеку в таком положении?.. Он помолчал и осторожно спросил:

– В случае чего… ну, в смысле нетрудоспособности… пособие тебе выплачивать будут?

Собеседник тяжело вздохнул:

– Будут, наверное, но ведь на это прожить трудно. Нет уж, я на карачках, а работать должен. Я в прошлом году свою мастерскую открыл, ремонт автомобилей. До прошлого года работал у других, но вот подкопил деньжат и открыл. У меня еще четверо ребят работают. Так что теперь я, рассуждая по-вашему, капиталист и эксплуататор чужого труда.

Он желчно рассмеялся.

– Ты говоришь о том, чего не понимаешь, – осмелел Джино. – Мы вовсе не против таких людей, как ты или твои рабочие. Наоборот, мы хотим, чтобы делами в стране управляли такие вот люди. Тогда бы не было ни войны, ни бедности.

– Ну, парень, ты хватанул… Зачем я буду страной управлять? Я в этих делах не смыслю. Есть люди, специально подготовленные, вот пусть они и управляют, а если эти не справляются, мы выберем других. У нас демократия. А насчет бедности… Я скажу тебе одно: кто хочет работать, тот бедным не будет.

– Неправда! – возбудился Джино. – Есть в стране люди – работают полный день, а прожить не могут.

– Я таких не встречал. Разве что пьяницы какие-нибудь, а этих мне не жалко.

– Напрасно! Они тоже люди, о них нужно заботиться.

Гвардеец только взглянул на Джино, ухмыльнулся и ничего не сказал. Они долго молчали. Джино выбросил окурок и поднялся.

– Ну пока. Спасибо за сигареты.

– Приходи сюда еще, – неожиданно отреагировал собеседник, – посидим, покурим, поговорим, а то ведь скучно в палате. Тебя как зовут? Джино? Ты итальянец, что ли? А у меня итальянская фамилия – Мариано, Крис Мариано. Дедушка отца, кажется, был итальянцем, а так-то мы ирландцы.

– Меня отец назвал в честь своего друга, Джино Димарко, он погиб во время Большого пожара. Слышал? В Нью-Йорке, на швейной фабрике?

– Вот приходи в курилку, расскажешь.

Он с трудом поднялся с дивана, Джино подал ему костыли, и Крис, неловко передвигая их, поплелся к себе в палату.

Три дня еще провел Джино Чайкин в больнице, и каждый день они встречались с Крисом в курилке и подолгу разговаривали. Дела у Криса обстояли неважно: поврежден позвоночник, трещина в черепе, перелом руки, не говоря уже о всяких накожных ранах и ушибах. Полностью восстановить трудоспособность он уж не надеялся, но хотя бы приходить каждый день в мастерскую и вести дела… Этого врачи тоже не обещали.

Между тем, появились статьи в нью-йоркских газетах, гневно осуждающие избиение на кампусе мирных демонстрантов. Публицисты требовали привлечь к суду капитана, командовавшего отрядом национальных гвардейцев, и возбудить процесс импичмента против губернатора, пославшего национальную гвардию на кампус. Ректор университета поспешил сам подать в отставку.

– Зачем ты пошел в национальную гвардию? Это же добровольно, – спросил Джино на второй день их разговоров.

– Конечно, добровольно. Мы должны защитить страну от таких ребят, как вы. Иначе вы такую диктатуру пролетариата здесь устроите… Я знаю, что говорю, я воевал к Корее, повидал там…

Вот они, плоды антикоммунистической пропаганды, подумал Джино. Засорили им мозги, запугали, они и впрямь думают, что мы хотим установить фашистский режим, вроде франкистского. Как объяснить этим людям, что мы и есть подлинные демократы, что только нас волнует благополучие народных масс?

Но как ни странно, они почти не спорили. Крис рассказывал о своей семье, о Корейской войне, на которой он провоевал почти два года, о том, как трудно было набрать денег на авторемонтную мастерскую. Джино, в свою очередь, рассказал о Большом пожаре на швейной фабрике, в котором едва не погиб его отец, об организации производственных профсоюзов и их борьбе за права трудящихся. На этом месте Крис его перебил:

– Я не потерплю никаких профсоюзов у себя в мастерской. Где-нибудь на больших заводах они, может быть, и нужны, а в маленьких заведениях, вроде моего… Я сам слежу, чтобы все было нормально, никого не обижаю. А если кому не нравится – скатертью дорога, ищи работу в другом месте. Никто еще, между прочим, от меня не уходил.

Другой раз, когда Джино пытался разъяснить программу студенческой организации за демократию, Крис сказал:

– Это я все слышал: бедность, расовая дискриминация, неравенство… Про это все время говорят. А вот я хочу задать тебе такой вопрос… ну, между нами. Чем объяснить, что в ваших организациях, которые беспорядки устраивают и хотят все перевернуть, чем объяснить, что у вас столько евреев? Нет, правда. Посмотри список руководителей – сплошь они: Абби Хофман, Майкл Спигел, Марк Радд, Джерри Рубин… И эта стерва, которая на кампусе факелом размахивала… Почему?

Джино густо покраснел и стал думать, что ответить. Он с детства привык к тому, что вокруг отца, в руководстве профсоюза швейников, было много евреев. Но и рабочих тоже было много евреев, так что все правильно. Потом он пошел в университет. И там концентрация евреев в революционных организациях казалась ему объяснимой и нормальной. Ведь большинство студентов были дети богатых родителей из солидных, хорошо устроенных в этой жизни протестантских семей, и по окончании университетов для них были уготованы хорошие карьеры и теплые места в семейном бизнесе. А евреи, дети недавних эмигрантов, из бедных семей без всяких связей и знакомств, аутсайдеры, пришлые чужаки, естественно хотели все перетрясти, изменить, переделать. Так понятно. В конце концов, общественное бытие определяет общественное сознание, Маркс прав. Но вот как все это объяснить ему, Крису Мариано? Ведь он тоже из бедной семьи, без положения и связей, а сознание у него совсем, совсем другое…

Джино так и не нашелся, что ответить. И еще ему очень не хотелось, чтобы Крис догадался, что он еврей…

На следующий день с утра в палате появилась Берта:

– Хватит прохлаждаться, выписывайся. Дело есть. Тут такое заваривается…

Ее глаза горели революционным пламенем.

8. Три мотка мохера

Валя еще раз взглянула на календарь и вздохнула. До зарплаты мужа оставалось четыре дня, а в кошельке оставался один рубль и одиннадцать копеек. Все бутылки и банки были сданы, все карманы пальто и сумочка обшарены… Квартплату можно внести и в будущем месяце, пусть даже придется заплатить пени. («Как будто в будущем месяце ты станешь богаче», шепнул ехидный внутренний голос). Но как прожить эти четыре дня? У Василия проездной билет, и на еду он денег не берет, «некогда», говорит, только на пачку сигарет. Но придет с работы – надо покормить. И, само собой, завтрак, и ей с Машей среди дня – ну хотя бы молока с хлебом…

Валя прошлась по комнате, взглянула в окно. Унылый, мокрый под дождем двор, голые деревья с безвольно опущенными ветвями. Она снова прошлась по комнате, постояла над Машиной кроваткой. Девочка посапывала во сне. Не от насморка ли? Еще недолго, и кроватка станет ей мала – новые расходы…

Но это в будущем, пусть недалеком, но будущем, а как сейчас дожить до зарплаты? Валя вспомнила, что сосед, инвалид Кукуев, должен был ей три рубля, но разве с него получишь? И ведь когда одалживала, прекрасно понимала, что не отдаст, но вот как-то не удержалась, жалко его стало, старого, больного, без ноги. «Христом-Богом прошу, Валентина Ивановна…» Не удержалась, пожалела. А вот теперь…

Она все же решила попытаться. Без всякой надежды на успех постучала в соседскую дверь. Когда в начале хрущевской эры строили этот дом, разговоры были об отдельных квартирах: каждой семье, мол, отдельную квартиру. А потом, когда стали распределять, решили, что малосемейным больно жирно будет – по квартире. Это что ж – одинокому инвалиду отдельную квартиру? Или женщине с ребенком – квартиру? А молодой паре тоже не положено на двоих – пусть у них будет комната побольше, восемнадцать метров, и хватит с них. И начали заселять по три семьи в квартиру. Ничего страшного, всю жизнь, небось, прожили в коммуналках, поживут еще. Зато с горячей водой и газом. Так и получилось, что в квартире, где жили Рабочевы, инвалид Кукуев и еще одинокая женщина Таисия с ребенком, двери в двух комнатах были застекленные: раз одна семья, как предполагалось, будет жить, от кого прятаться? Василий свою дверь переделал: поставил деревянные филёнки вместо стекол. А инвалид сказал, что ему все равно, пусть подглядывают, если кому интересно. И вот теперь Валя постучала и увидела сквозь стекло, как инвалид Кукуев повернулся на своей кровати, приоткрыл глаза и что-то проговорил – слышно не было.

– Это я, Валентина, соседка. Можно зайти?

Он опять что-то сказал, и Валентина ступила в кукуевское жилище. Она хотела было поздороваться, но ей в нос шибанул такой дух винного перегара и грязного тела, что она закашлялась.

– Чего тебе? – спросил хозяин тоном, лишенным любезности, и отвернулся к стенке.

– Долг с вас причитается, три рубля. Не забыли? Мне бы сейчас очень кстати, Маше на молоко.

Он посопел и хрипло сказал:

–Я не отказываюсь, что должен. Но только нет у меня. Вон посмотри там на столе. Я вчера бутылок сдал на рубль с лишком, немного потратил, колбаски взял, но там еще осталось. Бери, сколько найдешь, остальное будет за мной.

– Здесь пятьдесят пять копеек. – Валя смела монетки со стола и зажала в кулаке. – Два - сорок пять за вами, не забывайте.

– Бери, бери. Остальное после как-нибудь отдам. Зато пока все не отдам, просить снова в долг не буду. Тебе же выгодней…

Валя вернулась в свою комнату. Маша все так же посапывала в кроватке. Рубль и шестьдесят шесть, пересчитала Валентина. Да, не разгуляешься… Буханка хлеба – двадцать восемь копеек, две бутылки молока – шестьдесят восемь, картошки нужно – двадцать копеек, лук и морковка, в суп положить, еще, считай, двадцать. Но ведь нужно для Васи хоть кусок колбасы пожарить, или пельменей пачку сварить… А манная каша для девочки! И это только на один день… Нет, четыре дня им не продержаться.

Валя выросла в деревне, в голодные послевоенные годы, и нищета, самая настоящая, когда в доме нет еды, была для нее не новость. Но все-таки хотелось бы понять, как это у других получается, как это люди ухитряются прожить на зарплату? Ведь у Васи зарплата совсем не плохая, выше средней. Со сверхурочными выходит до ста семидесяти. Почти у всех, кого она знает, зарплаты меньше. Но дело в том, что работают в семье двое, муж и жена, две зарплаты. Она бы с готовностью пошла работать тоже, ведь она как ни как инженер-строитель со стажем, но с кем Машу оставить, вот проблема. У Василия на работе обещают место в детском саду, но очередь дойдет через полгода, не раньше. Тогда она начнет работать, и жить станет легче… Да, но как пока что дожить до зарплаты?

Валя села на кровать, подперла рукой голову и посмотрела долгим взглядом на нижний ящик комода. Вообще говоря, выход из этого положения был. Она старалась о нем не думать, а он все время лез в голову, напоминал о себе: «Сделай так, сделай, ведь другого выхода у тебя нет». Там в комоде, в нижнем ящике лежали три мотка прекрасной, матово-синей мохеровой пряжи – подарок тети Раи. Сколько времени мечтала Валя о мохеровой кофте, да ведь разве осилишь! И даже наберешь денег, все равно не найдешь в магазине, а только у кого-то с рук… А вот тетя Рая, добрая душа, дай ей Бог, достала.

Сколько можно взять? Пожалуй, рублей по двенадцать за моток. Тридцать шесть рублей, целое состояние! И до зарплаты дожить, и еще на будущий месяц останется, ведь в будущем месяце та же беда придет – опять до зарплаты не хватит. А синяя кофта… ладно, чего об этом плакать!

Приняв решение, Валя заторопилась. Она посмотрела на часы: два ровно. Маша проспит еще час. Ну, что ж, часа ей достаточно, тут недалеко. Она вынула из комода мотки мохера, аккуратно завернула их в газету и положила в сумку. Быстро надела пальто и выскользнула на лестницу.

Под мелким дождем она пересекла двор и выбежала на улицу. В этом новом районе, который предполагалось построить как образец современного городского планирования, торговый центр находился неподалеку, а в нем – двухэтажный универмаг. Магазин построили красивый, с широкими окнами и зеркалами, и назвали в честь первого космонавта Гагарина. Беда однако заключалась в том, что торговать там было нечем: какие-то унылые нитяные чулки, грубые чуть ли не кирзовые ботинки и завал зубных щеток… Правда, иногда в продажу «выбрасывали» венгерские кофточки или польские джинсы. Выстраивалась огромная очередь, и всем желающим не хватало.

Но это бывало редко, а в обычные дни в магазине наблюдалась активность другого рода. Дело в том, что со временем универмаг стал для окрестных жителей центром частной торговли «с рук». Тут у предприимчивых граждан можно было потихоньку купить и заграничный свитер, и капроновые колготки, и туфли на шпильке, и модную мужскую рубашку в талию… чего только не продавали! Конечно, это было опасно: кругом рыскала милиция, и если попадешься, то запросто могли пришить дело о спекуляции. А это до семи лет тюрьмы… Так что следовало соблюдать большую осторожность.

Валентина все это знала. Она как следует осмотрелась, потолкалась сначала на первом этаже в отделе готовой одежды, потом поднялась на второй этаж в отдел галантерейных товаров. Здесь тоже милиции вроде бы не было. Она стала оглядываться в поисках покупателей, и тут подошла к ней женщина среднего возраста в приличном пальто. На бледном лице выделялся ярко накрашенный рот морковного цвета.

– Что у вас, женщина? – спросила она Валю шепотом.

– Мохер, три мотка, – так же тихо ответила Валя. – По двенадцати рублей.

– Цвет?

– Синий. Не яркий, а такой… умеренный.

– Подойдет, – кивнула незнакомка. – Давайте выйдем отсюда, мне посмотреть надо.

Они вышли на улицу, обогнули здание магазина, и здесь, за углом, Валя развернула один моток. Покупательница взяла его в руки, пощупала.

– Хорошо. Но мне три мотка мало. Может, еще найдется? С собой нет, понимаю, а дома есть? Я могу с вами сходить.

И тут неизвестно откуда появился милиционер.

– Торговля в неположенном месте! – Он крепко стиснул Валину руку повыше локтя.

У Вали перехватило дыхание и зашумело в висках.

– Ничего не торговля, – пролепетала она. – Вот встретила знакомую, показываю…

– Знакомую, – скривилась в усмешке морковная помада. – С каких пор мы знакомы? – И милиционеру: – Ты, Попов, за сумкой гляди, у ей там еще два мотка. Смотри, чтоб не выкинула по дороге в отделение.

Валя поняла, что пропала.

В отделении милиции, пока составляли протокол, она плакала, умоляла отпустить ее хоть на полчаса – покормить ребенка.

– Она сейчас проснется, испугается, плакать будет…

Но ее не отпускали, ждали, пока вернется откуда-то следователь. Тогда она стала просить разрешения позвонить мужу на работу: может быть, он сможет приехать домой, покормить дочку. Но ей и этого не разрешили. Потом ее долго допрашивал следователь, добивался, откуда она получает заграничный товар.

– Да какой товар? Тетка мужа подарила на кофту, а нам приспичило – до зарплаты не на что дожить.

– Все спекулянты так говорят, гражданка Рабочева, – невозмутимо ответствовал следователь. – Вот, подпишите протокол изъятия. «Три мотка пряжи синего цвета» Так? Подпишите здесь.

– Ничего я подписывать не буду! - крикнула Валя срывающимся голосом и отшвырнула от себя лист. – Говорю вам, у меня ребенок один дома, плачет, голодный. Что вы за звери такие!

– Вы подпишите здесь, – сказал следователь, поднял с пола листок и расправил его на столе. – Давайте телефон мужа, я позвоню.

По счастью Василий оказался на месте.

– Это из милиции, – сказал следователь в трубку усталым голосом. – Жену вашу тут задержали. Да ничего с ней не случилось, не пугайся. Просто задержали за торговлю в неположенном месте. Оформлять будем за спекуляцию. Что будет? А я почем знаю, это суд решит. Ты вот что – жми домой скорей, там ребенок некормленый, плачет. Жена когда вернется? Вопрос о мере пресечения будет решаться в прокуратуре. Нет, не сегодня, не раньше завтрашнего дня. Так что на завтра советую взять отпуск. Как минимум, на завтра.

Валентина вернулась домой на второй день, ее отпустили под подписку о невыезде. Уголовное дело по обвинению в спекуляции товарами широкого потребления было возбуждено, и через пару месяцев закончено, материалы следствия и обвинительное заключение за подписью районного прокурора передано в суд.

Судебное заседание состоялось в ноябре 1966 года. В качестве свидетеля выступала тетя Рая, которая показала, что три мотка синей мохеровой пряжи подарила жене своего племянника Валентине Рабочевой на день рождения, поскольку ей, Валентине, «всегда хотелось иметь мохеровую кофту». Эти три мотка она купила на рынке у перекупщицы за тридцать шесть рублей. Другая свидетельница, сотрудница милиции Бовницкая, рассказала, как подсудимая пыталась продать ей три мотка мохеровой пряжи за тридцать шесть рублей возле универмага Гагаринский. Прокурор объяснил присутствовавшим в зале суда, какое это опасное преступление – спекуляция, и как она, спекуляция, подрывает экономическую мощь нашей несокрушимой советской экономической системы; он просил суд наказать спекулянтку Рабочеву В.И. лишением свободы на три года. Молодой адвокат, назначенный судом, пытался обратить внимание судей на то, что состав преступления, называемый спекуляцией, предполагает скупку товаров и перепродажу их по более высокой цене с целью наживы. В данном же случае, настаивал адвокат, никакой скупки не было, поскольку три мотка мохера подсудимая получила в подарок. Не было также и стремления к наживе, поскольку… Но тут председательствующая на заседании суда пожилая женщина с орденом «Знак почета» на жакете прервала молодого адвоката:

– Ну уж вы нам тут не это… Что вы нам рассказываете? Ведь она получила мотки вообще задаром, а пыталась продать по двенадцать рублей, и это по-вашему не нажива? А что это такое?

Посрамленный адвокат под смешки публики кое-как закончил свою речь. А суд все же проявил великодушие и вместо трех лет лишения свободы, испрошенных прокурором, дал Валентине только два, «учитывая у нее малолетнего ребенка (девочка)», как было сказано в преамбуле приговора. Подсудимую взяли под стражу в зале суда сразу по окончанию заседания.

Как ее увозили, как она прощалась с дочкой, Валентина вспомнить не могла. Все эти дни прошли в каком-то тумане. Преобладало одно чувство – отчаяние. Что будет с Машей? Кто о ней позаботится? Как муж сможет заниматься ею и работать?

И снова в действие вступила тетя Рая. Как некогда она взяла к себе племянника, сына репрессированной сестры, так и теперь она взяла к себе внучатую племянницу, дочь осужденной спекулянтки. Но ведь теперь тете Рае было на двадцать семь лет больше… Конечно, Василий делал все возможное, чтобы помогать ей и как можно больше времени проводить с Машей. Но все-таки целыми днями девочка была с тетей Раей, и для пожилой больной женщины это было нелегко. Кошмарную зиму и последовавшее за ней жаркое лето Раиса пережила, что называется, стиснув зубы. Зато осенью им несказанно повезло: в честь пятидесятой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции была объявлена амнистия, и некоторые категории преступников были выпущены на свободу. И Валя среди них…

Пока Валя сидела в лагере и забота о ребенке была на тете Рае, она держалась из последних сил. Есть на свете такие люди, для которых чувство долга и ответственность сильнее всего остального, даже болезней. Но как только девочка вернулась к матери, старые болезни навалились на Раю с прежней силой и даже хуже: последний год подточил ее и без того слабое здоровье. Весной 1968 года она не могла уже выходить из дома, и покупки для нее делал Василий. Осенью того же года она перестала вставать с постели. Рабочевы взяли ее к себе, в свою комнатенку в коммунальной квартире. Их соседи, инвалид Кукуев и одинокая женщина с ребенком Таисия, тут же написали заявление в районное отделение милиции, копия в домоуправление, что у Рабочевых в настоящее время проживает человек (женщина) без прописки. Пришел участковый, ознакомился с положением и объявил, что тяжело больной родственнице временно можно жить без прописки, учитывая, что она постоянно прописана в Киеве. Можно жить временно… Тетя Рая прожила после этого меньше месяца: в начале октября она тихо умерла во сне.

Незадолго до своей кончины она сказала Василию:

– Нехорошо все-таки, что мы про дядю Исаака ничего не знаем. Родственников забывать нельзя.

9. Нью-йоркская телефонная книга

Древнегреческий Эвклид был, конечно, прав: параллельные линии не пересекаются. Разве что где-то там, в бесконечности. Ну, а если не в бесконечности, а здесь, на нашей замороченной планете, в наше время?..

Жизнь двух ветвей одной семьи, Хайкиных из украинского местечка Захвылье, развивалась параллельными линиями по обе стороны Атлантического океана. Рабочевы жили в Советском Союзе, Чайкины в Америке. Старшее поколение уходило из жизни: Аркадий Рабочев, герой Гражданской войны, был расстрелян как враг народа еще в 1937 году; Айзек Чайкин, видный профсоюзный деятель, доживал свой век на пенсии. Их сыновья, Василий Рабочев и Джино Чайкин, вступили в жизнь почти одновременно, оба учились в институтах, но не закончили (по разным причинам), оба женились – Василий на Валентине Прошкиной, Джино на Берте Леон, оба родили детей, оба сменили несколько профессий, и оба худо-бедно устроили свою профессиональную жизнь: Рабочев в качестве специалиста по холодильным установкам, Чайкин как агент по торговле недвижимостью.

И тут произошло нечто, существенно подрывающее правильность утверждения Эвклида: параллельные линии сошлись в одной точке. В семидесятых годах двадцатого века началась эмиграция евреев из Советского Союза, и в числе первых, протиснувшихся к выходу, была семья киевского инженера Рабочева. В августе 1975 года Рабочевы получили выездные визы и месяцем позже пересекли советскую государственную границу в районе станции Чоп.

В Нью-Йорк Василий Рабочев прилетел холодным осенним утром, как некогда, шестьдесят с лишним лет назад, приплыл его дядя Исаак. Но в отличие от дяди, Василий был встречен в аэропорту сотрудниками еврейской организации по устройству эмигрантов, а позже снял квартиру в бруклинском районе Брайтон Бич. Там же, в Бруклине, в районе Бей Ридж, жила в то время и семья Джино Чайкина. Параллельные линии пересеклись…

Но до того как двоюродные братья встретились, прошло еще три года. Первое время в Америке Василий и слышать не хотел ни о каких родственниках, хотя Валя время от времени заводила этот разговор: вот было бы хорошо иметь здесь родных, знающих американскую жизнь, они бы могли подсказать… Но Василий был непреклонен, он говорил, что ему претит роль бедного родственника. О чем он не говорил Вале – это что… ну не то чтобы стыдился своего отказа принять то злополучное письмо двадцать с лишним лет назад, а скорее опасался, что родственник не поймет его мотивов.

Свою трудовую жизнь в Америке Василий начал удачно – по специальности. Еврейская служба по приему эмигрантов устроила его в Сайнай-госпиталь учеником механика по холодильным установкам. Конечно, холодильники здесь были другие, куда сложнее, чем в родном Киеве, но Василий постепенно освоился, и уже через полгода работал самостоятельно. Позже он перешел на работу в порт – занимался рефрижераторами; там он быстро продвинулся, стал руководителем группы эксплуатации и ремонта холодильных установок. Тем временем Валентина закончила курсы бухгалтеров и стала работать на полставки, Маша училась в школе. Жизнь налаживалась. Рабочевы сняли квартиру на Брайтон Бич в огромном доме с видом на океан.

Время от времени Вася вспоминал о своих американских родственниках, но ведь даже если бы он решился с ними встретиться, то как их разыщешь? Во время той незабываемой беседы в комнате номер 211 безликий собеседник показал ему конверт, но Вася толком ничего не разглядел, не до того было… Помнится он называл отправителя Хайкиным, и произнес его имя, что-то вроде Джамо… Джемо… что-то такое. Однажды Василий открыл нью-йоркскую телефонную книгу и стал искать фамилию Хайкин – ни одной не нашел. Потому что искал на букву Н (эйч), а надо бы на Сh (си-эйч), но этого он тогда не знал. Он был озадачен, разочарован, и признался себе, что Валя, пожалуй, права: родственников встретить было бы интересно, но как их найдешь?..

В таких случаях, как известно, на помощь приходит Случай…

Однажды в декабре Василий получил по почте красивую открытку. Какая-то еврейская организация поздравляла его с… Тут Вася не понял.

– Маша, – крикнул он из прихожей, где разбирал почту, – что такое «чанука»?

Это происходит во всех эмигрантских семьях: сразу же по прибытии в страну дети становятся самыми компетентными в семье людьми: они быстрее родителей осваивают язык, в школе они узнают реалии новой жизни, вкусы их стремительно меняются в сторону пиццы и кока-колы. Через три года жизни в Америке Маша прочно перешла на английский язык, хотя с родителями ей приходилось говорить по-русски. Ее вкусы в одежде вызывали у матери тихий ужас.

– Не «чанука», а Ханука, – объяснила Маша, взглянув на открытку.

– Что? – удивился Василий.

– Ханука, еврейский праздник. У христиан Кристмас, а у евреев Ханука. Ты не знаешь? А ты говорил, что еврей.

Действительно, говорил. Маша как-то спросила родителей:

– А кто мы? Ну, я спрашиваю, мы евреи или кто мы?

Родители переглянулись, и Вася веско молвил:

– Это не имеет никакого значения, все люди в этой стране равны, имеют равные права.

– Я знаю, это называется конституция. Но все куда-то принадлежат. Меня спрашивают, кто я, а я не знаю.

– Зачем они спрашивают, какое кому дело? – насторожилась Валя.

– А чтобы знать, кого с чем поздравлять, с какими праздниками. Мы все друг друга поздравляем.

Валентина в замешательстве посмотрела на мужа. Тот прокашлялся и сказал:

– Видишь ли, тут такое положение: мама твоя русская, а папа еврей. Значит, у тебя есть выбор: ты можешь считаться либо еврейкой, либо русской.

– Русская? Но у нас в школе нет русских. У нас есть евреи, католики и протестанты. Я тогда лучше буду еврей. Is it O.K. with mom?

Удивительно это все-таки, подумал Василий. Чего бы не отдали евреи в той стране, чтобы не быть евреями, а тут – добровольно...

Благодаря случаю с поздравительной открыткой Вася смекнул, что поскольку звук «ха» в английском языке может обозначаться как «СН», то тогда фамилия Хайкин… Он тут же раскрыл телефонную книгу и нашел там на Сh несколько столбцов разных Хайкиных – Чайкиных и еще несколько Хайкиндов. Кто же из них родственник? Тут опять на помощь пришел случай.

Как многие эмигранты в Америке, Василий американских газет не читал, удовлетворяясь вполне «Новым русским словом». Но как-то случайно в метро его взгляд привлекло газетное объявление в траурной рамке. «Isaac Chaikin» – было набрано большими буквами. Постой, постой, ведь это Исаак Хайкин, это имя его дяди. Конечно, при таком количестве Чайкиных, как в телефонной книге, возможны всякие совпадения, но Василий решил все же проверить. Прежде всего, он купил газету… и ахнул: там был чуть ли не десяток сообщений о смерти этого Айзека Чайкина, и все они выражали соболезнование Джино, сыну покойного. Джино! Вот оно, то самое имя, которое произнес тогда, почти четверть века назад, гебешник в 211-й комнате. Вася отчетливо вспомнил: Джино.

В объявлении сообщалось, что похороны состоятся завтра на кладбище Ган-Шалом, справки по такому-то телефону. Василий сразу же позвонил и попросил телефон Джино Чайкина. Ласково-механический женский голос объяснил, что номера дать не может, но может передать Джино, и он позвонит сам. Василий назвался кузеном и оставил свой домашний номер. Он не особенно надеялся, что родственник позвонит, но тот позвонил.

Разговор был коротким, но продуктивным. Джино сказал, что он очень хочет познакомиться со своим двоюродным братом и его семьей. Он бы с радостью приехал к ним, но в ближайшие дни он из дома не выходит, сидит шиву по отцу. «Что?» – переспросил Вася. «Шиву, семь дней» – ответил Джино. Может быть, Василий захочет приехать к нему, почтить память дяди? Между прочим, покойный часто вспоминал своего брата Арона и знал, что у него остался сын. Как жаль, он совсем немного не дожил до встречи… Василий записал адрес, и в следующий вечер поехал.

Ехать до Бей Ридж было не так уж далеко, полчаса примерно, но оказался он в другом мире. Чистые, усаженные деревьями улицы, огромные участки, каждый величиной с парк, и большие дома, напоминающие помещичьи усадьбы. Чайкину принадлежал огромный двухэтажный дом, к которому от чугунных ворот вела кипарисовая аллея. Расторопные ребята в желтых куртках приняли его машину, и он пошел прямиком в дом. При входе стоял швейцар, он поклонился и показал рукой, приглашая внутрь. Василия никто не останавливал и ни о чем не спрашивал. Он прошел мимо завешенного зеркала и оказался в очень большой комнате, где вдоль стен и за столами сидели люди. На стене против входа висел большой портрет с траурным крепом, под ним стояло пустое кресло, а возле кресла, на полу, сидел человек в шапочке и без ботинок. Вася направился прямо к нему, и прежде, чем успел представиться, тот поднял глаза и сказал:

– You are Basil Rabochev, aren’t you? I am Jeno, your cousin. Welcome.

Он указал глазами на свободное кресло, и Василий сел. Прямо над его головой оказался портрет умершего дяди. Вася запрокинул голову и посмотрел на него.

– Ну что, есть сходство с братом? – спросил Джино. Разговор шел, естественно, по-английски.

Вася смутился:

–Я ведь отца не помню. Мне было четыре года, когда его арестовали.

– Да, мы знаем, что его расстреляли. Можно спросить, что произошло? За что?

Вася недоуменно пожал плечами:

– Это было в тридцать седьмом году. В тридцать седьмом году, – повторил он с нажимом.

– Да, в тридцать седьмом. И что произошло? Какая причина?

Вася вздохнул и обвел взглядом комнату. Люди заняты были своими негромкими разговорами, на Джино и Васю, казалось, никто не обращал внимания. В основном, пожилые, солидные люди в темных костюмах, некоторые с шапочками на голове. Господи, с тоской подумал Вася, кто из них знает, что такое тридцать седьмой год? «За что расстреляли?»

– В пятьдесят шестом его реабилитировали. Полностью. Даже все награды вернули.

– В самом деле? – обрадовался Джино. – Вот этого мы с папой не знали. Значит, произошла ошибка.

Василий усмехнулся:

– Ошибка, давайте считать так. Вопрос в том, может ли ошибка повториться несколько миллионов раз…

К Джино подходили люди, произносили сочувственные слова и отходили, а Василий продолжал сидеть подле него в кресле. Некоторым Джино говорил: «Мой двоюродный брат Базил, недавно из России. А это мистер такой-то». Вася не запоминал имен. Ему хотелось расспросить кузена о его жизни, о его семье, но он подумал, что это неуместно. Впрочем, кто тут хозяйка, можно было догадаться: статная женщина в узком черном платье давала распоряжения официантам, обносившим гостей напитками. Ее седые в голубизну волосы оттеняли блеск больших черных газ. Время от времени она подходила к Джино, шепотом обменивалась с ним короткими замечаниями, и снова шла встречать и рассаживать гостей.

– Твоя жена? – спросил Василий.

– Извини, я не познакомил. Берта, подойди на минутку! – И когда она подошла: – Это Базил, мой двоюродный брат из России.

– Тот самый? – она с интересом посмотрела на Васю, он встал и поздоровался с ней за руку. – Мы о вас столько говорили, гадали, что с вами там происходит. Но сейчас не поговоришь. Почему бы вам с семьей не приехать к нам в ближайшие дни, как только кончится шива? Познакомимся поближе. Ведь родственники… А сейчас извините.

И она заспешила навстречу пожилой даме, бросив на ходу мужу:

– С мальчиками познакомь.

Джино подозвал двух высоких пареньков: один смуглый, черноглазый, другой белокурый, с бледно голубыми глазами местечкового мечтателя.

– Это мои сыновья, Дейвид и Джозеф. Им через месяц шестнадцать. Да, близнецы, хотя и не похожи. Бывает такое….

Дома Василий подробно пересказал жене впечатления того вечера. Ей все было интересно, она расспрашивала и про дом, и про сыновей, и про гостей, и про Берту.

– Сама все увидишь. Мы договорились, что в ближайшее время приедем к ним в гости. Все трое, с Машей, разумеется.

10. Пересечение параллельных

Договорились приехать в воскресенье к двум часам. «Outdoor lunch»- сказал Джино.

День выдался жаркий, и Василий наотрез отказался надевать пиджак и галстук, на чем настаивала жена. И правильно сделал, как вскоре выяснилось. Принимали их по-семейному, во дворе у бассейна. От бассейна куда-то вдаль тянулась лужайка с деревьями, замысловато постриженными кустами и цветочными клумбами.

Гости развалились в шезлонгах и неторопливо потягивали пиво и белое вино. Джино в шортах и майке возился у жаровни, Берта, тоже в шортах и майке, подавала гамбургеры и салат на пластмассовых тарелочках. Близнецы появились в купальных трусах.

– Ты купальник привезла? – спросила Берта у Маши. Та растерянно посмотрела на родителей.

– Меня никто не предупредил.

Вася вспомнил, что когда договаривались, Джино что-то сказал насчет «outdoor», но он не обратил внимания.

– Не беда, – сказала Берта, – у меня есть запасной купальник твоего размера.

Когда Маша в белом купальнике побежала вслед за мальчиками к бассейну, все посмотрели ей вслед.

– Красивая, – сказала Берта. – Сколько ей? Четырнадцать? Возраст Джульетты…

Джино сходил за семейным альбомом, и все принялись рассматривать старую фотографию с надписью «Фотографiя Фридриха Шульца на Петровской ул. гор. Херсонъ. Негативъ сохраняется». В объектив хмуро смотрели две девочки, мальчик, все примерно одного возраста, и молодой мужчина с бородкой.

– Вот этот, взрослый, мой отец, – пояснял Джино. – Мальчик – твой отец, ему здесь лет десять, а это их сестры-близнецы. Не помню, как их звали.

– Малка и Лея, – неожиданно для себя вспомнил Вася. – Они погибли во время погрома. Мне тетя рассказывала.

– Смотрите, – сказала Берта, – Маша похожа на эту вот, справа. Вы не находите?

– Они сфотографировались все вместе, вчетвером, перед отъездом папы в Америку, – вспомнил Джино. – Значит… постой, постой… в 1910 году, так получается. У вас такая же фотография не сохранилась?

– Что ты, – махнул рукой Вася, – когда отца арестовывали, все фотографии забрали, письма, книги – всё… Может, в архивах КГБ по сей день валяется.

Вася снял рубашку и грелся на солнышке, Валя пряталась в тени: на ней была блузка с длинным рукавом и брюки. Берта предлагала найти для нее в своем гардеробе что-нибудь полегче, но Валя отмахивалась:

– С вас на меня? Да не шутите! И пытаться не буду: не хочу срамиться.

Действительно, Валя за последнее время сильно раздалась в ширину. Она сидела на стуле в тени навеса, отяжелевшая, грустная, не ела и не пила, и только время от времени произносила: «Хорошо тут у вас. Так хорошо…»

– Когда вы этот дом купили? – поинтересовался Василий. Джино усмехнулся:

– От Бертиных родителей наследство. Купить такой нам не под силу, хотя я в этом бизнесе почти десять лет, и у меня сейчас свое агентство по торговле недвижимостью.

– Это не интересно, – включилась Берта. – Мне хочется услышать про их жизнь в России. Из первых рук узнать что-то, а то ведь в газетах сплошная пропаганда, одно вранье. Сейчас об антисемитизме пишут. Это правда? Я знаю, при Сталине было «дело врачей», вот тогда действительно… А сейчас-то что?

– Жуткий антисемитизм, могу вас заверить, уж я-то знаю, – сказала Валя. – Я русская, при мне говорят без стесненья. Чего только я не наслушалась! Они и сионисты, и американские шпионы, и страну нашу губят, и лучшие места занимают, и все разворовали…

– Ну, людям не запретишь говорить, – сказал Джино. – У нас в Америке то же самое, я сталкивался с этим. Однажды в больнице лежал, несколько лет назад, там со мной один парень был. Даже имя его запомнил: Крис. Он меня спрашивал: почему это евреи все стараются развалить и переделать? Так что в Америке тоже такие разговоры…

Василий покачал головой:

– Конечно, люди могут сказать что угодно. Но все-таки когда государство издает миллионными тиражами так называемую антисионистскую литературу, а люди понимают это как поощрение антисемитизма… да по сути, так оно и есть... Нет уж, в Америке не то же самое, извини.

Джино сказал, как бы рассуждая вслух:

– А странно это, если вдуматься. Ведь евреи там стали частью русского народа, они вместе со всем народом свергали царский режим, устанавливали народную власть. Какие же к ним претензии?

Вася прямо подпрыгнул:

– Вот эти самые! Да, именно это: «евреи устроили нам революцию и коммунизм».

Берта так и застыла с протянутой Васе тарелкой:

– Подождите, это уже совсем… Вы хотите сказать, что царский режим они считают лучшей формой государства, чем советская власть? Так я вас поняла.

Пылающим взором она уставилась на Васю.

– «Они»? – переспросил Вася. – Почему «они»? Я тоже не уверен, что коммунизм лучше царизма. Да-да, не напоминайте мне, я прекрасно знаю и о сословном неравенстве, и бесправии евреев, и об отсутствии политических свобод. Ну а при коммунизме? Какие свободы? При царизме, мы знаем, существовали политические репрессии, тысячи оппозиционеров были сосланы в провинцию. А при коммунизме? Миллионы и миллионы убиты, целые сословия, целые народы уничтожались. Притом они даже оппозиционерами не были. Мой отец бился за власть советов, под Каховкой ранен был тяжело, еле выжил. Эта же власть его и убила…

Берта бросила в мусорный бак пластмассовую тарелку с гамбургером и села в кресло.

– Подождите, Базил, подождите, – она старалась говорить спокойно. – Тут нужно разобраться… в том, что вы говорите. Царский режим, по-вашему, не хуже народной власти? Ну знаете… Мы ведь тоже тут следим за событиями в мире, у нас доклад Хрущева на партийном съезде был напечатан раньше, чем в России. Да, сталинский режим совершил ряд ошибок и даже преступлений. Но это было извращение идеи народовластия, вот в чем суть. Антипод народовластия – это как раз царизм, или вот такой режим, как тут у нас. Вы приехали сюда и ничего не знаете, кроме официальной витрины жизни. Это понятно, я вас не виню. А слыхали вы когда-нибудь о комиссии Маккарти? Это же издевательство над политическими свободами!

– И что, этот Маккарти тоже убил миллионы? Или только тысячи? – не выдержала Валентина.

– И убил бы, если бы его не прогнали, – жестко парировала Берта.

Вася развел руками:

– Вот в том-то и дело, что в этой стране есть возможность такого человека остановить, прогнать… А там…

Но Берту их доводы ни в чем не убеждали. Она пыталась объяснять этим свежеиспеченным американским патриотам, что кроется за парадным фасадом показного благополучия и свободы. Практически вся пресса находится под контролем крупного капитала. А какая бедность в стране! Может быть, в среднем доход на душу населения в Америке довольно высок, но это именно в среднем. Разрыв в уровне жизни между богатыми и бедными чудовищный, и примерно двадцать миллионов людей живут в этой стране ниже порога бедности!

– Вы бы съездили на Юг, посмотрели бы… Да что на Юг, здесь, под боком, в Гарлеме, посмотрите, как люди живут!

И тут Валя, как потом она уверяла, неожиданно для себя сказала:

– Вот и поселили бы у себя две-три негритянские семьи. Места в доме хватит…

Все растерянно замолчали, ошарашенные такой бестактностью. В тишине стали слышны всплески воды в бассейне и радостные вопли детей. Василий прошипел по-русски:

–Ты соображаешь, что говоришь?

– A мне противны ее крокодиловы слезы, – ответила Валентина тоже по-русски.

Первым от шока оправился Джино. Он заговорил со своими гостями мягким, примирительным тоном:

– Все то, что вам так нравится в Америке… я не говорю, что этого не существует, но это не свалилось в готовом виде: все результат длительной настойчивой борьбы. И социальное страхование, и судебная система, и коллективные договоры, и пособия для малоимущих – ничто не досталось даром.

Он рассказал историю своего отца, который оказался волею обстоятельств, что называется, на переднем крае борьбы трудящихся за свои права. В молодости он работал на потогонном предприятии, где по вине хозяев однажды случился пожар. Погибло сто сорок шесть человек. И отец на всю жизнь понял, что только путем неустанной борьбы, предусмотренной, кстати сказать, американской конституцией, можно добиться каких-то улучшений для рабочих. Так он стал профсоюзным лидером.

– Отец сам чуть не погиб в том пожаре. Между прочим, меня он назвал по имени погибшего героя, своего наставника, чтобы я всю жизнь помнил. И я помню. В студенческие годы я активно участвовал в движении за права трудящихся, за подлинную демократию. Это теперь я как-то… – Он посмотрел на жену, она сидела с каменным лицом. – Понимаешь, бизнес, семья… Но мы всегда поддерживаем движение за социальную справедливость. Деньги каждый год жертвуем, много даем на бедных. Знаешь, сколько людей в этой стране ложатся спать голодными?

Валентина опять заговорила, не обращая внимания на умоляющие взгляды мужа:

– На Юге я не была, конечно, но вот поглядите на нас: мы приехали сюда без гроша в кармане. Евреи поддержали нас первые два месяца, спасибо им огромное. За два месяца я кончила курсы и нашла работу, Вася сразу пошел работать учеником механика, а ведь в Киеве был инженером. Три года прошли, и мы живем, как никогда не жили в Советском Союзе. У нас квартира трехкомнатная, машина, отдыхаем во Флориде… Видели бы вы, в какой комнатенке мы ютились в Киеве: общая квартира, в уборную очередь… Вот я и говорю: если мы, без языка, иностранцы, и смогли, то кто же в этой стране не может? А уж голодать… Не представляю, кто голодает в этой стране. Разве что тот, кто работать не хочет. Да и такой может прожить на пособие. Я извиняюсь, на Юге, конечно, я не была, но у нас свой опыт в Америке, и он, по-моему, что-то значит…

Берта резко встала:

– Пойду, приготовлю кофе.

И ушла в дом. Валентина пересела в шезлонг, откинулась на спинку и прикрыла глаза. Вася и Джино молчали, оба чувствовали себя неловко. Разговаривать не хотелось.

И тут Василий вспомнил, о чем хотел спросить.

– Джино, в 1953 году я получил из Нью-Йорка письмо, они сказали, что от тебя. Я тогда не знал твоего имени.

– Как это? Ты получил письмо, а «они» сказали… Что-то не пойму.

– Действительно, – смутился Вася, – сейчас объясню. На самом деле, письма я не получил. Меня вызвали в специальный отдел, и сказали, что на мое имя пришло письмо из Нью-Йорка от Джино Хайкина. И показали конверт. Ты, говорят, скрыл, что у тебя двоюродный брат в Америке. Я им говорю: не знаю никакого двоюродного брата. Они говорят: но ты с ним в переписке. Я говорю: первый раз о нем слышу (это была чистая правда) и не хочу с ним переписываться. Извини, это грозило тогда большими неприятностями – иметь родственников в Америке. Вот я и отказался от письма… Только мне это не помогло: все равно исключили из института.

Васина история прозвучала для Джино крайне неубедительно. Как-то концы с концами не сходятся. Если «они» не хотели, чтобы он знал о родственнике в Америке, зачем тогда сами сказали? И потом – причем здесь учеба в институте? Исключили, наверное, за неуспеваемость, а он теперь хочет придать всему делу политический характер. Малый он, кажется, неплохой, но недалекий…

Вслух Джино сказал:

– Я уже забыл про то письмо, ты вот напомнил. А всякие эти «органы безопасности» и у нас вмешиваются в частную переписку. Тут один человек пытался привлечь к суду ЦРУ за перлюстрацию его писем. Скандал был ужасный, но ему так и не удалось ничего доказать.

Господи, да понимает он сам, что говорит? Привлечь к суду ЦРУ? И он еще жалуется? Вася представил себе, как некто в Союзе пытается привлечь к суду КГБ, и рассмеялся совершенно не к месту. За три года в Америке он уже встречал таких людей, у которых весь разговор сводится к фразе «у нас то же самое». В Советском Союзе нет свободной прессы – у нас то же самое, сплошная пропаганда; там антисемитизм – и здесь тоже; у вас КГБ, а здесь ЦРУ, то же самое; там низкий уровень жизни, а здесь знаете какая бедность на Юге? В общем, никакой разницы нет. Только непонятно, почему миллионы людей рвутся в Америку, в том числе и из Советского Союза. Такой вопрос им задавать бесполезно. И вообще говорить с ними скучно. Например, этот новый родственник, Джино. Может быть, неплохой человек, но такой ограниченный…

Сразу после кофе стали прощаться. Больших усилий стоило извлечь Машу из бассейна, она упрямилась, просилась «еще чуть-чуть». На прощание обещала братьям близнецам приехать, «как только родители соберутся к вам в гости»

В машине Валентине показалась, что от Маши пахнет табаком. Девочка клялась, что не курила, даже не пробовала. И мальчики не курили. «They are cool» – добавила она совершенно не к месту.

Дома, когда Маша легла спать, Валентина сказала мужу:

– Вряд ли я захочу к ним поехать еще раз. И уж Машу точно не пущу: боюсь, она от этих парней такого наберется… Ты, если хочешь, встречайся со своим двоюродным братом один, а мне эти люди ни к чему.

Василий ничего не сказал, но с грустью подумал, что едва ли когда-нибудь захочет с ним встретиться.

В течение следующих недель несколько раз звонили близнецы Чайкины, Дейвид и Джозеф, просили к телефону Машу, но Валентина каждый раз отвечала, что Маши дома нет. И они перестали звонить.

Далее история двух семей, Рабочевых и Чайкиных, продолжилась снова как две параллельные непересекающиеся линии. Один раз, тогда, у бассейна, они пересеклись, но не сошлись. В геометрии так не бывает, а вот в жизни людей случается. Пересекутся ли они снова? Может быть и пересекутся – где-нибудь в бесконечности, в жизни следующих поколений…

---

---

Комментарии:

---

Матроскин
- at 2009-12-08 09:41:02 EDT
Люблю вещи Матлина, но с сожалением должен отметить, что эта - одна из самых слабых в его творчестве.

---

Владимир Матлин
США - at 2009-10-01 11:25:37 EDT
Иону Дегану

Дорогой Ион Деган! Очень ценю Ваш отзыв, спасибо. Также благодарен Вам за замечания. В этой публикации уже ничего не исправишь, а в будущих (если они будут) непременно поправлю.
С огромным уваженикм В.Матлин

---

Ион Деген
- at 2009-09-30 14:46:44 EDT
Спасибо, Владимир! (Простите за фамильярность).
НАПИСАНО ОТЛИЧНО. Два небольших замечания: в 1937 году были не замминистры, а замнаркомы; в институтах не было особых отделов, а выполняющие их функцию отделы кадров. В таком замечательном произведении нет места даже ничтожной помарке. Ещё раз спасибо!

---

АЕД
- at 2009-09-25 13:06:35 EDT
Лежащие в одной плоскости параллельные линии не пересекаются

Интересно, а разве лежащие в разных плоскостях линии пересекаются?

---

Игрек
- at 2009-09-25 00:53:52 EDT
Прекрасная повесть. Может быть, Вы объясните мне, дурню, из какого параллельного мира берутся Берты? И почему их не становится меньше?

---

Самуил
- at 2009-09-19 02:50:35 EDT
Спасибо Владимиру Матлину за великолепную повесть. Эх, если б в семидесятые (да и раньше, да и позже) всех бы западных леваков каким-нибудь чудом в Союз бы перебросить, а взамен оттуда — тех, кто хотел вырваться, но был невыездной или в отказе. То-то было бы славно (правда, деток этих придурков было бы жалко).

---

Майя
США - at 2009-09-18 21:20:18 EDT
Когда мой папа и его старшие сёстры осиротели после смерти матери, их отец, мой дедушка,женился,и родились ещё две девочки. Двух старших папиных сестёр забрали в Америку родственники их умершей матери. Они вышли замуж, и у меня есть с этой стороны одна двоюродная сестра и два двоюродных брата с их потомством.
Папа с сёстрами переписывался даже в самые страшные годы. Они приехали увидеться с братом в 1961 году, при Хрущове. А вот со мной мои двоюродные увидеться отказываются уже 20 лет. И я только недавно поняла, в чём причина. Они нам завидуют. Мы приехали с одним, как говорится, чемоданчиком, получили образование сами, дали образование детям, работаем, даже обзавелись недвижимостью. А они? Лузеры....

---

Юлий Герцман
- at 2009-09-18 13:51:00 EDT
Превосходно. Автору удалось объединить отличную прозу с отличной публицистикой.

---

_REKLAMA_

---