О генеральном секретаре РАПП Авербахе и моём соседе Лиокумовиче
Читаешь воспоминания вдовы Надежды
Мандельштам, написанные при ясном уме и твёрдой рукою, и всё равно иной раз словно
видишь как нет-нет да и дрогнет её перо, как спазм перехватит ей горло и набрякнет
слеза на выцветших, давно выплаканных глазах. Особенно там, где речь заходит об
окутанных мраком лагерных днях и безвестной кончине мужа. Ни места захоронения,
ни точной даты, ни верных свидетельств.
Но вот передо мной свидетельство такой
же горестной лагерной смерти другого, прежде очень известного (можно сказать, печально
известного) литератора, и близко не сопоставимого с современным ему Осипом Мандельштамом,
зато более преуспевавшего в приснопамятное время борьбы литературных группировок
за лидерство, приложившего руку к остракизму многих выдающихся писателей,что, в конечном счёте, привело к репрессиям и
гибели многих из них. Речь идёт о Леопольде Леонидовиче Авербахе, генеральном секретаре
РАПП, то есть Российской Ассоциации Пролетарских Писателей, необыкновенно
боевом ее руководителе (всегда ходил в гимнастёрке, обритый наголо, готовый к
схваткам), который провозглашал: «Рабочий класс по-настоящему и действительно совершит
в художественном развитии человечества шаг вперёд только тогда, когда революция
будет произведена и в самой литературе». В трудные свои дни, когда Осипу Мандельштамуприходила мысль о смерти, он говорил жене в
шутку: «Покончить собой? Невозможно! Что скажет Авербах? Ведь это был бы положительный
литературный факт.» (Н.Я. Мандельштам. «Воспоминания». М. «Согласие». 1999).
Но по обыкновению того времени,
Л.Авербах и сам оказался жертвой нетерпимости, которая приобрела государственный,
кровавый размах. По горькой иронии судьбы кончина его мало отличалась от кончины
Мандельштама, ибо произошла в тех же условиях, в том же печальном антураже, разве
что лагеря были разные, но система ГУЛАГа одна. Было, однако, немаловажное различие.
При кончине Авербаха оказался рядом сердобольный человек, который по мере сил скрасил
ему последние дни и затем оставил письменное свидетельство.
Я чуть было сгоряча не добавил: лучше
бы такой сердобольный и памятливый свидетель оказался при Мандельштаме. Но по некотором
размышлении решил, что и Мандельштам и Авербах - как ни странно выглядят эти имена
рядом - оба в те трагические часы равно достойны были человеческого участия, ибо
уже не были тем, чем они были в миру. Тем более, что и один, и другой были
посмертно реабилитированы. Так что, оставим право на мстительный тон вдовам Надежде
Яковлевне Мандельштам или, скажем, Елене Сергеевне Булгаковой, которые весь остаток
своей жизни положили на то, чтобы обнародовать произведения своих мужей, каковых
при жизни третировал тот же Авербах и прочие, по выражению Юрия Либединского, «неистовые
ревнители пролетарской чистоты». Между тем, упомянутый Ю. Либединский (вместе с
А.Фадеевым, А. Афиногеновым, В .Ермиловым и пр.) и сам был активным деятелем РАПП.
Однако мы - об Авербахе.
Существуют разные версии кончины Генерального
секретаря РАППа. Сложилось устойчивое мнение, что Леопольд Авербах был расстрелян
(см. например, С. Лурье “Механика гибели” из “Разговоров в пользу мёртвых”, С.-Петербург,
1997).
Т.Дубинская-Джалилова и А.Чернев
в комментарии к переписке Горького и Сталина (“Новый мир” №9,1998)
подтверждают, что Леопольд Авербах “14 августа 1937(?) года расстрелян по
приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР”. Это произошло вскоре после
того, как газета “Правда” в своём номере за 23 апреля того же года обрушилась
на “ютившихся в РАПП троцкистских последышей вроде Авербаха” за попытку
“создать второй, параллельный центр в литературе в противовес тому, который
создан ЦК”.
В примечаниях к упомянутой книге
Н.Я.Мандельштам, составленным А.А.Морозовым, напротив имени Л.Л.Авербаха стоит
дата его смерти 1939 и пометка “расстр.”, надо понимать - расстрелян (не
расстрижен же?).
“Краткая Литературная Энциклопедия”,
том 9-й (1978 г.) называет определенную дату смерти Леопольда Авербаха - 14 августа
1939 г., не указывая ни места, ни способа лишения жизни. (Примечательно, что дата
его рождения в этом справочном издании ограничивается только годом - 1903, то есть
без указания месяца и дня).
Но вот иное мнение. В книге Даниила
Данина “Бремя стыда” (М. Раритет-537, 1997) есть такой момент: ”Я спросил Льва Левина,
известно ли, как окончил свои мытарства Леопольд Авербах, разумеется, никакой не
“враг народа”. Ответ был краток: “Константин Симонов говорил мне, что Авербах в
1939-м бросился в пролёт тюремной лестницы”.
Впрочем, предоставим слово самому
Льву Левину, приведя эпизод из его разговора с Симоновым:
"Речь зашла уже о чём-то
другом, как вдруг Симонов спросил: - А вы знаете, как окончил свои дни Авербах?
- Конечно, - уверенно ответил я. - Его расстреляли. - Ошибаетесь, - возразил
Симонов. - Никто его не расстреливал. То есть его, разумеется, расстреляли бы,
но не успели - он сам распорядился своей жизнью.
И Симонов рассказал мне то, что
стало ему известно от одного из видных партийных работников и что, как потом
выяснилось, знали очень немногие, в том числе В.Сутырин (один из руководителей
РАПП, остававшийся в живых к моменту этого разговора - Я.Л.).
- Авербах, - сказал Симонов, -
был арестован по "делу" секретаря Свердловского обкома партии
И.Кабакова, коммуниста с 1914 года, обвинённого во вредительстве. На
Уралмашзаводе произошла авария. В атмосфере тех лет она была немедленно
расценена как диверсия. Возникло "дело" Кабакова. Именно к этому
делу, как бывший партийный работник завода, к тому времени уже снятый,
возвращённый в Москву и ожидавший своей участи, "проходил" Авербах.
Его арестовали в 1937 году в Москве. Арестантским вагоном отправили в
Свердловск. Поднимаясь по лестнице, когда его вели на очередной допрос,
доведённый, видимо, до предела человеческих страданий, он бросился в пролёт и
разбился насмерть. (Л.Левин, "Такие были времена", М. "Сов.
пис.". 1991).
Надеюсь, не покажется лишним также
эпизод из рассказа Владимира Тендрякова "Охота" ("Знамя",
1988, №9), который объясняет причину немилости одного генерального секретаря к
другому, тоже генеральному, приведшей последнего сначала к ссылке простым
партсекретарём на завод Уралмаш, а затем и к смертному приговору:
"Горький в очередной раз
давал обед. Присутствовал Сталин с верными соратниками.
...После соответствующих
возлияний, в минуту, когда отмякают сердца, кто-то, едва ли не сам радушный
хозяин Алексей Максимович прочувствованно изрёк: "Как плохо, что среди
братьев писателей существуют свары и склоки, как хорошо. если бы их не
было." Этот проникновенный призыв к миру был почтён всеми минутой сочувственного
молчания, скорбные взгляды устремились в сторону Авербаха и Фадеева. Неожиданно
поднялся Сталин - с бокалом в руке или без оного - и подозвал к себе обоих. -
Нэ ха-ра-шо, - сказал он отечески. - Оч-чэнь нэ харашо. Плахой мир лучше доброй
ссоры. Протяните руки, памиритесь! Прашу!
Просил Сталин, не шуточка. И
Фадеев, доброжелательный, открытый, отнюдь не злопамятный, шагнул к Авербаху,
протянул руку. Авербах с минуту глядел исподлобья, потом медленно убрал руки за
спину. Рука Фадеева висела в воздухе, а за широким застольем обмирали гости -
великий вождь и учитель попадал в неловкое положение вместе с Фадеевым. Но
Сталин не был бы Сталиным, если б вовремя не предал того, кто потерпел
поражение. Он сощурил жёлтые глаза: - Товарищ Фадеев! У вас савсэм нэт
характера. Вы безвольный человек, товарищ Фадеев. У Авербаха есть характер. Он
может пастаять за себя, вы - нет!
...Будто бы именно с того случая
Фадеев стал круто подыматься над остальными писателями, его недоброжелатели
сразу стушевались. У Фадеева не было характера, у Авербаха он был... Авербаха
вскоре арестовали, он бесследно исчез".
Оказывается, что - нет, не
бесследно. Отыскался след Тарасов, как сказал бы Гоголь. Нашёлся человек, оказавшийся
рядом с Авербахом при последних его днях.
В киевской моей бытности жил-поживал
в нашей девятиэтажке старикан, которого я про себя называл Доброе Здоровье, ибо
не знал до поры его настоящего имени. Вечно он топтался у дома в своих желтовато-зеленых
очках от глаукомы и благожелательно приветствовал проходивших мимо соседей
одними и теми же словами: “Доброе здоровье!” Коротал он свой век с такой
же пожилой сестрой в одной квартире несколькими этажами ниже нашей. Мне его приветствия
казались переслащенными, даже искательными, и особого желания сходиться с ним короче
я не испытывал. Впрочем, ни с кем из соседей я не входил в короткие отношения. Времена
коммунального нашего, подольского существования давно ушли. Это была уже Русановка,
новый район Киева, с его стандартными многоэтажками и раздельным укладом жизни.
Однажды Доброе Здоровье умер. Я даже
не помню его похорон. Возможно, на ту пору где-нибудь был вне дома, возможно, на
рыбалке или в отъезде. Это был конец восьмидесятых, разгар перестройки. А может
даже, начало девяностых.
И вот как-то его сестра Зоя Львовна
(“Ильвовна”, как она произносила на еврейский манер) прознав, что я литератор (меня
в ту пору потихоньку начали печатать), зазывает меня к себе и показывает стопку
бумаги, исписанную корявым почерком. - Это осталось от брата. Его воспоминания.
Возьмите это себе. Может, вам пригодится, как писателю. Я стал отказываться, как
это, мол, мне. Это же память о вашем брате. Прочесть разве что могу, но брать себе...
- Нет-нет, забирайте себе. Никому это теперь не надо. Что я буду с этим делать?
А вы, может, когда-нибудь напишете. Ой, сколько он вынес в своей жизни! Это нельзя
передать словами. Сколько он старался дать кому-нибудь прочесть! Но кому это теперь
интересно! Вот я и думаю себе: может, вы возьмёте? Возьмите, пожалуйста!
Пришлось взять, чтобы не обижать пожилую
даму. Дома полистал, пробежал немного по диагонали и отложил в сторону. Написано
это было беспомощной рукой, к тому же как-то больно жалостно. По сути, это была
длинная жалоба на свою злую судьбину. Одна из миллионов покалеченных судеб. Еще
один человеческий документ сталинской эпохи. К тому часу “лагерная тема” уже не
была новостью, причем изложенная куда более умелыми перьями: Солженицын, Шаламов,
Лев Разгон... Опять же, в ту пору было чего читать поинтереснее, шлюзы гласности
были подняты, и потоком шло прежде запретное.
Но по странной воле случая в оскудевшем
после переезда в Америку моём архиве я обнаружил эту пожелтевшую стопку бумаги,
с архаичным конторским зажимом в виде
маленькой бронзовой пясти, исписанную старой рукой Доброго Здоровья. От нечего делать стал читать.
В ходе чтения я вдруг наткнулся на
эпизод, связанный с последними днями Леопольда Авербаха. Думаю, он вызовет интерес
у историков литературы и просто у любознательных людей. И уж наверняка у потомков
самого Леопольда Авербаха.
Прежде, чем воспроизвести этот фрагмент,
я представлю вам покойного автора мемуаров, Петра Львовича Лиокумовича, которого
я называл Добрым Здоровьем.
Родился он
в 1901 году в бедной еврейской семье в местечке Озаричи Бобруйского уезда Минской
губернии. В 1920 году поступил в комсомол и два года боролся с бандитизмом в отрядах ЧОН, а затем служил в Красной армии. В 1925 году вступил в ВКП(б). Затем работал
на киевском заводе им.Фрунзе. В 1937 году был арестован и осуждён за троцкизм и
чтение запрещённой литературы, то есть известного письма Ленина к членам ЦК ВКП(б),
где умирающий вождь нелицеприятно отзывается о Сталине.
В мемуарах Петра Львовича есть пронзающий душу эпизод,
когда его, партийца со стажем, которого уже горком лишил партбилета, вызывает
парторг накануне октябрьской демонстрации 1937 года и говорит, что ему,
Лиокумовичу, как большевику и красному партизану, поручают почетную обязанность
нести портрет ударницы Марии Демченко, знатного буряковода, стахановки
колхозных полей. Лиокумович, конечно, не смеет отказаться от партийного
поручения. Тем более, чует, как тучи сгущаются над его головой, вот-вот объявят
его врагом народа и посадят, несмотря на его партийные заслуги и доблести,
демагогически только что упомянутые парторгом.
И вот они с
беспечным коллегой по имени Кислицын бесконечно долго, в десятом ряду других
портретоносцев, несут на сырых палках огромный, тяжеленный портрет
прославленной стахановки, позволяя себе передохнуть лишь, когда впереди в
людском потоке возникают заторы. Но дело не в тяжести портрета. Он бы нес его
хоть до Москвы, лишь бы миновала его ожидаемая кара, или хотя бы смягчили ее.
Но с самого начала шествия рядом с Лиокумовичем возник суровый человек в серой
длинной шинели. Вид его не сулил ничего хорошего. "Ты не
знаешь, кто этот, " - шепнул
Лиокумович Кислицыну. “Впервые вижу”, - отвечал тот, беззаботно пожав плечами.
Этот высокий в сером ни на шаг не отставал от Доброго Здоровья до самого конца,
все следил за ним. Петр же Львович позволял себе лишь изредка бросить тревожный
взгляд на соглядатая, которого и без того постоянно видел боковым зрением.
Чем не сюжет
для Кафки! Франц Кафка писал романы, предчувствуя, что жизнь их воплотит
наглядно.
Можно себе представить каково было Петру Львовичу. Вот он
несет, держа за сырую палку, портрет Марии Демченко, грубо размалеванную
парсуну. Ту самую Демченко, которая, сидя рядом со Сталиным в президиуме,
мешала Корнею Чуковскому и Борису Пастернаку умильно любоваться вождем, все
время загораживала им видимость своим крупом, и они ревниво досадовали на нее:
“Ах, эта Демченко!” и завидовали ее счастью сидеть рядом с Вождем. Об этом
упоминает в своем дневнике Корней Чуковский. Не могу, не плюясь, читать этот
эпизод: так и видишь двух дам в ложе с веерами, буклями и биноклями, страстно
пожирающих глазами душку-премьера на сцене. “Ах эту Демченко” теперь и нес на
палках подозреваемый, обреченный Лиокумович, "враг народа". Несет он,
надрывается, а рядом серый человек, который не спускает с него глаз. Партбилет
Лиокумович уже сдал, что есть несомненный знак предстоящего ареста. А там
скорый суд и - срок. А вокруг веселые шеренги, орущие здравицы взвинченные
голоса, умиленные лица, как у Чуковского с Пастернаком, обращенные к трибуне,
где стоят вожди. Гремит музыка. Летят воздушные шары. Но никто, ничто не спасет
его от горькой, неотвратимой судьбы, которую теперь олицетворяет собой этот
высокий, в сером. На бледном лице Петра Львовича уже лежит печать злого рока.
Оно белое, как полотно. В японском театре. Но выбеливают мелом лицо обреченного
персонажа, точнее рисовой пастой, - он еще действует на сцене, но уже зрителям
ясно: он не жилец. Ну, зачем тебе, Петр ты мой бедный Львович, еще и
напрягаться под этой нелепой, буряковой Демченкой, огромным пугалом, сырым,
тяжелым, как тот роковой крест, несомый некогда другим евреем по виа Долороса?
Но и бросить не моги: пришьют еще одно вредительство. Нет, уж лучше нести: а
вдруг ему как-то и зачтется это партийное поручение, пусть он уже и
беспартийный. А и не зачтется - все равно надо нести. Надо! Надо, товарищ
Лиокумович! Пока что - “товарищ”. Завтра - “гражданин Лиокумович”. Послезавтра
- з/к № такой-то. Надо!!!
Через неделю
уполномоченный НКВД с понятЫм из домоуправления пришли к нему в дом с обыском.
Лиокумовича осудили как троцкиста. Троцкизм его, повторю, состоял в том, что он
лет десять назад ознакомился с письмом Ленина к съезду партии, имевшим поначалу
довольно широкое хождение. И еще когда-то на партактиве неправильно высказался
по какому-то там китайскому вопросу. Когда его вызвали к следователю Матвееву,
он тут же узнал в нем “серого человека”, что надзирал за ним во время
прохождения в колоннах демонстрантов с Марией Демченко на палках. Это был день
первый из 5570 дней его ГУЛАГовской 16-летней эпопеи.
Итак, перейдем от эмоций к
фактам.
1938 год, Магаданский край, ЛОН -
лагерь особого назначения, прииск “Мальдяк”, что по-якутски значит “долина смерти”,
общие работы в забое, инструмент - кайло, лопата, тачка - и фантастически низкие
температуры. Об этом гиблом месте можно прочесть в книге Б.Яковлева (Н.Троицкого)
”Концентрационные лагери СССР” следующее: “Мальдяк расположен на верхнем течении
реки Колымы; районная база по снабжению золотых приисков оборудованием, материалами,
продовольствием и рабочей силой.” Кстати, на этом же прииске “мотал срок” будущий
главный конструктор космических кораблей Сергей Королёв до того, как его в 1939
году перевели в ”шарашку”. Сохраняя целиком орфографию и повествовательную манеру
автора, привожу кусок об Авербахе.
“В феврале м-це к нам в бригаду перевели
одного не похожего на человека, черный, обросший, худой, среднего роста, глаза не
видно из-за бровей и ресницы, с трудом разговаривает, оборванный, виднееется из-за
брюк старые, черные кальсоны, телегрейка, рукава привязанно веровками, шапко перед
выгорела большой круг. Морозы держали все время 63-65 градусов. Поместили его возле
моих трех досек это было мое место и рядом было свободно еще двух досек, доски были
обзелысты (?- Я.Л.) с корой по бокам, у них не было короедов
из за морозов. Просим занять вашесвободное место, но ему было трудно ответить на мое предложение.
Можно узнать вашу фамилии? Моя фамилии Авербах, Я работал в Москве Председателем
асоциации пролетарских писателей РФССР сам я критик. Попал я сюда, моя жена и жена
Ягода были сёстры и это была причина моего ареста, а теперь придется отдатьБогу душу, у меня нет силы поднять лопату и кайло, я так ослаб, что ноги не двигаются,
а мне сказали, что ваш бригадир способен живём закопать и даже не глянет в ту сторону,
но мне все равно не сегодня завтра я погибну, чтобы смерть была без особых страданий.
Всю ночь мой сосед не мог заснуть
и крутился с боку на бок ибо доски были голые и мы спали одетые, обутые и считали
звёзды на небе, а подальше от нас стояла маленкая железная печка а возле печки сидели
двое из одной стороны и с другой и жарили вшей и они трескали у горячей печки и
то надо было не спать и захватить место ибо в палатке было больше 100 з/к, з/к.
Утром рано в 5 часов заскочил ротный и крикнул под’ем и предупредил “без последнего”
надо понимать вылетай как пробка, а кто не всостояние то получай “дринаус по спинаус”
В 6 часов заскочил в палатку ротный “выходи строится” и мой сосед получил первак
и упал и его вытащили из палатки и поставили в ряд, Это тебе контрик не командовать
на заводе, а здесь заставим тебя гризть камней зубами и стал возле меня, нагнулся
и пошёл в забой около 1 км, когда пришли в забой я моему соседу дал лопату, а сам
взял лом, я считал, что рабочая закалка выдержить натиск уркаганов.
Снег дошел до 2 м. ибо на Север снег
выпадает 12 сентября до 2х метров. Рукавицы у нас были плохие, Я начал кайлить вечную
Мерзлоту, а ты накладывай натачку, а я отвези на отвал. Мой напарник насипал не полную
тачку и тут же упал, подскочил к нему Смотритель и взял и оттащил его на несколь
метров и засипал от головы до ног снегом. Мне так стало больно что не мог слово
сказать и так он пролежал в снегу около часу. Бандюга обратился ко мне бери контрика
и тащи его в палатку пусть там здохнет и я взял лопату и осторожно откопал, взял
на плечи и потащил в палатку и положил на голые доски, а сам пошёл в забой выполнять
каторжную работу. Смотритель даже не соизволил спросить живой ли он? ”А теперь сделай
за него норму, один контрик должен сделать за другого контрика” В 5 часов мы пришли
в палатку и я подошёл к Авербаху и предложил свои услуги принести ему обед и ужен,
у нас не было обеда, а ужин считался и за обеда. Я принес в котелке и первое и второе
и то и другое было овсянка. ложки у нас были деревянные и я ему дал ложку и мы стали
кушать из котелка, а из глаз у него льются слёзы. Поел немного и обратился ко мне,
“мой милый друг заканчивай сам, когда-нибудь останешься жить напиши обо мне как
я погиб ни за что. Смерть становится приятнее чем эти муки без конца, хочется лечь
и заснуть навечно чем страдания от этих уркаганов, их специально поставили, чтобы
нас уничтожить физически.
Авербах получил посилку из Москвы,
немного было крупи ибо вкусные седобные уркаганы открыли и забрали себе, а немного
крупы оставили не трогали, вот мне предлагает сварить кашу, а то я не знаю как варить,
а я говорю ему сам критик и не знаешь как растет хлеб и как делается гречневая крупа,
еще мне критик и не может и не знает как сварить кашу. Я взял котелок натаил воды
из снега, взял не полную кружку крупы и сварил ему кашу и он поел и оставил на завтра.
Завтра повторилась то-же самое что
вчера и бригадир закопал его в глубоком снегу и он полежал около часа и он мне приказал
нести в лагерь, сам усталый и пришлось нести его. Авербах обращается ко мне “почему
ты должен страдать из за меня, бросай меня здесь, а я замерзну и будет конец” Не
говари глупости, еслипогибнуть то вместе, меня тоже ждет такая судьба, такую участь”. И я его
донес до палатки, сам он как перешко, высох, кожа и кости, положил на голые нары
и дал ему кашу, которую он оставил на сегодня И он с’ел несколько ложек и заснул
от слабости, а я пошёл в забой.
25 февраля поднялась страшная пурга,
ветер валил с ног, не видно было как итти и в 6 часов выгнали всех на работу. И
Авербаха тоже заставили пойти, чтобы покончить со страданием, И шел он и держался
за меня. отошли мы метров 100 от лагеря и он упал и перестал двигат руками и ногами,
Смотритель крикнул на меня тащи его в Лагер, Я взял его и положил на спину и медленно
начал итти против ветра, отошел немного и я упал с ним вместе, полежали немного
и я встал набрался силы и опять взял его и тащу его, но я чуствую, что вот опять
упаду с ним вместе. Вижу идет подвода с пустые сани и я обратился к возчику предложил
ему 1р. отвести его в Лагер и возчик согласился подвести его эти 50 м.
Привезли и мы сняли его и положили
на голые нары. полежал немного и он открыл глаза, а я решил тоже не итти в забой
и постоять возле Авербаха и нагреть немного теплой воды, а у него нашлось в его
сумки кусок сахара гр. 20 и он выпил несколько глатков и начал мне говорить “взял
мою руку и начал говорить, другмылый Я скоро умру и я никогда не думал, что можно так
издеваться над не винными людьми, так прошу тебе мой друг крепись и не падай духом,
так долго не может длится, взял мою руку и поцеловал, хватит тебе страдать из-за
меня и таскать меня каждый день и начал закрывать глаза и перестал разговаривать.
Я взял вытянул ему ноги руки и закрыл ему рот и так он заснул на вечно одетый обутый
и это был десятый раз что я его нес из каторки. Я пошел в сан-палатку к лекпому
чтоб константировал смерть, но он послал двух уркаганов и они взяли санки и пошли
положили его на санки и отвезли за палаткой сан-части, а там положили на штабель,
где все мученики ждут отвести на тракторные сани на сопку, а там сжигать их на костре.
Этим закончилась мучительство и страдания Авербаха.”
Как видим, есть разница между официальной
датой смерти Авербаха (14 августа 1939 г.) и показаниями очевидца - 25 февраля
1938 года, и составляет она полтора года. Кто прав? Официальная версия или свидетельское
показание?
Эпизод об Авербахе заканчивается таким
пассажем, который я поначалу решил не приводить из-за того, что написан он как-то
совсем уж беспомощно и темно. Вот он:
“Прежде тем чтобы позвать Лекпома
(их так зовут в лагере) и сообщить ему о смерти Авербаха то я сел около него и крепко
поплакал, слёзы сами лились и так я посидел около часа и плакал, а то другие, чтобы
получить пайка добавочную, уркаганы не сообщили о смерти в санчасти”.
Можно ли верить точности официальной
даты смерти, если практиковалось укрывательство смертей заключённых ради получения
пайки за умерших и других подобных причин?Например, той, что приведена Ст. Рассадиным в книге “Очень простой Мандельштам”
по свидетельству солагерника Мандельштама:
“Прежде чем за носилки взяться, я
у напарника спросил: “А кого несём-то?” Он приоткрыл, и я узнал - Мандельштам!..
Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки
- мягкие оказались, тёплые, и очень легко сложились. Я напарнику сказал ещё: “Живой
вроде...” Конечно, это вряд ли, но всё равно и теперь мне кажется: живой был...
Несли мы его к моргу, в зону уголовников. Там нас уже ждали два уркача, здоровые,
весёлые. У одного что-то было в руках, плоскогубцы или клещи, не помню”. “Три золотые
коронки, - добавляет Рассадин, - вот всё, что мог дать Мандельштам людям, которым
от него сверх этого ничего и не было нужно и которые подтвердили этим общее равенство
в общем аду”.
По другим сведениям Мандельштам ещё
три дня после смерти пролежал на нарах: зеки скрывали его кончину и при обходе поднимали
ледяную руку поэта. И Мандельштаму выдавали паёк, который делили заключённые. (В.
Кузнецов. “Я скажу тебе с последней прямотой...”, газ. “Курьер”, США, 31 марта
2000 г.)
Чтобы проверить свои подозрения я
открыл ту же “Краткую Литературную Энциклопедию” на М и нашёл дату смерти Осипа
Эмильевича Мандельштама. Она и тут наличествует с канцелярской точностью - 27 декабря
1938 года. Но кто может поручиться за её истинность? Откуда такой педантизм в местах,
где и живых-то людей считали “лагерной пылью”? Например, в словаре “Русские писатели”
(М. 1990), рядом с официальной датой смерти Мандельштама - 27 декабря - стоит в
скобках: “по другим сведениям в середине ноября”. В мандельштамовском же сборнике
из Большой серии “Библиотеки поэта”, изданном в 1978 году, автор вступительной статьи
А.Л.Дымшиц и вовсе пишет: “В 1937 году оборвался творческий путь Мандельштама. Поэт
умер в начале 1938 года”.
Смертный приговор Исааку Эммануиловичу
Бабелю был приведен в исполнение 27 января 1940 года в Москве. Но, когда вдова писателя
А. Пирожкова, обнадёженная слухами о том, что он жив и содержится в лагерях, обратилась
в 1954 году кГенеральному прокурору СССР
Руденко с просьбой облегчить участь мужа, тот в ответ ей подтвердил дату исполнения
приговора. Однако полтора месяца спустя Военная коллегия сообщила в Главную военную
прокуратуру, КГБ и МВД, что Бабель, отбывая наказание в местах заключения, умер
17 марта 1941 года.
Поэт Николай Олейников был расстрелян
24 ноября 1937 года. Об этом стало известно много позже. Но прежде, в 1956 году
его вдове вручили свидетельство о смерти, где печатью и официальной подписью утверждается,
что Олейников Николай Макарович умер 5 мая 1942 года от возвратного тифа.
Или вот ещё одно свидетельство, взятое
из газеты “Новое русское слово” от 24 июля 1999 года. В материале под названием
“А мир широк и светел” москвичка Юлия Лихачёва, расказывая о судьбе Вилли Генчке,
её отца, расстрелянного в ноябре 1937 года, сообщает, что в справке о его реабилитации
значится, что он “умер от язвы желудка 31(sic! - Я.Л.) сентября 1940 года”.
А в сентябре-то 30 дней! На лагерном языке это называлось “лепить горбатого”. То
есть даты сии брались произвольно, с потолка.
Уверен, что таких свидетельств
можно привести множество, но и приведенные здесь являются достаточно
красноречивыми.
Пётр
Львович, как всякий может видеть из приведенного отрывка, не есть человек
пишущий. И стало быть не склонный к беллетристическим фантазиям. Тем более, что
писал свои горестные мемуары - даже не мемуары, а, я бы сказал, записки - без
расчёта на публикацию. По всему по этому его записки - источник достоверный.В результате их прочтения и на основе
приведенных выше несоответствий, осмелюсь высказать предположение, что даты таких
“отложенных” смертей, это всего лишь даты пересмотра реестров “мёртвых душ”, вместо
которых “з/к, з/к”, что работали в лагерной обслуге (в основном, уголовники), получали
дополнительные пайки, а лагерная администрация и сама была непрочь не констатировать
убыль живой силы, хотя бы ради сохранения норм казённого довольствия.
И вот в книге Григория Померанца
“Записки гадкого утёнка” (“Московский рабочий”, 1998) я недавно получил подтверждение
своему предположению. Цитирую: “...Фалькович (один из главных контролёров министерства
контроля СССР) в 46 году проводил ревизию ГУЛАГа и обнаружил миллионы мёртвых душ,
на которых получали пайки” .
Дело другое, почему власти
“гуманно” заменяли расстрельные приговоры своим жертвам на большие лагерные
срока. Неужели только для того, чтобы получить побольше эконом. эффекта от ГУЛАГа?
Лишнюю пару рабочих рук? Впрочем, это тема для отдельного разговора.
