Ulanovskaja1

В 1990 г. в книге 180-й «Нового журнала» была напечатана большая подборка писем П.Г. Григоренко нашей семье из Черняховской тюремной психиатрической больницы 1970-1973.

"Очередное судилище очередного "диссидента", толпа у здания суда, томительное ожидание приговора, стычки с охранниками, попытки - иногда успешные, чаще напрасные - проникнуть в здание суда, однообразные лица "представителей общественности", часть которых сидит в зале, а часть находится снаружи, пытаясь создать настроение, враждебное подсудимым.

В такие дни в толпе у здания суда можно было видеть высокую фигуру П.Г. Григоренко, слышать его громкий голос. Было известно, что этот пожилой человек - генерал, преподаватель военной академии, автор трудов по кибернетике, что он написал прекрасный разбор книги А. Некрича о начале Отечественной войны. Было известно также, что генерал он разжалованный, что преследовали его ещё при Хрущёве. С тех пор он непрерывно воюет с несправедливостью.

Весной 1969 г. мой муж Анатолий Якобсон привел меня к Петру Григорьевичу в его квартиру у Крымского моста, где после ареста в Прибалтике бывшего председателя колхоза Ивана Яхимовича собралось несколько человек, чтобы обсудить положение. Помню, там были П. Якир, В. Красин, Ю. Телесин, Б. Цукерман, а также Майя Литвинова, которая приехала в Москву из ссылки и пришла, чтобы узнать новости и рассказать о них потом мужу. Петр Григорьевич предложил создать комитет в защиту Яхимовича. Для него была важна идея легальной организации, единого центра, который объединил бы разрозненные усилия по защите жертв беззаконий. До сих пор каждый действовал по собственной инициативе, но если организоваться, "тогда все будут лучше работать".

Он был умнее и образованнее многих присутствовавших, хотя и казался простодушным мужиком среди искушенных и слабых верой интеллигентов. Большинство сидело, потупившись. Только Юлиус Телесин, взвесив аргументы "за" и "против" комитета, попрощался и ушел. Оставшиеся один за другим стали выступать. Было ясно, что идея генерала пришлась им не по вкусу, но возразить ему прямо было неловко. Помню, как Красин торжественно заявил: "Вот уже два года в России существует демократическое движение". Но и его не привлекла идея генерала.

Лично зная присутствующих, я все же была среди них посторонней. Выступать не собиралась. Но смотреть на происходящее было тяжело. Неужели не ясно, что всех членов комитета, если он будет создан, тут же арестуют? Нельзя с бандитами воевать открыто! Я всех их так ясно представила себе в тюрьме. Что такое тюрьма, я хорошо знала. Я получила 25 лет в 1952 г. за участие в студенческой организации, троих по нашему делу расстреляли, посадили всех, кто о нас только слышал, и одно слово "комитет" привело меня в ужас. Хладнокровный анализ Юлиуса меня окончательно взвинтил. И я неожиданно высказалась.

Кажется, я сказала то, что думало большинство. Меня слушали молча, но – как я чувствовала – с одобрением. Только Петр Григорьевич был возмущен моей "женской истерикой". Он ответил, трясясь от гнева: "А я бандитам не хочу подчиняться! И вы напрасно сюда пришли! Сожалею, что вы оказались в моем доме!"

При голосовании за идею комитета высказался лишь один А. Якобсон. В этот вечер организация создана не была.

В мае Григоренко поехал в Ташкент на процесс крымских татар, чтобы выступить там общественным защитником, был арестован, признан невменяемым и отправлен без срока в Черняховскую больницу-тюрьму, где пробыл до 1974 г.

Наша семья с ним активно переписывалась. В 1973 г. нам удалось, уезжая в Израиль, взять с собой письма П..Г., адресованные моему мужу, мне и нашему сыну Саше. Привожу их с сокращениями».

Цель моя при публикации подборки была двоякой: сделать доступными для широкой общественности письма знаменитого правозащитника, а заодно и защитить себя от несправедливых обвинений, высказанных на страницах его воспоминаний. Естественно, я считала особенно красноречивым его письмо от 4.8.70 (здесь привожу в отрывках):

Если бы Вы знали, как я обрадован был Вашим письмом… я озлился на Анатолия. А озлился я как раз за то, с чего Вы начинаете. Ведь мы с ним имели разговор после нашей той первой встречи. Он попытался изменить моё мнение о Вас. Он почему-то решил, что мнение это плохое. Говорил он о Вас очень тепло. В общем, я не возражал бы, если бы обо мне так говорила моя жена. Однако я прервал его и сказал примерно следующее: Откуда ты взял, что я осуждаю Маю? Дай Бог, чтобы большинство людей было такими. В беде она нас не покинет. А переживать за близких никому не заборонено, да и форму переживания всем одну не навяжешь… Ну Анатолий! Доберусь я до него. Какого он обо мне мнения. Хорош бы я был демократ, если бы портил отношения с людьми за то, что они не согласны со мною. Тогда чем же я недоволен. Нет, Мая, Вы из тех людей, к кому я отношусь с уважением с первой встречи. И если я даже допустил резкость или нетактичность, то прошу прощения и сделаю всё, чтобы не утратить доброе отношение такого человека. Но ведь Вы, кроме того, жена самого близкого из моих друзей. И, наконец, Вы окончательно купили меня ссылкой на Зинаиду Михайловну. Все, кто не оставил самого дорогого для меня человека в годину тяжких испытаний, будут всегда дороги мне. Так что давайте на этом и закончим наши объяснения по тому прискорбному эпизоду, отзвуки которого мы ощущаем ещё и сегодня».

Вскоре после выезда П.Г. на Запад я ему написала из Израиля, выразила надежду на то, что он благополучно приживётся на новом месте, и просила разрешения опубликовать отрывки из его писем. Ответа не последовало. Зная, что П.Г. неважно себя чувствует, я не удивилась его молчанию. А узнав, что в своей книге «В подполье можно встретить только крыс» (Нью-Йорк, 1981) он меня порочит, не сразу поверила. На с.674-675, вспоминая о совещании, на котором решался вопрос о комитете, П.Г. написал:

«Но по мере того, как люди собирались, у меня всё нарастало возмущение. Многие из тех, о ком говорили тогда, у Якира, как о возможных участниках совещания, не явились. Зато прибыло много совсем незнакомых людей. И к тому же все знали, о чём будет идти речь и даже суть разногласий. Когда же появилась Майя Улановская, возмущение моё дошло до предела. Майя в правозащите тогда не участвовала, но, видимо, в страхе за отца своего ребёнка (Анатолия Якобсона) время от времени вмешивалась, как противник решительных действий. Мне было понятно, что и в данном случае она привлечена как «ударная сила» противника комитета [этим противником ещё раньше назван Виктор Красин]. Взгляд мой, по-видимому, настолько ясно отразил мои чувства, что Толя Якобсон нашёл необходимым подойти ко мне и заявить: «Пётр Григорьевич, я Майю не приглашал и даже не говорил ей о совещании».

[…] Но гвоздём вечера оказалась действительно Майя. Её выступление…собственно, это не было выступлением. Это была истерика…[…] Поэтому я закрыл совет и предложил разойтись. Ко мне подошёл Толя Якобсон. Он видел то же, что и я. Он присутствовал при том, когда мы договаривались провести совещание о комитете. И он, подойдя, сказал: «Ну, Пётр Григорьевич, после сегодняшнего совещания кому-нибудь из нас или даже обоим садиться в тюрьму. КГБ явно не хочет комитета.

Сейчас в свободном мире и я, и Майя Улановская, и Виктор Красин, и год тому с небольшим был и мой дорогой друг Толя Якобсон. К несчастью безжалостная смерть унесла его от нас. Но нам живым, надо кое-что выяснить. Майя Улановская пишет воспоминания. Часть уже написала. И издала*. Недавно она просила у меня разрешения использовать мои письма. Я не разрешил и не разрешу, пока не буду уверен в том, что они будут использованы только в интересах истины. И прежде всего я считаю, что Майя обязана рассказать правду об этом злополучном совещании. Кто её пригласил на это совещание, какие и кто вёл с ней разговоры перед совещанием, что её так возбудило, привело в то состояние, в каком она выступала».

О том, что меня «возбудило», хорошо сказал А. Якобсон, вспоминая незадолго до своей гибели (но до выхода воспоминаний П.Г.) о прошлом: «У тебя был страх не за себя, а за нас, ты всё это подробно проходила в детстве» (А. Якобсон «Почва и судьба», памятный сборник. Вильнюс-Москва, 1992, с. 254). Разумеется, это он меня привёл, а не малознакомый Красин, и не стал бы этого отрицать. После ареста П.Г., навещать Зинаиду Михайловну, я ходила в этот дом и одна или с сыном. Один раз принесла ей только что доставленную мне посланцем из-за границы большую сумму денег «для кого-нибудь из арестованных за убеждения». Я понимала, что рискую, но не до конца. С деньгами из-за границы можно было угодить по уголовному делу.

Что касается писем, то уверена, что защищать своё доброе имя – это в интересах истины.

Андрей Григоренко, кстати, обратившись ко мне недавно в коллективном письме в связи с годовщиной расправы с крымско-татарским народом и защищаясь от моего, в ответ, упрёка в том, что не помешал публикации нелестного для меня отрывка в книге отца – отнёсся с большим интересом к факту появления писем в «Новом журнале» и к тому, что оригиналы можно прочесть «у Гарика Суперфина» – в архиве Отделения Восточно-Европейских стран Бременского университета.

Я пыталась объясниться через прессу (безрезультатно), написала возмущённое письмо генералу и получила ответ (лучше было бы для истины, – задумав написать обо мне такое, ответить раньше):

[…] видно, что Вы глубоко обижены написанным мною о Вас в моих воспоминаниях. Я несколько раз перечитал написанное и почувствовал себя виноватым. Но не в том, в чём Вы меня обвиняете. Я вижу свою вину в том, что подошёл к рассказу о прискорбном конфликте на совещании, нигде в книге ни словом не обмолвившись о моих тёплых отношениях с Вашим семейством, о том, что значила для меня переписка с вами и особенно с Сашей […]

Но Вы не в этом видите мою вину. И не в том, что я описал совещание. [….] Вы только возмущены тем, что я будто бы подозреваю Вас в том, что Вы были «засланы» на совещание КГБ. На с. 674 моих воспоминаний я пишу о том, что Вы были «привлечены» (согласитесь, что заслан и привлечён отнюдь не синонимы) кем-то, хотя по логике никем из организаторов не должны были приглашаться. Я подозревал и прямо пишу об этом в воспоминаниях, что сделал это Виктор Красин, подбирая «большинство» для совещания из противников комитета». Речь не о Вас идёт, Вам никакого недоверия в воспоминаниях не высказывается. […] Я надеялся, что добросовестные дружеские ответы на поставленные Вам вопросы помогут высветить ещё и сегодня весьма загадочную фигуру В.Красина. Вы ответили только на третий вопрос и объяснили своё возбуждение выступлением Юлиуса [Телесина]. Если это так, если на совещание Вас никто не приглашал и о содержании совещания никто до его начала не разговаривал, значит, Ваше появление здесь было чисто случайным, и тогда Вы ничем мне помочь не можете.

Теперь о моём письме [из Черняховска от 4.8.70], копию которого Вы мне прислали и процитировали «Континенту». Что доказывает это письмо? Моё любовное, дружеское отношение не только к Анатолию, но и к Вам, и к Саше. Вы же, видимо, хотите сказать: «Вот ведь какой хамелеон. Было тяжко, клялся в любви и дружбе, а теперь высказывает подозрения, в том, что я – агент КГБ». На это я отвечу. Моё отношение к людям так быстро не меняется. Я и сегодня люблю Вас и Сашу. Тоскую по Толе (не могу забыть его голос и содержание диалога последнего телефонного разговора), очень бы хотел видеть Вас и Сашу, но ещё больше не хотел бы уйти в мир иной, оставив по себе такую память. Пишите, что по-Вашему я должен сделать, чтобы устранить Вашу обиду […]

Но никакого опровержения в прессе не последовало. Более того, в вышедшем вскоре английском издании книги злополучный эпизод с комитетом рассказан без изменений*. Видно, в последние годы П.Г. был очень плох.

В одном из писем «Континенту», не признавшему за мной права на самозащиту, я напомнила о предложении Петра Григорьевича объясниться с ним на страницах моих готовившихся тогда к печати воспоминаний. Но о Григоренко я писала в эпилоге, рассказывая о том, как наш сын захотел уехать из России. Как было сделать примечание к такому месту: «Большинство взрослых, с которыми он сталкивался, - или сидели «в период культа личности», или исчезали в наше время, или ждали ареста. И мы просили его писать Гершуни или генералу Григоренко, сидящим в тюремных больницах, потому что письма от детей обычно лучше доходили, а узникам они доставляли большую радость» (с.279).

Нет уж, пусть в воспоминаниях всё останется, как было. То, что сказано обо мне в книге Григоренко – ничего не отменяет.

Обратившись к тому же московскому эпилогу нашей – сидевших при Сталине – жизни с момента освобождения после ХХ съезда и до отъезда в Израиль, нахожу место, которым отвечаю на главную мысль и весь пафос книги П.Г. Григоренко, выраженные в её заглавии: «В подполье можно встретить только крыс»:

«Процесс Гинзбурга и Галанского порождает тысячи подписей под письмами в их защиту. Среди нас, бывших сидельцев, колебания: подписывать или нет? У большинства нет никакой веры в то, что с властями можно вести переговоры, выступать «с открытым забралом». Списки идут прямо в КГБ и никого, кроме КГБ, не интересуют. Единственный ответ на петиции – массовые увольнения с работы подписавших их граждан. Но это только первая реакция. Имена «подписантов» останутся в КГБ, и предоставлять им свои имена по списку могут только небитые фраера. Но неудобно не подписать, и подписываешь. Хотя мне больше по душе действовать иначе: передать письмо заключённого за границу, поехать в город, где в тюремной психушке томится друг, сфотографировать больницу-тюрьму (на копирайт не претендую)*, приютить у себя человека, за которым охотятся «органы», перевести, напечатать на машинке и распространить разоблачительный документ, принять иностранца, который тайно привёз книги. А все эти нынешние методы - демонстрации, письма-протесты и смелые речи на якобы открытых судах – мне не по нутру. Ведь по самой своей сути они – те же, и только ждут удобного момента, чтобы закрутить гайки, и мы – те же, и не может у нас с ними быть никакого диалога» (с. 271).

Примечания

* Последнее издание: Улановская, Надежда и Улановская, Майя: История одной семьи. С.-Петербург : Инапресс, 2005. 461 с.

* Обсуждаемый отрывок доступен в Интернете в компьютерном варианте книги П.Г.Григоренко издания 1981 года на нескольких сайтах, с предложением бесплатно прочесть и скачать; имеется также сокращённый в смысле «эпизода» московский вариант 1991 и 1997 гг. Я, однако, утверждаю, что А.Якобсон не мог делать и не делал из моего выступления в доме Григоренко вывод, что «КГБ явно не хочет создания комитета».

* Кому интересно, пусть спросит В.Буковского, как поручал он мне делать своим аппаратом снимки и как получил их потом для передачи заграницу.