Вопрос не из
простых терзает меня долгие годы: что же такое судьба? Извилистая дорога жизни,
и по ней можно предсказать, куда дальше потянет кривая? Заранее начертанная
линия некоей высшей силой, и можно научиться понимать, куда надо идти? Может
быть, собственное творение “сквозь тернии”, несмотря ни на какие обстоятельства,
путь, который “держишь” благодаря собственной воле по приказам своего же разума?..
Наверняка, каждый ответит по-своему, но думаю, что эпоха, вне зависимости от
личности, всегда над желаниями, стремлениями и эгоистичными выводами каждого.
Она обобщает наши жизни, стягивает в пучок их линии, получается жгут, из
которого вырваться единице трудно, а усреднённой единице — невозможно… разве что
в лучший из миров, где тоже, если есть существование, своя судьба и свои эпохи…
Но оглядываюсь
назад и чувствую некую запрограммированность своего пути, и, уже надоевшая
частым упоминанием, спираль повторения событий у меня в судьбе проявляется
географически совершенно явственно...
Если вы пойдёте
со мной по Тверской вверх от Красной площади по правой стороне улицы и, не
доходя Лесной, мы свернём в один их переулков, ну, хоть Александра Невского,
пересечём 2-ю Тверскую Ямскую, — окажемся на тихом пятачке, заросшем деревьями…
Особо хорошо тут в пору Бабьего лета… пройти по дорожкам, укатанным
красно-кирпичной крошкой, пошуршать листьями, посторониться, пропуская малыша на
велосипеде, надувшего шаром розовые щёки и издающего би-би-бип! Глядя на него
так легко перенестись назад... на целую жизнь! Это Миусы — моя родина! Здесь я
сделал свои первые в жизни шаги, первый раз катался на двухколёсном велосипеде
(трёхколёсный по малости тогдашней не помню), сюда я вернулся после войны из
краткой и вынужденной после 20 октября 1941 года эвакуации, когда город объявили
на осадном положении. Здесь я пошёл в первый класс 128 школы и “отдыхивался” —
каждый день после третьего урока учительница Лидия Николаевна Лебедева
отправляла меня на воздух, так как силёнок из-за недоедания и недосыпания у
меня на большее не хватало… Мы жили неподалёку, на любимой 2-й Тверской Ямской,
в ванной комнате своей довоенной квартиры, которую захватил нагло и незаконно
полковник Генштаба, и в одной из комнат которой сделал продовольственный склад…
Зиновий Львович Компанеец
Через много лет
сюда, на Миусы, в дом Союза композиторов на постоянный семинар молодых
композиторов, который вёл Глеб Сидельников, меня привела Алла Бабинцева. Она
написала на мои стихи две песни… первые, записанные на Всесоюзном радио… а
напротив, в “Политиздате”, в отрывном календаре появились мои стихи…
Круги, круги,
витки спирали… С годами сквер стал меньше… памятник и Дом пионеров (так тогда он
назывался) откусили часть площади и замкнули пространство… Сквер стал камернее,
тише, незаметнее и, может быть, уютнее…
Вот мы и
пришли. Теперь постоим у подъезда рядом с мемориальной доской в память
Рейнгольда Морицевича Глиэра. Он здесь жил. Это тот самый дом композиторов…
Здесь же была квартира Зиновия Львовича Компанееца, к которому Судьба привела
меня… в каком году? Каким образом я с ним познакомился?.. Точно, что не позже
середины шестидесятых… прошлого, ХХ века!..
В Советском
Союзе не существовало звания Народный композитор, было — Народный артист,
Заслуженный деятель… иногда их присваивали творцам музыки. У Зиновия Львовича
“Заслуженный” появилось только под конец жизни, а на самом деле он был народный
из народных! Перенародный просто, я бы сказал! Хотя бы потому, что вся огромная
страна СССР начинала свой день под его мелодию: “На зарядку! На зарядку! На
зарядку, на зарядку становись!” Вот и всё. Обычное дело теперь сказать шаблонно:
“если бы он больше ничего не написал в жизни, то имя его уже навсегда бы
сохранилось…” и т.д. — это оставим для панегириков журналистам и чиновникам от
искусства, но представим себе другое: сколько поколений выросло с этим призывом,
сколько дней — да круглый год, сколько лет — да всю жизнь… и сегодня новые
ребята, не знающие прошлого, не желающие его ведать, всё равно с этой песней.
Зиновий Компанеец — “На зарядку становись!” — стихи Якова Белинского.
До конца его
жизни я работал с ним, дружил, преклонялся и завидовал его оптимизму, молодости,
мудрости… любил его — вот и всё! Я уже писал много раз, что мне повезло
несказанно: мои друзья и соавторы, в большинстве, оказались старше меня… Порой
на тридцать, сорок лет… бывало: вдвое старше, даже больше, чем вдвое! Вот это
были университеты! “Мои университеты”.
“Я музыку
сочинять рано начал… на рояле сам и исполнял! Вот представляете, — тогда ещё
Зиновий Львович меня на "вы" называл, в начале знакомства, а мне — лет двадцать
пять, — представляете, отец меня за ручку ведёт, я ему чуть выше колена, идём по
коридору консерватории, а навстречу большой такой человек, огромный дядька!
Останавливается и спрашивает сверху: это, мол, кто такой и что тут делает?..
Оказалось — Глазунов... Александр Константинович! Ректор Петербургской
консерватории!.. Вот так! Когда было?.. Ну, давайте считать... Это ещё до
революции... задолго... лет за десять… мне шесть лет было, значит... Я ему свои
опусы играл! Ха-ха-ха… записывать нотами не умел… играл по памяти…” Рассказывает
Зяма здорово! Да, почему Зяма? Его так все звали. Ровесники, друзья так к нему
обращались, а остальные — за глаза… и я тоже… Зиновий — значит, Зяма… Его среди
профессионалов знали все. Поголовно. Композиторы, поэты, дирижёры, режиссёры,
актёры, оркестранты, певцы...
Биографию его
писать не стану — где и как он учился, перечислять подробно его знаменитые
песни, оценивать их, вспоминать, с кем он творчески сотрудничал, работал… Я
всегда лишь о том, что сам видел, слышал, пережил, в чём участвовал… А мы с
Зиновием Львовичем Компанейцем в 60-е, 70-е, 80-е годы написали много. Если не
сказать: очень много. У него была такая жилка-юморинка, железа такая с рождения…
он шутил мягко, добро… С настоящим еврейским юмором жил всегда... и его песенки
для детей как-то прирастали к душе... Поймает ухо мелодию, и всё… осталась
песенка в тебе...
"У че-ре,
чере-пашонка
Костяная
рубашонка…" (стихи Владимира Орлова)
Композитор
радуется находке поэта и обыгрывает её мастерски…
Или:
"Черное море
спросил я в Крыму:
— Чёрным
назвали тебя почему?"
Он ищет в
стихах сюжет, ему нужна живая картинка, движение...
А дальше море
отвечает:
"— Нет, не
скажу! Это секрет!
За кромкой
прибоя
Оно голубое,
А чёрного цвета
в нём нет!"
И композитор
несколько раз повторяет, радуясь, последнюю строчку!
Это стихи
Виктора Викторова. Я присутствую на записи, потому что сегодня, в эту смену, в
ДЗЗ (Всесоюзном Доме Звукозаписи) на улице Качалова записывают и мои песни.
Ребята-хористы, оркестр, дирижёр — в студии, а я — в аппаратной. И когда
начинается мелодия с этими строчками, скупой на слова и неулыбчивый
звукорежиссёр Коля Данилин вдруг произносит: ”А это хорошо! Здорово!” Похвала
такого рода — высшее признание. И правда: песня тут же стала популярной, как
говорится “не отходя от кассы”. Её сначала “замурлыкали” взрослые в аппаратной,
в холле, где отдыхают и дымят сигаретами оркестранты, а потом, как говорится,
вся страна.
Сюжет
действительно очень привлекает Зяму.
В одной из
первых наших песен мы написали с ним историю про воробья зимой... как он бедняга
замёрз, а мы с другом Васей его подняли, закоченевшего, побежали скорей домой,
отогрели и спасли, а он нам в ответ “Поёт, поёт, поёт, поёт, поёт, как соловей!”
Написал Зиновий Львович, а ребята по всей стране запели... Из эфира эта песенка
не уходила! Может, ещё благодаря блестящему исполнению Маргариты Суворовой…
Или “Арбузики”.
Уж такая немудрящая штучка для малышей:
"На солнце
греют пузики
Арбузы
карапузики,
В пижамках
полосатых
Они рядком
лежат
И в гости
приглашают,
И в гости
приглашают,
И в гости
приглашают
Весёлых
арбузят!"
Ну,
удивительное дело: какую-то интонацию находит Зяма, что от неё не отвяжешься!
“Режьте, братцы, режьте билетики!” Помните?..
Его
профессиональные интересы просто необъятны! Он уже в “зрелом возрасте”, за
семьдесят, успевал везде — и в камерной музыке, и в песне, и в песне для детей,
и ещё откликнуться на все события! И ездил по стране много... любил встречаться
с ребятами...
А ребята, как и
во всём мире, любили и любят играть в войну. В индейцев, казаков-разбойников,
пиратов, красных и белых, немцев и “наших”. Из этих игр в середине семидесятых
возникла всесоюзная военная игра “Зарница”. Мы с Зиновием Львовичем по
предложению Радио написали её гимн…
"Тревожные
ритмы столетья
Сегодня
слышней, чем вчера…"
Песня
композитору явно удалась. Её запели все — и дети, и взрослые, она записана на
Радио с оркестром под управлением Юрия Силантьева… Впечатляющее это ощущение,
когда детские многотысячные хоры исполняют песню… много раз мне доводилось это
слышать… И сразу вспоминалось виденное и пережитое… и ночная осадная Москва с
“колбасами” аэростатов в небе, и бомбёжка эшелона в пути из осадной столицы, и
вся долгая война, грохочущий полигон на Урале, голод, холод, похоронки — всё по
полной программе… Я написал об этом повесть для детей “Настоящий гром”, изданную
в конце 60-х. Если посчитать, сколько лет страна прожила мирно в двадцатом веке…
мало получится… слишком мало… И дети играют в войну… и сейчас играют… как мы
прежде, но и квалифицированнее — на экранах телевизоров, с помощью джойстиков
управляются и за “чужих”, и за “наших”…
В середине
девяностых годов была очень популярной серия телевизионных передач “Старая
квартира”. Приглашённые люди перед зрительным залом вспоминали о событиях
определённо года, в которых они принимали участие. Воссоздавалась обстановка
старой московской квартиры... мебель, еда, одежда, быт и разговоры на кухне с
чайком и чем покрепче, анекдоты, спектакли, песни… Меня тоже пригласили в одну
из передач, как автора “Зарницы”. И когда я рассказал про “Зарницу” и напомнил
мелодию, зал в несколько сотен человек сразу подхватил её, запел… Ведущий
презрительно скривился… в то время стало модным отрицать “официальное”
пионерское прошлое… в России любят и умеют перегибать палку… Но ведь так было!
Память нельзя кроить по своему желанию — она мстит и наказывает за это! И
истинный патриотизм в том, чтобы сохранить правду, а не переиначить на свой лад
былое!
Кадр вырезали
из передачи. А люди рассказывали об участниках этой игры много хорошего. О
подлинных случаях, когда ребята помогли в трудную минуту, проявили мужество,
спасли, защитили в критический момент… Речь шла о сострадании и
самопожертвовании… о том, что это истинное воспитание…
Сегодня, 11
ноября 2004 года, в городе Нью-Йорке я смотрю на парад ветеранов в праздничный
день ветеранов Америки. Их мало… идут седые солдаты Корейской войны,
Вьетнамской… Дело не в том, чтобы только оценивать события, надо уметь сохранить
истинную память о них… Идут рядом со стариками колонны школьников: девочек и
мальчиков, юношей и девушек, их ряды многочисленны. Они маршируют в военной
форме моряков и лётчиков, пехотинцев и пожарных частей. Шагают слаженно,
отрепетировано, вымуштровано! Это не к параду они так приготовились — у них
военное дело в школе по всей стране! Публика, стоящая вдоль прославленной Пятой
авеню, с гордостью смотрит на марширующие под медь оркестров колонны, хлопает
им, и приветственно машет…
И, значит, не
зря я писал тогда в “Зарнице”:
"Тревожные
ритмы столетья
Сегодня
слышней, чем вчера…"
Уже столетие
другое, и ритмы стали, к сожалению, ещё тревожнее, горячее и слышнее. Значит:
"На марш
позвала нас не зря на рассвете
Военная наша
игра..."
Если готовятся
к кровавой жестокой битве малолетние шахидки-смертницы, игра перестаёт быть
игрой, и благодушие — не средство борьбы, и хоть страшно одевать детей в военную
форму, но кто защитит их завтра, когда они станут взрослыми? Ведь мир не нашёл
пока другого противоядия от террористического нашествия на цивилизацию... кроме
силы... к сожалению...
И “Зарница”
нужна… она опять возрождается… Зря выбросили тот кадр. Зря. И Зиновия Львовича
мне не удаётся найти нигде в старых телевизионных передачах... да и фотографий
мало сохранилось... кто думает о них при жизни, что они потом пригодятся...
Память,
память... как ты хрупка и беззащитна... и всё же, как сильна и неподкупна!
Звонит мне
Зиновий Львович:
— А не могли бы
вы, Миша, обо мне статью написать?
— Конечно!— я
соглашаюсь сразу, не спрашивая куда.
— В журнал
“Советиш геймланд” (“Советская Родина”) — продолжает композитор. Издавался в то
время журнал на языке идиш. Я читал его изредка...
— Зиновий
Львович, но я же не умею писать на идиш, я только читаю…
— Ничего! В
редакции переведут. Вы только напишите!..
— Конечно! —
соглашаюсь я, тем более что в это время в редакции, у поэта Аврома Гонтаря,
заведующего поэзией, лежат мои стихи и тоже ждут перевода…
Зиновия
Львовича часто называли еврейским композитором, поэтому и журнал “Советиш
Геймланд” о нём писал. Он действительно создал много еврейской музыки. Ещё в
1939 году — “Рапсодию на еврейские темы”… Но что значит еврейский композитор? Он
“Фантазию на башкирские темы” ещё раньше создал, в 1936 году… Поэт, пишущий
по-русски — русский поэт, по-еврейски — еврейский, по-узбекски — узбекский… хотя
каждый повествует обо всём на свете, не привязывая своё творчество к одной теме.
Евреи Лион Фейхтвангер — немецкий писатель, а Борис Пастернак — русский поэт...
А композитор?
Что, опять по пятому пункту определять? По анкете? В Советском Союзе еврейский
композитор означало: “пишущий только на еврейские темы”. А вот русский
композитор, или узбекский и т.д. имело совсем другой смысл… Компанеец вовсе не
был приверженцем одной темы! Он человек широкого кругозора и интересы его
планетарны. Почему еврейский композитор?.. Кому выгодны и нужны эти национальные
определения?.. Для чего эти национальные бирки? Очевидно, что власть была
расчётлива — делала широкий жест: “Вот, смотрите, у нас нет антисемитизма!”, а
на самом-то деле, никогда не забывала, что “еврейский вопрос” решён не до конца.
В нужный момент такой ярлык ещё как мог ей пригодиться. Слово “еврей” сделали,
если не ругательным, то оскорбительным и подтекст его был определённый:
отщепенец, изгой.
Поясню на
примерах.
Дети в школе
стеснялись сказать, что они евреи! А зачем семи-восьмилетнему пацану при записи
в районную библиотеку или в кружок во Дворце пионеров надо было заполнять пятый
пункт — национальность?
Эта власть
ничего не делала просто так! Она же строила “светлое будущее”…
Доходило порой
до курьёзов. Еврейскую, всемирно известную, халу продавали с биркой “плетёнка”,
а в голодном Ярославле пустые прилавки заполняли коробками из серой рыхлой
бумаги. Надпись расплывшимися фиолетовыми буквами гласила: “Восточные сладости”…
Когда же покупатель открывал коробку, там оказывалась вся вкуснота еврейского
стола, правда, не в лучшем исполнении — кихелах, земелах, гоменташ…
В те же годы
заместитель главного редактора “толстого” и “уважаемого” журнала писал мне,
возвращая подборку моих стихов: “Чувствуется, что стихи написаны рукой мастера,
но не подходят по профилю нашего журнала.” Я ответил этому “товарищу”: “У меня
профиль еврейский, а у вашего журнала какой?” Ситуация поистине приобретает
трагический оттенок, если добавить, что приславший мне “отлуп” — сам еврей, и
умер, как мне сказали, в Нью-Йорке в преклонном возрасте, успев вовремя убежать
от нагайки, которую благоговейно целовал.
Наивно было
бороться с коммунистической овчаркой, охраняющей идеологию власти. Меня
извиняет, что я был молод, горяч… Фамилию этого человека не называю не по своей
забывчивости — чтобы не делать паблисити мусору истории.
Статья вышла.
Зяма меня благодарит, благодарит… “Чего он так благодарит? — думаю. — Любой бы
рад написать о нём!” Я совершенно в этом уверен и недоумеваю, с чего бы вдруг
Компанеец так меня благодарит?.. Он еврейский человек. Очень. И внешне, и
манерами, и своей тягой к еврейскому, к еврейской музыке… Он обрабатывает
еврейские народные песни, пишет еврейские песни для исполнителей и еврейскую
камерную музыку… Я понимаю, что это непросто, не в профессиональном смысле — он
вырос в атмосфере еврейской музыки, с детства напитан этими интонациями и
мелодиями. Нет, трудность в другом: быть евреем трудно! В стране, где слово
“еврей” зазорно, где антисемитизм идёт с самого коммунистического верха, где
еврейскую культуру ещё не додушили, но мечтают об этом... я что, совершил смелый
поступок? Отчего он так благодарит?..
Время уносит
атмосферу эпохи, но её можно восстановить по маленьким штрихам, составить
мозаику прошедшего по отдельным негромким событиям, фактам… Приведу рассказ
моего учителя и друга, знаменитого музыковеда, доктора искусствоведения
Владимира Зака. В то время он был заместителем председателя комиссии
музыковедения и музыкальной критики Союза композиторов СССР. Передаю почти
дословно: “На заседаниях секретариата Союза Композиторов СССР Зиновия Львовича я
вообще не видел. А тут прихожу в назначенное время, почти все уже в сборе, Тихон
Николаевич Хренников на председательском месте. Он первый секретарь Союза и,
значит, сам будет вести заседание, а Зиновий Львович сидит напротив с нотами в
руках. Начинается заседание. Доходит очередь до Компанейца. Тихон Николаевич
обращается к собравшимся композиторам и музыковедам: “Вот, товарищи, Зиновий
Львович хочет нам показать свою новую работу. Давайте послушаем и выскажемся”.
Зяма объявляет, что принёс две песни на стихи поэта Арона Вергелиса и будет петь
на идиш. Все настороженно затихли. Компанеец играет и поёт. Песни, как всегда,
очень профессиональные, хорошие. Закончил Зяма играть, и Хренников предлагает:
“Ну, товарищи, давайте обменяемся мнениями!” — гробовая тишина. Хренников после
паузы, как бы помогает нерешительной аудитории, и снова приглашает: “Песни
достаточно интересные и заслуживающие внимания, кто хочет сказать что-нибудь?” —
гробовая тишина. Но Тихон Николаевич не сдаётся: “Товарищи, ну, как вы считаете,
может быть, мы рекомендуем их для печати, исполнения?” — гробовая тишина. И тут
вдруг встаёт Борис Михайлович Терентьев (Первый секретарь Союза композиторов
Москвы), вынимает изо рта вечную не горящую боцманскую трубку, бьёт кулаком по
столу и произносит с сердцем: “А что, в самом деле, так нельзя писать?” —
гробовая тишина”.
Представляю
себе эту картину очень ясно. Вижу этот кабинет, лица композиторов, сидящих за
длинным столом, Тихона Николаевича... В Союзе композиторов не было
антисемитизма... да просто по факту не могло быть — большинство его членов были
евреями, ведь из Союза Композиторов за всё время репрессий ни один человек — ни
один! — не попал в пасть коммунистического молоха! Неужели так велик страх!?
Страх, что могут передать — мол, такой-то хвалил еврейские песни еврейского
композитора!?
Какое мужество
было внутри этого тихого, элегантного, всегда великолепно одетого русского
интеллигента с жутким по понятиям господствующей и юдофобствующей правящей
партии изъяном - он еврей…
“Ну что же
делать? Так вышло!” - по выражению классика сатиры нашего времени...
У Зиновия
Львовича всегда ровное настроение. Мне не доводилось видеть его раздражённым,
спорящим... Как ему это удаётся? В такое непростое время! Он всегда расположен к
людям и не обременяет их просьбами, своими тяготами... О нём не ходит сплетен, и
коллеги не дарят его своей завистью…
Компанеец
работает успешно. В прошлом были знамениты его песни для взрослых, особенно до и
сразу после войны, чего стоит хотя бы такие, как “Песня былых походов”, “Всё,
чем теперь сильны мы и богаты”, “Кружевница и кузнец”, “Кони сытые бьют
копытами!” После войны он больше пишет для детей. Много пишет. Очень много.
Хорошие стихи, а он разборчив к текстовому материалу, кладёт на музыку... Его
соавторы Леонард Кондрашенко, Виктор Викторов, Владимир Орлов, Вадим Семернин...
Кстати, хотел бы заметить, что многие очень известные композиторы в тот период,
60-80-х, обратились к творчеству для детей… Кирилл Молчанов, Вано Мурадели,
Александр Флярковский, Геннадий Гладков, Людмила Лядова... Может быть,
ужесточение цензуры этому способствовало, может быть, возникшее движение
“Хоровых студий”, начатое дирижёром и композитором Георгием Струве, а как
следствие — появление новых и новых сотен детских хоровых коллективов, которым
необходим был репертуар. А ещё — утверждаю: во многом репертуарная политика
таких редакторов, как Ростислав Григорьевич Бойко и Ольга Осиповна Очаковская в
музыкальных издательствах, и Геннадий Алексеевич Крылов — на Всесоюзном радио...
Они сами звонили композиторам и поэтам, предлагали темы, исполнителей... — были
катализаторами в творческой работе по созданию песни… Звучит это несколько
казённо, но это не эмоциональное восприятие времени, а факт — многие композиторы
и поэты были благодарны этим людям! Нельзя, чтобы их имена затерялись...
Хорошо идти по
Тверской (тогда она была улицей Горького, но мы её всё равно называли Тверской)
скрипучим зимним днём. Зиновий Львович прижимает локтем к пальто тоненькую
кожаную папочку с “молнией” поверху, а в ней новые песни — мы идём на заседание
в Союз Композиторов, где будем их показывать… Можно подъехать несколько
остановок на троллейбусе, но нам нравится идти и вдыхать морозный воздух,
остановиться у подножия памятника, прислушаться и сквозь шум городской суеты
разобрать, как декламирует поэт:
“… вот уж по
Тверской
Возок несётся
чрез ухабы,
Мелькают мимо
будки, бабы,
Мальчишки
лавки, фонари,
Дворцы, сады,
монастыри,
Бухарцы, сани,
огороды,
Купцы, лачужки,
мужики,
Бульвары,
башни, казаки,
Аптеки,
магазины, моды,
Балконы, львы
на воротах
И стаи галок на
крестах”.
Теперь всё
переменилось!.. Я уже не застал даже остатков описанного, разве что аптеку на
противоположной стороне, в которую по преданию заглядывал Пушкин и которую в
семидесятые годы зачем-то снесли, на том месте разбили сквер, а позади него
соорудили нелепые часы, по которым время не определишь…
Зиновий Львович
останавливается и вспоминает все, как по описи из незабвенных строчек… Он будто
оттуда, из того века… и все переломы и жестокости времени не отодвинули его от
прекрасного, а наоборот… он дорожит этим! Как хорошо! Его неспешность,
несуетливость и тяга к красоте…
С ним все
любили работать: если он брался сочинять, и песня получалась, а это уж точно в
99-и случаях из 100-а, то она появлялась и в записи на радио, и в сборниках, и
песенниках, и в репертуаре лучших детских хоров в лучших залах! Редкий концерт в
Большом зале консерватории, Зале имени Чайковского, концертных залах гостиниц
Россия, Орлёнок и Дворца пионеров — везде — редкий концерт обходился без песен
Зиновия Компанейца… Такое тесное общение с детскими голосами вызвало в
композиторе желание попробовать себя в жанре, к которому он прежде обращался
крайне редко. “А давайте, напишем цикл хоров без сопровождения", — неожиданно
для меня предлагает он. Так появились “Четыре сестрицы” — миниатюры о временах
года, и композитор очень радовался их успеху…
Я думаю, что в
“золотом фонде радио” (так его называли) не сотни, а тысячи записей музыки
Зиновия Компанейца, но как их послушать сегодня, как попасть в нотную библиотеку
радио, где за многие десятилетия скопилось неоценимое богатство?.. Да по этим
записям, клавирам и партитурам можно составить самую подробную биографию страны!
Так хочется, чтобы кто-то “заболел” этим, разузнал, раскопал, вернул людям
любимые песни не одного десятка первостатейных композиторов… Пока же, увы…
уходят песни, уходят их создатели, исполнители, и новые поколения даже не
представляют, чего их лишило бурное время или, вернее, чья-то
бесхозяйственность, а может, хуже того, — алчность…
Странно! При
таком успехе имя Зиновия Компанейца в тени. Может, потому что он не любит
толкаться на людях, как теперь говорят — “не любит тусовок”. А песни его всё
время в эфире, в репертуаре многочисленных коллективов, солистов, в школьных
программах по музыке, в детском саду… он печатается активно, исполняется… и
видит мир глазами мудреца. С ним необыкновенно интересно и занимательно не
только в работе.
— Где вы
достали такой костюм? — спрашивает его коллега. В пору всеобщего дефицита и
железного занавеса вопрос не праздный.
— Сшил, —
коротко отвечает Зяма.
— Где, если не
секрет? Такой изумительный материал! Импортный? Так прекрасно сидит на вас! —
настаивает человек.
— Нет, —
отвечает Зяма с едва заметной усмешкой. — Не секрет! Я всегда шью у Соломона в
костюмерных мастерских Большого театра. — Я присутствую при этом разговоре, и
Зяма потом, наедине со мной, дополняет рассказ… “Соломон уехал было к брату в
Америку, а я не знал, что делать. Остался без портного! Вдруг он через некоторое
время возвращается. Его спрашивают: “Вам там не понравилось?" "А... Я знаю?.." —
отвечает Соломон чисто по-еврейски, вопросом на вопрос. "Ну, что там, нечего
есть, не было денег?" "Почему? — возмущается Соломон. — Брат богатый человек, у
него два больших дома, машины…" "Так что же вы вернулись?" "Я знаю?! —
задумывается Соломон. — Тут бярррьозки… и вообще, там не с кем поговорить!” — И
его опять взяли на работу на прежнее место! — заключает Зяма. — Представляете!?”
Нет. Я не представляю. Это уж небывалый по тем временам случай…
Возможно,
память не точно сохранила имя портного и название мастерских, зато — доподлинно
сам рассказ и атмосферу того времени…
Костюм для
Компанейца, очевидно, не просто одежда — больше! Прихожу к нему домой. Он в
белой рубашке с галстуком, в костюмных брюках, поверх всего — длинный толстый
махровый халат с толстым махровым поясом. Это не к моему визиту он приоделся.
Так Зиновий Львович приходит работать к роялю, на свидание с Музыкой, если он
вообще хоть на минуту с ней расставался…
В квартире
вкусно пахнет. Печёным! Я любитель домашнего печева! Устраиваемся на кухне,
по-московски. Меня угощают чаем с “шарлоткой”... разговоры обо всём. Зяму можно
слушать часами!.. Но… работа, работа... идём к роялю... У нас новый авторский
сборник выходит “Весёлая тетрадь” — ровно дюжина песен для детей. 1971 год…
разгул сусловщины… цензура свирепа… мои произведения для взрослых вообще не
публикуют… Компанеец тоже не очень в чести… уж слишком он тесно связал своё
творчество с еврейскими темами…
Иногда, в
паузу, повернувшись боком к клавиатуре, Компанеец прерывается и начинает
вспоминать, а я буквально превращаюсь в губку…
“Я сюда, в этот
дом, к своему педагогу ходил... Видел доску у подъезда… Да, к Глиэру… это мой
педагог в Москве… Он дома со студентами занимался…” Или вдруг о знакомстве с
Сергеем Сергеевичем Прокофьевым: “Он высший гений двадцатого века!” Зяма его
боготворил…
Конечно,
пересказ тех разговоров бессмыслен, ибо не передаст, даже при самом точном
воспроизведении, практически ничего... Для того, чтобы событие, человек, о
котором вспоминал Зяма, ожили, заиграли, нужны его обаяние, его чуть
пришепётывание изредка, улыбка и паузы, ритм рассказа, интонации — он же
музыкант всю жизнь — от вундеркинда с рождения до чудесного мастера, с которым
счастье быть знакомым и работать…
Иногда люди
начинают судить и считать, мол, прожил человек жизнь, а что от него осталось?!..
Стоит ли так?..
Зяма прошёл
через столько трагических эпох недоброго века и остался самим собой! Вот о чём
интересно подумать — как ему это удалось? Благодаря чему? А может, он не
прилагал особых усилий, но жил, как жил, в собственном мире музыки, созданном
внутри — не пускал туда чужих и всё… У меня нет ответа. О своей душе композитор
говорил редко... словами, конечно, вся музыка, созданная им, — его душа… Надо
вслушаться и услышать, понять…
Он считал, что
есть много тем более интересных, чем его персона, и был необыкновенно добр.
Выступать с ним перед детской аудиторией — наслаждение. Зиновий Львович не
заигрывал со слушателями, а просто открывался им, и ребята сразу понимали, что
он один из них, такой же, просто постарел маленько, полысел, да что за беда!
Зато умеет шутить и понимать шутку, играть увлечённо, с ним весело, хорошо…
От общения с
ним все получали радость — а таковых было много — сотни… в те трудные годы
искренние чувства ценились особо… От общения с его музыкой радость получают
миллионы. Всегда. Это судьба?
Комментарии: Ольга Москва, Россия - at 2012-02-07 08:33:09 EDT И еще никто не знал, что у него жила племянница, у которой отца расстреляли в 37м, а мать отправили в лагерь, как жену "врага народа". Племянница - это моя мама. Вот такой был мой дядя Зиновий!!!Наталья Москва, Россия - at 2011-03-06 17:00:50 EDT Огромное спасибо за прекрасный очерк, за дивные строки, которые познакомили меня с двумя замечательными людьми! Такое светлое чувство после чтения у меня возникает только после Шмелева "Лето Господне"... Потрясающе! Низкий поклон!
