Могучий,
Грозный, Добрый, Сущий, Казни
меня, спаси народ. Борис
Кушнер
Почти сорок
лет прошло со времени начала еврейского исхода из Советского Союза, и всё чаще
говорят о нём как о великом историческом событии. Может быть, оно и так, даже
скорей всего так, но нам, свидетелям и участникам, событие это видится как бы
сквозь паутину всяких бытовых подробностей, не всегда созвучных патетическому
тону хронографа. Ведь и в том, древнем исходе из Египта, люди вели себя
по-разному и далеко не всегда достойно. Однако Тора и таких включила в
повествование, описала и их недостойные поступки, вроде угроз Моисею или плясок
вокруг золотого тельца. Вот и мне часто вспоминаются все эти мелкие дела и
делишки, сопровождавшие наш отъезд, и хочется рассказать о них – может и они
окажутся существенными для будущего историка.
...В общем, начало семидесятых годов прошлого
столетия, город Москва. Я работаю редактором на одной киностудии
не-художественных фильмов (не в смысле недостаточно хороших, а в смысле
документальных, научно-популярных, технических и пр.) Студия довольно большая,
объём продукции обширный, работы много, и соответственно работает много народа.
О коллективе студии стоит сказать несколько слов. Он складывался, главным
образом, из тех кинематографистов, кто оказывался ненужным в художественном
кино. Причины нежелательности их присутствия на студиях художественных фильмов
были самые разные, и это создавало в наших коридорах невообразимую человеческую
пестроту. Так одних удаляли из большого кино за политическую неблагонадёжность,
других за творческую бездарность, третьих за какие-то неблаговидные поступки
(недостаточно значительные, чтобы посадить), кого-то за пьянство, кого-то за излишнее
жено- (муже-)любие. Была и ещё одна быстро растущая категория устранённых:
пятый пункт, «неправильное» национальное происхождение. В своё время напринимали
во ВГИК евреев, а потом спохватились, что чуть ли не все режиссеры, кроме Ивана
Пырьва, евреи, и начали всячески от них избавляться. Один из способов был -- к нам на студию, и потому концетрация
«инвалидов пятой группы», как тогда выражались, была у нас необыкновенно
высокой.
Однако Валерий Залмансон, хоть и проходил по пятой
группе, не относился в чистом виде ни к одной из этих категорий. Его выгнали из
госкомитета кинематографии за поступок, который, можно сказать, вызывал
восхищение не только наших студийных, но даже и многих чиновников госкомитета.
А произошло вот что.
Примерно за
год до описываемого события в госкомитете на должности заместителя начальника отдела
появился некто Сергей Михайлович Беспрозванный. Его сразу невзлюбили. И то
правда, человек он был неприятный: грубый, беспардонный, высокомерный. Откуда
он взялся, толком никто не знал, зато каким образом он попал на высокую
должность, знали все. Он относился к могучей, вызывающей общую зависть
категории «зятьёв». Правда, родственные связи Беспрозванного не поднимались так
высоко, как у Аджубея: он был женат
всего лишь на дочке инструктора идеологического отдела ЦК нашей родной партии,
причём того подотдела, который курировал нехудожественную кинопромышленность. Но
этого было вполне достаточно, чтобы товарищ Беспрозванный вёл себя так, как
наверное не позволяли себе Голдвин вместе с Майером на своей собственной
киностудии в Голливуде.
Казалось
бы, что мне до него: я рядовой работник одной из подчинённых ему
киностудий, между нами огромная бюрократическая дистанция -- но и мне приходилось
сталкиваться с его наглостью самым непосредственным образом. Дело в том, что
одним из направлений, которым занималась наша студия, были так называемые
заказные фильми. Это значило, что по заказам разных ведомств мы делали разные
учебные, просветительные, рекламные и прочие фильмы, называемые на
профессиональном жаргоне «заказуха». Писать сценарии для этих фильмов считалось
делом непыльным, выгодным: специалист-консультант расскажет тебе, что зачем и
для чего, ты запишешь по-возможности человеческим языком – и порядок. И вот
новый начальник Беспрозванный облюбовал себе этот источник дохода. Он отмечал в
плане студии (который, кстати сказать, сам утверждал) наиболее «хлебные» темы,
звонил директору студии и говорил: «Это мне. Понятно?». И наш директор отвечал:
«Понятно». Затем директор вызывал редактора и говорил ему: «На эту и эту темы
авторов не ищи». Редактор знал, что это значило, ему тоже было понятно. А
значило это, что в один прекрасный день, который ничего общего не имеет с
производственным планом, через специального курьера будет доставлена стопка
исписанной бумаги, которую редактор обязан считать сценарием. Эти листочки
постараются всучить для производства фильма режиссёру, который будет кричать
редактору: «Какой это сценарий, здесь ни один съёмочный объект не описан! На
что фокус наводить?». И редактору самому придётся всё переделывать от начала до
конца, и потом ещё писать дикторский текст. А редактором заказной тематики был
в ту пору я...
Тут я
возвращаюсь к Валерию Залмансону. До того как его выгнали, он работал в
госкомитете под непосредственным началом Беспрозванного. Было это здорово неприятно, начальник помыкал им, как мог. Надо
сказать, что в противоположность начальнику, Валерий (или, как мы его звали,
Лер) был человеком лёгким, весёлым, приветливым – что называется,
«рубаха-парень». И вот однажды, отправляясь с женой в цековский санаторий,
Беспрозванный среди множества наставлений и поручений оставил Валерию и такое: когда поступит на
утверждение производственный план киностудии, выбрать в нём самую «хлебную»
тему, то есть чтобы фильм был подлиннее и с большим тиражём, и сообщить немедленно
телеграммой в санаторий. «Какая тема – неважно. Что про технологию бетона, что
про ловлю сардин – мне всё равно, я опытный журналист». И уехал. А Валерий
выкинул такой номер: через несколько дней послал ему телеграмму: «Название темы
кадум, шесть частей, заказчик Химстрой. Телеграфируйте согласие.» И точно на
следующий день пришёл ответ: «Темой кадум согласен. Прошу сообщить студии. Беспрозванный».
А кадум,
если прочесть наоборот, будет...
Вся
кинопромышленность умирала со смеха. Наверное, добрую неделю никто не работал,
все обсуждали казус под кодовым названием «кадум» и отыскивали всё новые
подробности. Злорадствовали все, включая комитетское начальство, поскольку
«зятёк» успел досадить всем. Этим, наверное, и объясняется сравнительная
мягкость наказания: Залмансона не выгнали на улицу, а объявили ему выговор и
перевели с понижением к нам на студию, то есть обычное место ссылки всех
провинившихся и ненадёжных.
На студии его встретили, как доблестного рыцаря Ланцелота,
победившего дракона. Хотя в действительности никого он не победил, скорее
наоборот, но всё же публично обозвал дракона ... этим... кадумом. В наш
редакторский цех он вошёл сразу как свой человек, со всеми установил добрые
отношения. На домашних вечеринках и в шашлычной на Тверском бульваре он был
душой застолья, сыпал анекдотами, изощрялся в тостах, пародировал начальников. Но
не только анекдотами он завоевал наши сердца. Как-то он публично оборвал некого
антисемита, коих на студии было немало. Я уже говорил, что состав студийных
отражал изгибы партийной политики. Время от времени партия указывала ВГИКу, институту
кинематографии, главному поставщику творческих кадров, что среди оканчивающих
это заведение недостаточно много представителей рабочего класса, трудовогокрестьянства и национальных республик, а всё
больше сынки из столичных интеллигентских семей. ВГИК срочно набирал молодых
людей «из низов» и из республик, и статистика на время выглядела вполне
удовлетворительно. Но через несколько лет эти нео-интеллигенты приходили на
работу в кино, и тут выяснялось... Как бы помягче сказать?
Нет-нет, были, конечно, и такие самородки из
народа, как Шукшин, или такие нацкадры, как Иоселиани, но на каждого из них
приходились десятки абсолютно не склонных к творческому труду скобарей с высшим
образованием, принятых в институт исключительно по анкетным данным. Что с ними
делать? Снова отправляли на нашу студию, но здесь выяснялось, что и в этом
второсортном деле они не орлы... А сами эти нео-интеллигенты искренне негодовали:
что происходит, я окончил ВГИК, стал профессионалом с высшим образованием, я член
КПСС, идеологически выдержан и предан кому нужно – в чем дело? Почему меня
считают вторым сортом и не дают ходу? Не иначе, имеет место заговор. Ну, а кто
эти заговорщики, которые ходу не дают русскому партийному таланту, не трудно
сообразить. Это они... Засели, понимаешь, повсюду, и только своим, только
своим!..
Все
инстанции были завалены письмами о еврейском заговоре в кино. Авторы этих документов
всегда готовы были повторить свои идеи и в устной форме, на студии, прилюдно. И
вот одному из них и дал отпор наш Лер Залмансон, когда тот громко поносил
евреев во дворе студии, рассчитывая, как всегда, на полную безнаказанность. Лер
оборвал его, назвал бездарью и завистником, обругал неприличными словами и
пригрозил набить морду. Борец с еврейским засилием поперхнулся от неожиданности
и замолчал. Евреи тихо радовались, обнимали Лера (в сторонке, чтобы никто не
видел), а на следующий день в шашлычной пили за его здоровье. Сам герой вёл
себя с подобающей скромностью – на моём
месте, мол, каждый... и так далее. Но это, увы, было явной неправдой, потому
что на его месте побывал, наверное, каждый работник нашей студии, и еврей, и
русский, а вот только один Залмансон укоротил хулигана. Мы торжествовали и
восхищались его поступком. Прямо еврейский Ланцелот!
Как я понял со временем, это была золотая пора
нашей жизни на студии. Позже пришли всамделишные беды. Они были связаны с
начавшейся эмиграцией в Израиль, которая так или иначе коснулась каждого
советского еврея. И неважно, собирался он (она) уезжать, или оставался
преданным патриотом социалистического отечества и клеймил позором уезжавших –
сам факт еврейской эмиграции вносил нечто принципиально новое в жизнь
советского общества. Впервые кто-то осмелился громко, открыто сказать: «Плевал
я на ваше «светлое будущее», хочу приличного настоящего. Выбираю капитализм». Вместе
с тем появился реальный мотив для ограничений и преследований: как же их можно
куда-либо допускать, они возьмут и уедут? Это вполне реально, это вам не кровь
в маце и не всемирный заговор!
Каждый еврей мучительно ощущал необходимость
как-то определить своё отношение к эмиграции, занять какую-то позицию. Очень
немногие сразу сказали: «Будь что будет, я еду!». И тут же услышали от других
своих соплеменников: «А вы подумали, что с нами здесь сделают из-за вашего
отъезда?». «У вас есть выход» - отвечали первые. «А у меня мама больна, и
вообще я не выношу жары» - возражали противники отъезда. В общем, еврейский мир
кипел и пенился...
У нас на киностудии одним из првых выразил желание
эмигрировать редактор Боря Капцун, тихий очкастый еврей по прозвищу Шлимазл. Произошло
это при следующих обстоятельствах. Нежданно-негаданно Боря пригласил Лера и
меня в шашлычную. Ранее за ним такая щедрость не наблюдалась.
По первой мы выпили под харчо.
-Тилько
люди глупи не пиют пше зупи, - сказал Лер. – Это по-польски. Если непонятно,
предлагаю свой собственный поэтический перевод: только глупец не пьёт под
супец. От размера оригинала я несколько отступил, зато смысл передал адекватно.
Что скажете, служивые?
Мы дружно
закивали – нам нравился и стих, и его перевод, и харчо, и водка. После второй
Боря проговорил:
-Я,
ребята, хочу вам кое-что сказать... очень важное. Само собой, абсолютно по
секрету. Никому, ни одной живой душе...
Он протёр
вспотевшие от волнения очки и продолжил:
-Я решился. Понимаете? Будь что будет, хуже не
будет...
Мы сразу
поняли, о чём речь – и я, и Лер.
-Что ж,
твоя жизнь, сам себе хозяин. В добрый час, - сказал Лер. Я спросил:
-А почему
ты уверен, что хуже не будет? Может быть гораздо, гораздо хуже. Я уж не говорю,
могут посадить, но выгнать с работы – это более, чем реально.
-Вот
именно! – воскликнул Боря и перешёл на шёпот. – Я тут обдумал один вариант.
Только мне нужна ваша помощь
В этот момент официантка принесла второе, и пока
она расставляла на столе шашлык и купаты, мы напряженно молчали. Мне
показалось, что у Бори дрожали руки.
-Я сам
уволюсь из штата с редакторской должности, – продолжил он шёпотом, когда
официантка ушла. - Объявлю, что перехожу на «вольные хлеба». Тогда мне не нужно
брать характеристики и вообще общаться с администрацией.
-А жить с чего будешь? – удивился я.
-Вот! – крикнул Боря и взметнул вверх обе руки –
Вот здесь-то и нужна мне ваша помощь. Я надеюсь... в общем, на вас рассчитываю,
ребята.
-Понятно,
- сказал Лер. – Что ж, я сделаю, что смогу. План придёт в будущем месяце. Не
захапает же все темы «зятёк»...
-Я ему не
конкурент, - затараторил Шлимазл, – мне скромную десятиминутку по заказу какого-нибудь
банно-прачечного треста. Перекрутиться,
пока документы рассматривают. У меня ведь двое детей...
Я
подумал, что он страшно рискует. Ведь если станет известно о его намерениях, то
его на версту не подпустят к сценарной работе и вообще ни к какой. Чем тогда
будет детей кормить? Но вслух я сказал:
-Помогу,
насколько от меня зависит. А ты поосторожней...
Но всё получилось по наихудшему сценарию.
Примерно через неделю Боря появился в моей комнате
бледный с раскрытым ртом и бегающими глазами. Я всё понял.
-Не здесь, - успел я шепнуть и вышел с ним в
коридор.
-Всё провалилось, конец, ничего не вышло. Директор
всё знает, - залепетал Шлимазл, едва мы
уединились в курилке. Я стал его расспрашивать, он отвечал сбивчиво, надрывно
вздыхал повторял через слово «всё пропало». Я продолжал терпеливо
расспрашивать, пока картина приобрела более или менее отчётливые контуры.
Утром с заявлением об увольнении в руках Боря
явился в кабинет директора студии. По словам Бори, тот принял его холодно, даже
не предложил сесть. Едва Боря сказал, что подаёт заявление об увольнении,
директор прервал его:
-Можешь увольняться, скатертью дорога. Только имей
в виду: на внештатную работу не рассчитывай. Сценарного договора не получишь,
гарантирую. Всё, я тебя предупредил.
-Почему? - спросил Боря, - я же профессиональный
сценарист. Я ВГИК закончил.
-А потому, что мы знаем... мы догадываемся о твоих
намерениях. Слинять хочешь, понимаешь. В Израиль намылился. Ладно, не отпирайся,
я точно знаю. Чего тебе здесь плохо? Зарплата, понимаешь, прогрессивка,
сценарии пописываешь... Мало тебе?
Несколько придя в себя, Боря попытался возразить:
-Но пока
что это всего лишь чьи-то предположения, я официально ничего не выразил... Я
только хочу перейти на творческую работу, писать сценарии.
-Не валяй дурака, - укоризненно сказал директор. –
Что ты – маленький, не понимаешь? Дашь тебе, понимаешь, сценарий написать, а
что потом с ним делать, когда ты заявление на эмиграцию подашь? Не может же
фильм выйти с твоим именем!
Я, конечно, при этом разговоре не был, но
восстановил его с большой точностью.
Через два
дня мы с Борей обсуждали сложившуюся ситуацию, встретившись для этого на
Патриарших прудах, возможно, на той самой скамейке, где Воланд некогда
предсказал Берлиозу его печальную судьбу. Исходить следовало из того, что
поскольку Боря не подал официально заявление об уходе, он остаётся полноправным
сотрудником киностудии. Что они могут с ним сделать? Выгнать с работы?Под каким предлогом? Просто так – взять и
вышвырнуть? Но тогда Боря будет шуметь и жаловаться, а что они могут сказать?
Что кто-то им шепнул? Так они не делают, источников информации не раскрывают.
Нет, скорей всего, они будут молчать, будто ничего не произошло и этого
злосчастного визита к директору вовсе не было. Да и кто о нём знает, кроме
самого директора и Бори? Значит, всё остаётся по-прежнему?
Но на самом деле, всё изменилось. Мы говорили с Борей,
внимательно рассматривали все возможные повороты событий, но о том, что больше
всего нас волновало, можно сказать даже мучило, мы молчали. И это было
притворство, потому что и он и я знали, что другой думает о том же самом.Наконец, я не выдержал:
-Кто
всё-таки знал? Ты, я, Лер – кто ещё?
Он
потупился:
-Ну
Зинка, естественно. Мы вместе принимали решение. Больше никто.
-Никто?
Подумай.
Он ещё
ниже опустил голову. Я видел, как мучительно неприятен ему этот разговор.
-Слушай,
это ужасно, но мы должны выяснить.
-Я
понимаю.
-Значит,
получается так: или я, или Лер. Так?
-Что ты,
что ты! – он замахал руками. – Даже подумать невозможно! – И потом совсем тихо:
– Видишь, я с тобой по-прежнему советуюсь. Если бы я тебя подозревал...
Значит, Лер Залмансон? Получается так... Мы не
имеем право закрывать глаза и прятать голову только потому, что это неприятно.
Мы обязаны рассмотреть все варианты, вкоючая и самые отвратительные, потому что
если он действительно стучит, то все в опасности. При нём все привыкли говорить
открыто, не опасаясь, он ведь свой, рубаха-парень... Вслух я сказал:
-Пока что это подозрения. Проверить невозможно.
-Возможно, - всё так же тихо ответил Боря. Я
вздрогнул.
-Мы с Зинкой обсуждали всю ночь и придумали такую
штуку. Зинкина двоюродная сестра Татьяна работает начальником отдела кадров в
издательстве «Молодой рабочий». Их матери родные сёстры, так что фамилии у них
разные. Теперь давай предположим, что я скажу Залмансону: мне на студии ничего
не светит, я решил уволиться. Буду сидеть дома с детьми, а Зинка пойдёт
работать. Мы слыхали, что в «Молодом рабочем» требуется редактор. Её возьмут:
образование есть, стаж есть, она русская. Подкинем ему такую информацию и
посмотрим что будет. Таня нам всё расскажет.
Вот тебе и Шлимазл, подумал я. А може быть, это
Зинка такая хитрая.
-А на эту... двоюродную Таню можно рассчитывать?
-Абсолютно. Они очень близки – Танюша и Зинка.
Мы ещё посидели на скамейке, подышали осенним
воздухом. Над прудами взошла серебрянная луна, и всё было примерно так, как
тогда – когда Иван Безродный на этом самом месте уверял Воланда, что дьявола не
существует...
Ещё через
несколько дней Боря Капцун вызвал меня для важного разговора в сквер, на этот
раз возле памятника Тимерязеву.
-Ну что?
–спросил я, едва подойдя к нему. Он сокрушённо покачал головой.
-Опыт не
удался, - предположил я.
Он снова
покачал головой и с горечью сказал:
-Напротив. Опыт удался. Всё подтвердилось...
Вот что
он рассказал. Вчера поздно вечером к ним домой в коммунальную квартиру
примчалась взбудораженная двоюродная сестра Таня. «Что у вас происходит?»
«Ничего не происходит, а в чём дело, собственно говоря?». А сегодня утром,
рассказывает она, вызвал меня к себе особист и спрашивает: «К тебе в последнее
время не обращалась по вопросу работы некая Зинаида Ивановна Капцун, урождённая
Кузякина?» Бедную Танюшку чуть кондратий не хватил, но она совладала с собой:
нет, отвечает, такая вроде не возникала. «Так вот, говорит особист, если
появится, гони в шею. Мне сообщили, что она к нам на работу хочет».
Мы оба надолго замолчали. О чём тут говорить?
Значит, действительно он, Лер...
С тех пор прошло много лет, и сегодня уже трудно
представить себе степень ужаса, который нас тогда охватил. Что ни говори, а в
советской жизни тех лет были свои идеалы, свои моральные принципы – во всяком
случае, в той среде, где я произрастал. Одним из таких идеалов была дружба.
Круг друзей, к которому ты принадлежал – это были «свои», «наши», на их помощь
ты мог надеяться, и уж во всяком случае рассчитывать, что никто из них на тебя
не донесёт. И вдруг... Да кто? «Рубаха-парень», «в доску свой» Лер!
Помню, как мы с Борей Капцуном мучались
вопросом: рассказать ли остальным из нашей компании. С одной стороны, мы
обязаны их предупредить, а с другой – что если мы ошиблись, и всё это какое-то
злополучное совпадение случайных обстоятельств? Много позже, между прочим, я
узнал, что этот вопрос обсуждается в Талмуде в связи с проблемой «л’шон хара»,
«болезнь языка» -- так метафорически называется клевета или даже просто дурной
отзыв о человеке заглаза. Причём Талмуд уточняет, что не имеет значения –
соответствует ли этот отрицательный отзыв истине: говорить о людях заглаза
дурно – это грех в любом случае. Однако далее Талмуд настаивает на важном
исключении из этого правила: если некий человек по незнанию склонен довериться
обманщику, и ты знаешь, что это обманщик, ты обязан предупредить. Именно так мы
тогда и поступили, хотя понятия не имели, что такое «л’шон хара». Даже что
такое Талмуд представляли себе туманно. Мы собрали всех, кого это могло
касаться, и рассказали всё как было. А теперь, сказали мы, сами решайте, есть
ли основания ему не доверять.
Конечно, Залмансон не мог не заметить, что отношение
к нему резко изменилось, но что он подумал, что он знал или не знал, мне
неизвестно. Во всяком случае, с его стороны не было ни одной попытки
объясниться с кем-либо из нас.
Время шло. В конце концов, все кто хотел, уехали.
Первым уехал Боря с Зинкой и двумя детьми, а потом и я. А конец этой истории
имел место гораздо позже, когда я уже прожил в Америке долгое время и однажды
поехал с женой в Израиль проведать родственников. Там в Хайфе у меня случилась
небольшая неприятность: отказала моя фотокамера. В наше время купить новую
камеру дешевле, чем починить старую, это так, но у меня был хороший
профессиональный «Олимпус», предмет гордости и привязанности, и мне никак не
хотелось с ним расставаться. Тем более в Израиле, где интересное на каждом шагу.
Кто-то мне сказал, что на такой-то улице вроде бы
есть мастерская по ремонту съёмочной аппаратуры, я пошёл в указанном
направлении и действительно увидел надпись на иврите и по-английски: «Проявка и
печать фотографий. Рремонт кино- фото-камер». Войдя, я показал камеру приёмщице,
коротко стриженой девушке в пятнистых военных штанах. Она покрутила-повертела
аппарат, открыла его, заглянула внутрь и безнадёжно махнула рукой.
-Папа,
подойди сюда! – крикнула она по-русски.
Из заднего помещения появился рослый полный
человек средних лет с седыми висками. Не взглянув на меня, он взял в руки
камеру и стал её рассматривать.
-Батарейку
я только что поменял, - сказал я по-русски. Он внимательно посмотрел на меня. В
этот момент мне показалось, что я его раньше видел.
-Не хотите ли зайти ко мне в офис?- неожиданно спросил он. Я пошёл за ним.
Офис был отгорожен от мастерской фанерной
перегородкой. Два стула, стол и кофейник в углу – воти вся обстановка.
-Садитесь, прошу, - он кивком показал на стул. – Камера у вас хорошая,
не хотелось бы тяп-ляп, наспех. Тут может быть и просто механическая
неисправность и...
Он говорил и внимательно меня разглядывал. Я
чувствовал, что он тоже задаётся вопросом: где я его видел?
Первым не выдержал я:
-Мне кажется, мы с вами встречались раньше. Вы не
из Москвы?
-Вообще-то из Казахстана, но несколько лет до
отъезда прожил в Москве.
-А вы к
кинематогрофу не имели отношения?
Он
усмехнулся:
-Я так и
подумал. Вы на киностудии работали, да? А я в госкинокомитете.
В госкинокомитете? Я вроде бы всех там знал.
-Простите, как ваша фамилия?
-Сейчас я
называюсь Бен-Ами. Так и значится на моей вывеске, видели снаружи? А тогда
фамилия была Беспрозванный.
Чёрт
побери! Я правда видел его в прежней жизни всего раза два-три, но всё-таки мог
бы узнать. Просто никак не ожидал. Да и изменился он: пополнел, как-то обмяк. И
седина его облагораживает.
-Я вижу, вы удивлены. А чего удивляться? Как
каждый еврей, я хочу жить в своей стране, хватит этих скитаний по галуту.
Вот тебе и
на – он еврей, только его нам нехватало!.. Но если бы это было так, все бы
знали. В ту пору в госкомитете евреев уже почти не осталось, разве что Лер
Залмансон.
- Да, всё это было непросто... Давайте попьём кофеёчку,
и я вам кое-что расскажу. А то знаете, и поговорить-то не с кем.
Он извлёк из ящика стола две почерневших от
времени чашки, нацедил из кофейника черной жижи и придвинул сахарницу.
-Я знаю,
как вы там все ко мне относились: пристроился, мол, в зятья, и на этом карьеру
делает, такой-сякой. А многие при том завидовали. Если бы знали они, чего мне
это стоило, через какие унижения пришлось мне пройти... Впрочем, я того
заслужил, честно признаю. Родился я в Одессе, мои родители евреи. В начале войны
папу забрали в армию, и он не вернулся, погиб под Киевом. Мама со мной на руках
эвакуировалась в Казахстан, позже вышла замуж, там мы и осели. Конечно, я знал,
что я еврей – так было написано в моём паспорте. В этом, собственно говоря, и заключалось
моё еврейство. Да что вам говорить, вы знаете сами, что мы были там за евреи...
Работал я киномехаником. Стационарную кинопроекцию, передвижку – всё превзошёл.
Потом как-то стал пописывать в местные газеты: впечатлений было много, я весь
восточный Казахстан изъездил с кинопередвижкой. И тут в моей жизни случилось
важное событие: я познакомился с Капитолиной. Случайно, можно сказать, в
редакции газеты «Заря коммунизма», я там сотрудничал тогда. Было это в самый
разгар «целины», помните эту вакханалию? Вызвал главный редактор, говорит: «Вот
познакомься с Капитолиной Афанасьевной. К нам из ЦК комсомола. Сопровождать её будешь
в Краснознаменский, Жаксы и ещё куда понадобится.» Ну, поехали на «газике».
Смотрю, хоть из Москвы, а в обращении простая. Не красавица, конечно, но так
женщина нормальная. Ездили долго, застревали в пути, ночевали где попало. Так
как-то и получилось, что у нас завязались отношения... Через неделю улетела она
в Москву, но вскоре опять вернулась в качестве уполномоченного, --временно, на
период уборки. Тут уж такая любовь пошла... Короче, она забеременела. Встал
вопрос о женитьбе. Я пожалуйста, только жить нам негде. Она говорит: «У родителей
в Москве квартира и дача. Само собой, надо согласие папы». А папа у неё, я это
уже знал, большой пост занимал при Никите, в ближний круг входил. Тут я рассказал
ей о своём происхождении. Она расстроилась: папа, говорит, не согласится. Но
что делать, время идёт, последствия аморалки выпирают всё больше... В общем,
поехал я в Москву представляться папаше Афанасию. А он уже в курсе, на меня еле
смотрит, кривит нос. «Вот что, говорит, придётся действовать так. Тебя здесь
никто не знает. Скажи, что паспорт при переезде пропал. Подашь заявление на
новый паспорт, и я всё устрою. Будешь по паспорту украинцем, фамилия
подходящая».
-Ну, а
дальше жизнь моя пошла как бы помимо моего желания. То есть конечно я был не
против назначения на хорошую должность – сначала в редакцию, а потом, после
падения Никиты, когда папашу понизили до кино, в госкинокомитет. Там меня не
любили – завидовали, конечно. Но я с ними держался гордо, независимо. Пожалуй,
несколько зарвался. Признаю. Но понять это можно: молодой парень из глухой
дыры, и вдруг – Москва, высшая партийная элита, должность в кинематографе...
как тут не заккружиться молодой головушке? Но вот что важно: никому ничего
плохого я не сделал. Ведь это главное, верно?
Вопрос относился ко мне, но я предпочёл
промолчать. Хотя видел его тревожный взгляд и понял, что он думает об этом
постоянно.
Не
получив от меня ответа, он продолжил:
-Вскоре у
папаши начались неприятности, и со мной моё начальство стало разговаривать
иначе, я сразу почувствовал. И тут эта история с «кадумом»... слышали,
наверное. Что? Шутка Лера Залмансона? Оставьте, какая наивность! Разве посмел
бы этот говнюк, стукач несчастный, так шутить? Он ведь без разрешения инстанций
в носу не ковыряется, извините за выражение. Кто, Лер пострадал? Да его так и
так убрали бы из комитета, было указание от евреев избавиться. А тут он появился
у вас на студии вроде бы как жертва режима, герой-мученик. Вы от восторга чуть
не уписались. Да ещё там на какого-то антисемита накричал, а тот, новерное,
тоже из стукачей, задание выполнял. А у Залмансона задание на студийных евреев
стучать, это вы сообразили? Нет, операция «кадум» была не его инициатива, это
мои «доброжелатели» из начальства подстроили. А может, и кто-то из других
органов. Конечно, я поступил как полный кадум, жадность фраера губит – знаете такую
пословицу? Хотя на самом деле не столько я был их мишенью, сколько папаша. Его
этой историей в конец достали: пристроил, мол, болвана-затя, а тот хапает
направо-налево. В общем перевели его куда-то на Урал директором кинохроники, от
«хрущёвцев» старались тогда избавиться. А мне предложили ехать в Сибирь,
редактором районной газеты. Дачу и квартиру у папаши отняли, а мы ведь втроём с
дочкой у них жили. В общем, дело дрянь. И тут моя Капа заявляет: «А ну их всех
куда подальше. Давай уедем в Израиль». Я: «Ты с ума сошла, кто же нас выпустит
и кто впустит: я украинец, а ты русская». Капа в ответ: «А ты опять паспорт
потеряй. А в новом напиши «еврей». Да, тихоня такая, всё помалкивает, а вот
когда приспичило... Некоторое время я сопротивлялся, а потом вижу – деваться
некуда, не в Читинскую же область переезжать. Да и зло берёт на сволочей. В
общем, потерял я паспорт, а потом восстановил в соответствии со своей одесской
метрикой, которая каким-то чудом уцелела. И снова стал евреем. В эмиграцию нас
отпустили без проблем. Папаша Афанасий полагал, для того, чтобы его окончательно
скомпрометировать. А сам, между прочим, перед отъездом шепнул мне: «Правильно,
езжай, ну их всех на...» Вот и живу себе с тех пор на земле предков. Вспомнил
свою первую профессию – как приходилось аппаратуру чинить. Конечно, техника с
тех пор изменилась невероятно, однако если у человека есть вкус к аппаратуре...
В общем, подучился и открыл вот эту мастерскую. Ничего себе, существуем. Капа
помогает, дочки тоже, когда свободны. Старшей, правда, некогда: своя семья,
муж, двое сыновей – наши с Капой внуки. А младшая сейчас в армии, связист (или
связистка, как правильно по-русски?) Отпустили на побывку, так она оба дня
здесь работает, заказы оформляет, фото печатает. Помогает. – Он вздохнул,
помолчал. - Что вам сказать? Конечно, здесь мы самые что ни на есть рядовые
граждане, а там мы принадлежали... к чему-то принадлежали. Но какой ценой? Всё
время было чувство: украл чужое и вот-вот разоблачат... Нет, по гроб благодарен
Капе, что тогда сказала «уедем в Израиль». Умница. – И спохватившись: - А
камеру вашу я исправлю. Есть смысл повозиться: камера хорошая. Завтра утром
будет готова.
...Да, был исход, были вокруг него всякие страсти,
всякие происшествия и всякие люди. Люди разного свойства и качества, хочется
заметить, и мотивы их участия в исходе были весьма разными. Великие
исторические события, как известно, осуществляются руками людей не всегда
великих...
