Виталий Гинзбург свой отклик
на кино-злобу дня увязал с теневой стороной свободы слова. И это говорит, что
свобода слова пока есть. «Российская газета» не только дала нобелевскому
лауреату выразить свое понимание, но и дала возможность простым читателям
газеты высказать свое мнение о статье академика. Мнения разные, но я с
удовольствием выбрал одно из них:
«Встать рядом с дорогим тебе человеком,
когда его поливают грязью – это большая
доблесть, далеко не всем по плечу. Защитить от клеветы и наглой, хамской
бесцеремонности людей, которых больше нет и которые не могут постоять за себя,
да ещё и твоих товарищей по Творчеству, с которыми связаны лучшие моменты твоей
жизни – это долг, без которого не может жить большой Учёный и порядочный
человек.
Уважаемый Виталий Лазаревич, я благодарю
Вас за эту статью – урок верности,
памяти и благодарности, который Вы мне подарили в наше неблагородное,
бесчестное, жалкое время, охватившее все страны и народы. Ваши 93 года –
это только отвлечённая констатация времени, которое прошло в трудах. Главное –
Ваш живой, пытливый и порядочный ум. Пишите, сколько хватает Ваших сил, обо
всём, что Вас затрагивает в наше время, о науке, о школе, о человеческих
отношениях, о Будущем. Ваши слова, Ваше мнение, Ваша вера необходимы, они
призывают к настоящему, высокому, чего бы это ни касалось. Вы – Учёный,
это Ваша миссия, особенно сейчас, помните это. Флоренский исполнял её до
последнего своего дня, даже в своих письмах к детям, а теперь его труды почти
невозможно купить, значит, он среди нас – всегда! Это ли не победа,
пусть и такая горькая?
С Уважением и радостью к Вам,
Наталия Кузнецова»
Этот отклик напомнил мне о времени недавнем, но уже неправдоподобном,
когда передача «Свобода слова» шла в открытом эфире, и когда ее темой была
религия в России. В передаче, помимо православных мирян и лиц духовного звания,
принимал участие Виталий Гинзбург, отстаивая право на атеистическое
мировоззрение с присущей ему эмоциональной ясностью и прямотой. После окончания
передачи на ее сайте продолжилось обсуждение, и одно из высказываний,
озаглавленное «Достойный Гинзбург», я занес в свои анналы:
«Браво! Не зря ему дали Нобелевскую премию. Благодаря таким евреям,
как он, я – русский, крещёный
православный кубанский казак, никогда не был и не стану антисемитом».
С чем я от души поздравляю Виталия Лазаревича и всех остальных –
верующих и неверующих, евреев и неевреев.
Понимая, что не только свобода слова, но и все на свете имеет две
стороны (а то и больше), я лично к «докудраматическому» фильму о «Ландау»
отнесся без гнева и пристрастия. Меня можно понять: во-первых, сам никогда не
видел замечательного физика, во-вторых, профессия историка располагает к такому
взгляду, и, в-третьих, давно занимаясь биографией Ландау, привык к соединению
невероятных фактов, правдоподобных домыслов и вранья в диапазоне от пустых
фантазий до злонамеренной лжи.
Занимает меня профессионально то, что ни защитники, ни хулители «Книги
Коры», вдохновившей мастеров кинобизнеса, не задают простого вопроса, а
действительно ли это – книга самой Коры?
Все-таки книгу издали через 15 лет после смерти ее предполагаемого автора. Да,
на обложке книги написано, что «рукописи не горят», и с Воландом не поспоришь.
Но уже начало книги, где в качестве предисловия помещено «Из
авторского послесловия», говорит, что кто-то активно вмешивался в
какую-то рукопись.
Читатели, в том числе и столь незаурядные, как писательница Татьяна
Толстая, на такую мелочь не обратили внимания, доверились своему чутью, признав
книгу подлинной, и принялись, с большим чувством, ее интерпретировать, вынося
приговоры, обжалованию не подлежащие.
Историк же свое чутье вынужден держать в узде, пока не найдет
достаточно серьезные вещественные доказательства. И в данном случае их не
меньше двух.
Во-первых, рукописи иногда действительно не горят, и рукопись Коры
сохранилась. Во-вторых, в 1992 году в газете «Вечерний Клуб» были опубликованы «наиболее
интересные фрагменты» из рукописи этой «предельно искренней книги».
Закавыченные фразу взяты из предисловия сына Конкордии Терентьевны к этой
публикации, озаглавленной «Кора Дробанцева. Ландау, каким его знала только я».
Сопоставляя опубликованную книгу с этими двумя первоисточниками,
обнаруживаем, что это – три большие разницы. В
частности, в книгу почему-то не вошел такой «наиболее интересный фрагмент»:
«Какая-то непонятная мне изысканность в нем поразила меня.
Изысканность во всем: в обращении, в наружности. Я была слишком проста для
него. … Мне было 23 года. Правда, старой я себя еще не чувствовала, но
молодость, любовь, счастье, замужество и развод — все эти важные жизненные
события были уже пройдены. Разочарований было больше, чем счастья.Он
был мне непонятен, такого человека я встретила впервые. Он был слишком чист для
обыкновенной человеческой жизни. Но это я поняла много позже...».
И не вошел еще более интересный фрагмент
рукописи:
«А попал Дау в тюрьму по доносу своего
харьковского ученика, есть такой обыкновенный подлец Пятигорский. Он был один
из пятерки моих первых харьковских учеников. В физтехе я ввел обычай: с каждым
из учеников, выявляя их способности, написать по одной книге. Когда я книгу в
соавторстве с Пятигорским сдал в печать, он сейчас же написал обо мне донос и я
оказался немецким шпионом. Только потому, что я был в научной командировке в
Германии. У Пятигорского была своя мечта, чтобы книга Ландау-Пятигорский вышла
из печати, имея только одного автора Пятигорского. Тем более, что Пятигорскому
Ландау объявил: как только книга наша выйдет, я вас прогоню. Вас держать у себя
не буду. Вы лодырь, трудиться не умеете, из вас ученого сделать нельзя. После
ареста Ландау все случилось так, как задумал Пятигорский. Его вызвали и
сказали: "книга ценная, она должна выйти в свет только под одним вашим
именем". "Возьмите рукопись, исправьте ее, сдадите в печать и книга
сразу выйдет". Но этот лодырь продержал у себя книгу долго, делая вид, что
он переделывает ее. Дело Ландау было прекращено и книга увидела свет, имея двух
авторов: Ландау-Пятигорский».
В недавно вышедшей моей книге «Советская жизнь Льва Ландау» подробно
разбирается, что эти и другие купюры означают для понимания жизни Ландау. Но
для нашего злободневного кино-вопроса это означает, что активная работа над «предельно
искренней книгой» продолжалась после смерти автора. Кроме прочего,
подредактировали и фамилию автора.
Если говорить попросту, это означает, что «Книга Коры» – фальсификация. Рукописи не горят, но иногда, как
мы видим, они тонут, – тонут во лжи.
В исходной рукописи несчастной вдовы полуправда сплавлена с менее
благородными ингредиентами, что можно понять, зная обстоятельства ее биографии
и особенности ее личности. Говорят, полуправда хуже лжи. Не уверен, что в
данном случае это так: полуправдивая исходная рукопись К.Т. Дробанцевой
достаточно ясно говорит о ней самой, и читателю нелегко проникнуться
сочувствием к автобиографине и труднее игнорировать присущие ей черты. Но это
оказалось гораздо легче для тех, кто читал лишь капитально отредактированную
книгу. Одна черта Коры, убедительно засвидетельствованная ее племянницей Майей Бессараб, начисто стерта в «докудраме», –
Корино, скажу тактично, неравнодушие к материальной стороне жизни. В кино Кора
говорит лишь о любви. А в жизни, согласно М. Бессараб:
«Лев Давидович скрупулезно, честно отдавал жене 75% всех своих
доходов. Это были внушительные суммы. Но её, естественно, интересовали те 25%,
которые он оставлял себе. Как-то во время обеда, в самом конце трапезы, чтобы
не дай Бог, он не ушёл, не доевши, Кора завела разговор о каких-то предстоящих
тратах. Дау просматривал газеты, не очень вникая в смысл её слов. Не отрываясь
от чтения, он сказал: ‘Если в нашей семье есть жид, то это, конечно, ты’. Слава
Богу, его украинка-жена обладала чувством юмора. Она так и покатилась со
смеху».
Может быть, когда-то у жены и было чувство юмора, но в тексте вдовы оно
совершенно не просматривается. Не просматривается также, – и это стоит занести в протокол, – совершенно не чувствуется в тексте Коры и тени
антисемитства. Даже в ее кромешной ненависти к «Женьке» Лифшицу нет этой
коричневой краски. И это, похоже, у нее семейное. Быть может, они были в
родстве с тем бравым кубанским казаком, который решительно одобрил «достойного
Гинзбурга»?
Занеся в протокол найденное достоинство Коры, должен сказать, что
гораздо больше существует подтверждений мнению Дау относительно ее жадности.
Те, кто сталкивались с ее «воинствующим материализмом», правда используют более
политкорректное и менее смешное выражение – «патологическая жадность». Ее денежная деловитость
надежно зафиксировалась в ее письмах того времени, когда муж лежал без сознания
и без всякого ее внимания (см. воспоминания
Н.А.Тихомировой-Шальниковой). Да и в собственных искренних рассказах Коры
ее жадность вполне зрима, как, например, в ее гневном нежелании брать такси за
свой счет, чтобы довезти мужа-инвалида от санатория до ванн. Возмущенная тем,
что чешские и советские власти не дают Нобелевскому лауреату бесплатный
транспорт, она, мучая себя и мужа, тащит его на себе… Впрочем, это, наверно, не
киногенично, не смонтажируется с картинками великой бескорыстной любви.
Если верить теоретику Ландау, все беды людские происходят от двух
причин – от жадности и от глупости. Представим себе человека, страдающего от
жадности и глупости, но действительно страдающего. Ведь злость – весьма едкое
вещество, отравляющее и злобствующего. Если такой человек решит излить душу на
бумаге, в его тексте страдания будут перемешаны с подробностями тошнотворного и
смехотворного характера. Сочинение, однако, преобразится, если из рукописи
удалить 90% всех тошно- и смехотворностей (что было проделано и с рукописью
Коры). Страдания останутся, но их причину захочется переместить на других
персонажей книги. И чем эти другие необычней, тем легче в них узреть искомый
источник страданий. По праву историка науки, готов засвидетельствовать, что
свободолюбивые и увлеченные наукой люди, каким был Ландау, – это люди весьма
необычные с обычной – ненаучной – точки зрения.
Единственное, в чем Ландау не был оригинален, так это в представлении о честной свободе любви, основанной на уважении к свободе
другого/другой. Это представление возникло и
страстно проповедовалось еще в предреволюционные годы свободными русскими
женщинами, такими как Александра Коллонтай. Эта дочь русского генерала –
красивая, умная, отважная, прекрасно образованная, кроме любви занималась еще
общественной деятельностью и стала первой в мире женщиной-послом. Она
стремилась освободить женщин от социально-экономических оков, сопряженных с
материнством, верила, что и женщины и мужчины должны быть хозяевами
своей судьбы, а не ее рабами. И верила, что поможет
этому лишь социалистическое переустройство общества. Это свое представление она
излагала публично, черным по белому в книге «Эрос крылатый» и в своей
«Автобиографии сексуально эмансипированной коммунистической женщины»,
написанной в 1926 году (переведенной на английский в 1971 и доступной сейчас в
интернете).
Тогда, в 1920 годы, Ландау узнал это представление и принял его с
радостью к исполнению. Он, похоже, не верил, что лишь некоторые рождаются столь свободными, как он и Александра Коллонтай,
и что для других свобода – не дар природы и не дар Божий, а тяжелое бремя
делать выбор, принимать жизненные решения на свой страх и риск, независимо от
воли партии и от того, «что люди скажут», – уютней, спокойней, безопасней
обменять свою свободу на что-то более ценное и прочное. И Ландау, со всей
присущей ему правдивостью, не верил, что его возлюбленная обманывала его,
говоря, что принимает его представление о любви и браке (для того чтобы он
согласился на совместную жизнь).
Такую доверчивость обычно называют детской, но в данном случае она было
подростковой. И главный ключ к пониманию личности (здорового) Ландау можно
видеть в том, что, при всем его мощном интеллекте и глубоких знаниях, всю свою
жизнь, до самой аварии, он так и не вышел из подросткового возраста. Быть
может, его взросление остановил рано раскрывшийся мощный интеллект, который
поставил его выше большинства окружавших его взрослых.
Свойства подростка определяются переходом от
детского к взрослому мировосприятию. Рациональность способна упростить мир
взрослой жизни. А всё, не поддающееся рациональному охвату, для
подростка-исследователя – муть, которой взрослые дурят голову себе и, главное, –
ему. Отсюда сверхчувствительность к посягательствам на свою свободу и
стремление эту свободу доказать «им и себе» или хотя бы продемонстрировать.
Борьба за самоопределение, увы, мешает понимать других. Отсюда порой бесчувственность
подростков, безразличие к чувствам других. Конечно, и подростки – люди разные.
Ландау был подростком супер-честным, благожелательно-веселым, со стремлением к
справедливости, понимаемой рационально.
Манеры его радикально менялись в
профессиональной сфере. Тут все человеческие слабости, амбиции и самолюбие,
отступали перед поиском научной истины. Те из его коллег, которые любили не
«себя в науке», а саму физику, и разделяли страсть Дау узнавать, как устроен
мир, не обращали внимания, в каких подростково-несдержанных словах он выражает
свои мысли, – их прежде всего интересовали сами мысли. И дар ясного мышления
Ландау они воспринимали как дар всей физике. Проницательные коллеги и
друзья Ландау были способны видеть сквозь его подростковые манеры, потому что
там, за манерами, было на что посмотреть.
Например, Игорь Тамм, побуждая своих
сотрудников рассказать свои работы Ландау, наставлял их: «Когда он будет
ругаться – говорить что это “филология”, “патология”, “балаган” – пропускайте
мимо ушей, но как только начнет говорить по существу – ушки на макушке и всё
мотайте на ус».
За подростковыми манерами Ландау люди, не
чрезмерно занятые собой и не склонные – на правах «взрослых» – первым делом
поставить подростка на место, могли разглядеть и не только первоклассного
физика, но и доброжелательного человека – при всем его подростковом
максимализме и неутолимом свободолюбии. Так воспринимала Ландау
писательница Лидия Чуковская. Когда он, взяв с ее полки книгу по
литературоведению, изумленно восклицал, как это она может держать у себя на
книжной полке такую несусветную «кисло-щецкую муть», Лидия Корнеевна ему
спокойно отвечала: «Лёва, положите, пожалуйста книгу на место. Вы в этом ровным
счетом ничего не понимаете». И это никоим образом не портило их отношения.
Необычность Ландау – в сочетании мастера
экстра-класса в мире науке и подростка в делах мирских. Подростка честного,
свободолюбивого, иногда очаровательного, порой несносного, как и полагается
подростку в его трудном переходном возрасте. Ландау в этом возрасте застрял на
всю жизнь. Но в пределах теоретической физики лишь талант Ландау имеет
значение. А вот за этими пределами, в практической советской жизни, талант был
лишь одним слагаемым, а другим – не менее важным – был подростковый склад
личности. И то, во что они сложились, стало жизнью Льва Ландау.
Напоследок, одно не-историко-не-научное мнение простого кинозрителя.
Хотя сам фильм и не заслуживает рецензии, но мне кажется, что исполнители
главных ролей, если бы им рассказать, какие характеры им надо сыграть, могли бы
сделать интересное кино. Подлинные личности рожденного свободным, солнечного
Дау и его жены, рожденной красивой и несчастной, гораздо интересней картонного
кино-гения и его самозабвенной кино-супруги.
