Рассказы,
которые предлагаются Вашему вниманию, родились спонтанно. Автор никогда ранее
не пробовал писать ничего подобного. Было только несколько писем родителям,
когда автор находился в армии.
Предыдущие
опыты по изложению мыслей на бумаге, относились к написанию, так ненавистных отчетов
по проделанной работе в заведениях, где служил автор. Кроме этого, были очень
трудные, порой мучительные, описания научных результатов.
Таким
образом, перед Вамипервый опыт автора на чудовищно
трудной ниве художественного писательства.
Как
это получилось? К столетию со дня рождения отца были написаны некоторые воспоминания о
нем, которые, как показалось окружению автора, получились удачным. В процессе
работы над упомянутым материалом, возникали вспышки в памяти, высвечивающие те
или иные события жизни. Автор рассказал кое-что из увиденного своей опоре и
спутнику жизниуже более чем сорок лет, своей
жене, которая предложила положить это на бумагу.
Дровяная симфония
Наш дом
обогревался с помощью батарей центрального отопления. Во дворе была котельная
на угле. Это было небольшое сооружение, прилепившееся к внутренней стенке
двора-колодца. Там же по стенке поднималась вытяжная труба, конец которой
намного превышал высоту дома. Пока труба шла вдоль стенки, она была сложена из
кирпича. Часть сооружения, которая была выше крыши, была собрана из
металлических труб, оканчивающихся для защиты от попадания дождя, шапочкой
гнома или головным убором железного дровосека (как кому подсказывало
воображение). Участок двора, примыкающий к котельной, был независимо от времени
года абсолютно черным от угля. Уголь на зиму завозили в конце лета. Хранили его
в подвалах дома. Каждое утро, часов в девять утра, от подвала к котельной по
деревянным мосткам, сновала треугольная тачка с одним колесом. Кочегары
перевозили уголь из подвала к котельной. Сажа из трубы разносилась ветром и
оседала тонким слоем на асфальте двора, на крышах домов, на стеклах окон,
проникала внутрь квартир. Подвозка угля сопровождалась специфическими звуками:
скребущим звуком металлической, как ее называли – совковой, лопаты об асфальт
двора и об уголь, свистяще-пищащим звуком несмазанного колеса тачки и грохотом
самой тачки на неровностях двора. Эта звуковая какофония приветствовала меня
каждое утро. Но она казалась жителям дома лучшим музыкальным произведением в
мире, поскольку освобождала их от тяжелой необходимости носить дрова для печек.
Еще довольно долго многие дома Ленинграда обогревались печками. Связано это
было, прежде всего, с необходимостью выполнения огромного объема дорогих работ
в городе по прокладке теплоцентрали.
В некоторых
квартирах нашего дома, вода для мытья подогревалась в специальных дровяных
титанах, а в некоторых – горячей воды вообще не было. Уже многими годами позже,
на вопрос, где можно встретить коренных ленинградцев, отвечали – в бане,
поскольку в старых домах были проблемы с горячей водой для мытья. В Ленинграде
в те времена не рекомендовалось пользоваться водой из теплоцентрали.
В нашей
ванной стоял такой титан, который представлял собой эмалированный цилиндр с
чугунной топкой внизу, и по принципу работы напоминал перевернутый самовар. Огромное
удовольствие доставлял мне процесс топки. Когда дрова разгорались, и
устанавливалась постоянная тяга, все сооружение начинало равномерно, добродушно
и успокоительно гудеть. Из всей квартиры в топку медленно стекались все запахи,
застойный сырой воздух и все это уходило в вытяжную трубу. Интересно было
наблюдать, как дымок от потухшей спички или горящей лучины, змейкой
затягивается в вентиляционные дырочки топки и куда-то бесследно исчезает. А
если потушить электрический свет в ванной комнате, то всё освещается красными
сполохами и комната превращается в таинственный корабль, имеющий совершенно
самостоятельное, автономное назначение, абсолютно не связанное с другими
частями квартиры. А еще было интересно наблюдать, как полено с сучками и
перевитыми странным образом волокнами, постепенно исчезало в языках
оранжево-голубого огня. Только что оно (полено) было у меня в руках – тяжелое и
такое крепкое, что его никак не удавалось разрубить, и вот оно исчезло. Эта
метаморфоза и до сих пор меня восхищает. Хотя я знаю и понимаю, что идет
химический процесс окисления, но каждый раз смотрю на это, как на чудо.
Примерно так же, как я знаю и понимаю о подъемной силе крыла, но полет
самолета, особенно большегрузного, вызывает у меня чувство восторга.
Для того
чтобы топить в ванной титан, нужны были дрова. Дрова хранились в сараях во
втором дворе. Каждой квартире принадлежал свой сарай. Сколько игр, погонь и
приключений было связано с их крышами и межсарайными пространствами, в которые
так удобно было прятаться. Эти пространства появлялись из-за хаотичности
постройки сараев, конфигурации материала, из которого они строились и формы
двора.
Приносить
дрова – мужская работа. С первых дней в этом доме, по мере возможности, я
помогал, а потом полностью взял на себя эту обязанность. Лучше всего это делал
дядя Лёня. Мы спускались с ним в сарай, он складывал пополам длинную веревку и
раскладывал ее концы параллельно на расстоянии друг от друга чуть меньше ширины
поленьев. Я накладывал на веревку десятка четыре поленьев. Потом Лёня пропускал
свободную пару концов веревки в ее сгиб, тем самым веревка обхватывала и
стягивала вязанку, и взваливал дрова себе за спину. Он отправлялся наверх, а я
либо готовил следующую порцию, либо накладывал себе на сгиб руки несколько
поленьев, закрывал сарай и шел за ним.
В
квартире места для хранения дров предусмотрено не было, поэтому я закладывал
дрова между титаном и собственно ванной. Дрова были тяжелые, иногда со следами
снега и льда, поскольку сараи делались из всякого подсобного материала с
дырками, разрезами и пр. Топить сырыми дровами смысла не было, их надо было
просушить. Для топки брались дрова с предыдущего раза, а новые прогревались и
подсыхали.
Приятнее
всего горели смолистые сосновые и еловые поленья, хотя больше жара шло от
горения дубовых и берёзовых поленьев. Осиновые дрова давали много дыма. Каждое
полено, которое я отправлял в топку, оставляло на моих руках частичку себя. Я
ощущал и запомнил звонкую напряженность хвойного полена, вальяжность и чванство
березовой баклуши, генеральскую твердость дубовой чурки, тяжесть и непокорность
осины, и любовную преданность фруктовых швыркóв,[1] как
мелодии единой деревянной симфонии.
Почти на самой границе между Комарово и
Зеленогорском, между Приморским
шоссе и морем находится большой огороженный участок леса. На участке были
построены одноэтажные и двух этажные домики. Дома находились в окружении
елово-сосновых деревьев. Деревья были так близко друг к другу, что от одного
дома другого не видно было. В домах жили, и только один дом на самом берегу
залива был не жилой. В нем располагалась столовая, библиотека, кино и
танцевальный зал. Склад выдачи зимнего и летнего инвентаря находился в доме,
где жил обслуживающий персонал. Если мне не изменяет память, эта территория
называлось не то «Чайка», не то «Буревестник», а хозяином был ЛГУ.
С родителями я бывал там несколько раз и
летом и зимой, но первый раз – зимой. Красота в этом месте была необыкновенная.
Помню вечер. Огромные шапки только что выпавшего снега новогодней ватой лежат
на хвойных лапах деревьев. Вечернее уличное освещение едва пробивается через,
созданные природой, хвойно-снежные стены. Тишина стоит такая, что казалось
снежинка упадет – и то слышно будет. Хруст снега под подошвами валенок гремит в
ушах, как грохот грозы в майском небе. Люди, идущие по аллеям, разговаривают в
полголоса. Расчищены только главные аллеи и дорожки, ведущие от жилых зданий к
административным. Родители идут по расчищенным дорожкам, я и еще пара таких же
ребятишек ныряем в красоту нетронутости. Второстепенные дорожки завалены
искрящимся снегом, по которому прочерчены только стрелы лыжни. Проваливаемся в
снег так, что он проникает через верх валенок. Как всегда мама будет
недовольна, но удержаться нет возможности. Утром, поскольку у администрации
недостаточно сил, эти дорожки будут освобождать от снега все желающие, и я в
том числе, используя выдаваемые для этой цели лопаты. Уборочная техника в доме
отдыха, видимо, отсутствовала.
Отдыхающих было не так уж много, это было
время школьных, а не студенческих каникул. После чистки аллей и обязательного
после этого переодевания в сухую одежду, остается еще пара часов до обеда, и я
уговариваю папу пойти покататься на лыжах. Мама в этом никогда не участвовала.
Мои лыжи были привезены из города, поскольку вряд ли можно было рассчитывать
найти во взрослом доме отдыха лыжи для меня. Папе мы взяли лыжи на все время
пребывания здесь. Папа ходил на лыжах не быстро, но хорошо знал, как это надо
делать. Он обучил меня подъему в гору и разгону «елочкой», и «переменному»
шагу, и спуску с горы «плугом» и преодолению маленьких трамплинов, и как
падать, чтобы минимизировать возможные травмы. Еще раз не могу не отметить его
гениальность, как преподавателя. Мы с папой с огромным удовольствием (во всяком
случае, я) сделали большой круг по территории, покатались с небольших горок
около столовой и довольные вернулись к маме. Снова повторилась процедура переодевания.
Родители никак не могли подобрать мне комплект одежды, в котором мне не было бы
холодно, но чтобы я не потел.
На третью зиму я уже уверенно бегал на
лыжах, спускался и поднимался на горки. На самом деле, потом, я обучался только
технике быстрого хода. А от той зимы есть фотография, где видна моя счастливая
физиономия, а на лыжном костюме сплошные сосульки из снега. Осталась и мучила
меня и дальше – проблема одежды. Удалось мне ее решить, когда я стал совсем
взрослым – я стал брать с собой маленький рюкзачок с дополнительной ветровкой.
Начинал я движение в ней, снимал, когда разогревался, и вновь надевал на
остановках.
После обеда меня обычно
тянуло поспать. Действительно, уборка аллей, катание на лыжах – довольно
серьезная нагрузка, хоть и для почти восьмилетнего, парня. Что делали родители,
пока я спал – не знаю. Очень может быть, что в это время они со своими
знакомыми играли в карты. На самом деле, назвать то чем они занимались игрой в
карты нельзя. Не было ни капли азарта, ни капли возбуждения. Они спокойно
выполняли какой-то ритуал, во время которого разговаривали совсем не о картах.
О детях, о погоде, о плохих и хороших студентах, о прочитанной книге,
интересной статье в журнале, но только не о картах. Исключением были реплики
типа: «Чей ход», «Кто сдает». Во всяком случае, так казалось мне, когда я не
спал и читал книжку.
После полдника, если мы на него ходили, до
ужина было часа два. Это время мы пытались использовать на спортивные
мероприятия с мамой. Мама соглашалась ходить пешком, ездить на финских санях
или на коньках. Каток был далеко в Зеленогорске, и туда надо было ехать. Помню,
что один раз мы это попробовали. Нам не понравилось. Каток был залит плохо –
горбы и выбоины, народу – тьма, переодеться можно было только на улице. Коньки
у нас были свои. Папа коньки не любил. Он катался на них не блестяще, но все
равно лучше меня. Мама фигур из спортивных танцев показать не могла, но на льду
себя чувствовала свободно. Учил кататься на коньках, конечно, папа. Пробыли мы
там не очень долго – плохо было организовано.
Для финских саней нужен плотный снег, а еще
лучше лед под снегом. Пару раз нам удалось испытать это удовольствие. У мамы,
которая имела всегда примерно одинаковый, смуглый цвет лица, порозовели щеки,
заблестели глаза, и я услышал смех, который не был связан с умной шуткой,
смешным поступком. Я услышал смех человека, которому радостно жить, двигаться,
и рядом с которым, дорогие близкие люди. Смех жизни. Это было нечасто. Мама
была очень сдержанным, интеллигентным человеком.
Больше всего маму
устраивали прогулки по красивым аллеям. В это время они, если была
соответствующая компания, разговаривали о чем-то взрослом. Если подходящей
взрослой компании не было, а была моя мелкота, мама начинала рассказывать что-нибудь
из «Приключений Одиссея». Если она не заканчивала рассказ, а она его обычно не
заканчивала, на завтра та же команда с примкнувшими дополнительными ребятишками
осаждала дом, в котором мы жили, и ждала нашего выхода. Я был ужасно этим горд.
Особенно когда взрослые спрашивали, почему около дома так много ребятишек, а те
отвечали, что ждут мифов!
После ужина я обычно отправлялся домой, а
родители, если была интересная кинокартина, оставались смотреть. Я в это время
что-нибудь читал. Правда, делал я это еще плохо, но с энтузиазмом.
Притягивало меня в доме отдыха одно место.
Это в клубе, по совместительству в кино и танцзале, ставили биллиардный стол и
два стола для настольного тенниса. Почему-то к бильярду родители меня не
подпускали. Думаю, что истории из литературы про азартных игроков,
проигравшихся на бильярде, сыграли тут не малую роль. А к столам с настольным
теннисом меня не подпускали ребята постарше и взрослые. Был я весьма невелик
ростом. Поэтому на теннис я мог только смотреть. Довольно быстро я стал
разбираться в игре и счете, и иногда, когда других кандидатур не было, мне
доверялась роль судьи.
Папа любил всякое зверье. Мама зверье не
любила. Мама родилась в Париже в семье еврейских студентов медиков, уехавших в
Париж для получения высшего образования, что в дальнейшем давало им право жить
в России вне черты оседлости. С молоком матери (в буквальном смысле этого
понятия) впитала она несколько гипертрофированное представление о чистоте и
гигиене. И в это представление животные не вписывались. Борьба между желанием
папы иметь дома животных (собаку, кошку) и маминым категорическим нежеланием
оного закончилась компромиссом еще до войны, за много лет до моего появления.
Был взят в дом кот.
Кот этот был совершенно удивительная
личность. К слову сказать, все зверьё, которое как-то прибивалось к дому, через
некоторое время получало статус «удивительной личности». Так вот кот, о котором
я знал только по рассказам, невзлюбил папиного приятеля С.Х. – будущего
выдающегося механика, академика, лауреата… Проявлялось это довольно подлым
образом. В те времена в плохую погоду люди ходили в галошах и ботах. Если,
приходя в гости к папе, приятель забывал переворачивать галоши подметками
вверх, кот обязательно пúсал в них. Другим гостям переворачивать галоши не
требовалось. Как этот хулиган отыскивал нужные галоши, ни разу не сделав
ошибки, – остается тайной. Тайна и в той обиде, которую нанес папин приятель
коту. Но об этом выдающемся коте я знал только по рассказам.
А вот другого кота, его звали «Рыжий», я
знал. Через много лет, когда папа бывал на Васильевском Острове и видел котов
или кошек рыжих или со следами рыжей шерсти, он гордо говорил, что это потомки
нашего Рыжего. После войны в Ленинграде было очень мало животных – все, что
можно было съесть, было съедено в блокаду, а уж кота такого окраса точно не
было на всем Васильевском. Помимо окраса этот индивидуум был драчлив и любвеобилен.
Сколько раз он приползал домой израненный, с драными ушами и носом. Но боец в
нем не утихал и, подлечившись с помощью мамы (дочь врачей), он отправлялся на
дальнейшие подвиги.
А еще он был безумно любопытен. Он ухитрялся
залезать в самые невероятные места, и много раз мне приходилось его спасать из
разного вида щелей и узостей.
Постепенно город обзаводился живностью.
Появились воробьи, которые очень оживляли своим чириканьем утра нашего
двора-колодца. Где бы воробей ни чирикнул, было ощущение, что он сидит на
подоконнике одного из наших окон. Во двор их выходило семь. Потом стали
появляться голуби. Так и не понял в чем радость от этих грязных, глупых и
самодовольных птиц. Разве что в их связи с библейскими сюжетами. Потом появились
хитрые и умные птицы-воришки – сороки и вороны.
Любимое место нашего кота был подоконник в
папином кабинете. Во-первых, папа был главным защитником от справедливых и
несправедливых наказаний. Во-вторых, это было стратегически самое выгодное
место для наблюдения за всем, что творится внизу и, в-третьих, именно на
папиных подоконниках иногда бывало теплое солнышко, на котором так приятно
погреться. Кот лежал и пел свои бесконечные песенки, делая вид, что птички его
не интересуют. Но однажды во двор влетела ласточка и стала стрелой проноситься
вдоль стен в потоках восходящего воздуха. Она летала, летала, а кот следил,
следил. И когда она пролетела очень близко, кот не выдержал и прыгнул. Прыгнул
с четвертого этажа. Я услышал во дворе удар, как при отбивании пирожкового
теста. Почему-то мне сразу пришла мысль, что с Рыжим что-то случилось. Я знал,
что папа на работе и решил взглянуть на кота. На подоконнике было пусто. Тогда
я рванул вниз по лестнице и увидел, как Рыжий, пошатываясь, улепетывает от меня
в подвал дома. Хорошо, что дворничиха жила в нашем же доме, и мы с ней были
друзьями. Она открыла подвал, и я довольно быстро нашел Рыжего.
После этой истории прожил наш кот недолго.
Один раз он ушел на свои кошачьи подвиги и вернулся, а второй раз – нет.
А потом у нас жили белые мыши. Куплены они
были для меня, но частенько я видел их гуляющими по папиному столу, конечно, в
его присутствии. Мышки долго жили у нас. Они сильно расплодились и, несмотря на
то, что я регулярно чистил клетки, издавали нестерпимый запах, как утверждали
взрослые. Кончилось тем, что к ужасу нашей биологички, мы пополнили ими
коллекцию биологического кабинета.
Почти до самого конца жизни у папы жили
рыбки. Когда он подходил к аквариуму, они выплывали из своих схронов и ждали
кормежки. На других они так не реагировали.
Дядя Леня
Мамин отец
был врачом в Севастополе, и мама после окончания пединститута работала там в
школе. У мамы была ученица, а у той был брат, и звали его Леня. Так вот этот
Леня, добавив себе год, сбежал на войну. Как и где он воевал – не знаю. Знаю,
что у него были какие-то награды, и я ужасно этим гордился. Каждому мальчишке
хочется иметь старшего брата, вот я и выбрал Леню. Хотя в детстве я его звал
дядя Леня, а уж потом просто Леня. Знаю, что Леня побывал в Германии, где за
короткое время выучил немецкий язык так, что ему хватило на всю жизнь.
Когда
кончилась война, Леню не демобилизовали, а оставили служить вначале срочную
службу, а потом сверхсрочную. Я познакомился с ним, когда после переподготовки
его перевели служить в Ленинград на подводной лодке гидроакустиком. Именно
тогда я услышал от него и начал понемножку понимать, что такое акустика, прямая
и отраженная волна, локатор. В Ленинграде у Лени кроме моих родителей серьезных
знакомых не было. В увольнительные, если не к девчонкам, он приходил к нам.
Школу он не закончил, и аттестата зрелости у него не было. И вот в Ленинграде
он стал добиваться завершения среднего образования. Но тут возникли сложности с
министерством обороны. Оно категорически возражало против этого.
Соответствующие приказы были датированы предвоенными годами. И началась борьба
(по существу мальчишки) с инертной военной машиной. Надо сказать, что юноша был
весьма непростой. Характерна, например, следующая история.
Вечер. Леня на
борту подлодки несет вахту. Он – дневальный. Вкатывается офицер. Леня отдает
ему рапорт. Офицер задает вопрос: «Где командир?». Леня: «Командир спит».
Офицер наставительно: «Не спит, а отдыхает». Леня, едва сдерживаясь: «Начиная с
какого звания, человек не спит, а отдыхает?» Офицер в гневе: «Доложить
командиру – 5 суток ареста».
И он все же добился
своего. Ему разрешили учиться в вечерней школе, в свободное от службы время. И
Леня окончил вечернюю школу с золотой медалью. Потом демобилизовался, окончил
институт, защитил диссертацию.
Я смотрел на
Леню снизу вверх. Он обучал меня простым приемам самозащиты, показывал, как
надо преодолевать препятствия (заборы, канавы). И вообще был примером физически
развитого человека.
С Леней
связана еще одна очень дорогая для меня история. В те времена школьники очень
часто учились в не отапливаемых классах. В пальто на уроке и сидеть, и писать было
неудобно. Нужна была куртка. У меня такой не было. Тут выступила с
педагогических позиций мама. Она сказала, что купить мне куртку будет не
педагогично, у других ведь не будет новых курток. А посему, мне следует сшить
куртку из чего-то старого. Искали, искали и тут Леня говорит, что ему выдали
новый бушлат, а старый поношенный ему не нужен. И из старого Лениного бушлата
мне сшили великолепный бушлатик с погонами, на зависть (с чем боролись) всем
мальчишкам нашей школы. А погоны были настоящие – старшины какой-то статьи. На
погонах были буквы «БФ» – Балтийский Флот и три полоски. И пуговицы тоже были
настоящие с якорями. Вот как запомнилось. И отходил я в этом бушлате чуть не
четыре зимы.
Рижское взморье
Где-то году в
1949,родители решили провести отпуск на Рижском
взморье. Дубулты, Майори, Дзинтари, Булдури – необычная музыка названий тех
мест, где мы побывали за то лето. Для меня это было первое знакомство с Рижским
заливом, первая встреча с удивительной величественной Даугавой, сказочной
архитектурой Риги и потрясающим Домским Собором с его незабываемым Органом.
Нам повезло.
Погода, за редким исключением, которое использовалось нами для прогулок по
прекрасной Риге, стояла прекрасная. Утром мы отправлялись на берег залива,
чтобы немножко погреться на солнце и выкупаться.
Ласковый
тончайший желто-золотистый, почти белый песок, лежал на пляже и в дюнах. Около
прозрачной зеленовато-голубоватой полосы с небольшими следами белой пены, песок
набухал от воды, темнел и становился рыжеватым. На солнце он искрился отраженным
солнечным светом от мелких частичек перламутровых ракушек и, от отшлифованных
за века до блеска, граней песчинок. Аккомпанировал этой игре света блеск от
мягких обтекаемых изгибов набегавшей волны. Он задавал мелодию и музыкальный
ритм. Иногда эта мелодия света становилась такой сильной, что приходилось
закрывать глаза. Удивительно органично вплетался в эту мелодию звук шуршащих
волн и резкие крики чаек. Людей на пляже тогда было еще немного, и они не
мешали участвовать в этом светомузыкальном представлении природы.
Немногочисленные
родители с детьми уютно располагались на теплом песке, подставляя ласковому
солнцу еще не тронутые загаром руки, ноги, бока, спины и животы. Вдалеке
молодежь играла в волейбол через сетку. Они были так далеко, и ветер дул в их
сторону, что веселые возгласы, сопровождавшие игру, угадывались только по их
движениям.
Любимым
занятием многих детей и взрослых была постройка удивительных дворцов и замков
из сырого песка. Каких только построек там не было. Там был и Московский кремль
с его звездными башнями и ажурной зубчатой стеной, и потрясающей красоты грот
морского царя, внутренняя поверхность которого была выложена ракушками и
кусочками зеркала, и колодцы, заполненные грунтовой водой, имеющие в качестве
надземной части сруб из сосновых палочек, и средство добычи воды типа «журавль»
с ведром, сделанным из блестящей консервной крышки, и так далее, и тому
подобное.
В дюнах,
скрываясь от любопытных посторонних взоров, обнимались полуголые, уже бронзовые
от мягкого латвийского солнышка, парочки, представляя собой подобие скульптур
Родена.
Ближе к
полудню, когда на пляже становилось значительно больше народу, и когда солнце
начинало исподтишка обжигать, не успевшую еще достаточно продубиться кожу,
родители, несмотря на мои бурные протесты, собирали наши вещи и уводили меня от
моря. Дальше предстоял обед и послеобеденный отдых. Обедали мы или дома,
овощами и фруктами, или в столовой. Я не любил столовую, потому что там было
много чужих людей, они шумели и ссорились из-за места за столиком, из-за места
в очереди. Но, родители совершенно резонно считали, что нужно есть и горячую
пищу. Приходилось подчиняться.
После отдыха,
мы отправлялись гулять. Иногда мы заходили в павильон мороженого. Однажды я
обратил внимание, что ребятишки увлеченно уплетают что-то белое, с виду похожее
на мороженое, но не холодное. Я спросил папу, он посмотрел в меню и сказал,
что, похоже, это взбитые сливки. Решили, что я попробую. Если мне не понравится
– буду знать, что взбитые сливки мне не нравятся. Я попробовал – понравилось.
Съел все и попросил еще. Обрадованные родители, ел я совершенно безобразно
плохо, взяли еще порцию. Ее я тоже съел. Запросил еще. Взяли еще. Опять съел.
Снова попросил. Папа начал уговаривать меня, что лучше это сделать в следующий
раз. Я уперся. Взяли еще порцию. Я съел ее половину, и сказал, что больше не
хочу. С тех пор взбитых сливок я не хотел есть лет сорок.
Однажды, во
второй половине дня, мы поехали на экскурсию в Ригу. Многого я, конечно, не
помню, но кое-что накрепко врезалось в память. Удивление у меня вызвала
Даугава. Естественно, я сравнивал ее с Невой, которая была родная и привычная.
Нева – река с довольно быстрым течением, Даугава, как будто величественно
замерла, и производила впечатление емкости, которая вот-вот не удержит воду в
берегах. Поверхность воды в Даугаве, как бы выгибалась вверх в виде выпуклой
линзы. С чем связано такое оптическое явление – я не знаю, но смутно помню, что
где-то есть этому объяснение.
Фантастическое
впечатление произвела на меня Готическая архитектура зданий. Это бурное,
яростное стремление вверх, к небу, пронизывает все постройки Риги. Особенно
характерно это для старой части Риги и, в частности, характерно для Домского
Собора. С той экскурсии помню почти двухметровый культурный слой, который нарос
от момента постройки Собора. Католический Храм считался не действующим и
использовался в качестве музея, но иногда, в редких случаях, в нем проходили
какие-то торжественные службы. На одну из таких служб мы случайно попали.
Когда нас
ввели внутрь и показали, где мы можем сесть, служба уже шла вовсю. Голос
пастора раздавался, как бы со всех сторон и, преимущественно, сверху. Было
такое чувство, что пастор, как бы передает нам слова Бога. Слов я, естественно,
не понимал, только слышал музыку речи, до ее мельчайших деталей. Я стал
оглядываться по сторонам. Скамейки, на которых мы сидели, были из темного от
времени, местами отполированного штанами и юбками разных поколений до блеска,
дерева. На некоторых спинках, с трудом, но можно было прочитать имена владельцев
закупленных заранее мест. Окна, сквозь которые пробивались скупые животворные
лучи солнца, хранили остатки, когда-то потрясающей красоты, витражных стекол.
Цвета этих стекол, несмотря на паутину не ухоженности, были так фантастичны,
что от их красоты замирало сердце. Они были удивительного красного, синего,
зеленого и черного цветов. Такой чистоты цветов я больше никогда не видел. Я
представил себе, как витражи должны были бы выглядеть в исходном состоянии,
какая это должна была быть красота. Удивительно, но меня даже не интересовал
рисунок витража. Я видел там какие-то фигуры, но знаний, чтобы понять эти изображения,
у меня было мало. Пока я рассматривал витражи, скамейки, слушал речь пастора, в
ансамбль включился Орган. Это – совершенно фантастическое сооружение
величественных размеров. Некоторые трубы Органа были забиты паутиной и пылью
времени, и соответствующие звуки и ноты или просто не звучали, или
сопровождались сипением. Тем не менее, голос Органа на меня произвел
магическое, мистическое впечатление. Я перестал крутиться на своем месте, и
весь обратился в слух. Я ловил каждый звук, каждую ноту, которая исходила из
этого огромного чудовища. Орган играл, а я морщился, улавливая фальшь звучания
его забитых труб, и радовался чистым, с моей точки зрения нотам. Вместе с
магическими звуками органа, я погрузился в совершенно нереальный потусторонний
мир и очнулся только с заключительными звуками. Что играл органист, я до сих
пор не знаю. Может быть, я и слышал потом исполнение этого произведения, но не
смог узнать его, очищенного от обертонов прошедших веков и сипений органа.
Пусть оно так и останется для меня удивительным и неузнанным.
У синагоги в праздник Симхат Тора
Моя
удивительная (удивляет меня до сих пор своей самостоятельностью,
неуправляемостью, провалами и озарениями) память время от времени подбрасывает
мне из своих кладовых тот или иной зрительный образ, ту или иную давным-давно
забытую ситуацию. Эту историю я вспомнил вечером в праздник Симхат Тора.
На иврите
праздник называется «Симхат Тора» или «Симхас Тойре», как говорили
русскоязычные евреи Ленинграда на языке идиш, когда упоминали праздник
Дарования Торы. Этот праздник был одним из моих любимых. Не потому, что в этот
день около главной Питерской синагоги было сватовство, и не потому, что в этот
праздник можно было услышать настоящие народные мелодии, не испорченные
никакими синтезаторами, а потому, что именно в этот день еврейская молодежь
Питера оказывала сопротивление милиции, когда та начинала предъявлять
неоправданно жесткие требования.
Сам был не
только свидетелем, но и участником подобного, когда на площадь перед Большой
Хоральной Синагогой на Лермонтовском проспекте, заполненной танцующими,
веселящимися людьми, медленно въехал УАЗ, оттуда вышел милиционер и очень
вежливо попросил "Граждан евреев не нарушать порядок и разойтись". На
самом деле оснований для вмешательства милиции не было. В это время на каменном
заборе синагоги сидели музыканты и играли народные мелодии. Внизу на площади
среди танцующих, ходили пожилые еврейки с фотографиями своих дочерей и внучек,
и, высматривая подходящих юношей, расхваливали своих девочек. Не было ни драк,
ни подвыпившей молодежи.
Вначале, один
из весьма представительных парней (у него были кулаки, как два моих и шея – в
две моих), предложил милиционеру во избежание греха не мешать людям радоваться
празднику. Он объяснил, что это праздник такой, когда евреи веселятся. Но,
поскольку милицейский чин не понял ситуацию, и продолжал настаивать, была
отдана молчаливая команда и несколько молодых ребят (и я в их числе) взяли эту
машину на руки и, вместе с находящимися в ней пассажирами, вынесли с площади
перед синагогой на улицу Декабристов (на расстояние примерно метров 75-100 от
площади). Мы аккуратно поставили ее на землю, не причинив никакого вреда ни
машине, ни пассажирам. Сразу все стало понятно, и она (машина) тихо уехала.
Больше никто
не мешал. Народу было столько, что некоторые даже не поняли, что произошло
что-то. Но клезмеры с еще большим энтузиазмом продолжили играть еврейские
мелодии, свахи, как будто, еще чаще стали появляться в разных местах площади,
танцующие группы возникали, распадались и создавались вновь. Евреи радовались
жизни.
Правда, на
другой день по учебным институтам ходили какие-то люди и доверительно
спрашивали, не знает ли кто молодых людей, бывших на площади у синагоги.
Предателей и болтунов не нашлось.
Вот такой
необычный сюрприз преподнесла мне память в канун праздника Симхат Тора.
[1] Короткие дрова для топки
печей, от слова швырять.
