Григорий Канович

Лейзер-Довид, птицелов

Был у сапожника Ханаана Мергашильского сводный брат - Лейзер-Довид, занимавшийся в здешних краях  необычным и малодоходным для еврея делом – птицеловством.

- Еврею не подобает ловить птиц, - всякий раз твердил  Ханаан, когда речь заходила о Лейзере-Довиде. – Нехорошо запирать их в клетку и усаживать на жердочку; все лесные и луговые птахи должны свободно перелетать с ветки  на ветку, с одного куста на другое куст. Представь себе, Хаимке, что было бы, если бы среди бела дня птицы ловили нас и уносили в своем клюве в непроходимую чащу или на непролазные болота.

- Кого - нас? – заикаясь от испуга, спрашивал у Ханаана Мергашильского его первый  наследник мужеского пола – десятилетний  Хаим. – И маленьких детей? Да?

- И маленьких, и взрослых. Евреев и неевреев, - терпеливо просвещал своего внука Ханаан Мергашильский, насаживая на колодку чей-то поношенный ботинок.

Как ни силился Хаим представить себе эту предрекаемую дедом страшную напасть, он в своем детском воображении никак не мог её нарисовать. И это неудивительно - как можно себе представить, что вдруг, неизвестно откуда, среди бела дня на еще не проснувшееся местечко налетает какая-то грозная и хищная стая, которая спускается с небес и без разбору хватает всех за шиворот – будь то дед Ханаан или любимый учитель Хаима – Бальсер, или тучный и добродушный доктор Пакельчик. Хватает, как безжалостный коршун курицу, и уносит  куда-то в самую гущу дремучего леса, шумящего по обоим берегам тихоходной Вилии или на непролазные, пузырящиеся неразгаданными тайнами болота. Хаиму хотелось спросить деда Ханаана, какой же величины должны быть эти птицы и какими мощными - их клювы, чтобы они без особого труда могли оторвать от земли и поднять в воздух даже худощавую и низкорослую  бабушку Кейлу. Но Мергашильский очень не любил, когда его спрашивали о чем-то не связанном с починкой обуви, а уж о птицах и вовсе слышать не хотел, ибо не имел о них никакого понятия. В их видах он совсем не разбирался, мог легко перепутать грача со скворцом, синицу с красногрудкой, дрозда с трясогузкой. В отличие от  брата Лейзера-Довида, слывшего великим знатоком птиц и знавшего назубок все их названия, повадки и окраску, все познания Ханаана  кончались на домашних голубях и воробушках-попрошайках, к которым он почему-то относился с откровенной неприязнью.

- Твои голуби уже весь наш подоконник закакали, - сердился Ханаан на свою сердобольную жену Кейлу, постоянно подкармливавшую пернатых.

- Голубь - птица святая, - обреченно защищалась Кейла. - С кем во время всемирного потопа  наш праотец Ной послал на землю благую весть? С тобой? Со мной? С голубем!

- Но ведь оттого, что твой голубь принес благую весть, он же какать на подоконник не перестал, - огрызался Ханаан Мергашильский.

Спорить с ним было бессмысленно. Сапожник Ханаан считал, что на белом свете никто кроме него не может быть прав. Особенно воспламенялся он в спорах с теми, кто непременно подкреплял свое мнение ссылками  на все шестьсот с лишним Божьих мицвот или на Моисеевы скрижали с высеченными на них заветами,  и кто поучал своих ближних, как надо жить.

- Господом нашим и впрямь сказано: любите друг друга, говорите правду, не обкрадывайте другого, не засматривайтесь на чужих жен. Да мало ли чего Создатель на досуге сгоряча наговорил  нашему праотцу Моисею. И что в итоге? Кто из нас, грешных, наберется храбрости и без страха и стыда заглянет Всевышнему в Его всевидящие глаза.

- А зачем заглядывать в Его всевидящие глаза? – простодушно спрашивала мужа смиренная Кейла.

- Как зачем? Чтобы каждый Отцу Небесному, не поперхнувшись, мог бы сказать: мы, Господи, чисты перед Тобой, мы следуем всем твоим заветам - любим ближнего, как самого себя,  мы никогда не запускаем руки в чужой карман. Кто наберется храбрости  и, эдакое сказавши, не омрачит Его лицо обманом и ложью? Может, только наш недотепа и отшельник Лейзер-Довид, – кипятился он, тыча острым шилом то в Кейлу, тающую, как свеча, от каждого его пламенного слова, то в безответные небеса.

И, отвергая заранее всякие  возражения, сам  же себе отвечал:

- Никто такой храбрости никогда не наберется! Ибо человек, пока он жив,  старается извлечь выгоду не из заветов Господа, а получить ее  от тех,  от  кого  зависит  его насущный кусок хлеба на земле, а не на небе. Во все времена, Кейла, грехи приносили больше доходов, чем святость.

- Какой же доход от грехов? - возразила Кейла. - Разве  ты, Ханаан, у кого-нибудь  что-нибудь в жизни украл, разве ты своим родичам и заказчикам когда-нибудь говорил неправду? Мог бы иногда  для  своей же  пользы вообще  рта  не раскрывать – не всем нужна твоя правда. Другое  дело мы, женщины.  Если  порой, например,  и солгу ненароком, то не из желания кого-то прогневить или ославить, а только по доброте душевной, чтобы подбодрить человека - я ведь, ты знаешь,  всех жалею. А уж  твоего брата – бобыля Лейзера-Довида, который развелся из-за птиц с миром, как с неверной женой, особенно, - примирительно  сказала Кейла, не боясь, что муж ее приревнует. – Так что не гневи своими речами  Бога.

 Бога сапожник Ханаан не желал ни гневить, ни улещивать. Нечего, мол, тратить время и силы на Того, кто создал все живое и, создавши, бросил  на произвол судьбы. Глупо пускаться  в долгие разговоры с теми, кому нельзя подбить подметки, починить туфли или сапоги. Что, мол, возьмешь с Господа Бога за облаками или со всех святых и  небожителей, которые весь век ходят босиком.

- Если бы меня кто-то спросил, почему никто из нас никогда таким храбрецом не станет, я бы тому так ответил: - А потому, что мы пока еще  людьми не стали, мы еще пока звери, двуногие животные, для которых на белом свете нет ничего дороже, чем сытный  корм и хорошо обставленная берлога, - с яростью, приглушенной хрипотой, доказывал он своей покорной избраннице.

Кейле ужасалась кощунству мужа и просила Бога не  наказывать его за пылкость и неразумные речи. Она не соглашалась с Ханааном и только на Всевышнего возлагала все свои надежды. А на кого же еще? Несмотря на ворчания и косые взгляды мужа Кейла заступалась перед Вседержителем за всех - за голодного воробья, чирикающего под окнами хаты; за потомка с Ноева ковчега – бесстыжего голубя, испражняющегося на крыше; за своего непреклонного и неуступчивого мужа, лучше всего ладившего с ней только в постели. Старалась она всегда замолвить доброе слово за Лейзера-Довида, редкого гостя в их доме, пыталась защитить его от несправедливых нападок мужа. Что с того, что он не сапоги тачает, а перебивается странным ремеслом - птицеловством, которое Ханаан и в грош не ставит.

В давние, уже истлевшие, как поленья в печи, времена, еще при царе Николае, до первой большой войны русских с немцами, ее, Кейлу, за Лейзера-Довида сватали. Но до хупы, до свадебного балдахина, как бы венчающего будущий долголетний союз молодоженов, дело так и не дошло. Перед самым бракосочетанием жених неожиданно исчез из местечка.

- У тебя, Хаимеле, мог быть другой дедушка. Тоже Мергашильский, - однажды призналась Кейла своему внуку. - Но не сапожник, а птицелов.

- Этот Лейзер-Довид?

- Да. Твой дедушка до сих пор с ним не в ладах. Правда, тогда Лейзер-Довид еще не промышлял птицами. Работал в пекарне Файна, куда мы с тобой, Хаимеле, ходим за бубликами и на Пейсах покупаем мацу. Лейзер-Довид собирался стать пекарем. Но началась война, и русские захотели его забрить в царскую армию. Тогда-то он и сбежал из местечка и укрылся в пуще, чтобы никто его не нашел.

- В пуще?

- Он там от солдатчины укрылся. Прятался и летом, и зимой. Даже землянку  для жилья вырыл. Только когда русские помирились с немцами, он первый раз вышел из леса. Вид у него, помню, был ужасный! Бородатый, на голове скирда нестриженных волос, потрепанный крестьянский кожушок, старые сапоги со стоптанными подошвами. Родная мать Лейзера-Довида Сарра, так ее звали, вряд ли его узнала бы. Она, бедняжка, умерла от тоски по нему, так и не дождавшись сыночка. Может, будь Сарра жива, Лейзер-Довид остался бы в местечке, вернулся бы из пущи в пекарню Файна и дальше стоял бы у раскаленной печи и выпекал бы бараночки и бублики, а не жил бы в землянке и не ловил бы в пуще птиц на продажу... Когда ты был еще совсем маленький, он подарил тебе на день рождения очень красивую пташечку...

Хаим не очень-то понимал, о чем с таким пылом и состраданием рассказывает бабушка, - о каком-таком царе, о какой-такой войне между русскими и немцами. Он не мог понять, почему Лейзер-Довид отказался стать солдатом, а прятался в пуще. Ведь солдатом быть хорошо – у солдат не деревянные, а настоящие ружья и красивые фуражки. Они никого не боятся, их в местечке все уважают, даже побаиваются; им в лесу делать нечего. Ягоды и грибы они не собирают, а по команде – ать-два, ать-два! – вышагивают на плацу напротив еврейской школы, и любимый учитель Бальсер все время протирает очки и чаще поглядывает на них, чем на доску.

Внук слушал бабушку, не перебивая – с дедушкой так не поговоришь, с кошкой, говори, не говори, кроме мяуканья ничего от нее  в ответ не услышишь; папа до вечера пропадает на мебельной фабрике Аронсона, а мама за деньги нянчит малолетнюю внучку мельника Пагирского.

- А пташка, куда же та пташка девалась? – Хаима не очень-то интересовала  давно отгремевшая  война между русским царем и немецким. Не увлек его и рассказ о хупе - свадебном балдахине, под которым она, Кейла Любецкая, и Лейзер-Довид Мергашильский могли стоять бок о бок, но он сбежал от своей невесты и от призыва в русскую армию, а  вскоре под хупой его заменил старший брат - Ханаан.

- Пташка? – переспросила Кейла и замялась.

Когда Хаим, обиженный молчанием бабушки, укоризненно глянул на нее, она сказала:

- Красивая была пташечка. Ничего не скажешь. Хохолок у нее был ну точно дамский гребешочек... на крылышках желтели латки, а клюв походил на изогнутое дедово шило... А уж как зали-валась! С утра до вечера - только тью-тью, тью-тью да тью-тью, - неожиданно хрипло запела Кейла.

- А ты,  бабушка, оказывается, и петь умеешь, - искренне восхитился Хаим.

- Когда-то, может, и умела, - смутилась бабушка. - Только пташка моя уже давным-давно улетела.

- Куда?

- Я не уверена, Хаимке, что ты поймешь меня, но моя пташка взяла и улетела в старость...

- Куда?

- В старость, - повторила Кейла и грустно улыбнулась.

 Внук от удивления выпучил глаза.

- Старость, солнышко мое, это тот же дремучий лес, это хуже, чем царская армия, - продолжала Кейла, набухая печалью. – Туда, в этот темный лес, слетаются все немощные, безголосые старцы и старухи, которые за свою долгую жизнь уже все песни спели. Сидят на ветках и, молча, слушают, как вокруг  распевает молодняк, а когда приходит срок, то замертво падают с веток на землю.

Кейла по своему обыкновению говорила как бы сама с собой, не заботясь о том, кто её собеседник.

Но Хаиму не хотелось слушать про старость. Он ждал, когда бабушка наконец расскажет, что сталось с той пташкой, которую ему когда-то в день рождения подарил дедушкин брат.

- А пташечка не поладила с твоим  дедом. Она звонко пела, а дед все время ворчал себе под нос, что ее рулады мешают ему работать, птиц, мол, слушают только бездельники, - Кейла не торопилась огорчать внука печальным продолжением рассказа. - Я говорила своему ворчуну, что пичуга своим пением только привлекает клиентов, а он тыкал шилом в подошву и передразнивал меня: «Скажи-ка, Кейла, душа моя,  пришлось ли бы тебе по душе, если бы я запер тебя в железную клетку, кормил бы тебя поутру хлебными крошками и еще принуждал бы целыми днями песни распевать. Господь на то и Господь, что уготовил каждой твари свое место. Кому-то суждено всю жизнь сидеть с шилом за колодкой, кому-то - чистить на солнышке перышки, а кому-то - стоять за прилавком и торговать колониальными товарами. Выпусти-ка, душа моя, пташку этого нашего бобыля и  отшельника Лейзера-Довида на волю. Пускай улетает домой».

- И ты выпустила?

Бабушка кивнула.

- Но ты, Хаимке, не расстраивайся. Я поговорю с Лейзером-Довидом, когда он придет на поминки прадедушки – их общего с твоим дедом отца, и попрошу для тебя новую пташку. Он не откажет мне. Душа у него добрая. И к тому же он был моим женихом.

День поминовения выпадал на конец весны, когда проливные дожди сменялись устойчиво теплой, солнечной погодой. В эту пору можно было без помех помолиться на еврейском кладбище под куполом выстиранного, как белье, свежего неба, убрать с надгробий осыпавшуюся с сосен  хвою и соскрести налипшую за слякотную осень и за снежную зиму грязь.

Никто в местечке точно не знал, жив ли Лейзер-Довид, а, если жив, то приедет ли на поминки. Не ведали его земляки и о том, чем он от весны до весны занимается. Не ловит же он круглый год без передышки своих птичек. Слухи и небылицы о нём, как беспризорные кошки, гуляли по дворам и скреблись в двери каждого дома. Кто-то говорил, что он давным-давно покинул землянку, построил на опушке  крепкую избу и сарай, крестился в деревенском костёле, завёл жену-литовку, корову голландской породы и пару свиней; кто-то уверял, что Лейзер-Довид веру не менял, но перестал быть птицеловом и заделался заправским лесорубом. Говорили, что вообще  в Литве давно уже его след простыл, что он якобы махнул куда-то в Южную Америку и обосновался не то в Бразилии, не то  в  Уругвае, где в тамошних дебрях обитают диковинные, способные по-человечески говорить птицы, за которые богатеи платят баснословные деньги.

Опровергая все нелепые слухи и небылицы, Лейзер-Довид на переломе весны и лета, в день поминовения снова появился в местечке и прежде всего отправился на родные могилы. Туда же, на могилу их отца – жестянщика  Меира, пришел Ханаан  вместе с Кейлой и внуком Хаимом.

Наконец Хаим смог впервые вблизи рассмотреть Лейзера-До-вида. Сводный брат деда был высокий, осанистый мужчина - густая, жесткая, как пакля, борода, из которой тонкими сосульками свисали седоватые пряди; грубый, сшитый, видно, деревенским портным  полушубок, перетянутый толстым сыромятным ремнем; старые, ободранные сапоги. Лейзер-Довид был больше похож на литовца, заблудившегося на чужом кладбище, чем на еврея. Если бы не выцветшая бархатная ермолка, не вязавшаяся с его одеянием и обувью, его смело можно было бы принять за бродягу. Странное впечатление производила и его манера молиться - с проглатыванием слов, с глухим, звероватым бормотанием. Обязательные после каждого  поминального стиха заклинания «Аминь, аминь» сыпались с его сухих обветренных губ на треснувшее надгробье, словно комки слипшейся глины.

Над могилами все время стаями пролетали растревоженные птицы. Казалось, они  собрались по уговору со всей округи, и в их неистовом пении таилась какая-то угроза Лейзеру-Довиду, их ловцу и торговцу. Птицелов то и дело беспокойно задирал к небу голову. Брат Ханаан и Кейла настороженно наблюдали за его судорожными движениями. Им было трудно понять, что Лейзер-Довид испытывает при этих неистовых пересвистах – то ли благодарит пернатых за то, что они  разделяют вместе с ним  беду, обрушившуюся на него много лет тому назад, то ли корит их за то, что назло ему они своим неуместным буйством омрачают скорбную молитвенную тишину.

Хаим не сводил с птицелова глаз. И вдруг он громко ойкнул от испуга. С вершины  высокой сосны вспорхнула дерзкая ворона и, не прерывая своего полёта, клюнула бархатную ермолку Лейзера-Довида, который от неожиданности  на минуту растерялся, вздрогнул, но потом, как ни в чем не бывало, продолжал молиться. Ворона взмыла в высь и через миг совершила над могилой новый круг, спикировала вниз и еще раз чиркнула клювом по бархатной ермолке, словно и впрямь пыталась вцепиться  в Лейзера-Довида и унести его на соседние непролазные болота.

- Кыш, проклятая! - закричала Кейла. - Кыш, будь ты неладна!

- Это дурной знак, - шепнул жене Ханаан.

- А ты не каркай, как ворона...

Хаим томился. Ему не терпелось уйти с кладбища, которое навевало на него смешанную с ужасом скуку и на котором люди только и делают, что рвут на себе волосы, рыдают в голос или молятся нараспев под столетними деревьями, оскверненными нестерпимым вороньим карканьем. Единственное, чего Хаим больше всего хотел, это поскорей вернуться домой. И чтобы бабушка Кейла договорилась со своим бывшим женихом о новой пташке. Если она  попросит Лейзера-Довида, тот не откажет. Хаим будет эту пташку кормить, выносить во двор – пусть она дедушку Ханаана не отвлекает песнями от работы, пусть греется на солнышке и подпевает своим братьям и сестрам, пролетающим над местечком; нечего ей целыми днями напролёт слушать недовольный  кашель и стук молотка, вдыхать запах старых кож и ваксы.

Всю дорогу в местечко все Мергашильские прошли молча, и Хаим уже не сомневался, что бабушка забыла про свое обещание.

Но когда Кейла начала ставить на стол  приготовленные в честь гостя блюда – рубленую селедку, гусиную шейку со шкварками, тушёное мясо с черносливом и картошкой, початую бутылку  вина, оставшегося после пасхальных праздников, – Лейзер-Довид вдруг сам заговорил о подаренной им пташке.

- А где мой щегол?

- Улетел домой, в пущу, - ответил Хаим. - Бабушка его выпустила.

 - Но домой он не вернулся, - буркнул Лейзер-Довид.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю, - загадочно сказал Лейзер-Довид. - Ты  ведь своих дружков тоже всех в лицо знаешь.

Хаим растерянно посмотрел на него.

- Моего щегла, наверно, кошка съела. Или он в пути умер. От разрыва сердца.

- А разве у птиц есть сердце? – изумился Хаим.

- Есть.

- Что ты, Лейзер-Довид, пичкаешь парня всяким вздором? Может, еще  скажешь, что сердце есть у земляного червя или муравья? - сердито бросил со своего табурета Ханаан.

Хаим боялся, что между дедушкой и Лейзером-Довидом вот-вот вспыхнет ссора, но Лейзер-Довид был настроен благодушно и миролюбиво. Он покашлял в кулак, вытер слезящиеся глаза и погасил занявшееся было не по его вине пламя раздора.

- Сердце, Ханаан, есть у всех, кого Бог создал живыми, и кому  больно, когда их давят и топчут ногами. - И Лейзер-Довид снова обратился к Хаиму. - А птицы, Хаимке, как люди: до поры, до времени живут, влюбляются, высиживают потомство, стареют и умирают... Все на свете стареет, кроме смерти.

Ханаан Мергашильский уже был готов взъяриться и вступить с Лейзером-Довидом в схватку, но тут появилась Кейла и всех пригласила к столу.

Еда и память об отце примирили всех.

Воспользовавшись шатким перемирием, в доме стала верховодить Кейла. Она произносила тосты, хвалила больше мертвых, чем живых, подливала мужчинам в рюмки вино, сорила советами и задавала вопросы. Ханаан неотрывно, как в молодости, смотрел на жену, и в его уже затянутых паутиной старости глазах искрилось не то позабытое обожание, не то негаданное удивление.

- Послушай, Лейзер-Довид, не пора ли тебе состричь бороду, скинуть свой допотопный полушубок и перейти на нормальную еврейскую одежду? – напрямик спросила  хозяйка. - Ты, что, собрался вековать в лесу?

Лейзер-Довид в ответ только изобразил на заросшем мхом лице подобие улыбки.

- Поймай для Хаима последнюю птичку и оставайся в местечке. На первых порах можешь пожить у нас... Приберу на чердаке, Ханаан поставит кушетку. Только на ночь окошко не открывай – комары до смерти искусают.  Поставишь, Ханаан?

Молчание.

- Спасибо, - сказал Лейзер-Довид. - Но я пока оставлю  себе бороду и останусь в лесу.

Поймав грустный взгляд Хаима, птицелов добавил. - А вот подарок Хаиму принесу. Какую ты птичку хотел бы, малыш,  иметь? – Лейзер-Довид хлебнул сладкого пасхального вина, которое он целую вечность не пивал.

- Такую, которая красиво поет, - оглядываясь на хмурого деда, промолвил мальчик.

- Мы с тобой поедим, потом выйдем во двор, и я покажу тебе, как поют  разные птички. Ладно?

- Ладно, - с той же оглядкой на деда выдавил Хаим. – А как покажешь?

- Я умею петь, щебетать, ворковать и ухать по-птичьему, рычать по-звериному, шелестеть, как деревья,  листьями. В лесу иначе нельзя.

Ханаан и Кейла многозначительно переглянулись, а хозяин вдобавок недвусмысленно поскреб пальцем свой посеребренный висок.

- Если ты не вернешься в местечко и не займешься чем-нибудь другим, то скоро и сам превратишься в птицу или зверя, - выстрелил по нему Ханаан.

- Я очень этого хотел бы, - долго не раздумывая, произнес Лейзер-Довид. - Со зверями  легче, чем с людьми, когда люди звери. Ты сам не раз мне раньше говорил, что мы пока людьми не стали.

- Говорил...

- Только не ссорьтесь, только не ссорьтесь. Вы  друг с другом  встречаетесь один раз в году на поминках своего отца Меира, да будет благословенна его память, и вместо того, чтобы вспоминать его добрым словом, устраиваете чуть ли не драки! - воскликнула Кейла и локтем нечаянно толкнула фаянсовую миску с драгоценным, куриным бульоном, которая ударилась об пол и разбилась.

Бульон потёк весенним ручейком по отшлифованным чужой обувью половицам.

- Звери не врут, не обманывают, не дерутся из-за денег, не предают друг друга, им все равно, какая тут, в Литве, или на всём белом свете власть; ты всегда знаешь, кого тебе надо опасаться и с кем дружить. А уж о птицах и говорить нечего, - не внял призыву Кейлы Лейзер-Довид. Он перевел дух, задумался на мгновенье и тихим голосом, как будто боялся  выдать какую-то тайну или кого-то разбудить, сказал: - Я, например, был бы счастлив, если бы Господь Бог наградил меня  не руками, а крыльями. Разве плохо  было бы, если бы все любимые Им евреи были крылатыми? Случись на земле какое-нибудь несчастье, - мор, потоп, война - взмыли бы в воздух и улетели бы туда, где им ничего грозит.

- А что нам грозит тут? Что? – постарался нанести чувствительный укол брату старший по возрасту Ханаан.

- Евреям всюду кто-то и что-то грозит, - спокойно отразил его  атаку Лейзер-Довид.

- Значит - и улетать некуда.

-  Главное, чтобы крылья были наготове. А место и шило, иголка или бритва, раскаленная печь в пекарне или стамеска  всегда найдутся.

В доме стало тихо. Только слышно было, как расторопная Кейла усердно вытирает тряпкой сочащийся в щели ручеек.

- Лейзер-Довид, - с каким-то неожиданным сочувствием пророкотал бескрылый Ханаан. - Ты хоть слышишь, что ты говоришь?

- Слышу.

- Крылья-шмылья. Найдется место и шилу, и стамеске... Бред какой-то! Нас тут никто, слава Богу, не режет и не убивает. Моя Кейла права - пора тебе кончать с этой дурацкой ловлей и выйти из пущи. Леса - не место для евреев. В пустыне мы жили, но в лесах - никогда. Пора выйти, пока ты... - И он замолк...

- Пока я - что?

- Пока ты окончательно не свихнулся. - Ханаан за словом в карман не лез. Он отпил глоток вина, закусил гусиной шейкой со шкварками и продолжал. - Не хватает еще, чтобы нас ловили сетками, сажали в клетки, заставляли петь для тех, кто нас ненавидит, или чтобы мы для ещё большей любви к нашему племени какали на чужие головы...

Хаим позевывал от скуки, его клонило ко сну от этих мудреных разговоров, и он никак не мог определить, как ему надлежит относиться к спорщикам, хотя в душе больше поддерживал бородатого Лейзера-Довида, чем деда, который почему-то решил выгнать брата из леса. А, может, брату там хорошо. Не все же должны латать ботинки или выпекать бублики. Поддерживал Хаим птицелова и потому, что надеялся получить от него желанный подарок и нетерпеливо ждал, когда Лейзер-Довид выведет его во двор и покажет, как поют разные пичуги, и тогда они вместе выберут самую подходящую.

- Такой бульон пролила, такой бульон! - горько причитала Кейла.

Но никто не обращал на нее внимания.

- Я пойду во двор, - как бы подстегивая Лейзера-Довида, - пискнул Хаим.

- Иди, мое золотко, иди! На дворе солнце светит, тепло, - похвалила весну Кейла. - Только возьми с собой пирожок. Он вкусный, с маком.

Хаим схватил со стола пирожок и, откусывая его на ходу, бросился во двор.

Его ожидание длилось недолго. Вскоре из дома вышел и Лейзер-Довид.

- Ну что, малыш, сядем под этой липкой и выберем тебе подарок, - сказал он.

Хаим радостно последовал за ним. Они уселись на лавочке, и Лейзер-Довид начал на разные лады подражать лесным птахам, называя каждую по имени и описывая  их оперенье.

Хаим слушал как зачарованный и диву давался этому его умению

Довид-Лейзер кричал, как иволга; заливался, как певчий дрозд; плакал, как чибис; дудел, как удод. Напоследок птицелов заворковал, как лесной голубь, соблазняющий горлицу, и, к удивлению Хаима, с крыши соседнего дома вдруг раздалось ответное, сладострастное воркование. Местечковая голубка выгибала свою тонкую шею, крутилась вокруг своей оси и косилась одним глазом  на лавочку. Казалось, что она тотчас взмоет, и, счастливая, опустится рядом  с её соблазнителем.

- Ну, какая из этих птах тебе больше всего понравилась? – спросил Лейзер-Довид, закончив выводить свои ошеломляющие рулады.

- Певчий дрозд, - твердо решил Хаим.

- Будет тебе певчий дрозд. Только следи, чтобы твой дедушка не выпустил его, как того щегла. Птицы созданы  не для того, чтобы кошки ими вкусно обедали, а для того, чтобы доставлять нам радость. Понимаешь?

- Ага, - пролепетал Хаим, у которого от благодарности  и восхищения куда-то попрятались все слова.

Когда  Лейзер-Довид вернулся в дом, чтобы попрощаться с хозяевами, Ханаан  попытался  еще раз по-хорошему уговорить его.

- Может, все-таки вернешься, устроишься на работу, в пекарню, к тому же Файну, обзаведешься семьей и останешься с людьми. Время сейчас неспокойное. От птиц и кабанов ни хороших, ни дурных новостей в пуще не услышишь, а здесь новости с каждым днем множатся, причем одна хуже другой. Ты хоть о злодее  Гитлере, который собирается поголовно истребить всех евреев, что-нибудь слышал?

- Краем уха слышал. Но я, Ханаан, стараюсь обойтись без новостей. Новости почему-то все одинаковые и всегда кровавые. Тут убийство, там убийство, тут  взрыв, там землетрясение... А в пуще тихо.

- И все же лучше быть всем вместе... Мы же тебе не чужие, - вставил Ханаан.

- Не чужие, - согласился Лейзер-Довид. - Но обо мне не беспокойтесь. - Он поблагодарил брата и Кейлу за гостеприимство, щелкнул Хаима по лбу, на прощание обнял всех и закрыл за собой дверь.

Хаим терпеливо ждал Лейзера-Довида с обещанным дроздом, но тот долго не появлялся.

Минула весна. Наступило лето. Начало июня было очень жарким, но, как говорил Ханаан, ни мора, ни потопа, ни войны не было. Никто никого в Литве не убивал и не резал. Защитница  Красная Армия, расквартированная на подступах  к местечку, была, как пелось в песне, «всех сильней».

В середине июня, когда никто уже не надеялся, что Лейзер-Довид все-таки появится, он принес дрозда.

Кейла поместила дрозда в клетку, насыпала ему крупы, и он запел.

- Он поет лучше нашего кантора, - сказал не склонный к восторгам Ханаан.

Птаха и впрямь пела завораживающе.

Она пела лучше синагогального кантора и тогда, когда на местечко упали первые немецкие бомбы, и русские солдаты отступили из Литвы; она пела, когда всех евреев убивали и резали; когда в дом, обжитый сапожником Ханааном, вселился с тремя детишками ценитель пения органист местечкового костёла хромоногий Вацис Дайлиде, которому Ханаан Мергашильский когда-то тачал сапоги и который стал  ее восторженным  слушателем.

Постаревший дрозд по-прежнему пел лучше синагогального кантора и по прошествии трех с лишним лет, когда  Красная Армия не только в песне, но и на самом деле оказалась всех сильней и вернулась в  обезлюдевшее местечко.

Только птицелов - Лейзер-Довид сюда больше не вернулся.

Незадолго до разгрома немцев его бездыханное тело обнаружили в пуще литовцы-лесорубы. Они сжалились над необычным евреем – не оставили его гнить под вековыми деревьями, не отдали хищникам на растерзание, а перенесли мертвеца в близлежащую деревню. Там глубокой ночью мужики на свой страх и риск похоронили его на католическом кладбище, поставив для отвода глаз наспех сколоченный деревянный крест с нацарапанными на дощечке химическим карандашом вымышленными данными, делавшими Лейзера-Довида литовцем и на полтора десятка лет старше.

Но у нашего Господа в книге судеб записано,  кто и когда  пришел на свет и при каких обстоятельствах в отмерянный час сей бренный мир покинул. Отца Небесного не проведешь - поэтому на могилу Лейзера-Довида, которому выпало счастье умереть не от злодейской пули, не от ножа, а своей смертью, Творец ежедневно и еженощно шлет гонцов – ангелов-хранителей, чтобы никто не посмел надругаться над его последним приютом и потревожить его сон.

Из небытия сюда, в эту глухомань, на могилу Лейзера-До-вида, прилетают и его сводный брат - сапожник Ханаан со своей верной женой Кейлой и первым наследником мужеского пола, десятилетним Хаимом - Всевышний нарастил им для этого легкие и быстрые крылья. Садится на деревянный крест и залетный дрозд, который лучше любого кантора на свете выводит голосом птицелова Лейзера-Довида свои удивительные трели и славит жизнь.

А кладбищенский клен в тон певчему дрозду после каждого библейского стиха, благословляющего память покойного, таинственным шепотом своей листвы, как и положено всем оставшимся в живых, негромко и скорбно повторяет:

- Аминь... Аминь...

Май-июнь 2008

 

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 1706

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer11/Kanovich1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---