Безответная любовь
На первый взгляд между ними не могло быть ничего
общего: американский патриций, отпрыск старейшего рода, аристократ до мозга
костей, всю жизнь купавшийся в роскоши, выпускник самых престижных учебных
заведений, достигший высшей власти демократическим путем, политический
романтик, мечтавший о всемирной демократии с собой во главе, - и кавказский
бандит, перекрасившийся в революционера, ходивший по колено в крови, коварством
и интригами проложивший себе путь наверх, грубый и вульгарный мужлан,
безжалостный деспот и тиран, стремившийся к мировому господству. И, тем не
менее, факт есть факт: до самой своей смерти президент США Франклин Делано
Рузвельт пылко ухаживал за советским диктатором Иосифом Сталиным в надежде
подчинить его своему обаянию.
Роман Рузвельта со Сталиным принадлежит к числу наименее известных страниц истории Второй мировой войны. По сей день в «приличном обществе» неудобно даже упоминать о нем: малейший намек встречается в штыки как “маккартистская вылазка”. Однако светская условность светской условностью, но никто не отрицает того, что было отлично известно всем, кому доводилось в те годы бывать в вашингтонских коридорах власти: американский президент страстно домогался расположения советского тирана и слышать не хотел предостережения со стороны тех, кто лучше него понимал характер и истинные намерения “доблестного союзника” Америки.
Франклин Делано Рузвельт
Едва ли не с первого момента после прихода к
власти Франклина Рузвельта отношение Вашингтона к Москве круто изменилось: на
смену враждебной настороженности пришла живая симпатия и душевная приязнь.
Госсекретарь Корделл Халл, не питавший никаких иллюзий в отношении коммунизма,
в своих мемуарах с возмущением писал о том, с какой легкостью Советский Союз
получил дипломатическое признание в самом начале правления Рузвельта.
Сотрудникам советского посольства и консульств, в
подавляющем большинстве своем выполнявшим разведывательные задания, была
предоставлена полная свобода действий, никто не обращал внимания на вопиющие
нарушения ими стандартных правил и запретов. Такое попустительство было
особенно разительно на фоне строжайшей слежки за потенциальными нацистскими
агентами, установленной ФБР по приказу сверху.
Когда Уиттакер Чемберс в 1939 году явился к
ответственному сотруднику администрации Адольфу Берлу с доказательствами
существования советской агентуры в Госдепартаменте, тот просто подшил
представленные ему документы к делу, но не дал ему хода. Любые намеки на
существование коммунистического подполья или советской агентуры в США
наталкивались на дружный отпор со стороны либерального общественного мнения,
чьи воззрения всецело разделялись в Белом Доме.
25 июля 1941 года в Москву на личную встречу со
Сталиным прибыл ближайший советник и доверенное лицо Рузвельта Гарри Гопкинс. В
течение нескольких доверительных бесед с американским посланником советский
лидер заверял его в несокрушимой мощи Красной Армии, но в то же время требовал
всемерной помощи – от танков, самолетов, артиллерийских орудий и транспортных
средств до промышленного сырья и продовольствия. И все это в колоссальных
размерах.
Гопкинс внимательно записывал. По возвращении
домой он опубликовал статью с впечатлениями от своих кремлевских встреч, где
советский вождь описывался в молитвенных тонах. Но еще до приезда в Вашингтон,
чтобы не терять времени, Гопкинс направил своему патрону телеграмму с просьбой
немедленно начать поставки, в которых так остро нуждается Советский Союз.
Рузвельт без промедления ринулся выполнять просьбы нового союзника.
1 августа, еще до возвращения своего верного
помощника из Москвы, президент объявил на заседании правительства, что отныне
советским нуждам следует уделять первоочередное внимание. Советский Союз стал
наиболее благоприятствуемой страной во всех смыслах этого понятия. Гопкинс взял
под свой личный контроль помощь, оказываемую Москве. Все, кто имел отношение к
поставкам по ленд-лизу, знали, что советским требованиям нужно давать зеленую
улицу, иначе не оберешься неприятностей.
Одновременно администрация повела усиленную
агитацию в пользу нового союзника. В то время в Америке были сильны
антисоветские настроения, и Конгресс без всякого энтузиазма относился к
перспективе неограниченной помощи Москве. К тому же США еще не вступили в
войну, экономика функционировала в режиме мирного времени, и американская армия
испытывала катастрофическую нехватку буквально всего – от оружия и боеприпасов
до военной техники и снаряжения. А тут вдруг предлагалось забыть о своих
собственных нуждах и бросить все силы на поддержку режима, который считанные
недели назад был верным союзником гитлеровской Германии. Без поддержки
общественного мнения Белому Дому было бы нелегко преодолеть сопротивление
законодателей.
Особенно негативным было отношение к “безбожным
Советам” среди верующих. В надежде на то, что Ватикан наставит американских
католиков на путь истинный, президент направил послание Папе Римскому, заверяя
его в том, что он, Рузвельт, “надеется убедить правительство России
восстановить свободу вероисповедания”, и напоминая римскому первосвященнику: “В
настоящее время Россию никак нельзя считать агрессором. Им является Германия”.
Одновременно Белый Дом кликнул себе на помощь сотни просоветски настроенных
лидеров протестантских деноминаций. В начале ноября на пресс-конференции
Рузвельт заверил журналистов, что в СССР гарантирована религиозная свобода, и в
доказательство сослался на Статью 124 советской конституции.
Президент США несколько раз пытался убедить
советское правительство сделать хоть какой-нибудь, пусть даже чисто
символический жест в сторону веротерпимости, но успеха не добился. Тем не
менее, он сумел убедить себя в том, что Сталин ничего не имеет против религии.
По возвращении с ялтинской конференции в феврале 1945 года Рузвельт сообщил
своим приближенным, что уловил в характере Сталина “нечто, что выламывается из
образа большевика-революционера” и, видимо, уходит корнями в семинаристское
прошлое советского вождя. “В нем проглядывают черты истинно христианского
джентльмена”, - резюмировал президент. Можно себе представить, как смеялся
“кремлевский горец”, когда ему доложили об этой характеристике.
Столь же ревностно Рузвельт пытался угодить Сталину и в вопросе о втором фронте. Как только Гитлер после нападения японцев на Перл-Харбор необдуманно объявил Америке войну, Москва начала настаивать на немедленном вторжении англо-американских сил во Францию, чтобы ослабить давление на Красную Армию.
Большая тройка
Английские генералы, знавшие обстановку куда лучше
своих заокеанских союзников, были убеждены, что о вторжении можно будет реально
говорить не ранее 1944 года. Они не сомневались, что попытка высадиться во
Франции скудными наличными силами неминуемо обернется катастрофой, не говоря
уже о том, что американская армия была в тот период совершенно не готова к
боевым действиям. Для специалистов было аксиомой, что десантная операция такого
масштаба потребует длительной подготовки.
Но Рузвельт ничего не хотел слышать. Он слал
Черчиллю послание за посланием, требуя немедленного открытия второго фронта.
“Даже если на полный успех мы не можем рассчитывать, - писал президент США, -
главная цель будет достигнута”. И какая же это цель? Чтобы Сталин был доволен!
И это при том, что в описываемое время Соединенные Штаты могли выставить на
европейском фронте лишь пять сравнительно боеспособных дивизий и не более 500 из
требуемых 5700 самолетов воздушной поддержки.
О психологическом настрое, царившем в Белом Доме,
красноречиво свидетельствует следующий любопытный эпизод. Советник Черчилля
генерал Алан Брук на совещании, посвященном обсуждению вопроса об открытии
второго фронта, спросил военного министра США Джорджа Маршалла, как
американское командование планирует организовать немедленную переброску на
берег пополнений, если штурмовым войскам удастся захватить плацдарм. На что
Маршалл небрежно ответил, что об этом он не подумал, да и вообще, не стоит этот
вопрос того, чтобы уделять ему внимания. То есть Хозяин приказал – значит,
вперед! Какие еще там пополнения!
О том, что могло ожидать союзников, попытайся они
вторгнуться во Францию, как хотел Рузвельт, наглядно продемонстрировали
плачевные результаты десанта, высаженного англичанами во французском порту
Дьепп в августе 1942 года. В операции, словно задуманной как предметный урок
американцам, были задействованы 6000 отлично подготовленных и прекрасно
оснащенных десантников, в основном коммандос, на стороне которых был к тому же
фактор внезапности. Немцы легко отбили атаку, англичане потеряли 70% личного
состава убитыми, ранеными и пленными.
Дьеппская операция показала, что о втором фронте
на европейском театре военных действий нечего пока и мечтать. Учитывая, какой
громадной концентрации сил и средств потребовало вторжение в Нормандию в июне
1944 года, страшно даже представить себе, чем закончилась бы попытка штурмовать
сильно укрепленное побережье ничтожными силами, которые союзники могли бы
наскрести двумя годами ранее. Но что были для Рузвельта соображения военной
целесообразности в сравнении с необходимостью потрафить Сталину?
После триумфального возвращения Гарри Гопкинса из
Москвы в июле 1941 года Рузвельтом овладела навязчивая идея – провести тайную
встречу с глазу на глаз со Сталиным. Раз за разом он писал советскому вождю,
назначая ему свидания, но Сталин неизменно уклонялся, ссылаясь на занятость. Да
и зачем ему нужна была такая встреча? Рузвельт и так во всем шел ему навстречу.
Наконец, Сталин все же согласился на саммит, но, увы, не тет-а-тет со своим
обожателем, а при участии главы британского правительства. В ноябре 1943 года
главы трех союзных держав прибыли в столицу Ирана.
Американское посольство в Тегеране отстояло на
полтора километра от британского и советского посольств, располагавшихся
практически рядом друг с другом. Черчилль направил Сталину телеграмму с
просьбой передать Рузвельту приглашение разместиться в посольстве
Великобритании. Сталин “забыл” переслать по назначению телеграмму британского
премьера, но со своей стороны пригласил Рузвельта остановиться в советском
посольстве, ссылаясь на придуманный им заговор германской разведки с целью
похищения президента США.
Рузвельт с радостью принял приглашение. Нетрудно
догадаться, что советская разведка заранее нашпиговала подслушивающими
устройствами помещение, отведенное высокому гостю, и была полностью в курсе
всех намерений американцев. Но для Рузвельта главное было в том, что
приглашение Сталина давало ему надежду на тайную встречу с советским вождем.
Его мечта сбылась с лихвой – руководители США и СССР трижды встречались в
секрете от третьего участника саммита, в присутствии только переводчиков. В
ходе этих встреч были утрясены практически все пункты повестки дня официального
совещания, которое в силу этого вылилось в пустую формальность.
Один из главных вопросов саммита был связан с
будущим Польши. Сталин не скрывал своего намерения удержать территориальные
приобретения СССР – плоды советско-германского договора 1939 года.
Геополитическая реальность не оставляла Соединенным Штатам выбора: им в любом
случае пришлось бы уступить советскому требованию. Но разумно было
предположить, что в обмен Рузвельт выторгует какие-то уступки со стороны
Москвы. Однако, судя по протоколам встреч, которые вел переводчик президента
Чарльз Боулен, этого не произошло.
Рузвельт сам поднял вопрос о Польше и заявил, что
лично он полностью разделяет точку зрения Сталина, но по политическим
соображениям не может предать гласности свою позицию. Президент пояснил, что
6-7 миллионов поляков, проживающих в США, образуют мощный избирательный блок, и
он не хочет рисковать потерей их голосов накануне выборов 1944 года.
Но чтобы Сталин не обижался, президент США
подсластил пилюлю, объявив, что не возражает против аннексии Советским Союзом
трех прибалтийских государств. Реалист Черчилль прекрасно понимал, что
Советский Союз в любом случае не отдаст Латвию, Литву и Эстонию, но с его точки
зрения за это можно было попытаться получить ответные уступки. Торопливая
угодливость Рузвельта лишила Запад такой надежды.
Рузвельт подставил ножку Черчиллю еще в одном
важном вопросе, согласившись со Сталиным в том, что не следует торопиться с
послевоенным восстановлением Германии и Франции. Советская позиция была
продиктована трезвым расчетом – сильные западноевропейские державы стали бы
препятствием на пути установления гегемонии Москвы на всем континенте.
Поддержав Сталина, президент США дал зеленый свет распространению советской
сферы влияния не только на Восточную Европу, но и дальше – вплоть до Ламанша. И
не вина Рузвельта, что его преемник остановил советскую экспансию на Эльбе.
Но еще более серьезную уступку он сделал в вопросе
о “третьем” фронте. С самого начала войны Черчилль носился с идей удара по “мягкому
подбрюшью Европы “ – параллельно с высадкой в Нормандии начать наступление в
Италии с выходом в долину По, откуда англо-американские войска смогли бы
угрожать южной Франции, Балканам, Австрии и собственно Германии. Долгими
уговорами британскому премьеру удалось склонить к своей точке зрения
главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Даже Рузвельт в
конце концов поддержал “итальянскую стратегию” в надежде, что Сталину
понравится идея операции в верхней Адриатике, которая будет на руку
коммунистическим партизанам Тито.
Но Сталин без труда разгадал истинное намерение
Черчилля – преградить Советской Армии доступ в Центральную Европу – и поставил
себе целью ни в коем случае не допустить его реализации. Не подлежит сомнению,
что исход войны был бы совершенно иным, если бы Рузвельт настоял на принятии
плана своего британского союзника. (Кстати, командование вермахта, как
выяснилось, разделяло точку зрения Черчилля на стратегическую важность северной
Италии: невзирая на отчаянное положение на восточном и западном фронтах, до
самых последних дней войны в долине По были сосредоточены громадные немецкие
силы – свыше миллиона человек.)
На первом же официальном заседании тегеранской
конференции Сталин объявил, что первоочередная задача союзников состоит в том,
чтобы назначить точную дату начала операции “Оверлорд” (открытие второго фронта
форсированием Ламанша), немедленно приступить к планированию и подготовке
операции, а что касается итальянской кампании – свернуть наступательные
операции после захвата Рима и перебросить освободившиеся войска в южную Францию
с задачей двигаться на север на соединение с армией вторжения, которая
высадится в Нормандии.
Услышав требование Сталина, Рузвельт тут же забыл
все аргументы британского союзника и выступил в поддержку советской позиции,
фактически передав Сталину контроль над стратегией боевых действий не только на
Восточном фронте, но и в Западной Европе. Ведь Сталин пообещал вступить в войну
против Японии после разгрома Германии, и Рузвельт решил, что джентльменский
долг обязывает его поощрить союзника, согласившись с его требованиями. Судьба
Восточной и Центральной Европы была решена.
Таким образом, Сталин получил в Тегеране все, что
хотел, не уступив ровным счетом ничего. Более того, Рузвельт всячески давал ему
понять, что только его, Сталина, он считает себе ровней, а Черчиллю отводит
роль младшего партнера. Перед тегеранской конференцией Британский премьер
предлагал президенту США провести подготовительную встречу для согласования
позиций западных держав, но Рузвельт отказался, а на саммите подчеркнуто держал
сторону Сталина, который всячески подкалывал британского премьера.
Как писал Кит Юбэнкс, “Рузвельт оскорблял Черчилля
и заискивал перед Сталиным, домогаясь его дружбы и одобрения. Однако Сталин
издевался не столько над Черчиллем, сколько над президентом Соединенных Штатов,
который насмехался над своим союзником, чтобы подольститься к тирану”. Многие
из присутствующих с изумлением и горечью наблюдали, как лидер ведущей
демократии мира унижает руководителя союзной страны, которая в течение двух лет
героически вела один на один борьбу с нацистской Германией, и в то же время
лебезит перед деспотом, который миловался с Гитлером, пока Англия истекала
кровью.
Безответный флирт Рузвельта со Сталиным получил
продолжение в феврале 1945 года на ялтинской конференции. Собственно говоря, в
Ялте были лишь подтверждены и закреплены уступки, сделанные Рузвельтом Сталину
на тегеранской конференции, которые либеральные историки трактуют как
проявление элементарного здравого смысла: дескать, советские войска уже
оккупировали страны Восточной Европы, и ясно было, что Москва не собирается
выпускать добычу из своих когтей.
Но одно дело склониться перед необходимостью и
признать геополитическую реальность, а совершенно другое – санкционировать ее.
Между тем именно таков был итог ялтинского совещания. Рузвельт поднес Сталину
богатый подарок, признав моральную легитимность его территориальных захватов.
Как писал Честер Уилмот, ”главный вопрос был не в том, что именно Сталин захватит,
а в том, что он получил на это санкцию”. Поэтому абсолютно правы были советские
историки, возводившие послевоенное разделение Европы к ялтинскому саммиту.
Именно в Ялте был выкован железный занавес, вскоре перегородивший континент.
В ходе совещания Рузвельт вынужден был поддержать
Черчилля, который отверг советское требование о немедленном признании созданной
в Люблине советской марионетки законным правительством Польши. Однако тем же
вечером он передумал и написал Сталину, что “Соединенные Штаты никогда и ни при
каких условиях не окажут поддержки никакому временному правительству Польши,
которое будет враждебно Вашим интересам”.
Теперь Черчилль мог сколько угодно упираться:
располагая запиской Рузвельта, Сталин знал, что у него развязаны руки.
Непосредственной причиной Второй мировой войны было порабощение Польши
нацистским хищником. Одним из главных итогов войны было порабощение Польши
другим, коммунистическим хищником с благословения президента США.
Щедрость Рузвельта достигла апогея при обсуждении
вопроса о том, как будет вознагражден Советский Союз за вступление в войну
против Японии после окончания боевых действий на европейском театре. Сталин без
труда получил все, что хотел: южную часть Сахалина, Курилы и незамерзающий порт
Дайрен на Квантунском полуострове. Хотя порт принадлежал суверенной Китайской
Республике, оба собеседника решили, что можно пока не оповещать Чан Кайши.
Как-нибудь потом, при случае.
Трагикомическое впечатление производит та часть
беседы, где Сталин объяснял собеседнику, на чем основываются его неуемные
требования. Советский вождь с глубоким вздохом сказал, что ему предстоит
нелегкая задача “доложить” своему народу об обязательствах, которые он взял от
его имени. Народ будет недоволен своим руководителем, когда узнает, что ему предстоит
снова воевать, да не с кем-нибудь, а с Японией, “с которой нам нечего делить”,
подчеркнул Сталин. Примирить советских людей с такой неприятной перспективой,
резюмировал он, можно только обещанием достаточно солидной компенсации.
Рузвельт был растроган до глубины души.
И еще один бесценный подарок Рузвельт поднес
Сталину незадолго до своей смерти. 28 марта главнокомандующий силами западных
союзников генерал Эйзенхауэр направил Сталину телеграмму с описание своего
стратегического плана на оставшиеся недели войны. Эйзенхауэр оповещал
советского союзника, что собирается двинуть основную массу своих войск в южном
направлении – на Дрезден и далее в Баварию. О Берлине в телеграмме не было ни
слова, хотя в начале февраля на совещании на Мальте, предшествовавшем
ялтинскому саммиту, Объединенный англо-американский штаб единогласно постановил
избрать направлением главного удара Берлин.
Сталин не мог поверить своей удаче. Он прекрасно
понимал, какие громадные стратегические и психологические преимущества получит
сторона, которая первой овладеет столицей рейха и бункером, где скрывалось
нацистское руководство во главе с самим Гитлером. Захват Берлина был главным
пунктом советской стратегии установления своей гегемонии над Центральной
Европой. Сталин отдавал себе отчет в том, что Эйзенхауэр никогда не сделал бы
ему такого подарка, не имея конкретных указаний со стороны своего президента,
на что Рузвельт прозрачно намекнул ему в Ялте.
Черчилль впал в глубокий шок, узнав о телеграмме
Эйзенхауэра. Всю войну он неустанно думал, как преградить коммунистическим
ордам доступ в сердце Европы, но в самый последний момент, когда казалось, что
можно ни о чем не беспокоиться, Рузвельт вдруг подложил ему такую свинью.
Британский премьер отчетливо сознавал колоссальную военно-политическую важность
Берлина. Ему было ясно: от того, в чьих руках окажется столица Третьего Рейха,
во многом зависит исход войны и послевоенное равновесие сил в Европе.
Задним числом апологеты Рузвельта утверждали, что
ничего страшного не произошло: дескать, Советская Армия в любом случае первой
достигла бы Берлина, поскольку на момент отправки телеграммы Эйзенхауэра она
находилась гораздо ближе к столице, чем англо-американские войска. Однако на
восточном фронте немцы дрались отчаянно, а на западном оказывали лишь
символическое сопротивление.
11 апреля 9-я американская армия под командованием
генерал-лейтенанта Уильяма Симпсона вышла к Эльбе. До Берлина оставалось менее
100 километров. Немецкое сопротивление было сломлено, и американские войска
ждала легкая прогулка. Их командующий был уверен в том, что самое позднее через
двое суток он будет у Берлина. Но внезапно ему пришел приказ генерала Омара
Брэдли: прекратить наступление и ни в коем случае не форсировать Эльбу.
Разъяренный Симпсон помчался к Брэдли, чтобы узнать,
кто мог отдать такой идиотский приказ. Тот кратко ответил: “Айк” (прозвище
Эйзенхауэра). Все стало ясно. Оба генерала знали, что многоопытный царедворец и
ловкий политик Эйзенхауэр (именно за эти качества его в первую очередь и
выбрали на пост главнокомандующего союзными силами) никогда бы не стал
действовать через голову Объединенного англо-американского штаба без
однозначного указания военного министра Джорджа Маршалла – верного исполнителя
воли президента. Советские войска прорвались к Берлину лишь к концу апреля.
* * *
Чем же объяснить такое страстное желание Франклина
Рузвельта завоевать расположение советского тирана? Почему он всегда и во всем
потакал Сталину, почему безропотно терпел от него любые оскорбления и в ответ
писал нежные письма с выражением нерушимой дружбы? Почему приходил в
необузданный восторг от редких и достаточно скупых комплиментов, отпускавшихся
ему советским деспотом? Вплоть до того, что даже милостивое разрешение Сталина
называть его “дядюшкой Джо” было воспринято Рузвельтом в Тегеране как великая
милость.
И ведь нельзя сказать, что Рузвельт обитал в
вакууме и не мог получить дельного совета от толковых людей. В ближайшем
окружении президента не было недостатка в специалистах, знавших цену советскому
режиму и его вождю, – от послов США в СССР Уильяма Буллитта, Аверелла Гарримана
и адмирала Стэндли до опытных дипломатов Корделла Халла, Чарльза Боулена, Лоя
Гендерсона и Джорджа Кеннана. Все они неоднократно пытались раскрыть глаза
президенту на истинную сущность его кумира. Но Рузвельт был глух ко всем
предостережениям, предпочитая слушать тех, кто пел в унисон с его собственными
настроениями.
При обсуждении причин просоветских настроений
президента США невозможно переоценить влияние его ближайшего друга, наперсника,
советника и посла по особым поручениям Гарри Гопкинса, которого в 1940 году
президент даже переселил в Белый Дом, чтобы всегда иметь под рукой. О Гопкинсе
писали: “Он “всегда знал, когда открыть рот, а когда промолчать, когда
надавить, а когда отступить, когда лезть напролом, а когда идти в обход”,
“Гопкинс чисто по-женски чувствует настроения Рузвельта”, “Он умеет
посоветовать под видом лести и польстить под видом совета”. Примерно в таком же
духе современники описывали секрет чар маркизы де Помпадур, околдовавшей
французского короля Людовика XV.
Гарри Гопкинс выполнял самые деликатные поручения
своего патрона. О степени его близости к Рузвельту свидетельствует, например,
телеграмма за подписью президента, с которой Гопкинс прибыл в Москву 25 июля
1941 года на личную встречу со Сталиным. В телеграмме говорилось: “Прошу Вас
оказать г-ну Гопкинсу такое же доверие, как если бы Вы говорили непосредственно
со мной”. Словом, недаром его называли “вторым я” Рузвельта.
Между тем Гарри Гопкинс был известен как пламенный
сторонник Советского Союза и горячий почитатель Сталина. Но возможно, что дело
было даже не в личных симпатиях Гопкинса, которые в те годы разделяла вся
“прогрессивная” интеллигенция. Донесения советской разведки, перехваченные и
дешифрованные в рамках операции “Венона”, дают достаточно веские основания
подозревать, что Гопкинс был не просто восторженным поклонником Москвы, а ее
прямым агентом.
Однако нельзя забывать о том, что Гопкинс и другие
советские попутчики в окружении Рузвельта были все же не более чем слуги,
покорные воле своего господина. Если бы президент не испытывал симпатий к
Сталину, никакие уговоры советников не могли бы заставить его изменить свою
позицию. Он прислушивался к ним лишь в той мере, в какой их нашептывания
укрепляли его в собственных убеждениях. Но если не чужое влияние, так что же
все-таки объясняет влечение главы самой могущественной демократии на свете к
кровавому деспоту, занимавшему, казалось бы, противоположный полюс
идеологического спектра?
Интеллектуальные предпосылки просоветских симпатий
Рузвельта следует искать в его вильсонизме. В первой четверти прошлого столетия
американская элита молилась на Вудро Вильсона, преклоняясь перед моральным
авторитетом и пуританским идеализмом этого президента Принстонского
университета, а затем президента США, который посвятил свою жизнь борьбе за
демократические идеалы. Вопреки своим предвыборным обещаниям Вильсон вовлек
страну в Первую мировую войну, в которой ему виделся крестовый поход за
всемирную демократию.
В глазах Вильсона средоточием зла в мире был
империализм и его олицетворение - Британская империя. Рузвельт полностью
разделял взгляды своего кумира. Для него “империалист” Черчилль был куда
опаснее и отвратительнее коммуниста Сталина – невзирая на то, что Черчилль
всегда испытывал горячую симпатию к Америке, не говоря уже о том, что он был по
матери наполовину американцем.
При этом следует отметить, что Рузвельт была
далеко не одинок в своей неприязни к британской империалистической системе.
Аналогичные чувства испытывало значительное большинство американцев,
воспитанных на идеях демократии и испытывавших атавистическую неприязнь к
стране, с которой их предкам пришлось воевать за свою независимость.
Главный аргумент сторонников нейтралитета США,
утверждавших, что коварный Альбион обведет вокруг пальца простодушную Америку и
использует ее как послушное орудие достижения своих целей, звучал весьма
убедительно для множества американцев. И если бы Гитлер, выполняя свои союзные
обязательства, не объявил войну Америке на следующий день после нападения
Японии на Перл-Харбор, еще неизвестно, удалось бы Рузвельту вовлечь свою страну
во Вторую мировую войну.
Подобно Вильсону, Рузвельта интересовала не
столько сама война, сколько послевоенное мировое устройство, в котором он
отводил Советскому Союзу видную роль. Выдающийся дипломатический историк сэр
Джон Уилер-Беннет писал: “Президент Рузвельт мечтал создать Организацию
Объединенных Наций в рамках американо-советского альянса и заправлять мировыми
делами в ущерб интересам Великобритании и Франции. Потому он и шел на такие
громадные уступки маршалу Сталину”.
Не подлежит сомнению также, что симпатии Рузвельта
к Сталину в известной мере объяснялись идеологическим сродством – и вот тут-то,
вероятно, немалую роль сыграли советские попутчики из окружения американского
президента. В конце концов, что такое был рузвельтовский “Новый курс”, как не
попытка построения социализма в Америке? Разве не такой же строй, с поправкой
на российское варварство и азиатчину, возводил Сталин?! Разве Конституция СССР
не провозглашает те же свободы, что лежат в основе американского
государственного устройства?!
Франклин Рузвельт был чрезвычайно властолюбив,
власть для него была альфой и омегой политики. Абсолютная деспотическая власть,
которой пользовался Сталин, завораживала его. Не то, что этот жалкий Черчилль,
который регулярно отчитывался перед своим кабинетом и по первому же требованию,
словно мальчишка, обязан был бежать в Парламент и держать ответ перед
депутатами. Слава Богу, ему, Рузвельту, не надо ни перед кем отчитываться. В
Сталине он чувствовал родственную душу.
Это не укрылось от проницательного Черчилля. В
какой-то момент на одном из саммитов, оказавшись между Рузвельтом и Сталиным,
он заметил: “Вот стою я, орудие демократии, между двумя диктаторами”. Концепция
народного избранника как единоличного выразителя совокупной воли народа – одна
из самых заманчивых идей в политической истории, и Рузвельт, безусловно, был ее
адептом.
Но помимо мировоззренческих и идеологических
факторов, ни в коем случае нельзя недоучитывать значение обстоятельств чисто
личного свойства. Джордж Кеннан писал, что в основе флирта Рузвельта со
Сталиным лежал эгоцентризм и себялюбие Рузвельта, его “политический
инфантилизм, недостойный деятеля такого калибра, как ФДР”.
Рузвельт был чрезвычайно удачлив в своей
политической карьере, ему все удавалось, никто не мог устоять перед его
обаянием. И он был абсолютно убежден, что очарует и Сталина. “Я уверен, что
смогу управиться со Сталиным гораздо лучше, чем Ваше министерство иностранных
дел или мой Госдепартамент”, - высокомерно писал он Черчиллю.
Рузвельт не сомневался в том, что стоит ему
предстать перед Сталиным, как советский деспот растает, все идеологические
разногласия отойдут на задний план, и соратники рука об руку двинутся к сияющим
вершинам дружбы и сотрудничества. Вот почему президент США так настойчиво
добивался личной встречи с советским вождем. И чем больше Сталин противился его
заигрываниям, тем больше распалялся Рузвельт – словно старый ловелас, никогда
раньше не знавший отказа, тем настойчивее осаждает кокетку, чем упорнее она
сопротивляется его чарам.
***
Во время войны 1991 года за освобождение Кувейта
от иракской оккупации (операция “Буря в пустыне”) командующий войсками
антииракской коалиции американский генерал Норман Шварцкопф так охарактеризовал
Саддама Хусейна в роли военачальника: “Он ни на грош не понимает в стратегии,
ничего не соображает в оперативном искусстве, тактика для него – темный лес, он
никудышный генерал и вообще горе-солдат. Ну, а в остальном он великий полководец”.
Франклин Делано Рузвельт вел катастрофическую
внутреннюю политику. Ничего не понимая в экономике, он на долгие годы затянул и
углубил экономический кризис. Он заложил фундамент имперского президентства и
возвел классовую борьбу в основополагающий принцип деятельности Демократической
партии, которого она придерживается по сей день. Подстать внутренней была и его
внешняя политика. Располагая подавляющей военно-экономической мощью Соединенных
Штатов, Рузвельт мог если не полностью, то в значительной степени продиктовать
условия послевоенного мирового устройства и поставить преграду коммунистической
экспансии. Вместо этого он во всем потакал Сталину и без сопротивления позволил
ему захватить половину Европы. Ну, а в остальном он был великий президент.
Победитель страха
“Нам нечего страшиться, кроме самого страха”. Этой
крылатой фразой 32-й президент США Франклин Делано Рузвельт в марте 1933 года
открыл свое беспрецедентно долгое правление, продлившееся свыше 12 лет.
Незадолго до выборов 1932 года легендарный
политический обозреватель Уолтер Липпман охарактеризовал Рузвельта как
“симпатичного, впечатлительного индивидуума, плохо ориентирующегося в
актуальной проблематике и лишенного твердых убеждений. Его нельзя назвать ни
народным трибуном, ни врагом укоренившихся привилегий… Второсортный интеллект,
первоклассный темперамент… Приятный человек, который рвется в президенты, не
имея для этого никаких серьезных данных”.
Невзирая на эту, прямо скажем, не очень лестную
характеристику, Рузвельт вошел в историю как один из самых крупных президентов,
на авторитет которого ссылаются как левые, так и правые; перед памятью которого
преклоняются как демократы, так и республиканцы; которому поют восторженные оды
толпы историков и периодические издания по всему политическому спектру - от
признанного знаменосца “прогрессивного” общественного мнения - газеты “Нью-Йорк
таймс” – до рупора “реакционных” деловых кругов – газеты “Уолл-стрит джорнэл”.
Критиковать священную память “великого президента”, говорилось в недавней редакционной
статье “Уолл-стрит джорнэл”, “способны лишь его враги, ослепляемые ненавистью
на грани безумия”.
Разгадку такой универсальной популярности ФДР, как
принято называть Рузвельта, видимо, следует искать в том, что созданная им
политическая система укоренилась как господствующая модель, отклониться от
которой не только не смеет, но даже и не помышляет ни один серьезный политик.
Суть этого “золотого стандарта” красноречиво выразил корреспондент той же
“Нью-Йорк таймс”, который в мае 1997 года по случаю торжественного открытия в
Вашингтоне Мемориала Рузвельта, пышного и громоздкого, как усыпальница фараона,
восторженно писал, что в этом памятнике ФДР “воплотились его вкус к власти, его
приверженность идее всемогущего государства”.
Согласно расхожей легенде главное достижение ФДР
состоит в том, что он вывел страну из тяжелейшего экономического кризиса,
который вошел в историю под названием “Великая депрессия”. Так, во всяком
случае, утверждал сам Рузвельт и легионы его поклонников. Но соответствует ли
легенда действительности? Нет, это чистой воды вымысел, твердо заявляет в своей
новой книге “Забытый человек: новая история Великой депрессии” известная
журналистка Эмити Шлейс, специализирующаяся на экономической тематике.
В “черный четверг” - 24 октября 1929 г. - на
крупнейшей в мире нью-йоркской фондовой бирже разразилась паника. Котировки
акций начали неудержимо падать. Невзирая на все попытки ряда видных финансистов
стабилизовать положение, за первую неделю ценные бумаги ведущих компаний страны
суммарно обесценились на 30 миллиардов долларов, что было эквивалентно
десятикратному годовому бюджету федерального правительства и намного превышало
расходы, понесенные американским государством в связи с Первой мировой войной.
Биржевой крах ознаменовал окончание долгого
периода экономического бума, продлившегося практически весь период с окончания
Первой мировой войны. Соединенные Штаты вступили в полосу экономического спада.
Президенту Герберту Гуверу предстояла нелегкая задача выводить страну из
кризиса. Этот недюжинный человек, выбившийся из самых низов благодаря огромному
таланту, поразительному трудолюбию и неукротимой энергии, в 20-х годах
пользовался исключительной популярностью. Где бы ни раздавались стоны
страждущих, Гувер первым мчался на помощь. Ему обязаны жизнью миллионы
голодавших людей в странах Европы и прежде всего в Советской России. В финском
языке его имя стало нарицательным: одно время появился даже глагол «hoover», который
значил «помогать».
Репутация Гувера достигла поистине заоблачных
высот в 1927 году. Весной разбушевавшаяся Миссисипи прорвала дамбы и разлилась
на обширных территориях шести штатов. По настоянию их губернаторов президент
Кальвин Кулидж поручил Гуверу, занимавшему пост министра торговли в его
администрации, возглавить усилия по ликвидации последствий стихийного бедствия.
Гувер блестяще справился с задачей. В следующем году, опираясь на свою
популярность, он легко победил на президентских выборах.
Весть о биржевом крахе поначалу вызвала у
президента прилив энергии. Но на свою беду он был поборником государственного
гигантизма и свято верил, что нет таких проблем, которые нельзя было бы
устранить вмешательством сверху – важно лишь правильно подобрать техническое
решение. Эмити Шлейс отмечает, что “многие из проектов, инициированных Рузвельтом,
на самом деле были лишь продолжением и развитием гуверовских программ”.
Но экономика упорно отказывалась выздоравливать,
следуя рецептам Гувера. Он принял ряд жестких кредитно-денежных мер, чтобы не
допустить инфляции, но посаженный на голодный денежный паек частный сектор стал
задыхаться словно рыба, вытащенная из воды. Попытки президента поддержать
деловой сектор покровительственным законодательством дали эффект, прямо
противоположный задуманному. Подписанный Гувером закон Смута-Холи о повышении тарифов
на импорт 20 тысяч наименований товаров, предназначенный защитить отечественных
производителей, немедленно вызвал ответные меры со стороны торговых партнеров
США. И как раз в то время, когда американский бизнес позарез нуждался во
внешних рынках сбыта, вспыхнула торговая война, усилившая изоляцию Америки.
Президент урезал налоги, вырвал у ряда ведущих
компаний обещание не снижать уровень оплаты труда, резко увеличил федеральные
ассигнования на общественные работы. Но все эти меры ни к чему не привели, потому
что перепуганные потребители резко сократили свои расходы, из-за падения сбыта
начались массовые увольнения, а тем временем хлебные штаты поразила сильная
засуха, миллионы фермеров остались без заработков. Казалось, что американская
экономика вошла в смертельный штопор.
Не зная, что еще предпринять, президент метался из
стороны в сторону. В стране нарастало явственное ощущение того, что Белый Дом
утратил контроль над событиями, и государственный корабль носит по волнам без
руля и без ветрил по воле разбушевавшейся стихии. Популярность Герберта Гувера
рассеялась, как дым. В такой обстановке кандидат Демократической партии
Франклин Рузвельт легко победил на выборах 1932 года.
При всех недостатках, которые разглядел в нем
Уолтер Липпман, Рузвельт обладал остро развитыми политическими инстинктами и
знал, как воспользоваться ситуацией в своих целях. Оказалось, что темперамент
все-таки важнее интеллекта. Это стало ясно еще до инаугурации ФДР в марте 1933
года.
Автор написанной в 1948 году книги “Миф о Рузвельте”
Джон Флинн сообщает, что в последние месяцы своего правления перед лицом
острого кризиса финансового сектора президент Гувер разработал план
восстановления кредитоспособности горящих банков. Но он отдавал себе отчет в
том, что полностью утратил доверие народа и Конгресса, и любая предложенная им
инициатива будет встречена лишь презрительными насмешками. Тогда Гувер решил
опереться на авторитет новоизбранного президента и предложил Рузвельту
совместно подписать план спасения банков.
Рузвельт отказался. Ему было политически выгоднее
придти к власти на фоне волны банковских банкротств. Он не мог допустить, чтобы
заслуга в восстановлении здоровья финансового сектора хотя бы отчасти
принадлежала Гуверу. 28 февраля президента уведомили, что он напрасно беспокоит
своего преемника: Рузвельт знает о грядущем крахе целого ряда ведущих банков,
но ничего предпринимать не собирается.
Придя к власти, ФДР, который баллотировался на
платформе жесткой экономии и сокращения государственных расходов, обрушился на
своего предшественника, клеймя его за небывалое транжирство. А затем, не
переводя дыхания, начал сорить деньгами в масштабах, которые и не снились
Гуверу. К концу своего правления ФДР потратит в три раза больше государственных
средств, чем все предыдущие президенты США – от Джорджа Вашингтона до Герберта
Гувера - вместе взятые.
Периодические кризисы неизбежны и необходимы для
сохранения здоровья экономики. Одним из главных недостатков парусного флота
было то, что со временем деревянные корабли обрастали ракушками и теряли
скоростные качества. Поэтому их периодически приходилось вытаскивать на берег
или вводить в сухой док для кренгования - соскребания с днища налипших на него
ракушек.
Точно так же и рыночный механизм в течение
периодов подъема постепенно разлаживается, обрастает нездоровым жирком,
накапливает неоправданные спекулятивные капиталовложения и безнадежные долги.
Кризис подобно урагану сметает слабые фирмы и восстанавливает на рынке
финансовую дисциплину, ликвидируя неэффективные инвестиции и заставляя более
сильные компании подтянуться под угрозой гибели. Экономическое поле
расчищается, на нем остаются только мускулистые, жизнеспособные игроки.
Все, что нужно было Рузвельту для преодоления
кризиса, это выполнить свои предвыборные обещания, набраться терпения и не
пытаться управлять рыночной стихией. Кризис, на гребне которого он пришел к
власти, был чрезвычайно силен из-за того, что предшествовавшая ему фаза
экономического подъема длилась необычно долго, и из-за этого экономический
организм страны особенно ослаб.
Есть все основания считать, что, если бы ее
оставили в покое, американская экономика сравнительно быстро поправила бы свое
пошатнувшееся здоровье. Но новая администрация отнюдь не собиралась пассивно
ждать, пока все наладится само собой. В отличие от своего незадачливого
предшественника Рузвельт отлично понимал важность пропаганды и внешнего
эффекта. Необходимо было внушить народу, что правительство не сидит сложа руки,
а активно пытается повлиять на ситуацию. Для этого нужно было развить бурную
деятельность, и главное – тратить деньги, тратить без конца.
Но на что? ФДР разбирался в экономике, мягко
говоря, очень слабо. Однажды утром осенью 1933 года, когда безработица в стране
достигала 22%, президент сидел в кровати и беседовал со своими экономическими
советниками. Речь шла о цене на золото. Вот что, вдруг сказал Рузвельт, давайте
поднимем ее на 21 цент за унцию. Почему именно на 21? Потому что “это
счастливое число – оно кратно семи”, ответил ФДР. Его министр финансов записал
в своем дневнике: “Если бы люди знали, как устанавливается цена на золото, им
бы стало страшно”.
Недалеко ушли от своего патрона и его помощники,
мозговой центр провозглашенного Рузвельтом “Нового курса” (The New Deal). Все
они в разной степени разделяли модное в то время увлечение социалистическими
идеями, в особенности фашистским учением Бенито Муссолини. Это сейчас дуче –
карикатурный злодей, а в те годы его звезда стояла очень высоко, он повсеместно
рассматривался как крупнейший мыслитель, чьи идеи заслуживают прилежного изучения
и подражания.
Особенно привлекательна для творцов “Нового курса”
была основная экономическая концепция фашизма – корпоратизм, в рамках которой
правительство, оставив экономику в частных руках, полностью подчиняет ее своему
контролю и направляет хозяйственную деятельность при добровольно-принудительном
содействии бизнеса и профсоюзов. Иными словами, фашизм отличается от социализма
советского разлива только тем, что государство не берет экономику под свою
высокую руку, а рулит из-за спины владельцев предприятий. В принципе это
разумно – в случае чего есть на кого свалить вину. А так – тех же щей да пожиже
влей!
В полном соответствии с доктриной корпоратизма
предложенный Рузвельтом Закон о возрождении национальной промышленности (NIRA)
и был предназначен поставить хозяйственную деятельность под жесткий контроль
государства. Согласно этому закону представители работодателей и профсоюзов в
каждой отрасли были обязаны выработать жесткие стандарты по заработной плате,
ценам на продукцию и условиям труда. Эти отраслевые стандарты, оформленные в
виде “кодекса добросовестной конкуренции”, представлялись на подпись президенту
и обретали силу федерального закона. Малейшее отклонение от них трактовалось
как уголовное преступление. К примеру, в портняжной отрасли минимальный тариф
за глажку брюк был установлен на уровне 40 центов. Джек Магид из Нью-Джерси
погладил клиенту брюки за 35 центов - и отправился за решетку за нарушение
закона.
В короткий срок в стране появилось 750 кодексов
такого рода, охватывавших 23 миллиона трудящихся. Идея закона состояла в том,
чтобы поддержать цены на достаточно высоком уровне и обеспечить сохранение
рабочих мест. Но на деле эффект был прямо противоположный, поскольку устранялся
главный двигатель нормальной экономической активности – конкуренция (следует
полагать, что авторы этого грандиозного проекта считали нормальную конкуренцию
“недобросовестной”).
Однако, к счастью для Америки, закон NIRA
просуществовал недолго. Попытка ФДР установить экономическую диктатуру носила
настолько одиозный характер, что не выдержала первого же серьезного испытания.
Им явилось знаменитое “Дело о больной курице”. Четверо братьев Шехтеров,
владельцев двух кошерных мясных магазинов в Бруклине, были осуждены за
нарушение отраслевого кодекса птицеводческой промышленности. Их преступление
выразилось в том, что они продали больную курицу по цене ниже установленной
(владельцы магазина решили, что некрасиво требовать с покупателя обычную цену
за бракованный товар, и продали его со скидкой, тем самым совершив преступление).
Однако братья оказались не робкого десятка и
опротестовали закон, на основании которого им был вынесен обвинительный
вердикт. В 1935 году их дело, пройдя по инстанциям, дошло до Верховного Суда.
Адвокат Шехтеров Джозеф Геллер в своей речи указал, что Управление
национального возрождения, созданное для проведения в жизнь закона NIRA,
стремится “регулировать человеческую деятельность буквально от колыбели до
могилы и даже после смерти”.
Дело Шехтеров слушалось при полном зале. Зрители,
затаив дыхание, внимали адвокату бруклинских мясников, который рассказывал,
что, например, покупатель не имеет права выбирать кур по своему вкусу – он
обязан действовать наугад, т.е. протянуть руку в загон и схватить первую
попавшуюся птицу. “Интересно, - заметил член Верховного суда Джордж Сазерленд.
– А как быть, если все куры сгрудятся в одном углу загона?” Под градом
язвительных вопросов и ремарок судей, покрывавшихся хохотом зала, представители
правительства запинались и путались, краснели и бледнели. Всем было ясно, что
их дело - швах.
Рассмотрение закончилось полной катастрофой для
администрации. Верховный Суд единогласно (9:0) постановил, что закон
NIRA противоречит Конституции, ибо узурпирует законодательные полномочия в
пользу президента в нарушение принципа разделения властей. Разбирательство
сотен аналогичных дел было немедленно прекращено, Управление национального
возрождения пришлось упразднить. Попытка строительства фашизма в Соединенных
Штатах была отбита.
Годом позже Верховный Суд объявил
антиконституционным и Управление корректировки сельскохозяйственной
деятельности. Это агентство вообще оперировало на грани шизофрении. Один из
персонажей знаменитого сатирического романа Джозефа Геллера “Уловка-22”
зарабатывал на жизнь тем, что не
выращивал люцерну. И чем больше люцерны не
выращивал этот фермер, тем больше ему за это платило государство. Звучит, как
абсурдистская находка изобретательного писателя, не так ли? Ничего подобного,
Геллер писал с натуры.
Министерство сельского хозяйства за два года
заплатило фермерам 700 миллионов долларов за забой миллионов голов свиней,
уничтожение посевов овса и других сельхозкультур. Одна крупная сахарная
компания получила 1 миллион долларов за сокращение производства сахара. А тем
временем канцелярия министра сельского хозяйства Генри Уоллеса в специальном
бюллетене сообщила стране, что “величайшая проблема нашего времени” состоит в
неспособности Америки произвести достаточно продовольствия, чтобы прокормить
свое население хотя бы на самом скромном уровне.
Неудивительно, что вся эта бешеная активность не
принесла никаких видимых плодов. Экономическая ситуация отказывалась
выправляться. Государственная гегемония парализовала инвесторов, экономика
задыхалась без вливаний капитала. В 1937 году уровень безработицы стоял на
отметке 17,4%. Проанализировав ситуацию и меры, принимавшиеся Рузвельтом, Эмити
Шлейс пришла к однозначному выводу: ФДР не только не удалось вывести страну из
кризиса, но наоборот, он его только углубил и затянул. Конец Великой депрессии
положила лишь Вторая мировая война, да и то не по всем показателям: биржевой
индекс Доу-Джонса достиг предкризисного уровня лишь к 1954 году.
Но Рузвельта не смущали провалы его программы.
Наоборот, он увидел возможность превратить свои неудачи на экономическом фронте
в политические дивиденды. Тот факт, что экономика никак не поддавалась мерам по
ее стимулированию, с его точки зрения лишь доказывал, что кризис стал
неизбежным и перманентным состоянием экономики, оправдывающим гигантские
затраты государства и его лихорадочные попытки облегчить положение бедствующего
народа.
Рузвельт уверовал в теорию, что “государственные
расходы стимулируют экономический рост, при условии, что государство достаточно
велико, чтобы тратить достаточно крупные средства”. При ФДР государство выросло
до исполинских размеров: за первый год своего существования Управление
национального возрождения “генерировало больше бумажной продукции, чем все
подразделения федерального правительства за все предыдущие полтора столетия
существования американского государства”.
Чтобы застраховаться от обвинений в случае провала
своей политики, Рузвельту необходимо было поляризовать страну и создать образ
“врага”, на которого можно было бы натравить народ. На роль супостата он избрал
бизнесмена. Естественно, экономическая ситуация от этого лучше не стала. По
словам Эмити Шлейс, ФДР “запугал бизнес до такой степени, что
инвестиционно-инновационная деятельность полностью прекратилась”. Президент
навязал бизнесу конкурентную игру с государством, в которой все козыри были на
руках у администрации. Рузвельт объявил войну страху, но для частного сектора
он, видимо, сделал исключение, ибо бизнес он запугал до состояния абсолютной
пассивности.
С политической точки зрения “Новый курс” увенчался
полным успехом. Неважно, что лихорадочная деятельность администрации не
приносила никаких видимых плодов. Зато люди воочию убеждались, что их президент
болеет за них душой и изо всех сил старается им помочь (в чем их старательно
убеждала главная союзница президента - “прогрессивная” пресса). Рузвельт не
принес людям облегчения, зато дал им надежду, что скоро все наладится. И чем
хуже становилось положение в стране, тем выше росла популярность ФДР.
Но он не просто импровизировал. Рузвельт поставил
себе конкретную политическую цель и неуклонно шел к ней. Как пишет Эмити Шлейс,
он расколол страну на две части: на одном полюсе находились его фавориты,
которых он поддерживал, используя все ресурсы государства, на другом - враги.
Шаг за шагом ФДР формировал соединения своей армии – профсоюзы, престарелые, интеллигенция,
этнические меньшинства, иммигранты. Стравливая их с врагами, в первую очередь с
бизнесом, он рассчитывал создать перманентную правящую коалицию.
Правила этой игры ФДР объявил еще в 1932 году в
знаменитой речи о “Забытом человеке” – бедняке, старике, немощном и недужном
обитателе дна, рабочем, застрявшем на нижней ступеньке экономической пирамиды.
“Забытый человек” нуждается в помощи со стороны государства. Но откуда брать
средства для облегчения его положения? Ясно откуда - из налогов, выжимаемых из
трудового большинства.
Возводя на пьедестал класс своих любимцев –
бедноту, которая заслуживает государственной помощи, ФДР задвигал на задний
план и превращал в “забытого человека” трудягу-налогоплательщика, который
работает не покладая рук и безропотно платит за все социальные программы,
придумываемые изобретательными “новокурсистами” в правительстве. В 1936 году
затраты федерального правительства впервые в истории мирного времени превысили
расходы штатных и местных властей.
Рузвельт возвел классовую борьбу в принцип
государственного управления. В речи перед студентами и преподавателями
Оглторпского университета 22 мая 1932 года новый президент потребовал “более
широкого, более справедливого распределения национального дохода” и заявил, что
“вознаграждение за работу должно быть выше, чем раньше, а вознаграждение за
предоставление капитала – ниже”.
Социалистические поползновения ФДР вызвали
негодование не только республиканцев, но и многих демократов консервативного
толка. В частности, знаменитого Ала Смита – первого католика, ставшего
губернатором штата Нью-Йорк и номинированного Демократической партией на
президентских выборах 1928 года.
На торжественном обеде по случаю Дня Джефферсона в
Вашингтоне в 1932 году Ал Смит гневно заклеймил человека, которого он еще
недавно считал своим другом: “Краснобайство не создает рабочих мест… В такой
обстановке, как сейчас, когда миллионы людей по всей стране голодают, неизбежно
возникает искушение раздувать классовые предрассудки, натравливая богатых на
бедных, а бедных на богатых”. К концу своей речи багровый от ярости Смит
прокричал: “Я сниму пиджак и брошу вызов любому кандидату, который бесстыдно
разводит демагогию и, натравливая один класс на другой, бедных на богатых,
ведет трудящиеся массы нашей страны к самоубийству!”.
Современник Рузвельта Норман Томас, который на
протяжении десятков лет во всех избирательных циклах баллотировался в
президенты от Социалистической партии, как-то заметил: “Американский народ
никогда сознательно не примет социализм. Но под маркой “либерализма” ему можно
будет постепенно скормить все до одного элементы социалистической программы. И
в один прекрасный день Америка станет социалистической страной, понятия не
имея, как это произошло”.
Именно ФДР положил начало этому процессу,
результаты которого очевидны любому объективному наблюдателю. Мотивы классовой
войны, знамя которой первым поднял 32-й президент США, по сей день набатным
звоном звучат в выступлениях лидеров Демократической партии, неуклонно
следующих проложенным им курсом.
Неудивительно, что демократы свято чтят память
Рузвельта. Удивительно другое: почему республиканцы никак не могут набраться
смелости и публично отрешиться от социалистического наследия “Нового курса”? Не
потому ли, что, ратуя на словах за принципы экономической свободы, на деле они
чувствуют себя вполне уютно “в доме, который построил” Франклин Делано
Рузвельт? Ведь власть – самый сильный и сладкий из всех ядов.
Получив весть о смерти Рузвельта, знаменитый
философ анархо-либертарианского толка Альберт Джей Нок написал двум друзьям
записку с приглашением отпраздновать это знаменательное событие, которое он
охарактеризовал как “самый великий триумф дела свободы в Америке со времени
принятия Билля о правах”.
В статье использованы материалы из книги американского философа Роберта Несбита «Рузвельт и Сталин: неудачный роман» (Robert Nesbit Roosevelt and Stalin: The
Failed Courtship).
Йорктаун,
Вирджиния
