Александра Орлова, Мария Шнеерсон

Александра Орлова                      Мария Шнеерсон
 

Потревоженные тени

Часть II

(Часть I опубликована в «Еврейской старине», №2 2007 год )

 

От редакции. Когда номер уже был готов, пришла печальная весть о кончине одного из авторов: Марии Шнеерсон (см. некролог). Пусть эта публикация послужит ее светлой памяти.

Под колесом истории

В первой части нашей семейной хроники мы рассказали о детях Захара Черного – Арнольде, Марии, Розе и Софье. Здесь речь пойдет о второй по старшинству дочери Захара Абрамовича – Анне Захаровне Губер-Гриц (1861-1943). Аня Черная – это наша бабушка, наша «баба». Так называли ее мы, едва научившись лепетать, так стали называть и взрослые. В устах ее близких обращение «баба» звучало ласково, любовно.

Повествование о бабе и ее семье основано на разных источниках, но в первую очередь – на наших личных воспоминаниях, на письмах и сведениях, полученных из первых рук. Хорошо помнила прошлые годы сама баба, и от нее мы узнали много о том, что было до нашего появления на свет. Да и мама, и тетушки порой вспоминали прошлое – значительные случаи, какие-то детали, мелочи, из которых складывалась нередко целостная картина.

***

Нашу бабушку называли «гением домашнего очага». Служение семье было ее призванием, смыслом ее жизни. И неудивительно, что она смогла создать на редкость дружную, любящую семью. Не малую роль в создании такой семьи играл муж Анны Захаровны Абрам Самойлович Губер-Гриц (1857-1894).

Абрам Губер-Гриц. Таганрог. Середина 80-х гг. XIX века.

В Таганроге – родном городе Черных – жила семья Самуила Губер-Грица. Старшие сыновья Самуила – Матвей и Иосиф давно были женаты, а младший надумал жениться, когда ему исполнилось 23 года. Благодаря незаурядным способностям, добросовестности, прилежанию, молодой человек добился видного положения на службе и зарабатывал достаточно, чтобы содержать семью.

Узнав, что у уважаемого Захара Черного есть дочка на выданье, Абрам отправился к ее отцу, чтобы поговорить о своих намерениях.

Подойдя к дому Черных, он увидел прислугу, которая старательно мыла крыльцо. «Скажи, голубушка, – спросил Абрам, – дома ли барин?»  Девушка, подняв раскрасневшееся лицо, улыбнулась, да так славно, такой милой показалась Абраму ее улыбка, что он подумал: «Как жаль, что это прислуга, а не дочка». Она проводила посетителя в кабинет «барина» и убежала.

После нескольких слов приветствия Абрам сообщил Захару Абрамовичу о цели своего визита. Они разговорились.  Молодой человек рассказал о себе, о своей семье. Захару Черному он понравился – серьезный, толковый, на такого можно положиться. Но он предупредил «жениха»: «Окончательное решение примет сама девушка. Таков мой принцип».

Пригласив гостя отобедать в кругу семьи, хозяин дома представил Абрама матери семейства и трем дочерям. (Маша, старшая, была уже замужем). Невестой на выданье оказалась Аня. Роза была уже просватана, а Соня еще училась в гимназии. Как же обрадовался Абрам, когда увидел, что Аня – «прислуга», мывшая крыльцо и приветливо улыбнувшаяся ему!

Столь удачно начавшееся сватовство завершилось счастливым браком. Они полюбили друг друга с первого взгляда и любили всю жизнь.

В отличие от сестер Аня была некрасива. Но в ней таилось редкое обаяние, привлекавшее всех, кто с нею соприкасался. Неудивительно, что и Абрам поддался этому обаянию.

Еще совсем юная женщина (ей было 19 лет) стала не только рачительной хозяйкой, заботливой женой, а вскоре и матерью, но и другом мужа, способным понять и разделить его духовные интересы.

Абрам не получил высшего образования. Но тяга к просвещению была его отличительной чертой. Он много читал, и круг его познаний постоянно расширялся. Аня, окончившая лишь четыре класса, стала его ученицей. Он восхищался ее умом, она считала его непререкаемым авторитетом.

В 1881 году родилась Раиса, через год – Александр, еще через два года – Лидия и в 1888 г. появилась на свет Сарра – наша будущая мама.

Родители хотели, чтобы дети получили серьезное образование. В доме жила бонна фрау Нетлинг, говорившая только по-немецки; приходили учителя музыки и французского языка. Дети отличались прилежанием, любознательностью, много читали и успешно занимались в гимназии. Родители не могли на них нарадоваться.

По мере того, как росла семья, увеличивались расходы. Отцу приходилось много работать. Он уставал. Но стоило ему переступить порог родного дома, и усталости как не бывало. Здесь охраняли его покой любящая жена и дети.

По вечерам, после ужина, вся семья собиралась в гостиной. Иногда играли в тихие игры, но чаще читали вслух.

Не проходило вечера, чтобы отец не играл на скрипке. Абрам был страстным меломаном и хотел, чтобы в его доме звучала музыка. Любил свою скрипку, любил слушать, как дети играют на пианино, радовался их успехам. Когда в городском саду открывался музыкальный сезон, вся семья посещала симфонические концерты.

По субботам обычно приходили друзья. Это были во многом разные люди. Но все они стремились приобщиться к европейской и в первую очередь к русской культуре, не порывая связей со своими национальными корнями.

На вечерах не играли в карты, не танцевали, считая и то, и другое пустым занятием. Здесь велись разговоры на самые разные темы, разгорались жаркие споры. Любили здесь музицировать: пели еврейские и украинские песни, студенческие и революционные (среди гостей бывали народовольцы). Отдавали дань и классической музыке – играли на скрипке и на фортепьяно, выступали знатоки романсов.

Звучал на вечерах и смех. Блестящим рассказчиком был сам хозяин дома.

Бабушка охотно вспоминала эти вечера, и, бывало, задумавшись, напевала свою любимую серенаду Шуберта: «Песнь моя, лети с мольбою/В тихий час ночной...» Ее певали в их доме под аккомпанемент скрипки...

***

Отношения детей с родителями складывались по-разному. Был наш дед прирожденным педагогом. Он не читал детям нотаций, не наказывал их, никогда не повышал голоса. Но стоило ему нахмуриться, покачать головой или пристально посмотреть на нарушителя порядка, как тот, смутившись, затихал. В глазах детей отец был каким-то высшим существом, и его слово считалось законом.

По-иному отношения сложились с матерью. Дети ее нежно любили и старались не огорчать, но порой переступали границы дозволенного. Однако она никогда не прибегала к помощи отца и сама умела утихомирить неслухов.

Ее главным оружием, силу которого она, быть может, не осознавала, была любовь. Мать жила интересами детей, вникала в их заботы, увлекалась тем, чем увлекались они, дружила с их друзьями и сама стала как бы их старшей подругой. Она старалась быть в курсе их занятий, и кругозор ее расширялся. «Дети учились сами и учили меня», – смеясь, вспоминала она.

...Нечто подобное повторилось через много лет, когда мы подросли. Правда, наша баба не вмешивалась в школьные занятия внучек. Ей были чужды такие предметы, как обществоведение и такие понятия, как «идеология мелкопоместного дворянства». Но она зачитывалась книгами, которые увлекали и нас. Мы обсуждали с ней прочитанное, иногда спорили о героях любимых произведений. Бабушка говорила о них, волнуясь, горячо и страстно, не как о вымышленных персонажах, а как о живых людях. Перечитывая сцену свидания Анны с Сережей, она возмущалась Карениным: «Это жестоко, это бесчеловечно запретить матери видеться с сыном!» – негодовала баба. Сколько было детской непосредственности в ее словах! Как хороша была она в такие минуты!

***

Среди реликвий, десятилетиями хранившихся у нас, есть два небольших письма родителей к Саше, проводившему лето у дяди Матвея и тети Любы Губер-Грицев. Они жили в деревне и занимались сельским хозяйством. Письма не датированы.

Первое, что бросается в глаза: бабушка и тем более наш дед свободно владели русским языком, писали, в общем, грамотно. Бабушка была лишь не в ладах с пунктуацией (более поздние ее письма уже свободны от этого греха). Но особенно важно другое: письмо матери свидетельствует о ее отношениях с сыном.

Саша-гимназист. Таганрог

Приводим письма родителей полностью, без сокращений, сохраняя особенности правописания и пунктуации. Упоминаемые в письмах родственники нам не известны.

«Дорогой Саша! Твое письмо я получила и очень рада, что ты так счастлив и доволен поправляйся, набирай силы. Дорогой Саша слушайся тетю Любу и не огорчай ее смотри – ты уже довольно большой чтобы шалить а (…неразобр.) воображаю, что ты с ним выделываешь сколько ему пусть пишет а ты также пиши почаще и обо всем меня интересует как дела у дяди [Матвея] продал ли он хлеб а тетя здорова ли? У нас ужасная скука папа не совсем здоров сидит дома и гулять почти не ходит тетя Рахиль гостит у нас она хотела уехать но я ее не пустила пусть еще погостит она всем кланяется а Яшу просит поцеловать. Григорий Абрамович обещал тебе написать но я его уже несколько дней не видела ему все некогда все устраивается. Я у него была с тетей Рахилью у него так хорошо и практика порядочная больных имеет каждый день. Кланяйся от меня дяди (так!) и тети (так!) и поцелуй всех деток. Напиши, кто из вас лучше ездит верхом. От Раи я очень часто получаю письма. Она очень довольна, она пишет, что очень весело. Все кланяются тебе. Остаюсь твоя очень любящая тебя мать А. Губер-Гриц».

Нетрудно заметить, что Анна Захаровна разговаривает с сыном, как со взрослым человеком: сообщает семейные новости, спрашивает, продал ли хлеб дядя Матвей, полагая, что Саша в курсе хозяйственных дел дядюшки. Такого рода разговор не мог не льстить самолюбию мальчика. Какой ребенок не хочет казаться старше своих лет! Это прекрасно понимает умная мать. И когда журит сына за шалости, напоминает ему: «ведь ты уже довольно большой». В то же время мать не забывает о его мальчишеских интересах, спрашивая, кто из детей лучше ездит верхом.

Письмо отца совсем короткое: «Дорогой Саша. Спасибо тебе за письмо. Прошу пиши чаще и обо всем. Передай мой поклон дяде Матвею и тете Любе. Я мало пишу потому, что не совсем здоров. Твой папа А. Губер-Гриц». Всего лишь несколько слов. Они могли бы показаться сухими, холодными и незначительными, если бы в обоих письмах не звучала тревожная нота. По всей видимости, отец серьезно болен. Это еще кажется обычным недомоганием, он еще будет ходить на службу, преодолевая болезнь. Но дни его сочтены.

***

…Мама не могла забыть потрясения, которое она перенесла, когда ей было около семи лет. Поздней осенью, в погожий солнечный день она возвращалась с прогулки с фрау Нетлинг. Обе хохотали, вспоминая, как помогли черному, неповоротливому жуку перевернуться со спинки на брюшко и как тот, даже не сказав «спасибо», медленно и важно пополз по своим делам.

Вдруг со стороны дома раздался чей-то пронзительный крик, а затем женский плач, истерические рыдания. Саррочка кинулась домой. Ее туда не хотели пускать. Но через приоткрытую дверь отцовского кабинета она увидела папу, неподвижно лежавшего на кушетке в какой-то странной позе. В соседней комнате сидели, обнявшись, старшие дети и безутешно плакали. Девочку охватило ощущение непонятной, но непоправимой беды.

На дом, еще недавно такой радостный и светлый, опустилась черная туча.

Анна Захаровна заболела тяжелым нервным расстройством: лишилась сна, не могла есть, во всем теле мучили боли. Саррочка переселилась в ее спальню.  Обычно такая покладистая, она никого не слушалась, забилась в уголок и там проводила время. Когда же матери назначили курс грязевого лечения, девочка сопровождала ее в лечебницу и не покидала зловонного помещения, терпеливо ожидая конца процедуры. Бабушка восхищалась самоотверженным поведением маленькой девочки и, рассказывая о нашей маме, заключала: «Меня спасли тогда не ванны, не массажи, не микстуры, а детская любовь».

***

Молодая вдова (ей было 33 года) осталась без всяких средств с четырьмя детьми. Обращаться за помощью к родне она не хотела.  Превратиться в бедную родственницу? Ни за что! Анна Захаровна решила сама зарабатывать на жизнь.

Еще в доме отца Аня любила заниматься стряпней, помогая матери и кухарке. Став самостоятельной хозяйкой, она наняла опытную кухарку Феклу, и нередко они вдвоем колдовали на кухне. И вот теперь, посовещавшись с Феклой и кое с кем из близких, Анна Захаровна решила часть комнат сдавать жильцам и давать обеды.

Но прежде всего надо было сократить непомерно большие расходы. В доме осталась одна Фекла, остальные прислуги теперь были лишь приходящими. Значительную часть домашней работы хозяйка взяла на себя. Ей помогали и дети, но не в ущерб своим занятиям.

Прежними остались лишь расходы, связанные с их музыкальным образованием. Дети продолжали учиться игре на фортепиано у одного из лучших учителей. Аня знала, что Абрам одобрил бы такое решение. Трудно было расстаться с фрау Нетлинг, которая жила у них со времени Раиного младенчества. Но старушка сама пришла к Анхен и заявила, что ей не нужно никакого жалованья, ведь она давно стала членом семьи Губер-Грицев.

Дело Анны Захаровны шло успешно, число столовников росло. Хозяйка стремилась, чтобы ее обеды были сытными, вкусными и недорогими. На базаре она выбирала самые свежие, самые лучшие продукты, невзирая на цену, и Фекла неизменно сопровождавшая Захаровну, ворчала: «Люди ищут, где подешевле, а мы – где подороже. Этак, матушка, ты сама прогоришь и детей по миру пустишь!»

Однако, вопреки прогнозам Феклы, «матушка» не прогорала. Напротив, заведение ее процветало и приносило неплохой доход. Клиентов привлекали не только прекрасные обеды, но и сама хозяйка. В ее доме царила какая-то особенная атмосфера. И многие квартиранты и столовники очень скоро становились ее друзьями. Несколько раз к ней сватались, но она и слышать не хотела о втором замужестве.

Когда скончался Абрам, к вдове переселилась старшая сестра покойного Мария Самойловна Губер-Гриц. Об этом человеке следует рассказать подробнее.

Сестру Анны Захаровны Марию дети называли почтительно: «Тетя Маша».  Ее тезку, сестру отца Марию Самойловну называли: «Тетка». И это звучало не грубо, не фамильярно, а как-то особенно значительно, словно подразумевалось, что тетушек может быть много, а вот Тетка – единственная, ни на кого не похожая и лучше всех. Она сама настолько свыклась с этим «именем», что даже в письмах к Анне Захаровне подписывалась «твоя Тетка». Мария Самойловна привезла с собой Клару – свою воспитанницу-сиротку. Эту милую шестнадцатилетнюю девушку Анна Захаровна приняла как родную. Года через два Клара вышла замуж и уехала к мужу.

Мы ничего не знаем о прошлом Тетки. И в бабушкином альбоме не сохранилась ее фотография.

После смерти брата Мария Самойловна стала незаменимым человеком в доме и любимым другом вдовы.

Они были очень разными, Аня и Тетка. Одна отличалась мягким, покладистым характером. Другая казалась властной, порывистой, резкой, порой щеголяла соленым словцом. Но чуткая Аня сумела разглядеть и оценить спрятанную глубоко нежную любвеобильную душу друга.

Тетка не имела своих детей, но, шутя, утверждала, что ни одна мать не была столь многодетной, как она. Мария Самойловна славилась в Таганроге как опытная акушерка, не имевшая себе равных, и была влюблена в свою профессию. Ее сильные, ловкие руки помогли появиться на свет сотням новорожденных, и не одну жизнь она спасла. «Что может сравниться с чувством, которое испытываешь, держа на ладони этакого засранчика и похлопывая его по спинке и тощей заднице!» – говаривала она, и нежность пряталась в глазах за стеклами пенсне.

Как и покойный брат, Тетка была великолепным педагогом. Дети слушались ее беспрекословно, боялись порицания, радовались одобрению. Она же считала, что важно не столько наказать провинившегося, сколько поощрить заслужившего похвалу. И чувствовала себя счастливой, когда ей удавалось кого-нибудь побаловать.

Особые отношения связывали Тетку с Лидой: обе были страстными театралками. Все дети любили театр, но так, как Лида, – никто. Особенно она увлекалась известным актером Самойловым, который нередко гастролировал в Таганроге.

Однажды она делала уроки, но «глаза ее читали, а мысли были далеко», у театрального подъезда: сегодня вечером шла ее любимая комедия «Горе от ума» с Самойловым в роли Чацкого. Ей так хотелось еще раз посмотреть этот спектакль! Сидя над учебниками, она представляла себе уютный зрительный зал. Скоро поднимется занавес, и Лиза будет переводить часы, а потом прозвучит знакомый голос: «Чуть свет уж на ногах, И я у ваших ног!..» Ее мысли прервала Тетка, неожиданно появившаяся в комнате. Она поинтересовалась, много ли задач еще надо решить, и велела зайти к ней, когда все будет закончено. У Лиды тревожно забилось сердце. Но, будучи добросовестным человеком, она не спеша сделала все уроки и только тогда явилась к Тетке. Та с трудом скрывала радостную улыбку. «Ну как? Все?» – «Все!» – «Тогда иди, одевайся. И – поехали!» – «Куда, Тетка?» – «Как куда? К Римскому Папе в гости!» – Вопль восторга: «Тетка! Неужели?!» – «Ну, ну, поторопись. Еще не хватало, чтобы мы опоздали!»

Кажется, ни о ком из родни так охотно не рассказывали нам, как о Тетке. Многое забылось, но одну историю мы помним вплоть до мельчайших подробностей, так как не раз слышали ее.

Однажды Мария Самойловна принимала трудные роды.  Жизнь матери и ребенка висела на волоске. Но, благодаря искусству акушерки, все завершилось благополучно.

Получив солидный гонорар, поздней ночью, измученная Мария Самойловна села на извозчика, велела опустить верх (хотелось подышать осенним воздухом) и сразу задремала. Долго ли длилось забытье, она не знала. Но помнила, что ей снилось, будто она спит и никак не может проснуться, хотя знает, что спать опасно. Наконец она открыла глаза. Над ней было низкое осеннее небо, а кругом простиралась степь, потонувшая во мраке. Впереди чернели развалины заброшенного имения и парк, превратившийся в непроходимый лес. Тетка слышала про эти места, пользовавшиеся дурной славой. «Дело дрянь», – испугалась она и, схватив большой мужской зонтик, с которым осенью не расставалась, что есть силы ударила извозчика. «Поворачивай в город!» – кричала она. Но они все быстрее и быстрее неслись вперед. Тогда Тетка, вскочив, обрушила град ударов на спину злоумышленника. Он и тут не дрогнул. Собрав последние силы, Тетка, крепко сжав двумя руками тяжелый зонтик, так хватила извозчика по голове массивной ручкой, что злодей на всем скаку свалился с облучка. Сама же воительница с трудом удержалась на ногах.

Нельзя было медлить ни секунды. Она схватила вожжи и повернула лошадь к городу. Вот где пригодилось умение править лошадьми, приобретенное в деревне у брата Матвея. Там она славилась как ловкая наездница.

Лишь когда замелькали уличные фонари, она позволила лошадке замедлить шаг. Подъехав к полицейскому участку, Мария Самойловна рассказала о случившемся и просила, чтобы полицейские, отправившиеся на место происшествия, подвезли ее домой.

Эта история, передавшаяся из уст в уста, обрастая новыми подробностями, долго занимала жителей Таганрога. И не было человека, который не восхищался бы бесстрашной акушеркой.

***

Незаметно текло время – день за днем, год за годом. Незаметно менялись и члены бабушкиной семьи. Подрастали дети, школьные годы уходили в прошлое, и вставал вопрос о будущем.

Семья А.З. Губер-Гриц. Сидят слева направо: Клара (воспитанница Тетки) и Анна Захаровна.
Стоят слева направо: Лида, Кларин муж, Саша, Сарра и Рая. Екатеринослав, 1904 г.

Планы старших определились давно. Ни у кого не было сомнений, что Рая, одаренная пианистка, продолжит свое музыкальное образование. Саша мечтал стать инженером-путейцем.

Ему удалось поступить в Харьковский университет. Очевидно, чтобы попасть туда наверняка, он тайком от родных крестился. Саша не мог не знать, как семья относится к выкрестам, изменившим вере отцов из карьерных соображений. И, очевидно, боялся травмировать мать и вызвать осуждение сестер. Дома у нас никогда не говорили о том, что Саша крестился. И лишь случайно, уже здесь, в США, мы узнали, что Александр Абрамович Губер-Гриц принял православие 1 декабря 1901 года.

Однако проучился он недолго: его исключили за участие в студенческих беспорядках. Саша был в отчаянии, как и вся семья. Тетка, имевшая некоторые связи, со свойственной ей энергией принялась хлопотать, чтобы его восстановили. Но хлопоты ее не увенчались успехом. Саше оставалось одно – завершить образование за границей.

Одной лишь Лиде трудно было решить вопрос о будущей профессии. С детства она мечтала стать врачом. Но когда умер отец (ей было 10 лет), Лида решила, что, став взрослой, сделается вместо него опорой семьи и освободит мать от материальных забот. Это решение определило ее дальнейший путь. Чтобы овладеть профессией врача, надо очень долго учиться. А ей хотелось скорее встать на ноги. И ради матери, ради семьи она пожертвовала своими интересами. В течение двух лет можно было закончить зубоврачебную школу, и, получив диплом дантиста, хорошо зарабатывать. Решение десятилетней девочки было осуществлено. Лида сделалась материальной опорой семьи. И более того – ее душой, другом всех ее членов.

Лида. Екатеринослав. Около 1906-07 гг.

Однако все это дело будущего. Вернемся к предшествующим событиям.

Бабушкин брат Арнольд, известный в Екатеринославле как отличный врач и имевший там большую практику, давно уговаривал сестру переехать в его город, где перед молодыми Губер-Грицами открывались широкие перспективы. Он писал, что готов взять на себя заботы о высшем образовании племянников, но хотел бы ближе познакомиться с ними, вникнуть в их интересы. У него есть множество знакомых, которые могут быть полезны и сейчас, и в будущем.

Сперва Анна Захаровна и слышать не хотела об отъезде из родного города. Но Тетка уговорила ее решиться на этот шаг ради детей. И в конце концов Анна Захаровна приняла предложение брата. Она ни минуты не сомневалась, что и Тетка уедет с нею. Но в последнюю минуту, когда поздно было что-нибудь менять, Тетка заявила, что никуда не собирается уезжать. В Таганроге ее все знают, у нее есть практика и своя копейка. А что она будет делать в чужом городе? Начинать жизнь сначала поздно. Сесть на шею молодым? Ни за что! «Будем переписываться, будем навещать друг друга», – утешала она Аню и девочек. И – себя.

Рая и Лида с матерью уехали в Екатеринослав летом 1903 года. Саррочка, кончавшая гимназию, осталась с Теткой еще на год. Они поселились у родственников, которые приняли их радушно и окружили заботой. О том, как жила Тетка с младшей племянницей после отъезда семьи, свидетельствуют два ее письма Ане и два девочкам, сохранившиеся в семейном архиве. Приведем их в сокращении, исключив упоминания о неизвестных нам лицах, незначительные бытовые подробности и повторы. Особенности правописания и стиля воспроизводятся без изменений.

5 окт. 1903 г. «Дорогие мои! Я очень рада, что вы хорошо устроились и что есть квартиранты, хотя мало. Мы с Саррочкой тоже хорошо устроились /…/ Я была у Моло,[1] и Саррочка уже взяла один урок, и они остались очень довольны друг другом. Значит, насчет музыки ты должна быть довольна. Цель достигнута. Дорогая Аня! Я теперь совсем осиротела. Саша уехал, не дождавшись бумаг. Бог знает, что еще будет. Поступят они или нет? Бедный Саша так похудел, что узнать трудно /…/ Лично мои дела отвратительны. За все время, что вы уехали, одна практика поганенькая. Просто от тоски и бездействия пропадаю /…/ Квартал весь тебе кланяется и скучает за тобой…» Одновременно Тетка пишет племянницам: «Спасибо, мои Дорогие Девочки, что вы мне пишете. Остается одна отрада читать ваши письма. Дорогая Раечка, напиши, когда начнутся твои уроки.

[Неизвестно, о каких уроках идет речь]. Сердечный друг Лиденька, напиши, какое впечатление произвел на тебя институт.

В начале следующего письма от 30 окт. Тетка рассказывает Ане о своих хлопотах, связанных с восстановлением Саши в университете. Она говорит о получении каких-то важных бумаг, находившихся в полицейском департаменте в Санкт-Петербурге. Благодаря Теткиному знакомому, ехавшему в столицу, удалось передать эти бумаги в следующую инстанцию, а затем они легли на стол министра и там, видимо, застряли. «Вот тебе и стоп!» – сетует Тетка, но не успокаивается на этом. По ее словам, она подняла на ноги всех таганрогских греков, чтобы они помогли ей добраться до их сородича Алфераки – крупного чиновника Министерства внутренних дел. Тут проявилась деятельная и энергичная натура Тетки. Но в том же письме проявляются и иные ее качества, скрытые от посторонних глаз. И видно, что не так уж она сильна и вынослива. Написав Ане, что теперь остается только надеяться, она дает волю своим чувствам: «…Я сама упала духом, не знаю, что и делать.  Такая тоска, вся душа изнывает». Тетка жалуется на отсутствие практики, на безденежье. И лишь в конце письма звучит светлый мотив: «Саррочка пока ни в чем не нуждается. Это такая чудная девочка, просто как Ангел. Хорошо учится в гимназии, и Моло доволен ею, и Виги(?) ее очень любят. Я только и живу ею, такая прелесть, а театр любит по-прежнему. Да я ей не отказываю, разве ей можно отказать, такая прелесть».

Сарра-выпускница гимназии. Таганрог, 1904 г.

Какой неисчерпаемый запас нежности таился в этой женщине, грубоватой и резкой на вид!

Нежной любовью проникнуто письмо к Рае и Лиде. Быть может, столь открыто чувства Тетки не проявлялись, когда они жили вместе. Горечь разлуки дает себя знать. Приведем это письмо с незначительными купюрами.

«Дорогие мои детки, Раечка и Лидочка! Если б вы знали, как я за вас рада, что вы все-таки дело делаете. Особенно я за тебя рада моя дорогая Раечка. Я рада, что ты служишь, а главное – занята. С каким бы удовольствием я бы на вас посмотрела. Пишите, пожалуйста, все, что бы с вами ни было. От Саши я получала часто открытки, а теперь что-то он, бедный, молчит. Если б вы знали, как у меня душа болит за него. Саррочка сама вам напишет. А сейчас она собирается в театр. Играют «На дне», очень хорошая пьеса. Она очень хорошая девочка. Сарра вполне заслуживает, чтобы ее побаловать. До свидания, мои дорогие. Жму вас всех. Страдающая по вас Тетка. Уважающая вас Тетка».

В письмах Марии Самойловны следует отметить существенную черту: она свободно владеет русским языком, пишет грамотно и лишь в двух-трех случаях употребляет, видимо, местные выражения («жму» вместо «обнимаю», «скучают за тобой» вместо «по тебе»). Провинциальная акушерка, выросшая в простой еврейской семье, она отнюдь не была узким специалистом. Как и ее покойный брат, она принадлежала к той еврейской молодежи, которая стремилась к просвещению. Знаменательны ее слова о пьесе Горького. Год назад появилась эта вещь на сцене и была опубликована, а Тетка уже знает «На дне» и называет пьесу «хорошей». К тому же она не против того, чтобы юная племянница увидела спектакль, в котором беспощадно обнажается дно жизни. Это говорит о широте Теткиных взглядов. Можно себе представить, как влияла она на юные умы, и насколько ее интересы совпадали с интересами молодого поколения.

…Год прошел незаметно. Окончив гимназию, Саррочка уехала в Екатеринослав.

Прощаясь с ней, Тетка собрала все свое мужество и пыталась шутить. Но Саррочка не могла удержать слез. Прощай, Таганрог! Прощай, любимая Тетка!..

Тетка осталась одна.

***

В Екатеринославе Анна Захаровна поспешила найти квартирантов и стала давать обеды. С помощью Арнольда и его жены Жени, с которой Анюта сразу же подружилась, ей удалось быстро найти клиентов, и она снова могла зарабатывать на жизнь. Между тем, дядя Арнольд, как и обещал, познакомившись с племянниками, взял на себя заботы об их образовании. Благодаря его финансовой поддержке, Саша уехал учиться в Берлин, Лида кончила в Вене зубоврачебные курсы и через два года вернулась домой. Дядя помог ей оборудовать кабинет и обзавестись пациентами. Вскоре Лида уже имела неплохую практику. Появилась возможность сократить число столовников и квартирантов.

Благодаря дяде, исполнилась и мечта Раи: она окончила Лейпцигскую консерваторию и, вернувшись в Екатеринослав, стала давать уроки музыки. Одна лишь Саррочка никуда не уезжала и не расставалась с матерью. В Екатеринославе у нее появились свои интересы.

***

Три сестры. Слева направо: Рая, Сарра и Лида

Перед нами фотография трех дочерей Анны Захаровны Губер-Гриц: Раисы, Сарры, Лидии. Внешне они не походили друг на друга, и характеры, и судьбы у них были разные. Тем не менее, с детских лет и до конца дней своих они неизменно дружили и стремились жить с матерью как одна семья.

Их объединяли общие семейные традиции, моральные устои, взгляды, вкусы, интересы. Это были птенцы из одного гнезда.

В советское время бабушкина семья разделила участь множества других интеллигентных семей, подвергавшихся гонениям. Обыски, аресты, репрессии разного рода с начала 20-х годов стали обычным явлением...

Повествование о трех сестрах мы начнем с младшей, так как жизненный путь Сарры в значительной степени определил историю всей семьи.

Говоря о ней, Тетка выразила всеобщее мнение «такая прелесть». Она была любимицей всей семьи, эта тихая, ласковая девочка. Брат и сестры называли ее нежно «Котя», «Котинька», и так Рая и Лида продолжали называть ее всю жизнь.  Обращаясь к старшим дочерям, бабушка называла их «Рая», «Лида». И только младшую неизменно называла «Саррочка».

После смерти отца девочка болезненно привязалась к матери, стала нервной, не по годам серьезной. Но не сделалась замкнутым ребенком. Ее всегда окружали подружки, она охотно играла с ними в веселые игры. Особенно дружила она со своей двоюродной сестрой Лелей Губер-Гриц, дочерью Иосифа Самойловича. Они вместе готовили уроки, читали, вели серьезные беседы. Девочки рано увлеклись социалистическими идеями и решили посвятить свою жизнь борьбе за свободу и счастье народа.

Когда Сарра приехала в Екатеринослав, мать жила одна, так как все дети учились за границей. Через два года вернулась Лида. Она занялась устройством зубоврачебного кабинета и поисками первых пациентов. Сестры в ту пору мало общались.

Еще ничего не решив относительно дальнейшего образования и, скорее всего, не думая об этом, Саррочка, быть может, при участии и с помощью Лели Губер-Гриц связалась с социал-демократическими кругами. Ни матери, ни Лиде она об этом ничего не говорила (конспирация!). А для отвода глаз (да и ради собственного удовольствия) брала уроки пения. Учительница находила у нее красивый голос и дар камерной певицы. Девушка жила двойной жизнью: охотно осваивала вокальное мастерство и под разными предлогами убегала из дома на сходки, собрания, митинги.

Однажды вместе с Леличкой она пошла на сходку и попала в облаву. Миниатюрную кузину, похожую на девочку, Саррочка выдала за свою младшую сестру – и Лелю отпустили домой. Остальных, и «девицу Губер-Гриц» в том числе, отвезли в участок. «Потрясателей основ» решено было посадить на месяц в тюрьму. Но, сжалившись над самыми молодыми, отпустили их, пригрозив, что в случае повторного задержания их упекут за решетку. Поздно ночью юная революционерка явилась домой. К счастью, мама в тот вечер рано легла спать. А Лида, хоть и была предупреждена Лелей, взволнованная не на шутку, ходила по комнатам, не зная, что делать. Услышав голос Коти, она кинулась к ней навстречу. Но вместо того, чтобы бранить сестру, как собиралась, прижала ее к сердцу. Произошло объяснение. В конце концов, старшая обещала обо всем молчать, а младшая дала слово быть осторожной. Лида знала, что Котинька обладает твердым характером, и переубеждать ее бесполезно. От матери решили все скрыть, но друг от друга по возможности не иметь тайн. Эта ночная беседа сблизила сестер. Едва ли не с тех пор Котинька стала называть сестру «Любочка» (от слова «любить»).

***

Вскоре товарищ Губер-Гриц получила задание вести марксистский кружок в общежитии рабочих железнодорожных ремонтных мастерских. Общежитие находилось на окраине города. Дорога туда по глухим, темным улицам была опасной. Но наивная девочка не понимала, какому риску она подвергается.

Сарра уже неплохо знала марксистскую литературу и с увлечением взялась за новое дело. У нее оказался незаурядный педагогический дар: она чувствовала аудиторию и умела просто говорить о сложных вещах, увлекаясь сама и увлекая своих слушателей. Кружковцы восторгались своей учительницей. По их просьбе она взялась обучать их грамоте.

Ученикам не сразу пришло в голову, что их молоденькая учительница ходит на занятия одна. Когда случайно это выяснилось, со всех сторон раздались крики: «Что же ты молчала!» – «Там по вечерам и наши мужики не ходят в одиночку!» – «А мы-то, болваны, что смотрели!..» Но учительница рассмеялась: «Товарищи, успокойтесь!  Вот, поглядите, какой у меня тяжелый ранец, набитый книгами. Стоит кому-нибудь напасть, я как дам этим ранцем по голове...» Слова ее прервал хохот. А она в этот момент вспомнила, как любимая Тетка расправилась с извозчиком...

С тех пор несколько парней встречали и провожали храбрую учительницу.  И делали это не без удовольствия.

Прошло около года. Кружок тов. Губер-Гриц пользовался все большей известностью. О нем говорили как об одном из лучших.

Однажды в кружке появился незнакомый человек. Он был очень красив, но держался скромно, просто, естественно. До начала занятий он подошел к учительнице и представился: Анатолий Шнеерсон. А затем спросил: не возражает ли она, если он будет присутствовать на занятиях. Он приехал из центра и его особенно интересует работа марксистских кружков. Ему рекомендовали посетить кружок Сарры Губер-Гриц. Она не возражала. Напротив, ей было интересно, как оценит знания учеников и ее работу с ними этот посторонний и, очевидно, знающий человек.

Занятия прошли очень удачно. Посетитель был явно поражен: как умно, как умело и увлекательно эта прелестная девочка занималась с людьми, которые были гораздо старше ее, и с каким уважением эти люди относились к ней.

После занятий Анатолию захотелось побеседовать с учительницей, и он взялся проводить ее домой.

Они говорили о кружках и их значении, о делах социал-демократической партии, о ее задачах после поражения революции 1905 года, о причинах поражения и об его уроках. Анатолий был старше на 7 лет и опытней своей собеседницы. В основном она спрашивала, а он отвечал на ее вопросы. Но обоим было интересно.

Говорили они и о себе. Сарра рассказала о своей дружной семье, о детстве в Таганроге, о жизни в Екатеринославе, об умнице-Лиде, о своей чудесной матери.

Анатолий также поведал ей свою историю. Из его рассказа Сарра узнала, что отец Анатолия – потомок знаменитого Alter Rebe из Любавичей, купец первой гильдии, имеет в Петербурге дома и магазины. Но сам Анатолий с семьей порвал. Тринадцатилетним мальчишкой он связался с революционным кружком. Это стало известно, и его исключили из гимназии. Разгневанный отец выгнал сына из дома и отдал в учение фотографу. Но это не остановило мальчика, и связей с революционерами он не прерывал. По совету одного из старших товарищей Толя самоучкой освоил курс математики в объеме, необходимом для работы банковского клерка. И тот же товарищ устроил его в банк, где сам занимал видное место. Так Анатолий стал банковским служащим. И успешно продвигался по служебной лестнице. Теперь он получил командировку в Екатеринослав, чтобы установить связи со здешним отделением банка. Это вышло очень кстати, так как совпадало с партийными делами в городе.

Так беседовали они, не замечая дороги, пока не оказались около Сарриного дома. «Как жаль, – вырвалось у нее. – Вот и конец нашего пути!»

Но оба чувствовали, что это не конец, а только начало.

Вскоре они поженились.

Легко и радостно приняла семья Анны Захаровны своего нового члена. Толя не знал родительской любви, с тринадцати лет жил у чужих людей. И дружеская атмосфера бабушкиного дома согрела его одинокую душу. Сама же Анна Захаровна, жалевшая всех, кто лишен был материнской заботы и ласки, одарила зятя своей нежной любовью.

Уезжая в Петербург, Саррочка и Толя прощались ненадолго. Вскоре к ним обещала приехать Лида с матерью и погостить некоторое время. И в дальнейшем они собирались постоянно общаться.

Петербург ошеломил провинциальную девочку. Красота Северной Пальмиры, музеи, театры, концертные залы – все казалось какой-то сказкой, везде хотелось поскорее побывать и насладиться дарами петербургской культуры.

Когда первые восторги прошли, Саррочка серьезно задумалась о продолжении образования.

В эту пору (мы не знаем, почему) Толя вышел из партии, но, как и прежде, вносил крупные суммы в партийную кассу. Саррочка тоже больше не занималась партийными делами. Было время, чтобы учиться, были деньги, чтобы платить за обучение. По совету мужа она поступила на Высшие женские курсы Раева и возобновила занятия пением.

Училась Сарра Шнеерсон с увлечением. Обоих супругов особенно интересовали гуманитарные науки. Толя вместе с женой изучал курс истории, литературы, искусства.

Жили они очень скромно, хотя Толя был богат. Он получил в наследство пять дач в модном курортном городке Сестрорецке, и они приносили хороший доход. Да и в банке он зарабатывал немало. Но человек редкой доброты, он широко помогал друзьям и знакомым – всем, кто нуждался в помощи. Само собой разумеется, Саррочка расширила список нуждающихся, включив в него и своих родственников и друзей. Иные друзья подолгу жили в их доме. И не только потому, что были бедны или не имели крыши над головой, а потому, что нуждались в душевном тепле. Супруги же умели приласкать одинокого человека.

Среди тех, кто по той или иной причине жил у Шнеерсонов, выделяется Берта Владимировна Штейнпресс. Толя знал Бетю давно (она была видной меньшевичкой), а Саррочка сблизилась с ней на курсах. Дочь бедного бердянского ремесленника, Бетя сумела стать высоко образованным человеком. Ей удалось попасть в Петербург и поступить на курсы Раева. Она остро нуждалась, жила чуть ли не впроголодь. Саррочка предложила ей поселиться у них, якобы для того, чтобы вместе заниматься. И Бетя прожила в гостеприимном доме вплоть до окончания курсов.

Еще более близкие, хотя и более сложные отношения связывали со Шнеерсонами Надежду Владимировну Кохно (урожденную Гильман).  Поселившись в их доме, она вскоре стала не только другом, но и членом семьи.  Материально она не нуждалась, где-то работала. Но, видимо, была одинока – то ли овдовела, то ли развелась с мужем. Мы не знаем, как она познакомилась с Саррочкой и горячо к ней привязалась. Когда мы появились на свет, Надежда незаметно стала полновластной хозяйкой в доме, освободив маму от всех забот. Наша семья ей во многом обязана. Но человеком она была трудным – властным и ревнивым. Жить на краю чужого гнезда ей было тяжело.

***

В 1910 году Толя с радостью узнал, что жена ждет ребенка. Оба давно мечтали об этом. Но внезапно страшное горе обрушилось на семью. Из Берлина пришло известие, что от скоротечной чахотки скончался Саша. В это невозможно было поверить. С детства он отличался отменным здоровьем. И Рая, навестившая брата незадолго до возвращения из Лейпцига, говорила, что Сашура здоров, но чем-то опечален. Эту фотографию она привезла.

Саша. Последняя фотография. Берлин

За границей Саша задержался дольше, чем требовали занятия. Почему? Мы не знаем. Дома у нас, как мы уже писали, о нем мало говорили, а мы не задавали вопросов, чтобы не бередить старые раны. Лишь много лет спустя Агнесса Моисеевна Лункевич, жившая в год смерти Саши в Париже, сказала Шуре по секрету, что Саша покончил с собой из-за несчастной любви. Семья так и не узнала об истинной причине его смерти.

Бедная наша баба была безутешна. Неизгладимый след в ее душе оставила кончина мужа. Но Абрам умер дома, в семье. А их дорогой мальчик скончался на чужих руках. Что сказал он перед смертью? Где его могила?

Узнав о смерти брата, Саррочка и Толя поспешили в Екатеринослав, чтобы разделить с семьей общее горе. Раньше предполагалось, что на время родов Анна Захаровна приедет в Петербург. Но теперь было принято другое решение.  Саррочка останется в Екатеринославе, там же будет рожать, а после родов поживет в кругу семьи. Затем бабушка, мать, отец и малыш уедут в Питер. Сейчас же Толя должен был вернуться на службу, а к родам снова приедет в Екатеринослав. Заранее было решено, что ребенка назовут в честь Саши. Перед отъездом Толя захотел на память сфотографироваться с женой. Ведь до сих пор они не расставались.

Сарра с мужем Анатолием Шнеерсоном.  Екатеринослав, 1910 г.

В феврале 1911 года Саррочка родила девочку. И как прежде, когда Анна Захаровна овдовела, дети помогли ей справиться с горем, так и теперь маленькая Шурочка вернула бабушку к жизни. Впервые после многих лет в доме появился младенец. Заботы о нем и молодой матери целиком поглотили Анну Захаровну.

Анна Захаровна с Шурой. Санкт- Петербург, начало 1915 г.

Летом 1912 года родители с ребенком уехали в Петербург. Их сопровождала бабушка. И потом она подолгу живала в Петербурге и нянчила ребенка. А лето она проводила с Шурочкой на даче.

В 1914 году новая потеря омрачила жизнь семьи: скончалась Тетка. Родственники, с которыми она осталась в Таганроге, сообщили, что Мария Самойловна простудилась и умерла от воспаления легких. Лучший, самый близкий друг Ани, Тетка, так много значившая в жизни вдовы и ее детей! Бабушка дружила с тетей Женей. Но она была лишь другом, а Тетка – дорогим членом семьи. Как ей не хватало Тетки все эти годы! Ее не хватало и племянницам. Переписка, редкие встречи не могли заменить постоянного общения. И вот пришла весть о смерти.

Память о Тетке сохранилась навсегда. Долго берегли ее письма. И так через столетие до нас дошло несколько листков, исписанных твердым, энергичным почерком.

Когда в 1915 году у Саррочки родилась вторая дочка, ее назвали в честь Тетки Марией.

Шура с Мурой. Екатеринослав, 1918 г.

***

Так своим чередом шла жизнь семьи. И неумолимо катилось колесо истории.

Февральскую революцию наши родители встретили радостно. Но отец решил увезти семью из беспокойного, голодного Петрограда к бабушке, на юг, где пока было спокойно. Оставив жену и детей в Екатеринославе, он собирался ненадолго вернуться домой по делам и затем присоединиться к своей семье. Но случилось все иначе.

По просьбе своей знакомой Л.Н. Радченко отец неохотно взялся проводить к ней в Киев ее 19-летнюю дочь Женю, которая жила и училась в Москве. На это требовалось лишнее время, а он хотел скорее встретиться со своими. Однако отказаться от поручения в такое трудное время считал невозможным. Отец не догадывался, что девушка была страстно в него влюблена. Ах, если бы он знал!.. В пути произошло непоправимое...

В Екатеринослав он вернулся убитый, потерянный. «Это – как пожар, Лидусь, пойми, – оправдывался он перед Лидой, – это как стихия, и человек с ней не в силах совладать...»

Для семьи измена Толи была словно гром среди ясного неба. Толя, который обожал жену и детей, Толя, который был предан им всей душой еще вчера, сегодня бросил их ради другой женщины.

Он долго объяснялся с Саррочкой наедине, заверяя, что продолжает любить ее и деток по-прежнему, но было бы бесчестным бросить доверившуюся ему девочку, которую он полюбил. Сарра видела, как он страдает, жалела и его, и себя.  Но больше всего жалела своих детей. И простить мужа не могла. Молча, слушала она его сбивчивую речь, не в силах вымолвить ни единого слова. В тот же вечер Толя уезжал в Киев. Перед его отъездом вся семья собралась в маминой комнате.

«...Прошли годы, десятилетия, наступил новый век, – вспоминает Александра, – а сцена, которую я увидела в конце 1918 года, до сих пор стоит у меня перед глазами. На кушетке сидит наш папуня, держит на руках маленькую Мурочку, прижав ее к груди. Лицо его залито слезами. Мама сидит на кресле, низко опустив голову, а баба и тетя Рая стоят возле нее. Но я никого не замечаю, кроме папуни. Меня привела сюда тетя Лида, ласково обняв за плечи. Вырвавшись от нее, я кидаюсь к отцу, рыдая, обнимаю его, целую. И он заключает меня в объятия, продолжая обнимать и Муру. Я не понимаю, что происходит.  Но мне кажется: раз папуня плачет, значит, его обидели. И острая жалость к отцу остается у меня на всю жизнь...»

***

...Земной шар был изрыт окопами, опутан колючей проволокой, залит кровью. В стране разгоралась гражданская война. А старая мать, ничего не замечая вокруг, горевала об участи своих детей.

Один, ее бедный мальчик, ушел навсегда, так и не изведав радостей жизни.

Ее первенец Рая, талантливая, веселая, очаровательная, казалось, созданная для счастья, получила удар, от которого вряд ли когда-нибудь оправится.

Рая. Екатеринослав. Около 1907 г.

Годы, проведенные Раей в Лейпциге, были самыми светлыми в ее жизни. Она жила в мире музыки, слушала великих мастеров. Ее окружала музыкальная молодежь, и не одно сердце покорила прелестная фрейлейн Губер-Гриц.

Однажды к ней обратился студент-виолончелист Соза, о редком даровании которого она не раз слышала. Ему советовали по окончании консерватории поехать совершенствоваться в Москву. Соза просил Раю рассказать ему о России. Он сам португалец и ничего об этой стране не знает. Так началось их знакомство.

Окончив консерваторию, Рая вернулась в Екатеринослав не одна.

Созу тепло встретили как Раечкиного жениха. Он держался приветливо и непринужденно. Вскоре, заняв деньги у тети Жени, Рая уехала с ним в Москву и устроила там все его дела. А сама вернулась в Екатеринослав. Ее друг приехал без всяких средств, и надо было срочно начать зарабатывать, чтобы ему помогать.

Первые ученики у Раечки появились благодаря дяде Арнольду и тете Жене. Но очень скоро начинающая учительница завоевала известность как отличный педагог. Число учеников росло, и она хорошо зарабатывала. Однако почти весь свой заработок посылала в Москву. Матери это очень не нравилось. Ей не жалко было Раиных денег, но она не уважала мужчин, живущих на средства женщин.

Между Раей и Созой шла оживленная переписка. Изредка Рая приезжала в Москву, а он – в Екатеринослав. В семье он продолжал держаться по-родственному, просто и мило.

Когда умер Саша, Соза горевал вместе со всеми. Когда родилась Шурочка, со всеми радовался.

В последний третий год его занятия стали особенно напряженными. Соза реже встречался с Раей, все реже приходили от него письма. Наконец молчание надолго затянулось. Не получив ответа на телеграмму, Рая поспешила в Москву. Там от хозяйки, у которой Соза снимал комнату, она узнала, что около месяца назад, расплатившись и взяв свои вещи, он уехал за границу, не оставив ни адреса, ни письма.

Перенести этот страшный удар помогла Рае семья при деятельном участии тети Жени. Раю окружили любовью, заботой, никогда не напоминали о постигшем ее горе. И мать тихо оплакивала свое обиженное дитя. Думала она и о Лидиной судьбе. Душа и опора семьи, всеобщая любимица, деятельная, неунывающая, энергичная, казалось, Лида довольна своей жизнью и о другой не мечтает. Так это было на самом деле или только казалось? Но было горько, что ее чудная Лида не знала и, как предчувствовало материнское сердце, никогда не узнает простого женского счастья...

Одна лишь Саррочка была счастливой, и свет ее счастья озарял жизнь всей семьи. Но вот и ее не миновала горькая участь. И ее детям, как в прошлом ей самой, суждено жить без отца.

***

Узнав о беде, случившейся в семье друзей, Бетя Штейнпресс посоветовала Саррочке приехать на курортный сезон в Бердянск, где она сама жила в ту пору. Конечно, было чистым безумием уезжать из дома в столь тревожное время. Но Бетя всегда отличалась легкомыслием, а мама хотела одного: бежать, бежать от самой себя, от горестных взглядов матери и сестер, от редких встреч с Толей (он жил в Киеве с новой женой).

Не слушая ни доводов собственного рассудка, ни уговоров родных, мама побросала в чемодан первые попавшиеся под руку вещи, схватила детей и уехала к Бете. К счастью, Лида догадалась зашить Котеньке в корсет золотые пятерки, которые удалось отложить на черный день. Это «богатство» помогло хоть как-то прожить в Бердянске, охваченном пламенем Гражданской войны и отрезанном от Екатеринослава.

Лишь в новых условиях мама поняла, до какой степени она не приспособлена к практической жизни. Сперва под материнским крылышком, потом в доме Толи, где Надежда все хозяйственные заботы взяла на себя, Саррочка жила исключительно в сфере духовных интересов. Мать двух детей, она даже не умела сварить им манную кашу. И вот в чужом городе, в страшную пору войны свалился на нее груз повседневных забот, и все они требовали немедленного решения, и каждая казалась неразрешимой. Мелочи жизни задавили ее. Но постепенно, незаметно они стали заслонять, отодвигать на задний план ее горе. Любовь к детям, забота о них, дружба с Бетей лечили израненную душу.

Летом 1920 года появилась, наконец, возможность вернуться домой в Екатеринослав.

***

Можно себе представить, каким радостным было наше возвращение! Теперь семья снова вместе! Позади остались мучительная неизвестность, вечная тревога, тоска...

Родных поразило, как изменилась Котинька. Она вернулась не такой, какой уезжала в Бердянск. Очевидно, свалившиеся на нее заботы способствовали душевному выздоровлению. Она же чувствовала себя, как человек, вернувшийся к жизни после тяжелой болезни. Что было, то ушло безвозвратно. Теперь надо жить по-новому и стараться забыть о прошлом. Сарра помогала матери по хозяйству, много времени уделяла детям. Снова стала петь, готовясь к поступлению в музыкальный техникум в Питере, куда собиралась вскоре переехать вся семья.

Бабушка в свободное от хозяйства время гуляла с детьми, часто навещала тетю Женю, а та полюбила Саррочкиных девочек. Мы же обе обожали тетю Женю.

После нашего возвращения бабушкин дом снова повеселел. Вечерами, закончив прием пациентов, Любочка (это имя прочно закрепилось за Лидой) пела с нами песенки из детского сборника «Гусельки», а мы лихо плясали, выделывая смешные коленца. Своих племянниц Любочка любила как родная мать. Острая жалость охватывала ее при мысли, что и этим детям суждено жить без отца. И она стремилась наперекор судьбе сделать радостным их детство. Лида сама была веселым человеком и вносила веселье в нашу жизнь. Мы же платили ей горячей любовью.

Лида с Шурой и Мурой.  Екатеринослав, 1918 г.

Отдохнув от уроков, часами играла Рая на рояле. Пела мама. Под звуки бетховенских сонат, шопеновских баллад и мазурок мы любили засыпать, и романсы Шуберта были нашей колыбельной песней.

***

Родители после разрыва оставались друзьями и регулярно переписывались. Отец систематически посылал деньги. Дома о разрыве его с мамой никогда не упоминали, оберегая Котиньку и нас. Мы же ни о чем не спрашивали, по-прежнему любили папуню, писали ему нежные письма и втихомолку скучали по отцу.

Рая, сама пережившая тяжелую драму, Толю не осуждала (в жизни всякое бывает, считала она, а Толя вел себя как порядочный человек). Лида жалела нашего отца, понимая, как нелегко далась ему новая любовь, и как тяжело переживал он потерю старого счастья. Одна наша бабушка не могла простить зятя, которого прежде любила по-матерински. «Как мог он бросить своих детей!» – горевала она – мать, для которой дети были бесценным сокровищем. Но страдала она молча.

***

Осень и зима 1920/21 года остались в памяти, как самое светлое, спокойное время.

Однажды в эту умиротворенную атмосферу нашего дома случай привел человека, которому суждено было оказать влияние на всю жизнь семьи. Он вошел в дом, когда как-то вечером Рая играла нашу любимую 17-ю сонату Бетховена. Это был Роберт Соломонович Гильман. Он привез от отца деньги и письма.

Роберт Гильман.  Омск, 1930-31 гг.

Едва переступив порог, он услышал Раину игру и воскликнул: «Семнадцатая! Моя любимая!» Из разговора выяснилось, что Роберт приехал в Екатеринослав в поисках работы. Комнату он уже снял. Бабушка тут же предложила ему обедать у нее. Он охотно принял предложение и стал ежедневно бывать у нас.

Очень  скоро Роберт подружился со всем семейством. Многое сближало его с нашим домом, особенно любовь к музыке и музыкальные вкусы. Все вечера он проводил в семье, слушая игру Раи и мамино пение.

Прошло совсем немного времени, и новый знакомый стал мужем Саррочки и любимцем всей семьи. Маму особенно подкупала его любовь к ее девочкам и умение найти с ними общий язык. Она видела, что и мы крепко привязались к Робочке. Присущая этому доброму человеку любовь к детям обострилась после пережитой им драмы.

Роберт Соломонович родился в Риге, в семье крупного адвоката. Образование получил в Германии. Стал архитектором. Женился очень рано и уехал с женой и ребенком в Краснодар, где получил работу. Но его семейная жизнь сложилась неудачно. Жена вскоре от него ушла, забрала дочку и вернулась в Ригу, запретив отцу общаться с ребенком. Роберт очень тосковал по своей девочке. И неудивительно, что так привязался к нам.

В нашем духовном развитии он сыграл неоценимую роль. Человек редкого благородства и порядочности, Роберт благотворно влиял на нас, сам того не замечая. Деликатный и чуткий, он вел себя не как отчим и, тем более, не как отец, а как старший друг, не претендуя на роль воспитателя. Это лишь поднимало его авторитет и сближало нас с Робочкой.

***

После нашего возвращения из Бердянска решено было не разлучаться больше и всем переселиться в Петроград. Мама давно считала этот прекрасный город родным, а остальные члены семьи полюбили его еще в ту пору, когда навещали Котеньку и Толю. Считалось, что и девочкам жизнь в Питере с его музеями, театрами, концертными залами даст неизмеримо больше, чем жизнь в провинциальном Екатеринославе.

Весной 1921 года сперва мама с детьми, а вскоре все остальные  отправились в Петроград, где Надежда сняла новую квартиру.

В пору «разрухи» жилось трудно. Счет денег шел на миллионы, цены на базаре были аховые, а магазины пустовали. Прокормить семью было нелегко. Найти работу – почти невозможно. Но даже в тех тяжелых условиях наша баба так умело вела хозяйство, что голода мы не знали. Летом 1922 г. даже сняли дешевенькую дачку в Озерках, чтобы дети могли пожить на свежем воздухе.

Сарра с Шурой и Мурой. Озерки (под Петроградом), 1922 г.

Работали в семье лишь двое – Надежда и Лида. Регулярно присылал нам деньги отец. Мама поступила в музыкальный техникум, чтобы завершить вокальное образование и получить диплом. Об открытых концертах уже поздно было думать, но она надеялась выступать в маленьких аудиториях и заниматься педагогической работой. Училась она серьезно, увлеченно, много пела.

Роберт энергично, но тщетно искал хоть какую-нибудь работу. Правда, он получал посылки АРА (American Relief Administration – Американская Администрация Помощи, русское написание – АРА), и из Риги родные постоянно присылали ему продукты. Все это вместе превышало «миллионные» заработки. Но его мучило, что он, мужчина, сидит без дела, в то время как две женщины работают. Гордость Роберта была задета. И он совершил роковую ошибку.

Его дальний родственник Райнус набирал служащих в учреждение, которым недавно начал руководить. Многие предупреждали Роберта, что у Райнуса есть двоюродный брат – опасный, мстительный враг, способный на любую подлость, и что с этой семьей лучше не связываться. Но, несмотря на все предупреждения, Роберт согласился служить у Райнуса. Ведь ничего другого не предвиделось.

Проработал Роберт не долго. Двоюродный братец сообщил в ЧК, что Райнус – меньшевик, злостный враг большевиков, что на работе он окружил себя меньшевиками, которые намерены свергнуть советскую власть.

Дело было сделано: в 1922 г. Райнуса и набранных им служащих арестовали.

В ту ночь в нашей холодной квартире было особенно холодно. Мела метель, окна запорошило снегом, и ветер проникал во все щели. Взрослые поздно засиделись: слушали Раину игру, весело болтали, о чем-то спорили. Заснули лишь за полночь. Их разбудил звонок дверного колокольчика, не умолкавший ни на секунду. Пришли за Робертом и увели его в метельную мглу. Так началась его жизнь – жизнь обреченного.

Мама ездила хлопотать в Москву, обращалась к Екатерине Павловне Пешковой, к известному адвокату Малиентовичу – приятелю Роберта. Все напрасно. Приговор Робочка получил сравнительно легкий – 3 года ссылки на Север в Сольвычегодск, а затем – «минус 5» (это означало – свободное проживание во всей стране, кроме пяти крупных городов, в их числе, конечно, и Петрограда). Да, приговор был мягкий. Но этот «мягкий приговор» оказался несмываемым клеймом. И меченный таким клеймом становился проклятым до конца своих дней.

Мама уехала к Роберту. Эта первая разлука была для мамы и для нас большим горем. Скучали мы и по Робочке. Конечно, с нами были дорогие люди. Бабушка и тетушки нас окружали любовью и заботой. Мы очень любили Надежду (Лапочку). Все так. Но семья распалась, и мы понимали, что беда вошла в наш дом. Мама изредка приезжала к нам. Но казалось, что это почему-то небезопасно.

После ссылки Роберта у нас несколько раз производились обыски. Почему? Кто знает. Однажды мама шла домой с вокзала и увидела, что 10 окон нашей квартиры ярко освещены. Это, как мы установили, был точный признак, что проводится обыск. Не заходя домой, мама вернулась в Сольвычегодск. В другой раз повторилось то же самое. Причем мама попыталась позвонить домой по телефону. Трубку взяла, было, Лида, но ее перебил мужской голос. Сомнений не было: обыск. На сей раз была засада: ловили какого-то преступника в нашей мирной квартире. Приходивших к нам впускали и задерживали. Пришел слесарь чинить кран, и застрял. Часа через два с криком и руганью явилась его супруга и тоже застряла. Молочница, как всегда, принесла молоко, а потом все плакала, причитая: «Корова не доена, дети не кормлены». Пришла Шурина подруга, за ней – мать, за матерью – отец, за отцом – дед... Пришла к Рае ее ученица, и за ней один за другим родители, тетушки и дядюшки. Всех не упомнишь... Как кур в ощип попал к нам старенький священник, отбывший ссылку в Сольвычегодске. Он привез посылочку от Роберта и вот влип. Бабушка не могла накормить всю ораву (набралось свыше тридцати человек). Подружившись с солдатиками, она посылала их за хлебом. Деньги собирали задержанные. Спали вповалку по всей квартире. Через 3 дня засаду сняли, так никого и не поймав. Священника отпустили с миром.

Мама пришла к заключению, что ловили не ее, и что боялась она напрасно.

Ведь чекисты знали, где она находится. К чему же засада в питерской квартире?

Но осенью 1924 года арестовали Надежду. И не исключено, что все обыски и засада были связаны не с делом Роберта, а с ней. Она была в дружеских отношениях с известным политкаторжанином Сергеем Порфирьевичем Шевцовым, отсидевшим в одиночной камере Шлиссельбургской крепости 20 лет. Трудно сказать, какой характер носили отношения Надежды с Шевцовым и его окружением: была ли это просто дружба близких по духу людей или их связывала какая-то тайная деятельность. Мура помнит, как однажды Лапочка повела ее в Русский музей, но не в музейные залы, а в какое-то служебное помещение, где сидел Сергей Порфирьевич со своими друзьями. Они долго о чем-то говорили, потом по крутой лестнице поднялись на крышу и там сфотографировались вместе с Надеждой и Мурой.

Когда Надежда сидела в ДПЗ, мама с Мурой ходила к ней на свидания, делала передачи. Кохно Н.В. сослали на три года в Соловки, затем отправили в Актюбинск, потом – в Вятку. А дальше след ее терялся в темной бездне сталинских лагерей...

***

Аресты, обыски, ставшие привычным явлением в нашей семье, навсегда лишили нас покоя. Внутренняя тревога неизменно жила в наших душах. И даже во время передышек – казалось бы, в счастливое время, – не покидала ни старых, ни малых. Уже в 20-е годы мы были достаточно осведомлены о том, что творилось кругом.

И все же несколько лет, прожитых после возвращения Робочки из ссылки в 1925 году, можно считать счастливыми. Он поселился под Ленинградом, в Гатчине (тогда еще разрешалось жить близ запретного города).

Чудесная Гатчина с ее парками стала надолго нашим любимым местом отдыха. Робочка и мама сняли комнату на Березовой улице, проходившей вдоль границы Царского парка и зверинца – живописного места бывшей царской охоты.

С хозяйкой дома – детским врачом Софьей Исидоровной Цетлин мы подружились на всю жизнь. Верным другом Шуры и Муры стала ее племянница Бланка Цетлин.

В доме Сонечки (так вскоре стали новые жильцы называть хозяйку) они сделались своими. А дом был печальным. Муж хозяйки доктор Гительсон вечера проводил у какой-то другой женщины. С появлением Роберта постепенно все изменилось. Он излучал веселье, и люди тянулись к нему. В Гатчину приезжали старые друзья, среди них – весельчак Сеня Биленко (благодаря своим связям, он устроил Робочку на работу), появлялись новые приятели и приятельницы. Часто вечерами собирались на веранде у хозяйки.  В эту веселую жизнь постепенно втянули и Соню, а затем приобщился к компании Роберта и ее муж Густав. Мир в семье был восстановлен. Неудивительно, что Софья Исидоровна всей душой полюбила своих квартирантов.

В жизнь нашей семьи, измученной обысками и арестами, Робочка тоже внес радость. Нас, детей, он водил на концерты в филармонию, ходил с нами в театр. Постоянными посетителями спектаклей и концертов снова стали взрослые. В ленинградской квартире, где Роберт часто нелегально ночевал, собирались друзья. За чайным столом у самовара царила наша Бабинька (так ласково называл ее Роберт). Было весело и интересно. Мама пела. Рая же не подходила к роялю. По какой-то странной причуде она никогда не играла при посторонних.  Зато часами играла одна или в кругу семьи. Все наше детство проходило под звуки ее игры и маминого пения.

На вечерах у Раи было другое «амплуа»: обладая редким чувством юмора и даром рассказчика (унаследованным от отца), она сочиняла целые новеллы, заставляя аудиторию смеяться до слез.

Неподражаем был Робочка: нарядившись в бабушкино платье и накинув на голову ее старую шаль, он танцевал и пел еврейские песни, с особым успехом – песню о том, как старая «бабе» пустилась в пляс, выдав замуж младшую внучку («Ди мизинке ойсгегебен»). Выступали и гости – пели, читали стихи... Но мы запомнили только своих родных.

В ту счастливую пору веселились и спешили взять от жизни как можно больше, словно предчувствуя, что скоро счастье минует – и невозвратимо. А пока что жили под шутливым девизом Роберта: «Держи морду веселее!»

***

В июне 1929 года торжественно отмечался день рождения Софьи Исидоровны. Была какая-то круглая дата. Шура это лето проводила у отца под Москвой. Поэтому последующее вспоминает одна Мария.

Мне поручили купить любимый торт Софьи Исидоровны. Я долго искала его и опоздала к началу торжества. Когда я проходила мимо веранды, где все должны были собраться, меня поразила тишина, царившая там. Дом точно вымер. Дверь мне открыла домработница Петровна со словами: «Мама не велела тебя впускать. Там пришли за Робертом Соломоновичем». Я осталась во дворе и видела, как его уводили. Никогда не забуду этого бледного, словно мертвого лица!

1929 год! Год «Великого перелома» – страшный, гибельный год в истории страны! Расправа с крестьянством. Поход против интеллигенции. Ее и в 20-е годы давили. Но то были «вегетарианские времена». Теперь наступали «людоедские». Роберт стал одной из первых жертв и тех, и других.

Приговор соответствовал духу времени: 4 года ссылки в Омск – подальше, в Сибирь. И важная примета времени: до места ссылки – по этапу, вместе с уголовниками. Через несколько лет он сказал однажды: «Второй раз этапа я не перенесу». На вопрос: «Что было самым страшным?» – ответил: «Месяц с уголовниками».

Увозили их с Московского вокзала. У дальней платформы стояли столыпинские вагоны, окруженные охраной, а платформу запрудили провожающие. Робика провожали мама, Любочка и я. Отыскав его в окне, что-то кричим, однако наши голоса тонут в общем гомоне. Но вдруг раздается грозный рык охранника: «Прекратить разговорчики! Если не замолчите, всех прогоню». Наступает тишина. «Говорить нельзя. Но петь не запрещено!» – решаем мы. И сперва мама, а потом и мы втроем запели первое, что пришло в голову – «Колыбельную» Моцарта. Робочка улыбается. Улыбаются и другие за решеткой. К окну протискиваются все новые заключенные. А мы поем любимые вещи Роберта: Шуберта, Бетховена. собым успехом пользуется бетховенский «Сурок»:

Из края в край вперед иду

И мой сурок со мною...

Мы поем эту простую, трогательную песню, вкладывая в ее слова свой печальный смысл, поем, когда поезд трогается, и стук колес заглушает наши голоса.

***

Настали долгие годы нашей разлуки с мамой. Она жила в Омске, каждый год приезжала в Ленинград, но эти редкие встречи ни ей, ни нам не могли заменить постоянного общения. Семья была расколота.

***

Жизнь мамы и Роберта в Омске наладилась как нельзя лучше. Они сняли комнату в особняке местного знаменитого доктора Шершевского, с которым установились добрые отношения, основанные на общих взглядах и интересах. Вскоре доктор и его супруга предложили новым квартирантам обедать и ужинать в их просторной столовой, где впоследствии по вечерам собирались появившиеся у Роберта и мамы друзья – омские ссыльные.

Здесь не было уже веселья, царившего на вечерах в Гатчине и Ленинграде.

Здесь велись серьезные разговоры, жаркие споры по вопросам, волновавшим мыслящих людей того времени.

С первых же дней Роберту повезло: его взяли на работу по специальности на должность городского архитектора.

Надо было искать работу и маме. Несколько раз она пела на радио, но платили за выступление гроши, да и заработок был случайным. Хотела давать уроки пения, да не нашла учеников. А деньги нужны были не только на жизнь в Омске, но и на то, чтобы посылать в Ленинград.

Кто-то посоветовал маме организовать детский сад на дому. Некоторые знакомые работали, но отдавать детей в «казенные заведения» не хотели, так как малыши там постоянно болели. Мама собрала группу из 5-6 человек. Трудность заключалась в том, что среди них были трехлетние крохи и шестилетние «старики». Но мама любила детей, охотно их «пасла», изобретая такие занятия, которые были доступны и интересны всем. Еще в юности у нее проявился педагогический дар.

Занятия проводили в семье, жившей в просторном доме, полном игрушек. Всем необходимым мамин «садик» снабжали родители. И число желающих доверить ей свое чадо росло. Вскоре слава о Сарре Абрамовне как прекрасном организаторе и педагоге распространилась по городу и дошла до горздрава. Маме предложили работу в городских яслях. Но она предпочла должность педагога младшего возраста в железнодорожных яслях, находившихся далеко от дома. Надо было пройти полтора километра до вокзала и две остановки проехать местным поездом. Только те, кто жил тогда в Омске, знают, что значило пройти такое расстояние в период весенней и осенней распутицы. Галоши вязли в грязи, под талым снегом струилась ледяная вода, и вы, ступая на обманчиво крепкий наст, легко могли провалиться в воду по пояс. Но Котинька, когда-то такая хрупкая, уже давно была другим человеком. Железнодорожники хорошо платили, два раза в год предоставляли бесплатный проезд – значит, надо идти к ним.

Мама серьезно отнеслась к новому делу, увлеченно работала с детьми и персоналом. Читала по вопросам педагогики раннего детства все, что могла найти. А когда пришло из Ленинграда приглашение на курсы усовершенствования, она, единственная из ее коллег не обремененная детьми, охотно согласилась поехать на курсы. Конечно, радовала и встреча с семьей, но мы в тот приезд ее почти не видели, так как все время она проводила на занятиях, в лучших яслях города, в библиотеке. Руководители курсов обратили на нее внимание, занимались с ней индивидуально и подготовили к проведению аналогичных курсов в Омске. Так за короткий срок упорного труда мама стала прекрасным специалистом, известным за пределами Омска.

***

В начале 30-го года, когда мама уехала к Роберту в Омск, случилась новая беда: арестовали Лиду. Произошло это из-за дружбы нашей семьи с Бетей Штейнпресс. В 20-е годы она часто проводила лето с нами на даче. Библиотекарь, страстный любитель книги, она снабжала нас новинками литературы. Вечера, проведенные с ней, помнятся до сих пор: споры, чтение стихов, литературные игры.

Убежденная меньшевичка, Бетя продолжала поддерживать нелегальные связи с «Социалистическим вестником» – органом меньшевиков за рубежом. В библиотеке, где она работала, Бетя прятала номера журнала и распространяла его. О ее деятельности в нашей семье догадывались, но никогда не говорили с ней на эту тему. Лишь однажды Рая ей сказала: «Занимайся, чем хочешь – это твое дело. Но не погуби Лиду». Бетя улыбнулась: «Деточка, я опытный конспиратор. Можешь спать спокойно». Но, увы, этот «опытный конспиратор» отличался редким легкомыслием. В библиотеке обнаружена была свежая бандероль из-за границы, найдены номера «Вестника», и Бетю арестовали.

Судьба ее сложилась в духе времени: лагерь, ссылка на Север, потом в Орел, немецкая оккупация, гибель в лагере смерти. То, что не успел закончить Сталин, завершил Гитлер.

При обыске у Бети изъяли записную книжку с адресами знакомых. Среди прочих были адреса Лиды и нашего папы (о нашем отце см. Александра Орлова. «Об отце. Каким он был, что сделал и что мог бы еще!..» – альманах «Еврейская старина», №10 2005 год.

Это оказалось достаточным основанием для их ареста. За отца хлопотала его теща Любовь Радченко, жена известного соратника Ленина Степана, друг семьи Аллилуевых. И отца с трудом удалось спасти. За Лиду хлопотать было некому. Ее пришли арестовывать, когда она лежала в больнице после тяжелой операции.

В память врезался такой эпизод (один из многих!). Ночь на исходе, скоро начнет светать. Но во всех комнатах нашей квартиры горит свет. Лишь сейчас мы проводили «гостей дорогих». Не в первый раз они приходили за Лидой. Но она все еще находилась в больнице. На этот раз искали какой-то несуществующий Лидин дневник. Искали всю ночь напролет. Перетрясли каждую книжку из четырех книжных шкафов («На кой черт столько книг?! Нам только лишняя работа!» – ворчали чекисты). Перерыли весь дом, выбрасывая вещи на пол, вперемешку, как попало. После их ухода казалось, что в квартире был погром.

В одной из комнат у книжного шкафа стоим мы с Раей и в каком-то оцепенении смотрим на пол, заваленный измятыми книгами, фотографиями, выпавшими из бабушкиного альбома, распоротыми подушками и Бог знает чем еще. Надо эти завалы разбирать. Но как за них взяться, с чего начать, где найти душевные силы?! Смотрим растерянно вокруг и друг на друга. И тут мы впервые замечаем, что у нашего Райдана (так мы называли Раю) стала как-то странно поддергиваться шея и трястись голова... Ее нервная система, уже и так надорванная за прошлые годы, не выдерживала столь тяжкой нагрузки.

***

Нет слов, чтобы передать, какой трагедией для семьи был арест Любочки. Мы лишились опоры, самого надежного, сильного дорогого человека. Рая растерялась, совсем пала духом, бабушка мужественно держалась и молча, через силу продолжала заботиться о нас. А нам было одной 19 лет, другой 15. Шура училась и работала, и Мура взяла на себя все хлопоты по делу Любочки: стояла в очередях у справочного бюро, делала передачи, ходила на свидания. Знакомая ей со времен ареста Надежды Шпалерная улица стала для нее привычным местом.

Предварительное следствие длилось долго. Наконец мы узнали приговор: три года ссылки на Урал, в Надеждинск с зачетом предварительного заключения. Для Лиды разлука с семьей, 3 года одиночества явились настоящей пыткой. Лишь однажды она рассталась с матерью, когда училась в Вене. Но теперь разлука стала тяжким испытанием, ибо она знала, как нужна семье, как трудно нам жить без нее – без нашей опоры.

В тюрьме Лида оставалась несломленной, старалась сохранить бодрость. Спасало чувство юмора. И здесь оно не изменяло ей. На свиданиях с Мурой она утешала ее, пыталась рассмешить. В то время в СССР проводилось «мероприятие», которое ленинградцы назвали «выжимкой»: у населения всяческими способами «выжимали» золото и другие ценности. Стране нужна была валюта. Это отнюдь не веселая тема, как и прочие особенности тюремной жизни, давала материал для смешных рассказов. Любочка подружилась с сокамерницей, молоденькой студенткой Люсей Тудоровской, и они сочиняли песенки из тюремного быта, читали стихи. Старались, как могли, поддерживать друг друга.

В ссылку их отправляли по этапу. На Шпалерной разнесся слух, что ссыльных отправят с Финляндского вокзала. Но слух оказался ложным. Их отправили с Октябрьского (Московского) вокзала. Сохранилось первое письмо Любочки из Надеждинска. Вот отрывок из него: «Когда мы стояли на вокзале, я все искала твою рожицу. Так хотелось увидеть тебя. Но не судьба. /.../ Дорога была ужасная. Всего не опишешь. Когда-нибудь расскажу при встрече. Ведь дождусь же я встречи...» Ехали долго, в одном вагоне с уголовниками. Но когда мы встретились, вместо того, чтобы рассказывать страшные истории, Любочка мастерски изображала уголовников, их манеру говорить и петь блатные песни. О самых тяжелых впечатлениях она избегала говорить. На стоянках их эшелон встречался с эшелонами раскулаченных. В ответ на наши расспросы о спецпереселенцах она лишь однажды сказала: «Это было ужасно. Женщины рожали на снегу».

В Надеждинске Любочка сразу же получила работу, сняла хорошую комнату. На голодном Урале голода она не знала, так как, благодаря Лене и Сене Биленко, мы регулярно посылали ей продукты. Но жить одна, без семьи она просто не могла. И все время тосковала, не находила себе места, болела. Не спасал и юмор. Никогда она не была в таком угнетенном состоянии.

***

Через год после ссылки Лиды к нам приезжала мама. На обратном пути она остановилась в Москве и, как всегда, встретилась с лучшим другом детства и юности Лелей Кабо (урожд. Губер-Гриц). Они вспоминали прошлое, мама рассказывала о своих горестях.  Разговор, естественно, зашел о том, что творилось в стране. И тут неожиданно Леля сказала: «Твоя семья, Саррочка, попала под колесо истории. Но это не значит, что история сбилась с верного пути». Эта реплика поразила маму. Холодом повеяло на нее от слов старого друга. Впервые она поняла, как далеко разошлись взгляды бывших единомышленниц. И она прекратила общение с Лелей.

Лишь много лет спустя, в старости, когда жизнь все расставила по своим местам, прежняя дружба двух таганрогских девочек возобновилась с новой силой.

***

После ареста Лиды встал вопрос о средствах существования.

Переехав с семьей в Петроград, Рая вскоре отказалась от мысли давать уроки музыки. Дело в том, что в ту пору радикально менялась методика обучения фортепьянной игре, так как менялась и сама техника исполнительства. Эта «новая система» вызывала у Раи резко отрицательное отношение. Ученица старой лейпцигской школы, она не хотела переучиваться сама и, по ее словам, «портить» своих учеников. Кое-кто из родни упрекал ее в лени, не понимая, почему она отказывается от своей профессии. Но дома-то видели, как она способна часами работать над одним пассажем полюбившейся пьесы, добиваясь наибольшей выразительности. Слишком любила она музыку, чтобы ради денег поступиться своими убеждениями.

Пришлось думать о других способах заработка. Ей посоветовали научиться обновлять старые фетровые шляпы. Но украсив головы всех знакомых дам, Рая осталась без заказов. Другие попытки чем-то заняться были столь же неудачны. Между тем, Лида хорошо зарабатывала, и можно было обойтись без Раиного заработка. Она помогала бабушке вести хозяйство, следила за чистотой в квартире и часами играла на рояле.

Заработок девочек был ничтожным. И теперь без Лиды Рае пришлось искать работу. Она узнала от кого-то, что нужен продавец в магазине музыкальных инструментов в Апраксином дворе, и пошла туда работать.

***

Мы не встречали человека, в душевном облике которого сочетались бы такие противоречивые качества, как у Райдана. Любовь к семье и сосредоточенность на себе, стремление стать полезным членом семьи и пассивность, склонность плыть по течению; страх перед жизнью, черный пессимизм и неиссякаемое чувство юмора, умение подмечать смешные стороны окружающего мира, смеяться и смешить других – все совмещалось в этом самобытном, ярком человеке. Противоречивость ее натуры выражалась даже в манере одеваться. Она, как никто, умела «носить платье». Самая простенькая, дешевая одежда на ней выглядела оригинальной и элегантной. Однако, если Райдан была не в настроении, она могла весь день проходить в затрапезном платье, превратившись из молодой женщины в нищую старуху.

В самые тяжелые времена она помогала нам жить: ее блистательный юмор спасал и ее, и нас от отчаяния.  Благодаря ей, мы не разучились смеяться.

Начало 30-х годов. ...Мама живет в Омске с ссыльным Робертом. Лида сослана на Урал. В Ленинграде остались бабушка, Рая и мы. Остро нуждаемся. Райдан работает продавщицей. Зима. Холод страшный. Магазин плохо отапливается, наружная дверь часто открывается, и морозный воздух гуляет по помещению.

Работа тяжелая – целый день на ногах. Зав. магазином придирается к Рае – неумелой продавщице, ворчит: «Ох, уж эта мне гнилая интеллигенция!» И «гнилая интеллигенция» приносит домой уморительно смешные рассказы о покупателях, о своем грозном начальнике. Он стал неисчерпаемым источником ее комических новелл. Этот безграмотный правоверный коммунист считал себя блестящим оратором и произносил ура-патриотические речи по любому поводу. Любимым присловьем его было: «Итак, товарищи, куда мы идем, куда заворачиваем?» Эти слова обретали двусмысленный характер, когда докладчик говорил об успехах советской индустрии или о благоденствии первых колхозников. Райдан чуть ли не дословно запоминала выступления «великого оратора» и под дружный смех  воспроизводила их.

В молодости далекая от политической жизни, Райдан прекрасно понимала, что происходит в стране. Помнится, когда название ГПУ сменилось новым – НКВД, и кто-то сказал, что это означает перемену к лучшему, Райдан усмехнулась: «Хоть ты и в новой коже, но сердце у тебя всё то же». Когда арестовали общую знакомую, и кто-то наивно удивился: «За что? Она же ни в чем не виновата...», Райдан снова процитировала Крылова: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Иногда она просто сочиняла нечто смешное, издевательское. Так, когда в Ленинграде сняли главного чекиста-зверя по имени Медведь, а в Москве одновременно воцарился Ягода, Райдан с серьезной миной сообщила, что теперь Большую Медведицу постановили называть «Большой Ягодицей».

Около года Рая промучилась в магазине, пока не подвернулась работа библиотекаря социально-экономического кабинета в Технологическом институте. Трудно представить себе человека более далекого от социальных наук. Но Райдан справлялась со своим делом: она выдавала книги по заявкам студентов. Здесь было несравненно легче, нежели в магазине: тепло, уютно, весело. С заведующим кабинетом она быстро подружилась, студенты полюбили ее. Преподаватели приходили поболтать с ней. А домой она по-прежнему приносила ворох анекдотов. В основном это были заявки студентов на книги. Запомнились, например, такие: «Роль обезьяны в очеловечивании труда Энгельса», «Ленин.  Шаг вперед, два взад», «Сталин. Вопросы онанизма».

Студенты в ВУЗы принимались «от станка» или «от сохи», и были вопиюще безграмотными.

***

Одним из немногих радостных в нашей жизни стал 1933 год. Кончился срок ссылки Робочки и Любочки. Он опять получил «минус», а она была освобождена «вчистую» и могла жить и работать в Ленинграде. Радость омрачала тревога о маме и Роберте. Мы уговаривали их уехать из Омска, где собралось много ссыльного люда. Было опасно там оставаться. Казалось благоразумнее уехать куда-нибудь подальше, в глушь, где про Роберта бдительные органы могли забыть. Доводы наши были разумны. Но в Омске так удачно наладилась жизнь, были друзья, интересная работа... Снова начинать все от нуля?.. Нет, они устали. Авось пронесет!

Летом 33 года семья собралась в полном составе на даче под Лугой, в Шалово. В первый раз все вместе! И – в последний...

Но кто мог знать, что в последний?!

Радостным событием было поступление Муры в университет на филологический факультет.

Зимой 1934 года она заболела тяжелой формой туберкулеза, и если бы не самоотверженные усилия всей семьи и не помощь замечательного  врача Иды Марковны Фертик, старинного нашего друга, девятнадцатилетняя девочка погибла бы. Ее выздоровление считали медицинским чудом. Особую роль играла Любочка.

Лида с Мурой.  Ленинград, 1929 г.

Она взяла на себя выполнение всех сложных процедур. По вечерам, возвратившись с работы, она спешила к больной и, подавив отчаяние и страх за жизнь любимой Макочки, входила к ней бодрая, веселая и сильная. Это ощущение духовной силы и бодрости передавалось больной. И она с нетерпением ждала прихода Любочки. С ней было весело и интересно. Она знала наизусть стихи Саши Черного, пародии Владимира Соловьева и других пародистов, а также стихи поэтов «Серебряного века». Ее коронным номером был рассказ о спектакле театра Кривое зеркало «Вампука». Лида пела почти всю эту пародийную оперу, высмеивающую оперные штампы.

Увлеченная стихами, шутками, беседой, Мура не замечала, как проводились самые неприятные и болезненные процедуры. Однако больной становилось хуже. Вызвали из Омска маму, собрали консилиум. Врачи пришли к выводу: «Положение безнадежное». Но Ида Марковна стояла на своем: «У постели больного врач не имеет права думать о смерти, – говорила она. – Испробуем последнее средство». По ее совету Муру вывезли в Лугу, где был особый микроклимат. В Лугу Муру привезли на носилках. Домой она вернулась поздоровевшей. Потом – Крым, зима в Омске, снова Крым. В 1935 году она возобновила занятия в университете.

В том же году Лида кончила курсы усовершенствования врачей и получила диплом хирурга-стоматолога. Работа стала легче, чем труд лечащего врача, и оплачивалась лучше.

В том же году произошло радостное событие: Шура вышла замуж за прекрасного человека – Георгия Павловича Орлова.

Георгий Орлов.  Москва, 1938 г.

Он заведовал библиотекой Филармонии и был крупным знатоком музыкально-библиотечного дела. Он отличался удивительной чуткостью и доброжелательным отношением к людям. Многим он старался помочь советом и делом. В годы террора бесстрашно помогал родственникам репрессированных.

В семью нашу Георгий Павлович вошел не сразу. Мешала застенчивость. Да и жизненный опыт сделал его осторожным. И он боялся вмешательства Шуриной родни в их личные отношения. Но вскоре он убедился, что опасения эти напрасны.

Узнав, что у Раисы Абрамовны высшее музыкальное образование, Георгий Павлович пригласил ее на работу в библиотеку филармонии. Но по недоразумению ей поручили писать библиотечные карточки. А почерк у нее был ужасный. И как она ни старалась, получался сплошной брак.

Начались неприятности. Недоброжелатели обвинили Георгия Павловича в «кумовстве», а Раю хотели уволить. Неприятности усугублялись из-за интриг, носивших внеслужебный характер. Дело дошло до директора. Увольнение новой сотрудницы казалось неизбежным. Ее бы и уволили, если б не случай.

Однажды днем, когда в библиотеке не было никого из старых, опытных работников, вбежал взволнованный новичок-оркестрант. Приезжий дирижер попросил его принести клавир, но произнес имя композитора и название его вещи на каком-то непонятном языке и так невнятно, что оркестрант не понял ничего и лишь запомнил основную тему этого произведения, которую напел дирижер. Присутствующие растерялись. И тут из-за перегородки, где она мучилась над карточками, вышла Раиса Абрамовна. Попросив оркестранта наиграть тему неизвестного произведения, она уверенно сказала: «"Послеполуденный отдых Фавна" Клода Дебюсси» Как выяснилось, Раиса Абрамовна блестяще знает музыкальную литературу. По распоряжению Георгия Павловича ее освободили от писания карточек и перевели на абонемент для обслуживания посетителей. Она не только выдавала ноты, но и консультировала желающих. Даже враждебно настроенные интриганы вынуждены были признать, что тов. Губер-Гриц – незаменимый работник.

Около двадцати лет Райдан не могла найти применения своим силам. И вот, наконец, она почувствовала себя музыкантом! Коллеги оценили ее знания и полюбили ее. Возле ее стола нередко толпились «поклонники», о чем-то говорили с ней, наигрывали какие-то мелодии. А кругом звучала музыка: шли репетиции, по вечерам – концерты. И если б не 37-й год, Райдан была бы счастливейшим человеком!

Какие бы радостные события ни совершались в нашей семье, мы жили в атмосфере постоянного страха: боялись за маму и Роберта, боялись за Лиду, боялись, что наше благополучие недолговечно. Конечно, многое отвлекало от мучительного страха. Но, увы, он оказался не напрасным.

Было так. Весной 37-го проклятого года мы получили письмо от мамы – всего несколько строк: «Робочка заболел, отправлен в больницу». Иными словами – арестован. Мария поехала на Васильевский остров, где жили Шура с мужем, чтобы сообщить об этом ужасном событии, и узнала, что в тот же день Шура получила от нашей мачехи Евгении Степановны сообщение об аресте папы и нашего сводного брата Димы.

Судьба обоих глубоко трагична. Папу расстреляли (приговор: 10 лет лагерей строгого режима без права переписки), брат, восемнадцатилетний юноша, кончавший школу, был отправлен в Медвежьегорский лагерь, который в начале войны весь поголовно вымер от голода. Евгения Степановна бросила дом и с двумя девочками долго скрывалась у московских друзей.

Судьба Роберта была не менее трагична. В Омске арестовали всех ссыльных. Но, как ни странно, жены их оставались на свободе.

Маму уволили с работы, часто вызывали на допросы. Через много лет, незадолго до смерти, она как-то неожиданно произнесла: «Нет ничего страшнее погромов и допросов».

Роберта приговорили к десяти годам лагерей строгого режима, но с правом переписки, и отправили в Красноярский край.

Мама решила покинуть Омск, так как оставаться там было опасно. Ее пригласила к себе в Новосибирск дочь доктора Шершевского. При Новосибирском горздраве имелся методический кабинет, но в нем не хватало педагога детей младшего возраста. Эту должность предложили маме. Она должна была руководить работой ясельных педагогов. Договорились, что она приступит к своим обязанностям с сентября текущего года. С опаской взялась мама за новое дело, но вскоре убедилась, что оно ей по плечу, и увлекалась им все больше и больше. Помимо знаний, тут требовались организаторские способности и умение работать с людьми. Мама организовала курсы повышения квалификации педагогов, посещала ясли, показывала, как надо заниматься с детьми. Ясельные работники, привыкшие иметь дело с невежественными чиновниками, восхищались Саррой Абрамовной. У нее многому можно было научиться. В горздраве также высоко оценили новую сотрудницу. И во всем шли ей навстречу.

***

Еще осенью 1937 года Георгий Павлович как крупный специалист получил приглашение на должность директора библиотеки Московской консерватории и переехал с Шурой в Москву. Вскоре они оба стали внештатными сотрудниками Клинского дома-музея Чайковского.

В августе Шура ожидала ребенка. И решено было лето провести в Клину, чтобы она могла продолжать свою работу. Сняли просторную половину дома в поселке неподалеку от музея.

10 июля произошло событие, повлиявшее на дальнейшую жизнь нашей семьи: вопреки прогнозам врачей у Орловых родилась двойня! Мальчики оказались слабенькими, и за ними требовался особый уход. В деревенских условиях это было крайне трудно.

На помощь Шуре приехала мама, а вслед за ней вся семья. Сняли комнату в поселковом домике напротив Шурочки и с утра до вечера взад и вперед бегали через дорогу, на которой паслись крайне агрессивные гуси.

У каждого из нас были свои обязанности. Но на самом ответственном посту, конечно же, находилась Любочка. Дети нуждались в прикорме. Варить его приходилось в помещении, кишевшем мухами, с которыми велась безуспешная борьба. А на хозяйской половине шестимесячный малыш болел поносом. Если бы наши слабенькие крошки заразились, они погибли бы. Но Любочка, строго соблюдая правила санитарии, все кипятила, протирала спиртом, обдавала крутым кипятком, накрывала стерильной марлей, и ни одна муха ни разу не проникла в запретную зону. А каково было в жару проводить время у керосинки! (Лето стояло изнурительно знойное). Но никто не допускался в Любочкино хозяйство, любая помощь отвергалась. И что же? Детишки стали прибавлять в весе и к осени значительно окрепли. Родители сочли разумным, чтобы дети еще год провели на свежем воздухе в Клину. Удалось снять две комнатушки в более благоустроенном доме неподалеку от музея, где продолжала работать Шура. Нашлась и няня. Георгий Павлович оставался в Москве и на выходные дни приезжал в Клин.

Родные вернулись в Ленинград, а наша мама – в Новосибирск на работу. В конце лета 1939 года она вернулась в Клин, чтобы помочь Шуре с детьми перебраться в Москву.

***

Небольшая полутемная комната Орловых находилась в огромной коммунальной квартире, не было никаких «удобств». В комнате ютились дети, их родители и няня.

Старинный флигель, где жило Шурино семейство, стоял в глубине двора. Ах, этот двор, памятный бесчисленному множеству людей! Кузнецкий мост, 24! Направо от ворот стояло здание, где находилось справочное бюро НКВД. У окошка, выходившего во двор, в приемные дни часами томились в очередях несчастные люди, чтобы хоть что-нибудь узнать об участи своих близких. Среди других стояла здесь в очереди и наша мачеха. Отец был уже давно расстрелян, а ей неизменно отвечали: «Жив, здоров, работает...»

***

1939-40 годы были на редкость тяжелыми. Огромная советская держава никак не могла справиться с маленькой Финляндией. Вести с фронтов «той войны незнаменитой» были одна другой мрачнее. Морозы стояли неслыханные. Ртуть падала до – 40 градусов С. Люди нередко замерзали в очередях за продуктами. Ленинград погрузился во мрак.

А нашу семью преследовали несчастья. Серьезно болела бабушка и не могла подняться с постели. Болела Рая. Весной в Новосибирске, идя по скользкому насту, мама упала и сломала шейку бедра. На долгое время она была прикована к больничной койке и подвергалась мучительному лечению.

А самое большое несчастье случилось в Москве. Долгое время тяжело болел Георгий Павлович. После ненужной и неудачной операции в больнице Склифосовского, сделанной знаменитым хирургом Юдиным, он скончался 7 апреля 1940 г., через два месяца после того, как ему исполнилось 40 лет. Сколько начинаний не смог он завершить! Сколько творческих планов не осуществил!

Эта неожиданная смерть потрясла всех, кто знал, ценил и любил покойного. Пытались как-то помочь его осиротевшей семье, хлопотали о пенсии для детей.

Наиболее существенную, неоценимую помощь оказал Шуре академик Борис Владимирович Асафьев – в прошлом учитель, а затем и друг Георгия Павловича. Асафьев, как никто, понимал, в каком беспросветном отчаянии была жена покойного. И зная по опыту, что самое действенное лекарство в беде – увлекательный труд, предложил Александре Анатольевне, с работами которой был знаком, взяться за создание «Летописи жизни и творчества М.И. Глинки». Предварительно Борис Владимирович, пользуясь своим авторитетом, договорился об издании Летописи.

Асафьев достиг своей цели. Конечно, ничто не могло утолить горе. Но Шура сразу же занялась собиранием материала, и работа увлекла ее.

Нечего и говорить, что вся наша семья, потрясенная потерей, стремилась поддержать Шурочку. Как только мама смогла передвигаться на костылях, она приехала в Москву, чтобы не оставлять дочь одну. Шура решила вернуться в Ленинград и жить с семьей. К такому же решению пришла и мама. Без Роберта не было смысла скитаться одной. Понеся тяжелые потери, семья хотела соединиться навсегда.

У Шуры было еще много дел в Москве, прежде всего следовало заняться обменом комнаты. Детей же она отвезла в Ленинград.

Как только их щебет раздался в нашем доме, бабушкину болезнь как рукой сняло. Не слушая врачей, она встала с постели и начала хлопотать, чтобы наладить жизнь малышей. Лето она провела с ними на даче. Нашу бедную бабу не покидала мысль, что теперь уж не только ее детям и внукам, но и правнукам суждено расти без отца, словно какое-то проклятие лежит на их роде. И жалость к бедным мальчикам усиливала любовь к ним и желание сделать их детство радостным.

Чтобы обосноваться в Ленинграде, Шура и мама должны были найти там работу. Маме обещали помочь ее ленинградские коллеги. А Шуре пришел на помощь друг Георгия Павловича Иван Иванович Соллертинский – художественный руководитель Ленинградской филармонии. Он выхлопотал для нее ставку, но лишь с 1 августа. А до тех пор она получила внештатную должность.

Завершив дела в Москве, обменяв комнату на Кузнецком мосту на прекрасную комнату в Ленинграде близ Летнего сада, Шура с мамой в апреле присоединились к семье.

... Когда мама приехала к овдовевшей дочери в Москву, произошло примирение с Лелей Кабо. Не было никаких объяснений. Просто Леличка пришла к Саррочке и они молча обнялись. Их дружбу оборвала лишь смерть...

***

Лето 1941 года дети с бабой и няней должны были провести в деревне Гумолосары под Павловском. Мы же приезжали к ним, привозили продукты и «пасли» ребят. Выехали на дачу в начале июня.

***

Когда Шура меняла свою московскую комнату на ленинградскую, военный, с которым она совершила обмен, сказал ей: «Должен честно вас предупредить. Скоро будет война, и тогда ленинградцам не позавидуешь. Может, еще раздумаете, пока не поздно?» Но уже давно жизнь наполняло тревожное предчувствие войны. Ее боялись, зная, что она неизбежна. Однако жили надеждой: авось пронесет... И предупреждение военного не изменило наших планов. Мы так устали от бед и тяжелых переживаний, и так хотелось покоя в кругу любимых людей!.. Но неумолимо двигались стрелки часов. И на мирную жизнь надвигалась черная тень...

На рассвете 22 июня над Гумолосарами все так же пели жаворонки, все так же под окном благоухал куст белой сирени, все так же вились и жужжали пчелы, гулял ветерок, и у открытого окна, разметавшись в своих кроватках, сладко спали наши малыши. А в прифронтовой полосе уже пылали пожары, гремели орудия, падали бомбы, и обезумевшие люди метались и погибали. Война громыхала над страной, и прежняя жизнь лежала в развалинах.

Мы, как и все, жили в неведении и страхе. В первые же дни стало ясно, что нельзя доверять сводкам Информбюро. Где враг? Где и за какие города идут бои? Официальные сводки противоречили одна другой. Никто толком ничего не знал. Питались слухами.

Перед нами встал неразрешимый вопрос: что опаснее – оставаться в Гумолосарах или вернуться в Ленинград? Когда в сводках неожиданно появилось Лужское направление (а еще вчера казалось, что враг не дошел до Пскова), решено было срочно перевезти бабушку с детьми и няней в Ленинград. Успели как раз вовремя. В день их переезда стало известно, что немцы подступают к Павловску.  Помедли мы еще немного, и страшно подумать, чем бы все кончилось!

Но разве можно было теперь успокоиться? Детей надо срочно увезти из прифронтового города, к которому быстро приближался враг.

Между тем, эвакуироваться ленинградцы могли только с учреждением, в котором работали они сами или их близкие родственники. Никто из нас не имел такой возможности. В Филармонии прошли массовые сокращения, и Рая была уволена. Мы, как и многие горожане, метались, не зная, как спасти своих детей.

Имелся один только выход, но решиться на него было страшно.

В райздравах составлялись списки детей, которых предполагалось вывозить из Ленинграда в сопровождении специального персонала. Родителей в эшелоны не брали. Но до чего же не лежала душа к такого рода «спасению»! Как можно было маленьких детей отправлять неведомо с кем, неведомо куда?! Об этом шли разговоры, советовались с друзьями. Окончательно все решил случай.

Идя как-то по Литейному, Шура стала свидетельницей душераздирающей сцены: родители прощались с детьми, которых женщины в белых халатах чуть ли не насильно сажали в автобусы. Рыдали взрослые, истерически плакали дети, которых увозили подальше от войны (а, как выяснилось потом, из-за паники, безответственности и по неведению направляли эшелоны с детьми в сторону фронта, навстречу гибели. Это – одна из самых чудовищных «издержек» войны).

Потрясенная Шура, едва переступив порог квартиры, твердо заявила: «Я не доверю детей никому чужому! Ни за что, никогда!» Ее решение совпало с чувствами каждого из нас.

Положение казалось безвыходным. Мы растерялись. Что делать? И тут на помощь пришел Сеня Биленко. Он любил Роберта, любил всю нашу семью, не раз помогал нам в трудных случаях. И теперь снова протянул руку помощи.

Учреждение, где он занимал видный пост, эвакуировалось в Свердловск. И он добился разрешения, кроме жены и дочери, взять с собой близких родственников, не претендуя при этом на дополнительную жилплощадь в Свердловске. Сеня считал, что старых людей не следует подвергать опасностям в пути и лишениям в непривычных условиях. Поэтому он не взял с собой ни матери, ни свекрови, ни нашей бабушки. С ней, естественно, оставались Рая и Лида. Маму, все еще передвигавшуюся на костылях, наших мальчиков и нас обеих он выдал за своих близких родных. И нас включили в список эвакуированных в Свердловск. У нас не было там ни малейшей зацепки – ни знакомых, ни возможности получить работу. Но иного выхода не предвиделось. И мы понадеялись на авось.

Пока мы обсуждали с четой Биленко вопросы, связанные с отъездом, неожиданно из Новосибирска пришла телеграмма от Ольги Шершевской: она пригласила к себе маму с дочерьми и внуками и сообщила, что в горздраве маму ждет прежняя должность. Так определилась цель, к которой мы должны стремиться. Но как попасть из Свердловска в Новосибирск – мы не имели понятия.

Поезда уже не ходили по расписанию мирного времени, железные дороги были забиты эшелонами с военными грузами, войсками, едущими на фронт, беженцами.

Решение вновь расстаться, да еще в такое страшное время, далось нам всем нелегко. Но бабушка, опасаясь быть всем обузой в пути, отказалась уезжать. Да и Лида считала эвакуацию для матери непосильной. Рая же заявила, что хочет умереть в своей постели, что немцы – культурные люди, она их знает и боится гепеушников гораздо больше, чем Гитлера. Лида же не могла покинуть мать и сестру. Но считала, что мы с детьми должны обязательно эвакуироваться.

И вот – отъезд. 21 августа 1941 года – незабываемый день. Все мы были как в лихорадке. Одна Любочка казалась спокойной. Она руководила укладкой вещей и даже успела незаметно отлучиться, чтобы повести детей в ближайшее фотоателье. Хотелось снять их на память в день разлуки.

Миша и Алеша Орловы.  Ленинград, 21 августа 1941 года.

На вокзал нас провожала она и домработница Дуня – женщина гигантского роста, обожавшая наших ребят. Не помним почему, но посадка началась раньше назначенного времени. И когда мы пришли, Сеня с семьей и многие другие пассажиры были уже на месте. А в вагон, оттолкнув контролеров, рвалась беспорядочная толпа не только законных уезжающих, но и посторонних, стремившихся всеми правдами и неправдами покинуть Ленинград. Как удалось нам прорваться в вагон и протащить с собой маму забылось, ибо все наше внимание было сосредоточено на детях. Они бились в объятиях Любочки и Дуни и отчаянно ревели. Услышав их плач, Сеня открыл окно, и Дуня передала ему мальчиков.

Пока мы втаскивали свои вещи и устраивались в купе жесткого вагона, отведенном семье Биленко, прошло много времени, и мы сперва даже не заметили, что поезд начал медленно двигаться. Мария вспоминает, как посмотрев в окно, она увидела на опустевшей платформе маленькую фигурку в летнем синем платье, такую родную и такую беззащитную. Любочка неподвижно стояла на платформе, которая, казалось, медленно уплывала назад, туда – к обреченному городу. «Я видела ее и потом, читая письма из блокадного Ленинграда. Вижу и сейчас, вспоминая далекое прошлое...»

Дорога была трудной. До Свердловска ехали 11 дней, и за это время ни разу не уснули. Много места занимали вещи, негде было прилечь, плакали дети. Их уложили вдвоем на одной полке. Было тесно, они толкали друг друга и повторяли: «Где моя миленькая кроватка? Хочу домой!» Мы пытались объяснить им, что бежим от злого дядьки Гитлера, и надо потерпеть неудобства. За окном дети впервые увидели луну. Ведь обычно их рано укладывали спать. Одинокое бледное лицо ее в далеком небе их поразило: «У нее тоже нет кроватки? Бенная!» Луна, казалось, бежала вместе с нами. Вывод напрашивался: как и мы, бежит от злого дядьки Гитлера. Следили: поспевает ли за поездом? Волновались: сможет ли убежать?

Позже, когда мы, наконец, попали в Новосибирск, в первые же минуты мальчики обратили внимание на огромные каменные шары, украшавшие вход в вокзал. «И луна с нами прибежала! Ой, а почему тут две луны?» – радовались и удивлялись они.  И тут же догадались: «Нас же тоже двое».

Как ни трудно было в дороге, нам необыкновенно везло. Начнем с того, что наш эшелон последним благополучно проскочил опасную зону. Следовавший за нами на другой день эшелон филармонии уже подвергся бомбежке. А вскоре движение поездов из Ленинграда и в Ленинград совсем прекратилось.

Когда мы подъезжали к Свердловску и не знали, что делать дальше, нам опять повезло. Какое-то учреждение, эвакуировавшееся в Омск, договорилось, что займет наш вагон, и его прицепят к омскому составу. Узнав об этом, Сеня пошептался с кем-то, и Марию фиктивно зачислили в штат, предоставив возможность ей с семьей ехать до Омска. В Омске оставаться мы не могли (для мамы это было опасно), но важно, что теперь мы приближались к цели.

В Омске все пассажиры вышли, кроме нескольких, и нас в том числе, так как пронесся слух, что вагон прицепят к новосибирскому поезду.Однако слух оказался ложным, и вагон загнали в тупик.

Не помним, как мы выбрались из этого вагона прямо на пути. Но когда мы оказались на земле, никого из наших попутчиков уже не было. Мы остались одни.

И вот представьте себе такую картину. Ночь. Темнота. Лишь вдалеке мелькают тусклые огоньки. Слышатся гудки маневрирующих паровозов. И три растерянные женщины – одна на костылях, две другие со спящими малышами на руках, а на земле тяжелые узлы с вещами.

И вдруг из темноты возникает какой-то человек. «Вам куда надо?»  Услышав, что в Новосибирск, повелительно крикнул: «Стойте здесь, никуда не уходите!» И, подхватив несколько узлов, растворился во мраке.

«В лучшем случае – прощай наши вещи, в худшем – пырнет ножом!» – мрачно пошутила одна из нас.

Однако через некоторое время – нам казалось, что прошла вечность – он вернулся. Тяжело дыша, схватил оставшиеся узлы и скомандовал: «Все за мной! Мамаша на костылях, смотрите под ноги!»

Так привел он нас к новосибирскому составу, стоявшему на запасных путях. Посадки еще не было.

В одном из пустых вагонов, в купе, на двух верхних полках были разложены наши вещи. Две нижние полки незнакомец велел занять взрослым с детьми. Самое нужное по-хозяйски разместил внизу.

Чтобы хоть как-то отблагодарить нашего спасителя, мы протянули ему деньги. Но он не на шутку обиделся и оттолкнул их: «Уберите деньги, они вам еще самим пригодятся, – сказал сердито. – А мы, если и теперь не будем помогать друг другу, то кто же нам поможет!» – С этими словами он исчез из нашей жизни. Но навсегда остался в благодарной памяти...

***

И вот мы в Новосибирске, у Ольги Исааковны. Маму сразу же взяли на прежнюю работу в горздраве. А нас по-прежнему сопровождает удача, да какая! В Новосибирск эвакуировалась филармония! Благодаря И.И. Соллертинскому, Шура получила там работу. С детьми в роли няни и домохозяйки пришлось оставаться Муре, так как в Новосибирске ей как филологу найти работу не удалось. Однако она умудрялась сочетать домашние обязанности с работой над диссертацией о Тютчеве.

Филармония, рядом с которой мы жили, стала для нас родным домом.

Жили же мы, как большинство эвакуированных в больших городах – в тесноте и в обиде, среди местного населения, как правило, не расположенного к нам. Из-за эвакуированных новосибирцев «уплотняли», а то и выселяли с насиженных мест на окраины города. Больно было видеть, как по нашей улице люди толкали тяжелые тачки, нагруженные домашним скарбом, на котором сидели малые дети и старики.

Опасаясь принудительного уплотнения, в свою квартиру Ольга Исааковна предусмотрительно поселила кроме нас двух своих коллег. Наша семья ютилась впятером в одиннадцатиметровой комнате. Дети сперва капризничали, но потом привыкли и, пока было тепло, играли на балконе. Мура много гуляла с ними, читала им сказки Пушкина и рассказывала народные, хорошо знакомые ей как фольклористу в прошлом.

С мальчиками их тетушка охотно проводила время. Это были дети военных лет. Все их интересы поглотила война. На улице они маршировали и пели военные песни. Дома играли в войну. Их игрушки сражались с Гитлером, а герой любимой пушкинской сказки царь Салтан шел на войну с фашистами и «бился долго и жестоко». Со временем мальчиков стали занимать и серьезные вопросы, вроде подобных: «Если бы мама Гитлера знала, что он будет таким плохим, она бы выродила его?» И позднее: «Кто так крепко закрыл второй фронт, что его никак не могут открыть?»

Александра Орлова с детьми.  Новосибирск, 1942 г.

Работу в Филармонии Шура сочетала с подготовкой книги о Чайковском.

Но как бы ни поглощали нас другие дела, заботы о детях, о повседневном быте, как бы ни утешала музыка, в мире которой мы жили благодаря Филармонии, в душе не замолкало острое чувство тревоги. Мы внимательно следили за ходом войны и, как с самых первых дней, не могли толком понять, что происходит на фронте. Ясно было одно: на горле Ленинграда стягивалась петля.

Первые письма от наших пришли нескоро. Но постепенно переписка так или иначе наладилась.

Письма родных из осажденного Ленинграда мы храним вот уже 65 лет. Быть может, они представляют некоторый интерес для историка, хотя о жизни города в дни блокады существует такая огромная литература, что наши письма мало добавляют к уже известным фактам. Но они дороги нам и, смеем думать, интересны любому читателю, так как свидетельствуют, что в самых нечеловеческих условиях человек может остаться человеком, что семейные связи нерушимы и перед лицом смерти.

***

Надо было во что бы то ни стало поддерживать переписку – писать как можно чаще и писать так, чтобы военная цензура не помешала нам знать правду о ленинградцах. Письма шли долго, иногда по два месяца. Чтобы мы меньше беспокоились, каждые 7-10 дней Райдан ходила на почту и давала нам телеграмму, состоявшую из одного слова: «Здоровы». Кроме того, Любочка – наш основной корреспондент – пользовалась эзоповым языком, который понимали мы, но не понимала цензура. Так, например, Любочка писала, что ни Цуккерштейн, ни его детки к ним не приходят. И мы понимали, что речь идет о сахаре и конфетах. Любочка писала: Сеня приходит каждый день, но на несколько минут. И мы понимали, что хлеб выдают регулярно, но норма его ничтожно мала (Сеня Биленко был специалистом в области хлебной промышленности). Имена «Бобик и Артик» означали бомбежки и артиллерийские обстрелы, Гога – тревога, ненавистная тетя Гита – Гитлер и т.п.

Благодаря Лидиной энергии, разуму и организаторскому дару удавалось наладить относительно сносный быт. Жили втроем в одной комнате, где поставили печку-времянку. Такая же печка была на кухне (там спала домработница Дуня). Продавая вещи, Лида, прежде всего, стремилась, чтобы бесперебойно были дрова. Топили времянки, поддерживая сносную температуру, готовили на них, грели воду и мылись с ног до головы. «Мы живем лучше и комфортабельнее многих, многих людей, – успокаивала нас Любочка, – окна целы, дом цел, в комнате вытоплено. Благодаря Райдану, чистота и порядок. Светло». Пока было электричество, сидели вечером втроем у настольной лампы и читали. Но в начале 1942 г. город погрузился во мрак. «Однако у нас, – пишет Лида 6 января, – хоть и с перебоями, но вода бывает». Улучшить быт помогала и Дуня – добродушная великанша. Она приносила из подвала дрова, выкупала продукты по карточкам, ставила самовар. Погибла она весной, заболев тяжелым гриппом. Без нее стало труднее.

Вскоре начала болеть Райдан. Но даже будучи больной, она стремилась поддерживать уют. «Стараемся есть с уютом и комфортом, – писала Любочка, – как бы ни был скуден обед и ужин. Весь уют, порядок и чистоту наводит Райдан». Редкие посетители удивлялись, как это ей удается, несмотря на тяжкие бытовые условия.

Так писала Любочка, стараясь нас успокоить. Но ее письма явственно говорили о другом. Она не могла скрыть, что они голодают. Вот несколько характерных деталей. Любочке где-то удавалось доставать жмыхи. «Я – спец по жмыховым оладьям, – шутит она. – Мы имеем ежедневно какао на воде, шиповник, что забыли дети, и выпили их «абий жиль» (рыбий жир). Причем ели его, опрыскивая хлеб с солью, с наслаждением. Вот вам, что значит зверский аппетит!  Каждую секунду мы благословляем судьбу, что вы живете не с нами. Особенно дети».

Любочка прилагала титанические усилия, чтобы бороться с голодом. Устроила Раю в столовую, и она получала там суп. Сама тоже ела суп у себя на работе и приносила по порции бабе и Дуне.

У нас еще с дореволюционных времен сохранились кое-какие хорошие вещи. И Лида продавала и меняла на продукты все, что только удавалось. Выручал сосед, заведующий продуктовым магазином (об этом мы знаем не из писем, а по рассказам). Он стал постоянным Лидиным покупателем. Давал относительно приличную цену. Иногда, желая помочь соседке, которой симпатизировал, покупал у нее что-нибудь не очень нужное (например, роскошные альбомы с репродукциями картин из разных музеев мира – для своих маленьких детей). Кстати, к этому человеку ушел наш кот, так как здесь можно было недурно прокормиться. Лида рассказывала, как однажды она сидела у завмага в ожидании прихода его с работы. Наконец он явился, держа под мышкой туго набитый портфель. Кот, почуяв запах мяса, стал тереться у ног хозяина. Тот достал из портфеля кусок мяса, отрезал от него часть и бросил коту. Впервые в жизни она потеряла сознание. Мысль, что такой кусочек мяса мог поддержать больную Раю, потрясла ее.

Любочка стремилась установить в доме спокойную атмосферу. Но в первые же дни после нашего отъезда она сама впала в отчаянье. «Зачем я не с вами?! – горюет она... – Я поддалась настроениям бабы и Раи из-за страха дороги для бабы, волнениям, переутомлению. Это непростительная и непоправимая ошибка.» Но тут же она утешает нас: «Бодритесь, верьте в хороший исход». И сама живет этой верой. В другом письме Любочка пишет, что за каждую спокойную и тихую минутку она благословляет судьбу. «Приходится довольствоваться малым, не заглядывая в самое ближайшее будущее. Я так себя воспитываю, тренирую и этим держусь. Когда не держишь себя в тонусе, охватывает жуткая тоска по вас и страх перед будущим».

Перечитывая Лидины письма, не перестаешь удивляться душевной силе этой маленькой женщины. Приведем еще одно письмо.

«Дорогие мои!

Опять ничего от вас нет. Тоска по вас растет с каждым днем и растет от сознания, что увидимся не скоро, очень не скоро. Эта тоска заедает, лишает бодрости. Я стала в этом отношении сдавать. Борюсь очень с собой, но по ночам просыпаюсь, обуревают мрачные мысли, тоска сжимает сердце, а я твержу себе: бодрость, бодрость, бодрость, ни о чем не думать. Мне очень тяжело еще потому, что я должна поддерживать маму и Раю. Задача очень трудная – создать дома покой. Райдан убирает, следит, чтобы было уютно, сама имеет приличный вид, но своими нервами, настроением очень отягчает жизнь. Надо ее как-то поддерживать.  Я от этого очень устаю, т.к. сама не прочь, чтобы меня приободрили. Конечно, большое значение имеет недостаток Сениного общества. Он бывает ежедневно, но очень мало. И это весьма портит настроение...»

Любочку мучает страх, что и к нам может придти голод. В каждом письме она призывает: «Сушите сухари! Не выбрасывайте ни корочки хлеба! Запасайтесь жирами. Любочка не делала этого и теперь горько сожалеет».

Помогала Лиде жить и придавала силы наша удивительная бабушка. Старый больной человек, она терпела голод, мирилась с разлукой, мужественно переносила бомбежки. Соседи восхищались ее спокойствием, дружелюбным отношением к людям и интересом к их заботам. В такое страшное время, когда человек думал лишь о своей семье, одна соседка каждое утро приносила бабе блюдечко манной каши и кусочек хлеба с маслом. Другие соседи, приходившие к нам звонить по телефону (почему-то он работал только у нас), старались побаловать Анну Захаровну кто кусочком сыра, кто конфеткой.

Любочка пишет о бабе: «Мама, такая старая, уже не такая живая, со своими старческими ощущениями, настроена бодро, живет мыслями о встрече с вами. Довольна всем, каждой минутой покоя». В другом письме: «Баба держится для своего возраста молодцом. Очень интересуется сводками и мечтает о свидании с вами... Мы живем с ней душа в душу».

Нарушала эту мирную атмосферу наша бедная Райдан. Она была не в силах выдержать голод, вечную угрозу бомбежек, жизнь на краю смерти. Нервная система ее была подорвана пережитым в молодости, многолетним страхом в ожидании репрессий. В обычных условиях спасало чувство юмора. Но в условиях блокады для него не было места. Любочка пыталась успокоить сестру, уговаривала, утешала, но и ее нервы были напряжены до предела. Часто она выходила из терпения, сердилась. И в то же время бесконечно жалела Райдана, особенно тогда, когда Рая заболела голодным поносом. Все, что можно было, Лида сделала для сестры: выхлопотала дополнительное питание, меняла вещи на такие дефицитные продукты, как сахар и масло, обращалась к лучшим врачам – все напрасно! Болезнь прогрессировала. Райдан совсем пала духом. Наконец с большим трудом Лиде удалось устроить Раю в больницу санаторного типа. Больница находилась неподалеку от Лидиной работы, и это позволяло ей много времени проводить у постели сестры. Но и в больнице ей не стало лучше. Дело шло к концу. В последний вечер, когда Рая была уже без сознания, Любочка должна была покинуть ее, чтобы до комендантского часа вернуться домой. Ведь дома баба оставалась одна. Рано утром, войдя в палату, Лида увидела на месте Раи другую женщину. Соседки по палате рассказывали, что, умирая, Раиса Абрамовна звала какую-то Макочку...

Похоронить Раю стоило неимоверных усилий. Но Лида преодолела все трудности. Однако могила на Охтенском кладбище в последующие годы затерялась.

...Когда мы вспоминаем нашу дорогую тетю, ее жизнь, ее смерть, в душе звучит скорбный финал трио Чайковского, которое она так любила. Судьба дала ей все: талант, светлый ум, красоту, обаяние – все, кроме счастья...

***

Еще зимой 1942 г. стали поговаривать о возможности уехать из умирающего города через Ладожское озеро по «Дороге жизни». Но в ледяную зиму, под бомбежками для многих великая дорога могла стать (и становилась) дорогой смерти. Любочка сомневалась: под силу ли будет этот переезд больной Рае и ослабевшей бабе? Да и у нее самой, как она писала, «силушки осталось в половинушку». Надо было ждать навигации. Теплая пора наступила, когда нашей бедной Раи уже не было в живых.

Любочкины сборы в дорогу и организация отъезда кажутся настоящим чудом. Как могла эта истощенная немолодая женщина без посторонней помощи уложить не только все самое необходимое, но и вещи, которые были дороги, как память о разоренном семейном очаге?! Причем все было уложено так тщательно и бережно, что ни одна чашка не разбилась. Конечно, не забыты были и фотографии из бабушкиного альбома. Вещей оказалось много.

Любочка неохотно рассказывала нам о трудностях эвакуации. Ехали в теплушках. Дорога длилась месяц. На больших станциях эшелон загоняли на запасные пути. Никто не знал, как долго он там простоит. В дороге блокадников кормили. Но сухой паек и горячую пищу выдавали на станции, и за едой надо было пробираться через товарные составы, преграждавшие путь. Часто приходилось подлезать под вагоны, иной раз – перебираться через тамбуры товарняка. Как это было страшно! Ведь в любой момент состав мог тронуться. Но все смогла преодолеть наша Любочка. Силу придавала мысль, что скоро она и баба увидят нас.

С дороги Лида присылала открытки. Эшелон шел не по расписанию. И мы лишь приблизительно могли представить себе, когда наши родные прибудут в Новосибирск. В справочном на вокзале говорили неопределенно: «Не раньше, чем через 10 дней...»

Наконец настало время, когда эшелона следовало ожидать со дня на день. Мура каждый день много часов проводила на вокзале в надежде встретить своих. Когда прибывал очередной ленинградский эшелон, она несколько раз проходила вдоль всего состава, заглядывая в каждый вагон. Только теперь она могла ощутить весь ужас блокады. В теплушках она видела скелеты, обтянутые темной кожей. Живыми были только глаза, выражение которых не передать словами. Смотреть в них было страшно. Многие ленинградцы страдали голодным поносом, и тут же, у дверей вагона мужчины и женщины справляли свою нужду. Запах стоял невыносимый. Но Мура его не замечала. Тревога, растущая по мере того, как шло время, а наши все не появлялись, была так велика, что заглушала тяжелые впечатления. Мало ли что могло случиться в последние дни.

Обуреваемая черными мыслями, Мура совершала ежедневный обход прибывшего состава – от теплушки к теплушке. И вдруг на 6-й день у одной из открытых дверей она увидела родное, до неузнаваемости изменившееся худое лицо, озаренное улыбкой. Эта улыбка сияла таким счастьем, какое было превыше всего – перенесенных страданий, бомбежек, голода, удручающего долгого пути. Казалось, все забыто, все померкло перед долгожданной встречей.

Первые два месяца баба и Любочка провели за городом, в специальном санатории для блокадников. Лида привезла мать в Новосибирск на носилках, а в санатории баба встала на ноги. Пребывание ее там удалось продлить еще на месяц.  Вернувшись домой, еще далеко не окрепшая, Любочка сразу же погрузилась в наш быт.

Она так боялась стать для нас обузой, так хотела помогать, быть полезной! Но не в ее власти было облегчить жизнь всемером на 11-ти метрах. К тому же и прежде испортившиеся отношения с Ольгой, теперь и вовсе стали невыносимыми. Она давно поняла, что спасти квартиру можно было, подселив к себе одиноких женщин-врачей, приезжавших на стажировку в Новосибирск, не обременяя себя маминым семейством. И теперь изо всех сил старалась сделать нашу жизнь непосильно тяжелой.

Атмосфера ненависти сгущалась. Но неожиданно нам повезло. Комендант нашего и нескольких соседних домов преисполнилась сочувствием к нашей семье и помогла поменять комнату-клетку на бóльшую в соседнем домишке. Бытовые условия там были хуже некуда: печное отопление, одна уборная и единственный умывальник на весь этаж. Зимой и они переставали функционировать. Но стало просторнее, а главное – никаких хозяек! В длинный коридор выходили двери комнат, где люди жили изолировано, каждый сам себе пан! И наша семья вздохнула свободно. Любочку, пережившую блокаду, не пугал трудный быт. Со своей любимой Макочкой (Мурой) она топила углем печь (тот, кому не приходилось топить углем и особенно – угольной пылью, да при том экономить растопку и каждую спичку, не поймет, какой это труд). Вместе готовили они обед на этой печке, в специальном углублении, на электроплитке пекли оладьи, но не из жмыха, а из картофеля, запасенного на зиму. Все казалось бывшей блокаднице пищей богов.

С удовольствием она водила детей гулять, играла с ними. Господи, каким счастьем было все это! Над трудностями быта Любочка смеялась, шутила. А о жизни в блокадном Ленинграде никогда не вспоминала, имени Райдана не произносила.

С ней жилось легко и радостно, если бы не болела баба. Пережитое преследовало ее, особенно ночью – и чем дальше, тем сильнее. Она просыпалась, умоляя Лиду о помощи, жаловалась на голод и просила есть или кричала: «Бомба! Опять бомбежка!» Днем баба спала, а ночи стали кошмарными. Любочка сидела возле матери, ласково говорила с ней, пыталась успокоить, но напрасно. А ведь всем надо было рано вставать, идти на работу, браться за дела.

И на этот раз помог случай. Наша соседка неожиданно получила вызов в Москву и за сходную цену «продала» нам ключ от своей комнаты. Ночью Лида и мы перенесли туда бабу, и Мура с Лидой остались с ней. Сделали мы это незаконно. Но добрые люди в Горжилотделе помогли нам завладеть второй комнатой на законных основаниях. Однако болезнь бабы (сильный склероз) прогрессировала. Весной 1943 года она скончалась. Мы похоронили ее на кладбище далеко от дома. Место захоронения нам досталось плохое – на краю проезжей дороги. Но мы не очень огорчались. В нашей семье твердо живет убеждение: не земля, а наши сердца хранят любовь к тем, кто ушел из жизни. И пока мы их помним, они живы. А могилы... где только нет наших родных могил! В Таганроге, в Берлине, в Сибири, в Москве и Ленинграде, в Царском Селе, в Бостоне!..

***

Вскоре после кончины бабы мы узнали о смерти Роберта. Как уже говорилось, он был приговорен к десяти годам лагерей строгого режима, но с правом переписки. Мы регулярно с ним переписывались, изредка посылали ему посылки. В военное время это становилось все труднее. А главное – мы не знали истинного положения вещей.

Роберт погибал от голода, а мы были уверены, что в лагере, как и на воле, плохо с продуктами – и только. В 20-е годы Роберт и Надежда рассказывали, что заключенные умельцы лепят из размоченного хлеба удивительные вещи: красивые бусы, игрушечных зверюшек, даже шахматы. Робочка такие бусы мутно-синего цвета привез домой. Отсюда следует вывод: в тюрьме не голодали, хлеба было достаточно.

Лишь прочитав «Один день Ивана Денисовича», мы поняли всю меру нашей неосведомленности и вины перед Робочкой.

Зимой 1942-43 гг. наступил провал в нашей переписке. Долго длилось молчание. И вдруг – кем-то отправленное и чудом проскочившее письмо, отчаянный крик SOS: «Последний месяц был самым страшным в моей жизни. Теперь этот ужас позади, я прихожу в себя. Представьте себе, на днях даже ел жареную картошечку... Если можно, пришлите срочно посылку...»

Стали собирать посылку. Все было уже почти готово, когда прозвучал новый отчаянный крик о помощи. Кем-то отправленная телеграмма: «Срочно пришлите посылку!» Но когда мы собирались на почту, новая телеграмма: «Посылку пока не посылайте». Страшный смысл этих слов дошел до нас не сразу.  Не сразу мы поняли, что Роберт умирает и – это характерно для него – думает о нас, о детях: раз все равно – смерть, пусть добро останется для малышей.

Наступило молчание. Лишь через несколько месяцев мы получили открытку, написанную чьей-то чужой рукой: «Р.С. Гильман скончался 28 марта 1943 года». И – все. А еще через некоторое время пришла бандероль, на которой адрес был написан той же рукой. Это оказался том Стендаля со статьями о музыке – подарок Шуры, сделанный еще «на воле» и уцелевший у Роберта даже в лагерях. Книга эта и сейчас хранится у нас.

Не раз мы перелистывали потрепанный том Стендаля, тщетно пытаясь найти какую-нибудь запись, хоть слово, объясняющее тайну его гибели. Но кроме автографа «Р. Гильман» на титульном листе, в книге нет никаких следов. Она молчала и молчит, как молчат вещи о тайнах человеческой жизни и смерти.

***

В сентябре 1944 года вместе с Филармонией мы вернулись в Ленинград. Война еще не кончилась, и следы ее встречались на каждом шагу. Как горячо мечтали мы вернуться в родной наш Питер, но не таким рисовался он в наших мечтах! Полуразрушенные дома, груды обгорелых камней – все кричало о гибели и горе, все убивало радость возвращения домой.

А каково было Любочке идти по улицам города, недавно такого страшного, и вспоминать пережитое?! Но не в ее характере было терзать себя воспоминаниями. Да, она уехала отсюда без Райдана, а вернулась без бабы. Боль потерь не заглохла в ее сердце. Но с ней была Котинька, были любимые девочки и Шурочкины дети. Теперь надо строить новую жизнь на обломках прежней. И в этот нелегкий труд она стремилась внести свою лепту, как выяснилось вскоре, непосильную.

Шурина и наши комнаты были заняты. Пришлось взять свободную полуразрушенную квартиру и делать капитальный ремонт, а пока что ютиться у друзей. Мы обе были заняты строительством нового гнезда, мама очень скоро получила работу. Вся тяжесть домашних дел навалилась на Любочку.

День Победы мы встречали уже в новом жилище. И как только можно было там поселиться, Любочка тоже стала работать. Мальчиков устроили в детский сад, а затем они пошли в школу. Помимо работы, Любочка взвалила на себя груз хозяйственных забот наравне с нами, а быть может, и потяжелее. И нам, и себе самой она казалась двужильной. Увы, это было далеко не так. И она начала болеть, чем дальше – тем больше. Во время блокады она перенесла на ногах ангину и в результате получила осложнение на сердце. В конце 45-го года она свалилась. Сперва лежала дома. Мы надеялись, что она поправится. Но все чаще терзали сильные боли. Приходилось вызывать скорую помощь, а у нас не было телефона. Вспоминаем, как ночью по темному Сатроневскому мы метались от автомата к автомату, и на всех были срезаны трубки. А дома мучилась наша Любочка! Наконец она попросила, чтобы ее положили в больницу. Она недолго лежала там. В конце марта 1946 г. Любочка скончалась от инфаркта на руках у Муры.

До далекого Охтенского кладбища мы, молча, шли за гробом. В памяти вставали то наше детство, которое Любочка сумела сделать счастливым, то ее шутки и рассказы о спектаклях у постели больной Муры, то, как она колдовала в Клину у керосинки, готовя прикорм новорожденным, то ее счастливую улыбку, сиявшую на худом лице в дверях теплушки... Она всегда была с нами, возле нас. Она всегда была опорой семьи.

Она и теперь с нами в другом веке, в другой стране...

...В 1949 году производилось изъятие недобитых интеллигентов. Пересматривая картотеки, гебисты обнаружили, что по оплошности забыли репрессированную в 1930 году Губер-Гриц  Л.А. За ней пришли. Но, к счастью, уже не застали в живых... Нашу Любочку спасла смерть...

***

Когда мы вернулись в Ленинград, мама была уже известна как опытный специалист. Ее пригласили на такую же должность в методическом кабинете при горздраве, какую она занимала в Новосибирске. Теперь объем работы увеличился: С.А. Шнеерсон руководила ясельными педагогами всего Ленинграда. Она создала базовые ясли, организовала курсы усовершенствования ясельных педагогов, разработала программу занятий и курс лекций (ни программ таких курсов, ни учебников не было). Больше двадцати пяти лет читала она этот курс и каждый раз готовилась к очередной лекции так, словно читала ее впервые.

В методкабинете мама засиживалась допоздна. К ней приходили не только на консультацию, но и для того, чтобы излить душу, посоветоваться о семейных делах, выслушать слова утешения и приободриться. Знали, что у Сарры Абрамовны всегда найдется доброе слово и разумный совет.

Достигнув пенсионного возраста, мама никак не могла решиться уйти «на заслуженный отдых». Она так любила свою работу, «своих» малышей и сослуживцев! Помнится, не без гордости рассказывала, как пришла в ясли, где проводила показательные занятия с детишками. Увидев женщину в белом халате, они обознались, приняв маму за доктора. Испуганной стайкой сорвавшись с места, крича «Доколь!», «Доколь», – малыши попрятались – кто куда. Но вдруг раздался чей-то радостный голосок: «Это не доколь!  Это бабиська пьисья!» И вся стайка кинулась к маме.

Выйдя на пенсию в 70 лет, мама продолжала читать лекции, но все реже и реже. Жила она последние годы с нами в Царском Селе (г. Пушкин). Ездить в город становилось все труднее.

Мамины интересы не ограничивались ее профессией. Смолоду привыкла она много читать и всегда была в курсе современной литературы. В 60-е годы, когда литературная жизнь оживилась, когда появился «Новый мир» Твардовского, когда кипели страсти в студенческих аудиториях, в театральных залах, а на кухнях велись отчаянные споры, мама вместе с нами, с внуками и со своими чудесными таганрогскими и екатеринославскими друзьями – Лелей Кабо, Шурой Чухман, Этей Фридзель – всей душой включилась в эту напряженную жизнь. Она читала «Новый мир» от корки до корки, «бегала» с нами на встречи с журналами, на выступления молодых поэтов, на спектакли театра на Таганке.

Живой интерес проявляла мама и к работе своих дочерей: была в курсе наших увлечений, слушала рассказы о новых замыслах, делала меткие замечания.

Наши сверстники, встречаясь с мамой, поражались, как сочетаются в ней душевная молодость и старческая мудрость. Общаться с ней людям всех возрастов было интересно – начиная от ее старых подруг и кончая трехлетними друзьями.

Ее правнучка Юленька, летом жившая без Сили (так назвали ее когда-то внуки, а вслед за ними и мы все), встретив Силеньку после долгой разлуки, радостно воскликнула: «Вот кто мне нужен!»

Умерла мама 21 августа 1973 года и похоронена в Царском селе на Казанском кладбище.

***

Закрываем бабушкин альбом. И тени уходят в свой неведомый мир. Но тешим себя надеждой: быть может, мы не зря потревожили их. Хочется верить, что встреча с ними пробудит в чьей-нибудь душе любовь и сострадание к тем, кто сумел сохранить свое человеческое «я» в жестокий век, попав под колесо истории.

Примечание

[1] Моло – учитель музыки

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3847

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer4/Orlova1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

---