Berkovich

Весной и летом 1900 года внимание всего мира было приковано к Парижу: 14 апреля в присутствии знатных гостей из многих стран открылась Всемирная выставка, последняя в XIX веке. Страны-участники стремились показать, с каким научно-техническим багажом встречают они век двадцатый. Своим размахом и блеском выставка затмила даже II Олимпийские игры, проходившие с мая по октябрь во французской столице. Выставку посетило рекордное число человек – 47 миллионов, среди них было несколько миллионов немцев.

Немецкий павильон на набережной Наций, построенный в форме ратуши шестнадцатого века, возвышался над соперниками – в прямом и переносном смысле. Сердца немецких посетителей выставки переполнялись гордостью за успехи их родины. Германия показала миру революционные достижения в таких областях знания, которые должны были определять технический уровень наступающего века. Демонстрировалось множество разнообразных технических новинок: от промышленных методов сжижения газов до экономичных генераторов электроэнергии. Каталог немецких экспонатов, выпущенный на трех языках, содержал более 250 страниц иллюстрированного текста, свидетельствовавшего о превосходстве немецкой науки и техники. Много интересного говорилось и о самой Германии.

К примеру, с 1895 по 1899 годы население страны выросло с 52 до 55 миллионов человек и по сравнению с 1816 годом – удвоилось. Германия была молодой страной, 61 процент населения составляли люди моложе 30 лет. В среднем на одну семью приходилось 4,7 ребенка, и только один брак из 80 распадался из-за развода.

К Всемирной выставке был приурочен Второй международный математический конгресс, состоявшийся в августе там же, в Париже. Выступить с главным докладом организаторы конгресса предложили Давиду Гильберту, возможно, самому уважаемому математику своего времени. Его доклад, прочитанный 8 августа 1900 года в актовом зале Сорбонны, вошел в историю математики. Это было первое и до сих пор единственное сообщение, охватывающее почти все направления математической мысли. Гильберт сформулировал 23 нерешенные проблемы, которые во многом определили лицо математики двадцатого века.

Многие открытия, заложившие основу современной цивилизации, были сделаны в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков учеными, говорившими на немецком языке. Вильгельм Конрад Рентген открыл лучи, носящие теперь его имя, Фриц Габер синтезировал аммиак из воздуха, Макс Планк стал одним из создателей квантовой механики, Альберт Эйнштейн заложил фундамент теории относительности. Основополагающие результаты были получены и в социологии (Макс Вебер), и в психологии (венская школа Зигмунда Фрейда, Карла Густава Юнга, Альфреда Адлера), и в философии (Мартин Хайдеггер). Этот список можно было бы значительно расширить.

Через двадцать лет после учреждения нобелевских премий более половины всех лауреатов по физике, химии, биологии и медицине составляли немцы.

Несмотря на поражение Германии в Первой мировой войне, на позорный Версальский мирный договор (1918), на жесточайшую экономическую разруху и невиданную инфляцию послевоенных лет, несмотря на международный бойкот – немецких ученых не приглашали на интернациональные конгрессы и симпозиумы – Германия оставалась лидером научного мира. Немецкий повсеместно считался международным языком науки, без него специалист был бы не в курсе последних достижений в своей области.

Как же получилось, что страна Гёте и Гегеля, Гаусса и Гильберта, страна с таким славным культурным прошлым и с таким мощным интеллектуальным потенциалом смогла в двадцатом веке опуститься во мрак средневековья и потрясти мир кошмаром Холокоста? Над этой загадкой до сих пор бьются историки и литераторы, социологи и режиссеры, философы и юристы... Этой теме посвящены сотни научных монографий и документальных фильмов, тысячи статей, рассказов, повестей и романов...

Возможно, документальная история нескольких поколений знаменитой семьи Прингсхаймов, рассказанная ниже, добавит пару новых красок в общую картину прошедшего.

Конечно, судьба профессора Прингсхайма – талантливого математика, знатока искусств, одного из богатейших людей Мюнхена, владельца лучшей в мире коллекции старинной майолики – уникальна. Но она одновременно и типична для тысяч немецких евреев, поднявших науку и культуру своей страны до высот мирового уровня и оказавшихся впоследствии под колесами безжалостной гитлеровской диктатуры. Исследователи не устают поражаться: как же коротка дистанция от цивилизации до варварства и как легко души целого поколения могут пойти за дудочкой диктатора-крысолова.

В Мюнхене Альфред и Хедвиг Прингсхайм прожили вместе шестьдесят лет, из них почти полвека в прекрасном доме по улице Арси, 12.

В этом доме и сейчас всегда звучит музыка. Здесь с 1957 года располагается мюнхенская консерватория. Ее официальное название – высшая школа музыки и театра. И сто с лишним лет назад на музыкальные вечера в доме Прингсхаймов тоже собирался весь образованный Мюнхен. Никто не мог тогда предположить, что этот адрес будет вписан в одну из самых мрачных страниц немецкой истории.

Фрагмент здания Высшей школы музыки и театра, Мюнхен

В 1984 году президент мюнхенской консерватории Дитхардт Хелльман пригласил известного историка Голо Манна выступить на празднике в честь нового учебного года.

Историк вежливо отказался: слишком многое связывало его с этим местом. Он не мог и вообразить, заметил Манн в своем ответе, что когда-нибудь будет получать письма с обратным адресом, по которому почти полвека прожил его дед. Отец Голо Манна – лауреат Нобелевской премии по литературе Томас Манн – был женат на Кате, дочери математика Альфреда Прингсхайма.

Рудольф Прингсхайм – человек, сделавший себя сам

Альфред Прингсхайм родился в силезском городке Олау (Ohlau) в 1850 году в богатой еврейской семье. Его отец Рудольф Прингсхайм (1821-1901) владел угольными шахтами и железнодорожными предприятиями в Восточной Пруссии. Несколько поколений его предков занимались в Силезии торговлей. Но своим богатством Рудольф обязан, прежде всего, собственной предприимчивости.

Рудольф Прингсхайм родился в небольшом городке Эльс (Oels – ныне это польский город Олесница вблизи Вроцлава) в 1821 году, но прожил там недолго – через два года семья переехала в Олау, где торговля, чем занимался отец Рудольфа, должна была идти успешнее. Свой трудовой путь будущий миллионер начал с должности экспедитора, сопровождавшего телеги с железной рудой или каменным углем от шахт и рудников до ближайшей железнодорожной станции. Сеть узкоколеек тогда была еще недостаточно развита, поэтому приходилось пользоваться гужевым транспортом. Да и на имевшихся узкоколейках грузы везли не только локомотивы, но и лошади, которые шли между рельсами, таща за собой наполненные углем или рудой вагонетки.

В середине пятидесятых годов девятнадцатого века железнодорожная компания, осуществлявшая все перевозки грузов в Верхней Силезии, решила сконцентрироваться только на локомотивных перевозках и передала весь гужевой транспорт в аренду Рудольфу Прингсхайму. Через несколько лет стало ясно, что это решение для компании было серьезной стратегической ошибкой. В то время как дела Прингсхайма шли в гору, паровозное предприятие Верхнесилезского общества узкоколейных дорог подошло к черте банкротства. Оно срочно нуждалось в помощи, и первого октября 1861 года сорокалетний Рудольф Прингсхайм взял убыточное предприятие под свое управление.

Первым делом новый хозяин продал имевшиеся локомотивы и вернулся к гужевым перевозкам, которые многие считали несовременными и устаревшими. Только через десять лет, когда была построена достаточно густая сеть узкоколейных дорог, использование паровозной тяги стало, наконец, рентабельным, и Рудольф Прингсхайм заменил своих лошадок локомотивами.

Вне всякого сомнения, Рудольф Прингсхайм был человеком не только осмотрительным и осторожным, но и весьма дальновидным. Свои деньги он вкладывал сначала в построение сети рельсовых дорог в Верхней Силезии и только потом в модернизацию транспортных средств. «Сначала рельсы, потом паровозы», – так можно было бы сформулировать его основное правило. Деятельность Рудольфа Прингсхайма в организации грузовых и пассажирских перевозок в Верхней Силезии до сих пор не потеряла своего значения. В современной Польше и сейчас бегут поезда по рельсам, проложенным предпринимателем из Олау.

Когда Пруссия в 1884 году национализировала верхнесилезскую сеть узкоколейных дорог, на процветающем предприятии Рудольфа было в наличие 67 паровозов и трудилось 775 рабочих и служащих. Бывший хозяин получил солидную денежную компенсацию. Часть денег он вложил в основанное им акционерное общество «Феррум», дававшее большую прибыль. Кроме того, с Прингсхаймом был заключен договор на двадцать лет, по которому он мог оставаться управляющим предприятия вплоть до 1904 года. Женитьба на Пауле Дойчман (1827-1909) только увеличила богатство семьи: супруга Рудольфа была дочерью устроителя прусских королевских лотерей.

До окончания срока договора Рудольф Прингсхайм не дожил, он умер в 1901 году, успев многократно приумножить свое богатство и приобрести несколько поместий в разных частях Силезии. Кроме того, еще до национализации его предприятия он приобрел земельный участок в одном из самых престижных районов Берлина по адресу Вильгемштрассе, 67.

Строительство дворца Прингсхайма, проходившее в 1872-1874 годах, совпало с началом новой эпохи в истории Германии – в 1871 году разрозненные и часто воевавшие друг с другом княжества объединились в единое государство, так называемую кайзеровскую империю, Второй Рейх, со столицей в Берлине. Дом Прингсхайма, который проектировали известные архитекторы Густав Эбе и Юлиус Бенда, должен был стать не просто типичным дворцом богача, но был задуман как манифест нового времени, как вызов традиции и гимн культуре. Правда, культуре в понимании бывшего гужевого экспедитора из Олау, ставшего одним из богатейших людей Берлина.

В течение десятилетий дом служил достопримечательностью столицы и даже был подробно описан в монографии «Берлин и его строения»[1]. На современный взгляд дворец был, пожалуй, чрезмерно вычурный и эклектичный, как говорили в советское время, «с излишествами». Специалисты отмечали, например, что вместо обычного мрамора для облицовки дворца Прингсхайма использовали средневековую терракоту двенадцатого века. Из-за необычного для того времени многоцветия берлинцы называли этот дворец «пестрым домом».

Архитектура дворца никого не оставляла равнодушным: кто-то восхищался праздником в камне, кого-то коробила выставленная напоказ роскошь. Известный немецкий писатель Теодор Фонтане[2] написал про этот архитектурный стиль в письме жене: «Дурацкая архитектура[3], только портит Берлин».

Привлечь внимание и поразить прохожего – с такой задачей архитекторы справились успешно. На старой фотографии дворца на Вильгельмштрассе виден мощный фасад в стиле Ренессанса, над порталом две огромные рыцарские фигуры, поддерживающие внушительный восьмигранный эркер на втором этаже. Стены и пилястры бельэтажа отделаны цветной терракотой и как венец всего творения – роскошный фриз на золотом фоне между окнами последнего этажа, почти под крышей здания.

Фриз представлял собой шесть мозаичных картин, выполненных на знаменитой венецианской фабрике Сальвиати по эскизам одного из лучших мастеров того времени – придворного художника Антона фон Вернера. Как писал фон Вернер, он стремился отразить в картинах фриза суть мировоззрения и философии хозяина дома. Шесть картин представляют собой жизненный путь человека от колыбели до могилы. Их названия говорят сами за себя: «Детство», «Юность», «Счастье любви», «Счастье брака», «Старость» и «Смерть».

Фрагмент фриза работы Антона фон Вернера. "Старость"

Эти картины, как и все здание в целом, демонстрируют преклонение берлинского миллионера перед искусством. Цель жизни – не богатство, а красота, деньги только средство ее создать и донести людям. Символична предпоследняя картина – «Старость». В убеленном сединами патриции-меценате легко узнается Рудольф Прингсхайм. Покровительство культуре стало прочной семейной традицией. Не случайно среди его детей, внуков и правнуков столько ярких творческих личностей, ученых, музыкантов, литераторов... А его сын Альфред, страстный любитель музыки и профессиональный математик, стал собирателем выдающихся художественных коллекций.

Преданность Рудольфа Прингсхайма искусству засвидетельствовал его современник и близкий знакомый, банкир Карл фон Фюрстенберг, тоже приехавший в Берлин из Восточной Пруссии и ставший одним из заметных людей в немецкой экономике. В своих воспоминаниях банкир рассказывает о двух семьях Прингсхаймов, живших в то время в Берлине. В обществе Рудольфа называли «Прингсхайм узкоколейный», а его дальнего родственника Хуго (их дедушки были братьями) – «Прингсхаймом ширококолейным». Такое прозвище Хуго получил из-за непомерных амбиций занять высокое положение в обществе, стать близким человеком к королевскому двору. Сохранившиеся документы показывают, с какой настойчивостью и бестактностью добивался он титула тайного советника.

Дома обоих Прингсхаймов были постоянно открыты для гостей, большие приемы устраивались почти каждую неделю, но их участники редко пересекались. В доме Хуго принимали, как правило, высших офицеров и генералов, флигель-адъютантов и других представителей придворной знати. Эта публика не посещала дворец на Вильгельмштрассе. Зато постоянными гостями Рудольфа Прингсхайма были известные художники, музыканты и писатели.[4]

Внутреннее убранство дворца соответствовала художественным вкусам хозяина. К оформлению залов и кабинетов тоже были привлечены лучшие художники и скульпторы Берлина. Многие картины на стенах воспроизводили сцены из опер Рихарда Вагнера – любимого композитора хозяина дома, ставшего кумиром и его сына. Альфред сохранил и развил традиции родительского дома, став первым в роду Прингсхаймов интеллектуалом.

Дворец на Вильгельмштрассе не долго принадлежал семье Прингсхаймов. Паула продала дом в 1906 году через пять лет после смерти мужа.

Страсти по Вагнеру

Сын Рудольфа и Паулы учился сначала в школе в Бреслау (нынешний польский город Вроцлав), потом будущий математик вместе с родителями переселился в Берлин.

Альфред с детства любил и музыку, и математику, долгое время не мог выбрать между ними свою будущую профессию. Позднее к этим увлечениям добавилось собирание произведений искусства, и он стал владельцем богатейших коллекций картин, золотых украшений и итальянской майолики. Три страсти – математика, музыка и художественное коллекционирование – жили в нем постоянно.

В музыкальных кругах Прингсхайм был известен как страстный поклонник творчества Рихарда Вагнера, с которым познакомился еще школьником. Альфред перекладывал для фортепьяно его большие симфонические произведения, нередко сам исполнял свои переложения. Интерес к Вагнеру пробудил в сыне Рудольф Прингсхайм, считавший музыкальное образование детей важнейшим элементом воспитания.

В Мюнхене знаменитый композитор появился в 1864 году по приглашению недавно взошедшего на престол восемнадцатилетнего короля Людвига Второго. Новый правитель Баварии, которого его подданные не зря прозвали «принцем из сказки», был романтичным юношей, любил природу, музыку, живопись и поэзию. Но к управлению страной он был совершенно не готов. В шестнадцатилетнем возрасте он впервые услышал музыку Вагнера и остался до конца своих дней его благодарным слушателем и почитателем. В Вагнере Людвиг нашел себе наставника, которого буквально боготворил. Даже серьезнейшие государственные решения о войне и мире король принимал, только посоветовавшись с композитором. Злые языки говорили даже, что любовь к Рихарду молодого короля, всю жизнь избегавшего женского общества, была не только платонической. Как бы то ни было, Людвиг оплатил все долги маэстро, построил ему дом в районе Королевской площади и взял на себя все его текущие расходы.

Для пятидесятилетнего музыканта наступила пора относительного материального благополучия, особенно желанная после десятилетия нужды и скитаний. В прошлом ему редко когда удавалось надолго закрепиться на одном месте. Иногда ему даже приходилось исчезать из города, бросив все. В 1849 году он бежал из Дрездена, где уже был подписан приказ о его аресте как бунтовщика и мятежника.

Несмотря на громкую славу, Вагнер имел множество недоброжелателей и врагов. Он сам создавал их своим вызывающим поведением, идущим вразрез с принятой моралью и правилами приличия. В Мюнхене, например, он открыто жил с Козимой фон Бюлов, которая была дочерью его друга Франца Листа и женой Ганса фон Бюлова, единственного дирижера, которому маэстро доверял первые исполнения своих опер и симфоний. Рихард был более чем на 20 лет старше своей возлюбленной. У Ганса и Козимы уже было двое общих детей. В Мюнхене у Козимы родилась еще одна дочь, на этот раз от Вагнера. Несчастный Ганс попал в психиатрическую клинику, друзья советовали ему вызвать композитора на дуэль. Но влияние Вагнера оказалось сильнее. «Вы нужны мне оба», – приказал он, и фон Бюлов покорно продолжал дирижировать его произведениями.

В глазах законопослушных и религиозных бюргеров Вагнер был исчадием ада. К тому же король тратил на содержание композитора и постановки его опер громадные средства из казны. Против короля выступили все политические партии, народное возмущение готово было выплеснуться на улицы. И королю пришлось уступить, его любимый композитор опять попал в изгнание. Но свое покровительство Людвиг не оставил: он помог реализовать давнишнюю вагнеровскую мечту – построить оперный театр, не похожий ни на один из существующих.

Замысел Вагнера был весьма оригинальным. Зрительный зал должен был быть устроен так, чтобы слушатели отовсюду могли одинаково хорошо видеть сцену и слышать все, что там происходит. С этой целью во время спектакля впервые в театральной истории стали выключать в зрительном зале свет, а музыканты играли в оркестровой яме, тоже придуманной композитором-новатором.

Проект получился столь крупным, что даже возможностей короля оказалось недостаточно. Для сбора средств было создано некое подобие акционерного общества, которое выдавало патронажные сертификаты всем, кто жертвовал деньги на постройку театра.

Дом торжественных представлений (Festspielhaus) в Байройте

Альфред Прингсхайм одним из первых приобрел такой сертификат. Он и отца уговорил стать спонсором строительства, которое началось в 1873 году в Байройте. Торжественное открытие театра, названного «Фестшпильхаузом», состоялось в 1876 году. С тех пор там регулярно (в наше время – ежегодно) проходят «байройтские фестивали», руководимые кем-то из семьи Вагнеров. Прингсхайм не пропускал ни один фестиваль, не раз был гостем композитора на его байройтской вилле Ванфрид (Wahnfried).

Много лет спустя, в 1930 году, жена Альфреда Хедвиг вспоминала в газете «Фоссишен Цайтунг» (Vossischen Zeitung), что маэстро всегда разрешал своему юному почитателю присутствовать на генеральных репетициях своих сочинений, часто приглашал его на прогулки. Ни большая разница в возрасте, ни дистанция в общественном положении не мешали вести им весьма откровенные беседы[5].

У музыки Вагнера было множество преданных почитателей, но ее понимали далеко не все. Критика вагнеровских произведений выплескивалась на страницы газет и журналов, и тогда ценители его таланта вставали на защиту композитора. В 1873 году двадцатитрехлетний Прингсхайм за свой счет опубликовал статью[6] «Рихард Вагнер и его новейший друг», где показывал, что произведения Вагнера глубоко поэтичны, а критикам просто не хватает подготовки для понимания замысла автора.

Через год Альфред выступил с оригинальным сообщением о взаимосвязи творчества Вагнера с дарвиновской теорией эволюции. Об этом упоминает жена композитора Козима в своем дневнике от 10 ноября 1874 года.

Защита кумира не всегда ограничивалась словами, иногда дело доходило до драки. Один эпизод рассказывает Катя Прингсхайм в своих воспоминаниях[7].

В мае 1872 года в Байройте в течение двенадцати вечеров три раза повторялось исполнение знаменитой оперы Вагнера «Кольцо Нибелунгов», состоящей из четырех частей, так что один оперный спектакль занимал четыре дня. Как владелец сертификата Альфред Прингсхайм имел право заказать билеты на любой вечер. Эту возможность он не упустил и в этот раз.

После спектаклей приехавшие из разных городов гости обменивались впечатлениями в знаменитой байройтской пивной «Ангерман» (Angermann). Именно там услышал Альфред Прингсхайм нелестные слова о Вагнере. Известный берлинский критик достаточно громко назвал вагнеровские торжества в Байройте «чистым надувательством». Он даже взялся профессионально доказать, что все работы композитора, представленные публике, не стоят одного единственного вальса Штрауса. Эти слова глубоко ранили Альфреда, к тому времени уже изрядно захмелевшего. Не долго думая, страстный поклонник композитора встал, подошел к обидчику и разбил пивную кружку о его голову. Не зря Хедвиг Прингсхайм в уже упомянутых воспоминаниях называла мужа «одним из самых страстных, ревнивых и преданных вагнерианцев»[8].

После этого инцидента друзья стали в шутку звать Прингсхайма «Шоппенгауэром». Здесь обыгрывалась фамилия великого философа Шопенгауэра (Schopenhauer), которому Альфред никогда не мог простить нелюбви к математике, и слово Schoppen – пивная кружка (нем.).

Журналисты постарались сделать из скандала сенсацию. В местной прессе появились броские заголовки: «На улицах Байройта пролилась кровь!». Все это так напугало семейство Вагнеров, что отношения между композитором и его вернейшим почитателем охладели, и двери вагнеровского дома оказались для Альфреда Прингсхайма закрытыми.

Если бы не злосчастная стычка в пивной «Ангерман», встреча Прингсхайма с его будущей женой Хедвиг Дом могла состояться на несколько лет раньше. Она была на пять лет моложе Альфреда и происходила из известной в Германии семьи. Отец – Эрнст Дом (Ernst Dohm, 1819-1883) – был главным редактором популярного сатирического журнала «Кладдерадач»[9].

Мать – Хедвиг Дом, урожденная Шлезингер (Hedwig Dohm, geboren Schlesinger, 1831-1919) – известна как писательница и борец за права женщин. Родители были еврейского происхождения, но давно перешли в христианство.

Хедвиг часто бывала в гостях у Вагнеров вместе со своим отцом. Хотя Эрнст, по словам его друзей, нередко засыпал посреди довольно длинных оперных представлений, его, президента берлинского Вагнеровского общества, во время пребывания в Байройте ежедневно приглашали с дочерью к обеду на виллу Ванфрид. Увлекся бы тогда Альфред Прингсхайм, страстный поклонник Вагнера, дочерью эксцентричного редактора «Кладдерадача», сказать трудно. Но когда летом 1876 года он увидел Хедвиг на сцене знаменитого Майнингенского театра, то потерял голову и готов был немедленно жениться. Правда, влюбленным пришлось ждать еще два года, пока начинающий математик не остепенился и не получил должности приват-доцента в Мюнхенском университете.

Актриса Хедвиг Дом (в замужестве Прингсхайм)

Несмотря на то, что личные контакты Прингсхайма и Вагнера прекратились, Альфред всю жизнь оставался верным поклонником вагнеровской музыки, как святыню хранил адресованные ему письма композитора. В 1882 году, за год до смерти байройтского гения, Прингсхайм был на первой постановке знаменитой оперы «Парсифаль» в «Фестшпильхаузе».

Вряд ли тогда Альфред мог себе представить, что в страшные годы нацистской диктатуры именно из дома Вагнера протянется к нему рука помощи.

«Ценность математики»

Выбор между математикой и музыкой Альфред Прингсхайм сделал, как он шутил, в пользу первой и к счастью для второй. Математика оказалась главным делом его жизни. На небосклоне науки он не стал звездой первой величины, но был, без сомнения, интересным ученым и блестящим педагогом. Его достижения высоко оценивали современники.

Почти сразу после основания осенью 1890 года Немецкого математического общества[10] (НМО) Альфред Прингсхайм был избран его членом, а в 1906 году – председателем. Среди тех, кто занимал этот пост до Прингсхайма, были великие Георг Кантор (в течение четырех лет с 1890 до 1893 гг.), Феликс Клейн (в 1897 и 1903 гг.), Давид Гильберт (в 1900 г.)...

Знаменитый математик Оскар Перрон, слушавший лекции Альфреда в мюнхенском университете имени Людвига-Максимилиана и занявший там кафедру своего учителя после ухода того на пенсию (в 1922 году), написал в воспоминаниях о Прингсхайме, что он принадлежал к числу выдающихся и, если исключить годы нацистской диктатуры, наиболее результативных ученых своего времени[11].

Альфред Прингсхайм учился в Гейдельбергском университете и защитил там в 1872 году под руководством профессора Кёнигсбергера первую докторскую работу. Через пять лет в Мюнхене он получил вторую докторскую степень и должность приват-доцента. В мюнхенском университете имени Людвига-Максимилиана он проработал до своего ухода на пенсию в солидном возрасте семьдесят два года. Но и после этого он продолжал активно заниматься математикой.

Математическая карьера Прингсхайма, столь успешная в его зрелые годы, начиналась с откровенного провала. Еще до Мюнхена он попытался защитить вторую докторскую диссертацию в начале летнего семестра 1877 года в Бонне, но эта попытка сорвалась. Альфред не смог ответить на несколько вопросов, заданных не вполне по теме диссертации знаменитым профессором Рудольфом Липшицем[12]. Доцент должен свободно ориентироваться во всех областях математики, считал Липшиц, поэтому он резко отрицательно высказался о знаниях соискателя ученой степени. По мнению профессора, такие пробелы в образовании нельзя ликвидировать за месяцы, для этого потребуются годы. Кроме того, необходимо представить новую диссертацию, из которой было бы видно, что знания претендента стали существенно глубже и полнее.

Перспектива застрять в Бонне еще на несколько лет, чтобы готовить там новую диссертацию, не очень вдохновляла Альфреда. Он чувствовал в себе достаточно сил и знаний, чтобы претендовать на звание доцента. И в своей диссертационной работе был уверен. К тому же торопиться с защитой заставляло желание поскорее устроить свою личную жизнь: прекрасная Хедвиг Дом с нетерпением ожидала, когда ее жених займет прочное положения, чтобы можно было объявить о свадьбе. Поэтому молодой ученый решил защищать свою работу в другом университете. Через пару дней после своей неудачи в Бонне Альфред направился в Мюнхен, чтобы попытать счастья там. Учитывая присущее баварцам стремление к независимости и самостоятельности, Прингсхайм надеялся, что мнение боннских коллег не будет иметь там большого значения. Выбор оказался правильным.

Уже 4 июля 1877 года пишет Альфред своему доброму знакомому в Берлин, что его приняли в Мюнхене очень тепло, а администрация факультета постаралась ускорить обработку всех бумаг и уладить все формальности, чтобы провести защиту диссертации еще в текущем семестре, который вот-вот должен был закончиться.

Сама защита диссертации на тему «О принципах обновленной теории функций» прошла более чем успешно. Помимо комплиментов многих известных математиков, Прингсхайм получил предложение уже со следующего семестра начать читать лекции по алгебраическим методам в анализе и смежным темам.

В конце августа 1878 года свежеиспеченный доцент Прингсхайм направил в сенат Мюнхенского университета имени Людвига-Максимилиана официальное прошение о разрешении на брак с фройляйн Хедвиг Дом. Разрешение от администрации университета было получено уже на следующий день. Родители тоже не возражали против брака, и 23 октября Альфред и Хедвиг стали мужем и женой.

Служебная карьера Прингсхайма развивалась успешно, хотя и не очень быстро. Внештатным экстраординарным профессором он стал в 1886 году, а заветную должность ординарного профессора и кафедру математики в университете он получил, когда ему было уже за пятьдесят – в 1901 году. Правда, за несколько лет до этого его высокую квалификацию подтвердили выборы в Баварскую академию наук, членом-корреспондентом которой он стал в 1894 году. Через четыре года Прингсхайм был избран действительным членом. В «Докладах Баварской академии наук» были опубликованы основные результаты его математических исследований в период с 1895 года вплоть до начала нацистской диктатуры, когда его вычеркнули из членов академии. Печатался он и в других ведущих немецких научных журналах. В 1934 году список его математических статей насчитывал 106 работ.

Причину того, что звания ординарного профессора Прингсхайму пришлось ждать так долго, многие историки видят в антисемитизме руководителей министерства и университета. Альфред не подчеркивал, но и не скрывал, что он еврей. К религии он был равнодушен, но связей с еврейской общиной не прерывал. В официальных документах он в графу о религии либо записывал «вне религии», либо писал «иудейская». Впрочем, для богатой (в прямом и переносном смысле) натуры эти мелкие неприятности не очень омрачали жизнь.

До выхода на пенсию в 1922 году Альфред Прингсхайм был очень обеспеченным человеком. Положение ординарного профессора само по себе гарантирует высокий уровень жизни. Но даже среди коллег Альфред выделялся своими доходами. В ежегоднике «Имущество и доход миллионеров в Баварии» за 1914 год тайный советник, профессор, доктор Прингсхайм стоял на 33 месте. Его имущество оценивалось в 13 миллионов марок, а годовой доход составлял 800 тысяч марок. Для сравнения: средний доход университетского профессора составлял от 5 до 10 тысяч марок в год[13]. Основой богатства Прингсхайма было наследство, полученное от родителей.

Многие современники видели в трудах Прингсхайма развитие идей и методов знаменитого берлинского математика Карла Вейерштрасса, хотя Альфред не был его прямым учеником. Более всего Прингсхайма интересовали вопросы сходимости или расходимости последовательностей, рядов, цепных дробей и произведений. Он был признанный мастер создания, уточнения и обобщения критериев сходимости различных процессов.

Для Прингсхайма было принципиально важно добиться как можно более простого и элегантного доказательства теоремы при высочайших требованиях к строгости всех выводов. Этот стиль сейчас связывают с именем Эдмунда Ландау, ставшего в 1909 года профессором гёттингенского университета. В то время немногие математики заботились об обоснованности всех деталей доказательства. После работ Прингсхайма и Ландау положение изменилось, и в этом немалая заслуга их обоих.

И Прингсхайм, и Ландау не знали снисхождения к логическим пробелам в любой математической работе, кто бы ни был ее автором. «Работа над ошибками» велась, как правило, публично, немудрено, что у обоих математиков было немало обиженных недоброжелателей. В то же время, критика несовершенных работ оказывалась необыкновенно полезной для студентов и начинающих ученых.

Альфред Прингсхайм был прекрасным педагогом. Он не жалел ни сил, ни времени, чтобы сделать результат понятным даже для тех, кто только начинал знакомиться с проблемой. Почти десять лет ученый занимался тем, чтобы упростить и обобщить знаменитую работу Адамара о трансцендентных функциях, опубликованную в 1892 году. Зато в изложении Прингсхайма этот раздел стал образцом математической элегантности и простоты.

Оскар Перрон вспоминал, что лекции профессора Прингсхайма слушали с напряженным вниманием от первой до последней минуты, а лектор разнообразными шутками и анекдотами не давал студентам заскучать. Кстати, мало кто из нынешних школьников и студентов знает, что обозначение «ln» для натурального логарифма придумал Альфред Прингсхайм.

После ухода на пенсию в 1922 году математик посвятил пять лет жизни изданию курса лекций, охватывающего весь анализ и некоторые разделы теории чисел. В этом печатном труде, ставшем настольной книгой для нескольких поколений студентов, немало остроумных разговорных примечаний, за которыми угадывается неповторимый стиль мюнхенского преподавателя, считавшего юмор обязательным инструментом лектора.

С увлечением занимался Прингсхайм историей математики. Со свойственной ему придирчивостью проверял он научные факты и вскрыл не одну ошибку в авторстве той или иной теоремы. Его исследованиям помогала уникальная библиотека старинных математических книг, которую он собрал в своем роскошном доме. В тех проблемах, чья история его интересовала, Прингсхайм всегда доходил до первоисточника. Он перечитывал огромное количество книг и журналов, замечая ошибки в утверждениях, считавшихся безукоризненными. Свои находки он публиковал в серии «Критико-исторических замечаний», которые выходили с 1928 по 1933 год в «Докладах Баварской академии наук».

Ему удалось, например, показать, что все результаты Карла Гаусса о разложении тангенса в цепные дроби, считавшиеся пионерскими, были задолго до того и значительно более полно и обоснованно изложены Даламбером.

Знание истории математики и отменная эрудиция пригодились Прингсхайму во время работы над отдельными разделами многотомной «Энциклопедии математической науки», издававшейся в 1898-1901 годах. Его перу принадлежат там главы о сходимости различных процессов и об основаниях общей теории функций. По признанию Оскара Перрона, тексты Прингсхайма, содержащие богатейшие обзоры первоисточников, стали настоящей находкой для всех, кто работал в этих областях.

В 1904 году Альфред Прингсхайм выступил в академии со специальным докладом «О ценности математики и ее якобы ненужности». Выступление произвело сильное впечатление не только на коллег-математиков, но и на академиков других отделений. Речь Прингсхайма, как всегда яркая и остроумная, вызвала интерес к математическим проблемам и за стенами академии. Особенно заинтриговала общество полемика с Шопенгауэром, которого Прингсхайм уличил в непонимании сути математических построений и даже в искажении одного афоризма Георга Лихтенберга[14]. Эта полемика дала повод друзьям Прингсхайма вспомнить шутливое прозвище, данное ему после скандала в Байройте.

В возрасте 72 года Прингсхайм отошел от лекторской деятельности, но не перестал активно участвовать в математической жизни. Очень заметной была его роль в мюнхенском «Математическом кружке», которым он руководил вместе с двумя более молодыми математиками Карлом Либманом[15] и Фридрихом Хартогсом[16]. Оба были на двадцать четыре года моложе Прингсхайма, и оба закончили жизнь трагически. Либман умер в 1939 году, не успев эмигрировать из нацистской Германии, Хартогс покончили жизнь самоубийством в 1943 году, чтобы избежать неминуемой депортации в концлагерь.

Мюнхенский «Математический кружок» был создан в начале двадцатого века Феликсом Клейном, чтобы сблизить математику и технику. В отличие от многих берлинских коллег, отстаивавших чистоту математики, Клейн был убежден в перспективности прикладной науки. В созданном им Кружке участвовали ученые из Технического университета Мюнхена, знакомые с инженерными задачами, и математики из Мюнхенского университета имени Людвига-Максимилиана. На заседаниях Кружка обсуждались доклады из разных областей науки и техники, что помогало не только решать промышленные проблемы, но и двигало вперед саму математику.

По словам известного ученого Георга Фабера (1877-1966)[17], Альфред Прингсхайм был душой «Математического кружка». На его докладах зал был всегда полный.

Заседания Кружка продолжались вплоть до 1936 года. Мюнхенским математикам удавалось до поры сохранять какую-то независимость от нацистских властей. Из десяти профессоров математики, бывших в гитлеровской Германии баварскими академиками, не было ни одного члена национал-социалистической партии. Среди приват-доцентов убежденным нацистом был только один: Бруно Тюринг (Bruno Thüring). Именно он потребовал, ссылаясь на указание какого-то партийного функционера, запретить евреям Прингсхайму, Либману и Хартогсу участвовать в заседаниях Кружка.

В то бесправное для евреев время слово нацистского чиновника приравнивалось к закону. Но мюнхенские математики проявили солидарность с преследуемыми коллегами. Было единогласно решено, что без изгнанных ученых заседания продолжать невозможно, и Кружок перестал существовать. После войны он возродился с новым именем «Математический коллоквиум».

Семейные сцены

О свадьбе Альфреда и Хедвиг в воспоминаниях членов семьи почти ничего не говорится. Скорее всего, она проводилась не по религиозному обряду, это была простая гражданская регистрация брака, состоявшаяся 23 октября 1878 года. Супруги относились к разным религиям: Альфред в официальных бумагах университета указывал в графе религия: «иудейская». Хотя Хедвиг и имела еврейские корни, ее ничего не связывало с религией предков. Ее отец, Эрнст Дом, выходец из бедной еврейской семьи, еще в детстве был крещен и по желанию своей набожной матери выучился на протестантского теолога. Не мудрено, что и Хедвиг была крещена ребенком по евангелическому обряду.

К выбору Альфреда его родители отнеслись одобрительно. В берлинском дворце Прингсхаймов богатая коллекция картин художника Антона фон Вернера пополнилась еще одним большим полотном. На нем в аллегорической форме изображена семья хозяина дома с еще одним новым участником. Персонажи, одетые в костюмы эпохи ренессанса, легко узнаются: патриарх Рудольф, играющий в шахматы с сыном Альфредом, сидящая в кресле мать семейства Паула... Рядом с ней стоит молодая женщина, удивительно похожая на Хедвиг Дом, бывшую актрису Майнингенского театра, ставшую женой Альфреда.

Через тридцать лет, 23 октября 1908 года, Хедвиг Прингсхайм напишет своему близкому другу литератору Максимилиану Хардену[18] грустное письмо, в котором с присущим ей юмором говорит о юбилее: «Представьте, Харден, сегодня тридцать лет, как я замужем. Люди стареют; Вы полагаете, мне уже надо носить капор? Альфред, тоже юбиляр, эту печальную дату забыл. Вчера вечером он уехал по делам на два дня в Берлин и оставил меня одну наслаждаться счастливыми воспоминаниями... Я послала ему поздравительную телеграмму, теперь он должен привезти мне что-нибудь хорошенькое. Скорее всего, то, что мне абсолютно не нужно. Возможно даже капор»[19].

Сам Альфред вряд ли сомневался в том, что его брак счастливый. Насколько известно из воспоминаний современников, а также из литературных произведений его тещи Хедвиг Дом, писавшей своих героев с членов семьи ее дочери, он любил свою красивую, элегантную, остроумную и находчивую жену, бывшую душой всех общественных приемов и концертов в доме на улице Арси. Абсолютно верен ей он не был, но «молился на нее и носил на руках».

Альфред и Хедвиг внешне были примечательной супружеской парой. Она – высокая, стройная, элегантная дама, отлично владеющая собой. Он – маленький, всегда тщательно одетый, остроумный, иногда саркастичный спорщик с взрывным характером, заядлый курильщик, любитель шуток и каламбуров, знаток и любитель женской красоты.

О том, что Альфреда всегда привлекали высокие женщины, Хедвиг написала в одном из писем Хардену в том же 1908 году: «Альфред ходит смотреть прелестную индийскую танцовщицу Рут Денис дважды в неделю, так как для маленьких мужчин необыкновенно длинные конечности представляют непреодолимое обаяние»[20]. Это в какой-то мере объясняет, почему Альфред увлекся молоденькой длинноногой актрисой знаменитого Майнингенского театра.

Что же нашла Хедвиг в начинающем математике? Об этом можно только гадать. Через полтора года работы в театре она понимала, что ее артистическая карьера вряд ли будет ослепительно успешной, а брак с перспективным и состоятельным человеком сулил надежное положение в обществе. Но сводить все только к материальным аргументам было бы неправильно. Не случайно в особенно интимных письмах она часто называет Альфреда «ужасно сладким маленьким мужчиной».

В браке Альфред пользовался большой свободой, его увлечения не были тайной не только для жены, но и для детей. На вопрос старшего сына, почему отец ведет себя, как «отпетый ветреник», Хедвиг ответила: «Каждый вправе делать то, что доставляет ему удовольствие».

Вряд ли ей доставляло удовольствие поведение ее мужа, но о разводе она никогда не помышляла. Ее детство и юность прошли в не очень благополучной семье. Опыт ее матери, научившейся философски смотреть на чудачества Эрнста Дома, помог Хедвиг Прингсхайм стать достаточно мудрой и сохранить семью, а с ней и высокий социальный статус для детей и для себя самой.

О том, позволяла ли она себе такую же свободу чувств, какую признавала за Альфредом, сказать трудно. Падкое на сплетни мюнхенское общество одно время страстно обсуждало роман Хедвиг Дом «Сибилла Дальмар», вышедший в свет зимой 1896/97 годов. Скандал угрожал доброму имени дома Прингсхаймов и мог бросить тень на его гостей.

В основе романа лежали письма Хедвиг Прингсхайм, которые она в течение многих лет еженедельно писала матери. В героине романа Сибилле без труда узнавалась жена мюнхенского математика. Муж героини романа – Бенно Рафало – богач, заядлый курильщик, любитель «мужских» анекдотов и слабого пола. Как и Прингсайм для Хедвиг, Бенно Рафало купил для Сибиллы красивую квартиру, а ровно через семь лет, когда стал одним из первых богачей Мюнхена, построил чудесный дом с большим садом, «настоящий дворец». В нем устраивала Сибилла приемы для знатной публики. Вряд ли кто-либо из читателей не вспомнил здесь знаменитые чаепития в доме по улице Арси, 12.

Описание общества, посещавшего приемы в доме Сибиллы, выглядело оскорбительной карикатурой: знатность оказывалась вымышленной, манеры – плебейскими, язык – исковерканным.

Уже подобные описания могли вызвать неудовольствие гостей дома Прингсхаймов. Но настоящий скандал спровоцировало то место романа, в котором повествуется о влюбленности Сибиллы, бывшей в то время матерью большого семейства, в некоего барона Хели фон Хеллстрём, у которого был реальный прототип – балтийский барон Астаф фон Транше.

Автор романа – Хедвиг Дом – стремилась, прежде всего, привлечь внимание читателя к главной теме ее жизни – женской эмансипации, но и дочь, и зять писательницы оказались в очень щекотливом положении. Через двадцать лет в письме к Хардену Хедвиг Прингсхайм вспоминала, что «из-за книги мамочки на меня спустили свору собак».

Ученик и верный друг Альфреда Прингсхайма математик Оскар Перрон считал даже, что реноме семьи Прингсхаймов было безнадежно испорчено этим скандалом.

Пожалуй, здесь он немного сгустил краски. Даже если кто-то из «друзей» и коллег, которых хорошо знал Перрон, на какое-то время прервал визиты в дом Прингсхаймов, нашлось немало известных современников, не придавших скандалу внимания или, наоборот, подчеркивавших уважение и доверие к хозяйке дома на улице Арси. Среди них был знаменитый композитор Рихард Штраус, который в письме к Хедвиг, датированном декабрем 1898 года, писал о своем сожалении, что он на премьере оперы «Гунтрам» не смог ей лично высказать свои комплименты.

О том, что авторитет дома Прингсхайма не сильно пострадал, свидетельствует сватовство молодого, но уже известного литератора Томаса Манна к дочери Прингсхаймов Кате, которое состоялось через шесть лет после выхода «Сибиллы Дагмар». Томас Манн был очень чувствителен к общественному мнению и ни за что не стал бы рисковать своей репутацией.

Был ли в действительности у Хедвиг Прингсхайм страстный роман с балтийским бароном, неизвестно. Кроме слухов и красочных описаний в книге ее матери («Он вулкан. Можешь себе представить, как любит вулкан! И он прекрасен, как юный бог...»), не сохранилось никаких прямых свидетельств. Зато об увлечениях Альфреда Прингсхайма знал и говорил весь Мюнхен.

Особенно много судачили о многолетней связи Альберта с певицей Милкой Тернина, ставшей другом дома и приятельницей Хедвиг. Сохранилась фотография одного из воскресных чаепитий в доме Прингсхаймов, на которой изображена Милка за одним столом с Хедвиг, Альфредом и их детьми.

Детям разрешалось обсуждать поведение отца, да и сам он нередко участвовал в таких обсуждениях. В записных книжках Хедвиг есть пометка о разговоре с дочкой в декабре 1891 года. Семилетняя Катя говорит, что отец слишком ухаживает за «кошкой Милкой[21]», как будто он хочет жениться на ней – по крайней мере, на годик, пока у нее не родится ребенок. А на вопрос отца, в чем же проявляется его ухаживание, Катя ответила: «Ты ведешь себя как вдовец, который хочет другую жену».

Хедвиг хватило мудрости и терпения сохранить хорошие отношения с соперницей, избежав осложнений в семье. Дети тоже видели в Милке не только подругу отца, но и друга дома. Когда певице пришлось выступать после большого перерыва, вызванного тяжелой болезнью, маленькие слушатели из дома Прингсхайма подарили ей все вместе лавровый венок.

Дружеские отношения с Милкой сохранялись всю жизнь. В письме, посланном дочери в Принстон в 1940 году, Хедвиг с горечью сообщает о смерти своей бывшей соперницы: «До самого конца мы состояли в дружеской переписке, тогда как твой отец, в духе всех мужчин, просто вычеркнул ее из памяти, когда прекратились их эротические отношения».

И к другим увлечениям ее мужа Хедвиг относилась снисходительно и с пониманием, почти по-матерински. В 1924 году она пишет подруге: «Альфред, несмотря на преклонный возраст, деятелен, бодр и всегда влюблен... Мой семидесятичетырехлетний «ужасно сладкий маленький мужчина» сохранил внутренний огонь, который его оберегает и поддерживает. Он, действительно, остается юным и свежим: работает, живет и любит, словно молодой – добро же ему!».

Сразу после свадьбы, в октябре 1878 года, Альфред и Хедвиг Прингсхаймы переехали в новую квартиру на Софиенштрассе, 6. Квартира вначале казалась просторной, занимала целый этаж в доме напротив Стеклянного дворца[22] с видом на старый ботанический сад. Здесь быстро растущая семья мюнхенского математика прожила следующие двенадцать лет, пока не переехала в собственный дом на улице Арси, 12.

Дети не заставили себя долго ждать. В августе 1879 года родился первый сын Эрик, через полтора года, в марте 81-го, – Петер, еще через год, в апреле 1882, – Хайнц. А на следующий год, в июле 83-го, появились на свет близнецы – Клаус и Катя.

За неполных пять лет супружества Хедвиг Прингсхайм родила пятерых детей! Легко представить себе, какая нагрузка легла на молодую мать. И хотя в доме всегда было вдоволь прислуги, воспитанию и развитию детей Альфред и особенно Хедвиг отдавали много сил и времени. Дневники, которые вела мать, показывают, как продуманно и последовательно решалась в семье главная задача: воспитать всесторонне развитых, подготовленных к жизни самодостаточных людей, способных самим развивать и реализовывать свои способности и таланты.

Зная судьбы детей Прингсхаймов, можно сказать, что эта невообразимо сложная задача была во многом успешно решена. Жизнь с трудом поддается управлению. Судьба человека определяется не только воспитанием и образованием, данными в детстве. На нее влияют тысячи других факторов, часто нами не контролируемых. Жизнь старшего сына сложилась не так, как хотели бы родители. Братья же и сестра Эрика стали достойными, творческими людьми, оставившими добрый след в истории двадцатого века. Роль родителей и домашнего воспитания при этом невозможно переоценить.

Музыка в доме Прингсхаймов была естественной частью ежедневного быта. Дети росли под звуки домашних концертов и отцовской игры на фортепьяно. Как-то бабушка Паула высказала опасение, что это мешает детям спать, на что ее пятилетний внук возразил: «Напротив, для нас это как колыбельная».

Когда мальчикам было от полутора до трех лет, в их детской комнате висели фотографии знаменитых музыкантов, и, по крайней мере, старшие могли назвать их имена после того, как им раз или два объяснили, кто есть кто.

С шестилетнего возраста дети стали посещать театр. Еще через пару лет родители брали их с собой в оперу. Многие мелодии и темы были знакомы маленьким слушателям по домашним исполнениям и переложениям отца для фортепиано.

После обеда устраивались чтения вслух, во время которых бывшая актриса Майнингенского театра не только декламировала детям отрывки из драм Шиллера, но и читала пьесы своей матери, в которые нередко включались забавные выражения ее внуков. Однажды Эрик заметил, что знает, как пишутся бабушкины пьесы: она просто записывает то, что говорят у них в доме.

Старшие дети Прингсхайм - Эрик, Петер и Хайнц

Общеобразовательную школу дети Прингсхаймов не посещали, их готовили к гимназическому курсу дома. Гимназия была и остается в Германии необходимой ступенью для поступления в университет. Только сдав гимназические экзамены, называемые «абитур» («Abitur»), можно было рассчитывать на получение звания студента университета. Тогда в гимназии учились только мальчики, и Кате пришлось проходить весь курс дома и сдавать абитур экстерном.

К гимназии мальчиков готовили лучшие учителя. Кроме того, специальные преподаватели занимались с детьми иностранными языками. Стать полиглотом в доме Прингсхайма было не сложно: дети тренировались в языках во время многочисленных зарубежных поездках, в которых они часто сопровождали родителей. Кроме того, помогало и общение с иностранными гостями дома, которых было немало.

Символом счастья и благополучия семьи Прингсхаймов висела в гостиной картина «Детский карнавал» художника Фридриха Августа фон Каульбаха[23], написанная в 1888 году.

Картина «Детский карнавал» художника Фридриха Августа фон Каульбаха

На ней были изображены все пятеро детей в карнавальных костюмах. Картина стала известной и за пределами дома на улице Арси, ее напечатали несколько немецких журналов. Одна из репродукций картины висела в доме любекского сенатора Томаса Йохана Генриха Манна[24]: над письменным столом его сына Томаса, будущего знаменитого писателя. Вряд ли четырнадцатилетний юноша мог предположить, что пятилетняя девочка, изображенная на картине слева от братьев, станет его женой и матерью шести их детей. Рационально объяснить такие знаки судьбы трудно, а понять можно только спустя годы.

Но вернемся в Мюнхен, в дом профессора Прингсхайма. Детям в нем был отдан целый этаж. На современный взгляд это может показаться странным, но в доме, где места было вдоволь, мальчики, пока не подросли, спали все в одной большой комнате, у Кати была своя, где спала также ее гувернантка. За спальнями шла просторная детская, где вдоль стен размещались шкафы с разнообразными игрушками и книгами, за ней – общий зал для занятий, где, как в школе, каждый ребенок имел свою парту. У окна в сад стоял небольшой рояль для близнецов, унаследовавших музыкальные способности отца. Все дети воспитывались в одинаковых условиях, но выросли, как часто случается, разными.

Петер и Хайнц после окончания гимназии поступили в университет: Петер на физический факультет, Хайнц – на археологический. У Петера проблем с учебой не было, он успешно получил диплом, защитил диссертацию и стал профессором физики берлинского университета, а после эмиграции работал в Бельгии и США.

Хайнц, как и отец, разрывался между двумя профессиями: он хотел стать и археологом, и музыкантом. Перед последним экзаменом на археолога он неожиданно решил получить музыкальное образование и перешел на другой факультет. Гуманитарный дух царил и в его семье. Женой Хайнца стала русская художница Ольга Марковна Меерсон, ученица и бывшая близкая подруга Анри Матисса. Сам Хайнц стал впоследствии известным музыкальным критиком, музыковедом и композитором.

Клаус добился больших успехов как дирижер, учился в Вене у знаменитого Густава Малера, концерты под управлением Клауса имели успех у строгих венских слушателей. Потом он попробовал себя в Праге как режиссер. Хедвиг сообщала в письме 1912 года о триумфе постановки Клауса у пражской публики: «Он, действительно, очень хороший режиссер и отдается этому делу всей душой. Но оно и изматывает всю душу. По мне было бы лучше, если бы он был хорошим капельмейстером. Надеюсь, он найдет путь назад, так как он, в самом деле, толковый музыкант».

Надежда матери сбылась, Клаус вернулся к музыке, правда, на краю земли – в Японии. Там он практически до конца жизни работал дирижером, руководителем крупного оркестра, сам писал музыку. Именно Клаус Прингсхайм познакомил японцев с творчеством Рихарда Вагнера, Густава Малера, Рихарда Штрауса... У японских слушателей творчество Клауса пользовалось неизменным успехом. В Европе ему везло меньше. После 1945 года Западная Германия ни разу не дала ему шанса продемонстрировать на родине свое мастерство. Только ГДР открыла для него двери знаменитого лейпцигского концертного зала «Гевандхаус».

Самым любимым у матери был ее первенец – Эрик. Он больше других восхищал ее своим ранним развитием, с ним было связано большинство ее надежд, и он же принес ей больше всех горя и разочарований.

С детства любивший лошадей Эрик хотел стать офицером, но в военную академию его не приняли, поговаривали, что из-за еврейского происхождения. Учеба на юридическом факультете Кембриджа, куда его послал отец, не была успешной. Эрик прогуливал занятия, жил на широкую ногу, для чего занимал у знакомых все более крупные суммы. До поры до времени отец погашал долги непутевого сына, но когда в летний семестр 1905 года они достигли астрономических величин, стало ясно, что ситуация требует решительных действий.

На семейном совете договорились отправить Эрика подальше от соблазнов цивилизации, чтобы он смог начать новую жизнь. В то время интенсивно развивались страны Латинской Америки. Многие немцы уезжали туда в надежде разбогатеть, в Бразилии, Парагвае и других латиноамериканских странах создавались немецкие колонии. Эрика решили направить в Аргентину, где у Альфреда Прингсхайма были влиятельные знакомые.

В письме Максимилиану Хардену в июне 1905 года Хедвиг сообщала, что «Эрик уезжает в Буэнос-Айрес 9 июля, и кто знает, когда и как я его увижу, и увижу ли вообще! Вы же знаете, что он мое кровное дитя со всеми его мне хорошо известными слабостями, ошибками и дурным поведением. Легкомыслие, с которым он делал долги, и то, как он их делал, все его поведение перешли границы возможного, и он должен уехать»[25].

Как ни тяжело было матери смириться с таким решением, она не могла не признать, что отец вел себя в этом конфликте «чрезвычайно правильно и великодушно». Альфред Прингсхайм снова оплатил все долги сына, дав ему возможность через известное время вернуться назад честным человеком и занять специально для него открытую на три года государственную должность.

Сама Хедвиг не очень верила в то, что Эрик встанет на правильный путь. В том же письме она откровенно признается: «Здесь идет речь не об обычном легкомыслии или расточительном образе жизни молодого человека из так называемого богатого дома. В случае с Эриком все значительно глубже, его поведение – это не действия преступника, а частично – только частично – сумасшедшего, и ему нужен психиатр. У которого, впрочем, я уже была».

С отъездом Эрика в душе Хедвиг словно что-то сломалось. Своему верному другу Хардену она жаловалась: «Безрадостно течет моя жизнь. Кажется, у меня пропала способность радоваться, исчез интерес к жизни... Я ем, сплю, хожу гулять, читаю, занимаюсь хозяйством, но при этом я автомат, которому все, что он делает, глубоко безразлично. Похоже, в моем организме где-то выскочило перышко, и я сломалась. Может быть, какой-то искусный механик смог бы меня починить...».

Таким искусным механиком оказалась ее дочь – Катя Прингсхайм. К моменту отъезда Эрика она уже была замужем и ждала ребенка. Несмотря на это, она постоянно заботилась о матери, не давая ей «уходить в себя». У Кати не было сомнений, как назвать ее первенца. Если это будет мальчик, то Эрик, если девочка, то Эрика.

Эрика Манн родилась девятого ноября 1905 года, и у бабушки сразу появилось множество новых забот, отвлекавших ее от мыслей о несчастном сыне. Но забыть его Хедвиг, конечно, не могла. Через два года, преодолев нешуточное сопротивление Альфреда, она вырвалась проведать Эрика в Аргентине.

Путешествие светской дамы одной через океан было редкостью в начале двадцатого века. Не раз приходилось ей сталкиваться с грубостью, невоспитанностью, а то и переносить оскорбления со стороны незнакомых мужчин. Но самые большие разочарования ждали ее при встрече с сыном, который, как жаловалась она в письме, «совершенно не изменился, ни в хорошем, ни в плохом». Эрик опустился, жил в грязи и убожестве, но строил планы купить сельскохозяйственную ферму и начать новую жизнь. «Он как ребенок, который не понимает, что творит», – сокрушалась мать. Она провела с сыном два с половиной месяца.

Катя и Томас Манн с дочкой Эрикой на пути в Америку, 1937 год

С тяжелым сердцем вернулась Хедвиг в начале марта 1908 года в Мюнхен. Через несколько месяцев из Аргентины пришло первое обнадеживающее известие. Эрик сообщал, что он женился на «простой, умной и надежной женщине» и они вместе купили, наконец, ферму, где будут выращивать телят, разводить свиней и сеять кукурузу.

Однако мать скептически оценивает возможности сына: «Эрик, бедный добрый дурачок, женился за морем, боюсь, опять не очень умно».

Опасения Хедвиг были не напрасны. В январе 1909 года из Аргентины пришло известие о смерти старшего сына Прингсхаймов. Причина смерти была неизвестной. Говорили о случайном отравлении, но у матери возникли подозрения, что это был не несчастный случай, а преднамеренное убийство.

Доказательств этому не было никаких, но подозрения еще больше укрепились, когда вдова Эрика приехала в Мюнхен к родителям ее покойного мужа в надежде получить от них материальную помощь. Хедвиг не могла дождаться, пока эта чужая женщина не уедет. Ее рассказу, что Эрик сам себя отравил, родители не могли поверить. «Каждое слово – ложь», – рассказывала Хедвиг о визите снохи своему доверенному другу Хардену. Когда через месяц из Буэнос-Айреса пришел гроб с телом Эрика, Хедвиг втайне от вдовы заказала патолого-анатомическое исследование трупа. Вскрытие не нашло никаких следов яда. Однако это не убедило мать. «Если она и не убила Эрика, то довела его до смерти. Она вышла замуж за него по расчету, а когда расчет не оправдался, решила убрать Эрика со своего пути», – убежденно писала Хедвиг.

Эрика кремировали и похоронили в Ульме. Его судьба оставалась незаживающей раной для родителей, которые видели и свою вину в том, что отправили сына на край света.

И вновь утешением и поддержкой для матери стала ее дочь. Через два месяца после смерти Эрика Катя родила третьего ребенка, мальчика, которого назвали «ангелом» – его полное имя было Ангелус Готтфрид Томас Манн. Слово «Ангелус» вскоре сократилось до «Гелус», из которого образовалось оставшееся за ним всю жизнь имя – Голо. Голо Манн стал одним из любимых внуков Хедвиг Прингсхайм.

Томас и Катя Манн с детьми Эрикой, Клаусом и грудным Голо

Но пора подробней рассказать о самой Кате Прингсхайм, единственной дочери Альфреда и Хедвиг.

В доме Прингсхаймов не забывали заветов бабушки – Хедвиг Дом, посвятившей всю свою жизнь отстаиванию прав женщин, важнейшим из которых она считала возможность получить равное с мужчинами образование. Денег на обучение родители не жалели, у Кати были первоклассные домашние учителя, и летом 1901 года она успешно сдала экстерном экзамены по программе классической гимназии.

Вместе с Катей экзамены сдавали еще двое – граф Ольденбургский и Хертефельдский, которому, видно, высокий титул не позволил посещать обыкновенную гимназию, и дочь почтмейстера, которой, как и Кате, нельзя было тогда учиться вместе с мальчиками. Оба претендента на экзаменах провалились.

По шести из семи экзаменационных предметов Катя получила «хорошо» или «очень хорошо»: по латыни, греческому языку, французскому языку, математике и физике, истории и закону Божьему. И только по немецкому языку будущая жена нобелевского лауреата по литературе получила «удовлетворительно». Впрочем, Катя никогда не претендовала на лавры писателя, хотя книги ее писем и воспоминаний читаются как хорошие романы.

Катя стала одной из немногочисленных студенток математического факультета университета. Немудрено, что у нее появилось множество обожателей. Ухаживаниям мужчин, особенно однокурсников, Катя не придавала особого значения, замуж она не стремилась и была вполне довольно своей студенческой жизнью: «Мне было двадцать, и я чувствовала себя очень привольно и весело в своей шкуре, и с учебой, и с братьями, с теннисным клубом, со всем»[26].

В мемуарной литературе остались указания на трех заметных ухажеров. Один из них – не раз упомянутый математик – однокурсник Кати и впоследствии близкий друг профессора Прингсхайма - Оскар Перрон. Говорят, что из-за него Катя, «дав волю своему темпераменту, разбила вдребезги стеклянные приборы в лаборатории профессора Рентгена».

Другим ухажером считался дальний родственник Кати – биолог Эрнст Георг Прингсхайм (их дедушки – двоюродные братья).

Еще одним претендентом на руку Кати был известный критик, имя которого еще встретится на этих страницах: Альфред Керр[27]. Недолюбливавшая Керра Хедвиг Прингсхайм писала о своих опасениях Максимилиану Хардену, тоже называвшему Керра «сущей обезьяной»: «Как Вы думаете, почему Керр подарил моему Клаусу свою книжонку о Зудермане[28] с самым дружеским посвящением? Он подбивается к тюфяку Клаусу, а метит при этом в дурочку Катю»[29].

Весьма вероятно, по крайней мере, так считали в семьях Прингсхаймов и Маннов, что недоброжелательная критика Керром Томаса Манна, в том числе злая эпиграмма «Томас Боденбрух»[30], были местью незадачливого ухажера своему сопернику-победителю.

Кате легко давались математические премудрости, при этом она оставалась веселым и немного озорным ребенком. Однажды в трамвае контроллер собирался оштрафовать ее за то, что ехала без билета, и симпатичная студентка выпрыгнула из вагона на ходу. Эту сцену наблюдал другой пассажир того же трамвая – молодой писатель Томас Манн. Так он впервые увидел свою будущую жену.

Здесь уместно сделать небольшое отступление. Когда следишь за ниточкой чьей-то судьбы, непременно находишь переплетения со многими другими судьбами. Так сплетаются ветви и корни в густом кустарнике. Случайные встречи неожиданно определяют будущее, и никакой драматург не выдумает более причудливого сценария, чем тот, который пишет жизнь. Вот пример из школьных лет детей Прингсхаймов.

Петер и Хайнц Прингсхаймы с 1890 года учились в знаменитой мюнхенской гимназии имени Максимилиана, которую возглавлял доктор Николаус Векляйн (Nikolaus Wecklein). Правда, через пять лет вспыльчивый отец мальчиков рассорился с директором Векляйном и перевел детей в другую гимназию, имени Вильгельма. Но судьбы их детей уже пересеклись. Дочь упомянутого директора Анна Векляйн вышла замуж в 1899 году за преподавателя греческого языка той же гимназии Августа Гейзенберга, ставшего в последствии профессором мюнхенского университета. Их сын Вернер Гейзенберг, в 1911-1920 годах тоже ученик гимназии имени Максимилиана, стал одним из крупнейших физиков двадцатого века, определившим лицо современной квантовой механики. В 1932 году он получил Нобелевскую премию. А в 1966 году дочь великого физика Кристина вышла замуж за Фридо Манна, внука Томаса Манна и Кати Прингсхайм. В этой же гимназии имени Максимилиана в 1901-1904 годах учился Виктор Манн – младший брат писателей Генриха и Томаса Маннов.

Школьную историю можно было бы продолжить и в другом направлении. Дедушка Вернера Гейзенберга, уже знакомый нам доктор Николаус Векляйн, часто встречался в одном спортивном обществе со своим коллегой Йозефом Гебхардом Гиммлером, заместителем директора гимназии в соседнем с Мюнхеном городке Ландсхут. Иногда они собирались семьями. Сын Йозефа Гебхарда – Генрих Гиммлер - стал рейхсфюрером СС, одним из самых зловещих нацистских преступников Третьего Рейха. Когда не только научная карьера, но и жизнь Вернера Гейзенберга, «белого еврея», как его определили нацистские коллеги, оказались в опасности, Анна Гейзенберг-Векляйн, мать Вернера, обратилась за помощью к своей хорошей знакомой, матери Гиммлера, и заступничество рейхсфюрера спасло ученого. Но это уже другая история, а мы вернемся на улицу Арси, 12.

«Не ощущаешь ничего, кроме культуры»

Прежде чем продолжить рассказ о большой семье мюнхенского математика, сделаем маленькое отступление и поговорим о причудах народной памяти, проявляющихся в географических названиях.

Улица Арси (немцы произносят «Арциштрассе» – Arcisstrasse) названа в честь французского города Арси-сюр-Об (Arcis-sur-Aube), расположенного в 140 километрах юго-восточнее Парижа. Здесь в марте 1814 года союзные войска России, Австрии и Баварии разбили армию Наполеона. Город известен и тем, что в нем родился знаменитый министр юстиции революционной Франции Жорж Жак Дантон (1759-1794). Имена еще нескольких мюнхенских улиц, расположенных недалеко от улицы Арси, напоминают о французских городах, где баварцы с союзниками сражались против войск Наполеона: Бриннерштрассе (Brienner Strasse) в честь города Брианн-ле-Шато (Brienne-le-Château) и Барерштрассе (Barer Strasse) в честь города Бар-сюр-Об (Bar-sur-Aube).

И вот что удивительно. На пересечении Бриннерштрассе и Каролиненплац (Karolinenplatz) возвышается величественный обелиск в честь совсем других сражений. Он поставлен в память о тридцати тысячах баварцев, павших на полях России в 1812 году, когда они воевали на стороне Наполеона, сделавшего в 1806 году Баварию королевством.

Район Королевской площади (Königsplatz), где расположены упомянутые улицы, известен своими первоклассными музеями и картинными галереями. Немудрено, что уже со второй половины девятнадцатого века здесь стали строить дома и обустраивать квартиры состоятельные люди из мира искусства и литературы. Недалеко от Королевской площади поселился композитор Рихард Вагнер[31] во время своего недолгого пребывания в Мюнхене, здесь жили первый немецкий нобелевский лауреат по литературе Пауль фон Хайзе[32], поэт Райнер Мария Рильке[33], художник Карл Теодор фон Пилоти[34], поэт и литературный критик граф Адольф Фредерик фон Шак[35]… В 1889 году переехала в новый дом по улице Арси, 12 и семья математика Альфреда Прингсхайма, в то время приват-доцента мюнхенского университета имени Людвига-Максимилиана.

Вилла Прингсхайма выделялась среди соседних домов нарядными башенками и эркерами. В доме имелись центральное отопление и электрический свет, что было ново для того времени. Альфред Прингсхайм построил свой дом по образу роскошного берлинского дворца своих родителей[36].

Знаменитый дирижер и композитор Бруно Вальтер писал в своих воспоминаниях, что в гостеприимном доме на улице Арси собирался «целый Мюнхен»[37].

Зная увлечения хозяина дома, не приходится удивляться, что среди гостей было много ученых, музыкантов и художников. Катя Манн-Прингсхайм вспоминала[38], что в доме ее родителей часто бывали композиторы Рихард Штраус и Густав Малер, уже знакомый нам художник Фридрих Август фон Каульбах и его коллега Франц фон Ленбах[39], оставившие портреты детей Прингсхаймов.

В отличие от музыки и живописи, хозяин дома не очень интересовался литературой, зато его жена была в курсе всех книжных новинок. Благодаря Хедвиг, на их вилле сложился уникальный кружок литераторов, некоторые из которых стали потом нобелевскими лауреатами. Среди них – сосед Прингсхаймов Пауль Хайзе, автор норвежского гимна поэт Бьорнштьерне Бьорнсон[40] и уже знакомый нам Томас Манн, увидевший в привлекательной студентке, спрыгнувшей на ходу с трамвая, свою судьбу.

Гостей принимали в роскошном музыкальном зале на первом этаже. Главным украшением помещения, площадь которого была более 65 квадратных метров, являлся внушительный фриз, занимавший более двадцати метров стены. Томас Манн в письме старшему брату Генриху, тоже писателю, назвал фриз «невыразимо прекрасным»[41]. Художник Ганс Тома[42], которому Альфред Прингсхайм заказал в 1891 году эту работу, изобразил райский пейзаж и счастливых людей, гуляющих среди цветущих деревьев и пасущихся стад.

Альфреда Прингсхайма и Ганса Тома объединяла любовь к музыке Вагнера. Возможно, они и познакомились в Байройте на одном из представлений оперы их кумира. Альфред Прингсхайм не случайно выбрал именно этого живописца: Ганс Тома был представителем национально-романтического направления в живописи. Патриотизм среди обеспеченных немецких евреев в конце девятнадцатого века был распространенным явлением. Творчество Тома пользовалось у этой публики особым успехом. На выставке в Мюнхене летом 1890 года были проданы восемь больших работ художника, среди покупателей были еврейские представители баварской элиты: дирижер Герман Леви, издатель Георг Хирт, математик Альфред Прингсхайм...

Профессор Прингсхайм был горячим патриотом Германии. Во время Первой мировой войны, когда ему было уже за шестьдесят, он пожертвовал для фронта большую часть своего состояния. Но это будет через четверть века после постройки виллы на улице Арси. А еще через четверть века это здание нацисты полностью снесут. Пока же оно цело, пройдемся еще по внутренним залам, благо там было, что посмотреть.

Библиотека с собранием редких книг соединялась с музыкальным залом аркой. В «большие вечера» оба помещения служили для приема гостей и могли принять до 150 человек. Перед камином на полу лежала медвежья шкура, описанная Томасом Манном в рассказе «Кровь Вельзунгов», и этот рассказ чуть не расстроил его свадьбу с Катей Прингсхайм.

Музыкальный зал в доме Альфреда Прингсхайма

Места в доме хватало для всех. Каждый из трех этажей имел площадь более пятисот квадратных метров. В огромной столовой, столь же большой, как и музыкальный зал, терялся массивный стол, за которым собиралась на обеды вся большая семья. Кухня располагалась прямо над столовой, и их связывал специальный лифт – тоже чудо техники для того времени. В удовольствии применить у себя самые последние новинки науки и техники не мог себе отказать сын железнодорожного мудреца из Эльмса.

Стены столовой украшали старинные гобелены, как во французском замке восемнадцатого века. Тут же висели портреты членов семьи в дорогих рамах, а в шкафах за стеклами покоились серебряные столовые приборы и главное богатство собирателя Прингсхайма – коллекция древней итальянской майолики.

Сын Томаса Манна Клаус, тоже ставший потом писателем, вспоминал, как они в детстве боялись разбить какую-нибудь тарелку или блюдце из коллекции деда: это считалось страшным преступлением, для которого нет оправдания. Дедушка и бабушка были очень милые и добрые люди, – вспоминал Клаус Манн, – пока никто не угрожал их сокровищам[43].

Альфред Прингсхайм понимал толк в искусстве эпохи Ренессанса и знал рынок антиквариата. Как член Специальной комиссии Баварского национального музея он в течение десятков лет участвовал в заседаниях, где решался вопрос о покупках дорогих экспонатов. Собственная его коллекция итальянской керамики в первые десятилетия двадцатого века считалась лучшим частным собранием в мире.

По вечерам в доме на улице Арси,12 бывало шумно, многолюдно, весело. Двери всегда были открыты для гостей. В начале 1904 года в этом доме появился новый посетитель, ставший впоследствии всемирно известным писателем, чья судьба оказалась неразрывно связанной с семьей профессора Прингсхайма.

Начало двадцатого столетия Томас Манн встретил молодым, многообещающим литератором. В 1893 году восемнадцатилетним юношей он переехал в Мюнхен из родного Любека и уже в следующем году опубликовал свой первый рассказ. Потом он работал в нескольких журналах, путешествовал, много писал. В октябре 1901 года в берлинском издательстве Фишера вышел его роман «Будденброки», за который он через двадцать восемь лет получит Нобелевскую премию по литературе. Молодого писателя стали принимать в высшем обществе, перед ним открывались двери самых богатых домов Мюнхена.

В уже цитированном письме брату Генриху от 27 февраля 1904 Томас описал свой визит к Прингсхаймам. «Это событие меня потрясло. Заповедник с настоящими произведениями искусства. Отец – университетский профессор с золотым портсигаром, мать – красавица, будто с полотна Ленбаха. Младший сын – музыкант. Его сестра-близнец Катя (это ее имя – Катя) – чудо, какая-то неописуемая редкость и драгоценность, одно только ее существование значит для культуры больше пятнадцати писателей или тридцати художников... Однажды я оказался в их салоне, украшенном в стиле итальянского Возрождения, с гобеленами, картинами Ленбаха и дверями, обрамленными драгоценным гранитом, и принял приглашение на большой домашний бал. Назавтра вечером – 150 гостей, литература и искусство. В танцевальном зале невыразимо прекрасный фриз Ганса Тома… Восемь дней спустя я был там снова, на чаепитии… И смог спокойно рассмотреть фриз Тома... За столом я сидел рядом с женой советника юстиции Бернштайна... В отношении этих людей и мысли не возникает о еврействе; не ощущаешь ничего, кроме культуры»[44].

Через полгода молодой писатель просил у «университетского профессора с золотым портсигаром» руки его дочери. Третьего октября 1904 года состоялась официальная помолвка Томаса и Кати, а 11 февраля следующего года – их свадьба.

Решение создать семью означало крутой поворот в судьбе молодого литератора. Дело в том, что до Кати его интересовали только юноши. Гомоэротические предпочтения писатель не афишировал, но много писал о них в сокровенных дневниках. Как говорил Голо Манн, гомосексуальность его отца «никогда не опускалась ниже пояса». Зато эти увлечения рождали необычные образы в новеллах и романах.

Еще в школе Томас любил, по его словам, «невинной страстью» Армина Мортенса, появившегося потом под именем Ганса Гансена в новелле «Тонио Крегер». Другим школьным интимным другом Томаса был Вилльри Тимпе, чей карандаш писатель хранил у себя до последних лет. Об этом карандаше вспоминал Манн в своем дневнике за пять лет до смерти (запись от 15 сентября 1950 года). «Литературоведы фрейдистского вероисповедания вкладывают в операцию с передачей карандаша свой, однозначный смысл, о котором читатель при желании может догадаться сам», – пишет исследователь творчества Манна Игорь Эбаноидзе[45]. Этот карандаш в романе “Волшебная гора” Ганс Касторп берет у своего одноклассника Пшебыслава Хиппе, чтобы затем вернуть его Клавдии Шоша.

Буквально накануне помолвки с Катей у Томаса закончился долгий, почти пятилетний роман с художником и виолончелистом Паулем Эренбергом[46], ставшим прототипом скрипача Руди Швердтфегера в романе «Доктор Фауст».

Нельзя забывать, что в то время однополая любовь однозначно осуждалась обществом. С женитьбой на Кате Прингсхайм Томас Манн выбрал судьбу добропорядочного гражданина. Однако глубоко спрятанная страсть к молодым голубоглазым юношам, прорывающаяся в его дневниках, до старости жила в примерном муже и отце шестерых детей.

Если с гомоэротикой Томаса Манна современным исследователям все более или менее ясно, то споры о юдофобии автора «Иосифа и его братьев» не затихают до сих пор. Это далеко не простой вопрос. Обвинить в неприязни к евреям художника, написавшего выдающийся роман из еврейской истории, на первый взгляд, кощунственно. Ведь жену Манн выбрал из еврейской семьи, среди самых близких друзей писателя было много евреев, он все свои книги печатал в издательстве, которым руководил еврей... И все же в жизни Томаса Манна сочетались скрытый антисемитизм протестантского бюргера и демонстративный филосемитизм активного противника нацизма, духовного лидера антигитлеровской эмиграции (полностью фрагмент "Томас Манн: меж двух полюсов" опубликован в "Заметках по еврейской истории", №18(90)/2007 - прим. ред.).

«Кровь Вельзунгов»

Через несколько месяцев после свадьбы отношения Томаса Манна с его новыми родственниками стояли на грани полного разрыва. Причиной была новелла «Кровь Вельзунгов», написанная в 1905 году.

В блестящем с литературной точки зрения произведении рассказывается о семье богатого еврея Ааренхольда, в котором внимательный читатель без труда узнавал Альфреда Прингсхайма. Ааренхольд родился на востоке, что напоминает о происхождении мюнхенского профессора из Силезии. Как и Прингсхайм, Ааренхольд – известный коллекционер. Его зовут почти так же, как одного из главных конкурентов Альфреда – берлинского собирателя произведений искусств и богатого промышленника Эдуарда Арнхольда. Фамилию другого коллекционера итальянской майолики, крефельдского текстильного магната Адольфа фон Бекерата, Томас Манн тоже использовал в новелле: так зовут будущего зятя Ааренхольда. Его свадьба с Зиглиндой Ааренхольд должна состояться через восемь дней после описанных в новелле событий.

Состав семьи Ааренхольда напоминает семейство Прингсхаймов: младшие дети – Зигфрид и Зиглинда - близнецы, как Клаус и Катя. Интерьер дома Ааренхольда, хоть и перенесенного автором в берлинский Тиргартен, до деталей похож внутренность дома на улице Арси, 12. Томас Манн детально описывает огромную столовую с тремя электрическими люстрами, гобелены на стенах, драгоценные коллекции в шкафах. Даже медвежья шкура, играющая важную роль в новелле, была хорошо известна посетителям виллы Прингсхаймов.

Новелла начинается с ударов гонга в полдень, которые зовут семейство на завтрак. За богатым столом, заставленным деликатесами, оказываются супруги Ааренхольд, их старшие дети: собирающийся стать офицером Кунц и двадцативосьмилетняя студентка юридического факультета Мерит. Близнецы входят в столовую, держась за руки. Чуть задержавшись на службе, появляется жених фон Бекерат, типичный немец-бюрократ, чиновник, не хватающий звезд с неба.

Томас Манн очень искусно показывает роскошные условия жизни в семье Ааренхольд, настолько роскошные, что для самой жизни просто не остается места.

Близнецы просят разрешения вечером пойти в оперу. Прослушав «Полет Валькирий» непременного Вагнера, они возвращаются домой, где не находят никого, кроме прислуги. В комнате Зигфрида они отдаются друг другу на знаменитой шкуре белого медведя.

Только потом приходит Зиглинде мысль о женихе. «Что же с ним будет?», – пытается сообразить она. Брат успокаивает ее, явно подчеркивая разницу между ними и «гоем» Бекератом: «Ну, он теперь должен быть нам благодарен. С этого момента он будет вести не такую тривиальную жизнь, как раньше».

Томас Манн откровенно неприязненно рисует почти ассимилировавшуюся семью богача. Сам Ааренхольд – типичный «мещанин во дворянстве», не избавившийся от акцента простолюдина. Его жена – дочь богатого торговца, «маленькая, некрасивая, рано состарившаяся и словно высохшая под чужим горячим солнцем». Дети, презирающие отца за его манеры, сами ничего собой не представляют, только тратят деньги родителей. Последний шаг к полной ассимиляции – брак Зиглинды с «гоем» Бекератом. И против этого шага восстает глубоко спрятанное еврейство: инцест становится символом такого сопротивления.

Постоянный издатель Томаса Манна Самуэль Фишер с радостью принял удавшееся произведение к печати. Новелла должна была выйти в ближайшем номере журнала «Нойе Рундшау» в начале 1906 года. Уже была готова верстка журнала, когда автор засомневался, не оскорбит ли его рассказ семью его молодой жены. Тогда он прочитал новеллу Хедвиг и Клаусу Прингсхаймам. Клаус писал в воспоминаниях, что он «почувствовал себя скорее польщенным, чем оскорбленным»[47]. Хедвиг решила все же поставить в известность мужа.

По словам Клауса, отец разбушевался и вызвал к себе зятя для разговора один на один. В результате Томас Манн послал Фишеру телеграмму с запретом печатать его новеллу. Журнал вышел без скандального текста. «Кровь Вельзунгов» увидела свет только в 1921 году в издательстве «Фантазус» Георга Мартина Рихтера с прекрасными иллюстрациями Томаса Теодора Хайне.

Много позже Катя в своих воспоминаниях[48] скажет о страстях вокруг новеллы Томаса Манна: «Много шума из ничего». Параллели с домом Прингсхаймов кажутся ей «чисто психологически полной бессмыслицей». Правда, сам автор считал иначе.

В письме своему брату Генриху от 17 января 1906 года Томас признавался, что, узнав о слухах, будто семья его жены скомпрометирована его рассказом, он заново перечитал новеллу под этим углом зрения и нашел в ней определенные основания для такого мнения.

Альфред Прингсхайм слишком любил свою дочь, чтобы продолжать конфликт с зятем после того, как публикация компрометирующей новеллы была запрещена. Формально инцидент был исчерпан, но след его еще долгие годы омрачал отношения между профессором математики и знаменитым писателем.

«Кровь Вельзунгов» была далеко не единственной причиной разногласий между Прингсхаймом и Манном. Жизнь писателя проходила в ожесточенных спорах и схватках с литературными противниками. В некоторых из этих сражений принимали участие и супруги Прингсхайм.

Вскоре после скандала с ненапечатанной новеллой Хедвиг жаловалась Максимилиану Хардену: «Катин муженек по-прежнему продолжает совершать одну глупость за другой и проводит свою жизнь в оскорблениях и опровержениях»[49].

Мы уже отмечали, что особенно напряженными были отношения Томаса Манна и Теодора Лессинга. Последний не был совсем чужим для Альфреда Прингсхайма. Именно мюнхенский математик рекомендовал руководству Ганноверского технического университета принять Лессинга заведующим кафедрой философии.

В дневниках Хедвиг Прингсхайм есть красноречивые свидетельства того, что в особенно запутанных случаях Томас Манн охотно пользовался помощью тестя и тещи:

«15.5.1910. Семейство Томаса пробыло у нас весь день, вплоть до вечера, да еще приехал Бернштайн. Обсуждался скандал с Лессингом.

16.5.1910. Обед с Томасами, Катя в саду готовит чай. Непрестанные разговоры о Лессинге достигли апогея, Альфред пишет ему короткое и откровенное письмо.

17.5.1910. Письмо Лессинга; необходимо мое посредничество. После ужина Томасы остаются для продолжения обсуждения той же темы, при этом Томми решается снять с Лессинга обвинение в оскорблении чести, если тот пообещает полностью уничтожить брошюру»[50].

Иногда для взрыва достаточно маленькой искры. Накануне нового, 1927 года на улице Арси произошел громкий семейный скандал, на первый взгляд, из-за сущего пустяка. В присутствии Томаса Манна физик Петер Прингсхайм непочтительно высказался о Шопенгауэре. Отец Петера, который всю жизнь не переносил этого философа, поскольку тот не признавал математику, заметил сыну, что не стоит шуметь из-за подобной ерунды. По-видимому, Альфред Прингсхайм не догадывался, его зять был горячим приверженцем великого философа. Катя вспоминает, что Томас Манн побледнел, его трясло, как в лихорадке, но в гостях он все же сдержался, зато дома дал волю своему гневу. Он утверждал, что его намеренно унизили и оскорбили, и что на улице Арси это проделывают уже в течение двадцати лет.

Но Волшебник, как называли Манна в семье, был отходчив, и отношения между семьями продолжались, оставаясь большей частью ровными и родственными, но иногда опять накаляясь до белого каления.

Порой ссора возникала между явными единомышленниками. И Альфред Прингсхайм, и Томас Манн были страстными поклонниками Вагнера. Может быть, поэтому они ревниво следили за любыми высказываниями об их кумире. Хедвиг вспоминала, как возмутился ее муж на замечание писателя о «полуварварском Фестшпильхаузе», недостойном трагического искусства композитора. Альфред, материально помогавший строительству оперного театра в Байройте, воспринял эту оценку как личную обиду.

Но иногда один страстный вагнерианец вставал грудью на защиту другого. В апреле 1933 года, когда Томас и Катя были в швейцарском Лугано, в газете «Мюнхнер нойесте нахрихтен»[51] был напечатан «Протест вагнеровского города Мюнхен», подписанный многими известными музыкантами, учеными, литераторами. Эти люди протестовали против «поношения Томасом Манном за границей в его речи «Страдание и величие Рихарда Вагнера» нашего германского мастера».

Впечатлительный художник очень болезненно воспринял этот удар. В дневнике Томаса Манна есть такие строчки: «Целый день нахожусь под воздействием сильнейшего шока, вызванного омерзением и ужасом... Окончательно укреплен в своем намерении не возвращаться в Мюнхен и употребить всю свою энергию, чтобы остаться в Базеле».

Томас Манн написал опровержение, которое было напечатано в нескольких немецких газетах. Из Германии пришло множество писем с поддержкой писателя. Особенно тронула Манна защита Альфреда Прингсхайма. Старый профессор и академик Баварской академии наук написал 17 апреля 1933 года письмо своему коллеге, физику Герлаху, который подписал злосчастный «Протест»: «Многоуважаемый коллега! С некоторым удивлением, вернее, я бы даже сказал, с откровенным огорчением, я увидел Вашу фамилию среди подписей под этим памфлетом... Я, правда, придерживаюсь несколько устаревших взглядов, но если кто-то позволяет чьей-то злой воле воспользоваться его именем как прикрытием для столь оскорбительного навета, основанного на бессвязных, надерганных из пятидесятидвухстраничного доклада фраз, к тому же частично фальсифицированных, тот обязан, по меньшей мере, потрудиться хотя бы заглянуть в оригинал. Но к моему великому сожалению я позволю себе усомниться в том, что хотя бы один из уважаемых подписавших господ исполнил эту святую обязанность... Ежели у Вас как представителя точной науки, быть может, возникло желание узнать содержание обсуждаемого доклада, я весьма охотно предоставлю Вам для ознакомления имеющийся у меня экземпляр»[52].

Альфред Прингсхайм не только защищал своего зятя, не только требовал справедливости в отношении своего музыкального кумира, он поднял голос против откровенной травли противника нового режима. Возможно, он и не догадывался тогда, что скоро и сам станет «врагом народа», и ему не будет места в гитлеровской Германии.

Материальное положение Маннов вплоть до прихода к власти Гитлера было превосходным. Они могли себе позволить много путешествовать, снимать дома в разных частях Европы и принимать у себя многочисленных гостей. Бывали среди них и старики Прингсхаймы. Один такой приезд родителей в новое поместье Маннов в Ниде на Куршской косе в 1930 году описывает Катя в своих мемуарах: «Было что-то сказочное в том, как оба, старичок и старушка, сошли, наконец, с парохода после долгого-предолгого путешествия. Мы встречали их на сходнях всемером. Волшебник стоял у столба и махал платком, а рядом с ним примостился фотограф. Это было прекрасное прибытие»[53].

Вплоть до конца Первой мировой войны и начала невиданной инфляции двадцатых годов семья Альфреда Прингсхайма тоже не могла пожаловаться на нехватку средств. Он и Хедвиг, как и Манны, не отказывали себе в удовольствии побывать в разных странах, по-прежнему регулярно устраивали большие приемы и даже постоянно помогали Кате материально, хотя ее семья уже давно стала более состоятельной, чем их собственная.

Во время войны Прингсхайм пожертвовал большую часть своего богатства на государственные военные займы. Остальное съела инфляция 1922-23 годов. Дворец на улице Арси, 12 стал Прингсхаймам в тягость. Для его содержания средств катастрофически не хватало. Пришлось даже одну комнату сдавать студенту, чтобы сводить концы с концами. С частью художественных коллекций тоже пришлось расстаться.

Сравнивая свое положение с тем, как живут Манны, Хедвиг Прингсхайм жаловалась в декабре 1924 года: «Они самые богатые из всего семейства, и пока мы, несмотря на наш прекрасный дом, в котором мы, настоящие бедняки, все еще – к сожалению – проживаем, Манны обзаводятся новым автомобилем и строят гараж в своем доме: одним словом, знать!»[54].

Дом Маннов в районе Герцогпарка стал в двадцатые годы таким же центром притяжения литературно-художественной элиты Мюнхена, каким был пару десятилетий до него дом Прингсхаймов на улице Арси, 12. Хедвиг с горечью пишет: «Я очень одинока, почти лишена общения. Собственно, я почти полностью свела его к семейству Маннов, все остальное, что вращается вокруг нас, – это ненужный фарш».

Пожалуй, хозяйка дома Прингсхаймов не совсем справедлива, называя своих гостей «ненужным фаршем». Однако она, без сомнения, права, когда подчеркивает значение семьи Маннов в ее собственной жизни и в жизни культурного Мюнхена. И если для общества определяющим был высокий литературный и социальный ранг Томаса Манна, то для нее и Альфреда не менее важным был рост семьи их дочери: в 1918 и 1919 годах у Кати родились пятый и шестой ребенок. Словно символом семейной гармонии дети у Маннов рождались парами: за мальчиком следовала девочка и наоборот.

Здоровье Кати после последних родов ухудшилось, по настоянию врачей и мужа она месяцами лечилась на швейцарских курортах. Ее мать, как могла, помогала поддерживать дом в Герцогпарке на должном уровне, чтобы ничто не отвлекало Волшебника от работы, а дети Кати не страдали от ее отсутствия.

Внуки относились к Альфреду и особенно к Хедвиг тепло и по-родственному. Старшие – Эрика и Клаус – устраивали иногда в доме на улице Арси вечеринки с приятелями, если дома у родителей встречаться было неудобно. Когда внуки подросли и стали самостоятельно путешествовать, они присылали бабушке подробные письма-отчеты, делились с ней планами и проблемами, при первой возможности приезжали навестить.

На фоне такой близости к семье Кати отношения с собственными сыновьями у Хедвиг и Альфреда Прингсхаймов не были такими теплыми и душевными. Двое сыновей, Клаус и Хайнц, женились, по мнению матери, не на тех женщинах, о которых она для них мечтала. Когда речь шла о детях, Хедвиг забывала об эмансипации: невестка, по ее мнению, должна быть, прежде всего, женой, домашней хозяйкой и матерью, а уж потом художницей или певицей.

Особенно напряженные отношения сложились с русской женой Хайнца художницей Ольгой. Певица Клара, жена Клауса, «реабилитировала» себя в глазах свекрови, родив троих детей.

Преуспевающий профессор физики Петер Прингсхайм долгое время был не женатым, но в 1924 году порадовал мать удачным браком с «прелестной бельгийкой». К сожалению для матери, все сыновья жили далеко от ее дома, и встречи были редкими.

Зато с семьей Маннов старшие Прингсхаймы были связаны очень тесно, хотя Хедвиг прекрасно видит разницу в возможностях: «Манны становятся все знаменитее, ведут богатую и подвижную жизнь, путешествуя по странам, морям, встречаясь с гигантами (духа)... Мы же, старики, сидим у печи... Мой высокий супруг больше не думает о путешествиях, частично из-за отсутствия инициативы, частично из-за отсутствия денег».

Одним из последних больших торжеств, проводимым в доме на улице Арси, 12, было празднование восьмидесятилетия Альфреда Прингсхайма. В тот день, второго сентября 1930 года, поздравить юбиляра приехали его коллеги из многих стран. В последний раз в богато убранной столовой на длинные столы были поставлены дорогая посуда и серебряные приборы из заветных коллекций. Антикварные светильники освещали торжественно одетую публику.

Эрика Манн, которая из-за болезни не смогла приехать на праздник, поздравила деда торжественной речью, опубликованной в газете «Мюнхнер нойесте нахрихтен» накануне юбилея: «Офей[55] обучал студентов Мюнхенского университета 90 семестров – и получил как поощрение многолетний абонемент на академические концерты. Я думаю, слева во втором ряду. Офею – 80, – это фантастический факт. При этом надо учесть, что у него самые остроумные глаза в мире и рот, который никогда не молчит, а выдает столько шуток и смешных ассоциаций, как будто там работает фабрика каламбуров; что он никогда не ездит на автомобиле и очень редко на трамвае – неблизкий путь от улицы Арси до нас в Герцогпарке[56] он всегда проходит пешком; что даже сегодня еще он занимается математикой в своем таинственной маленьком кабинете с галереей и астрономическими приборами; и что он может зажарить утку, нарезать жаркое, заправить салат, как тридцатипятилетний профессионал».[57]

Младший брат Эрики Клаус Манн описал само торжество: «Громадный зал с картинами Ленбаха и Тома на стенах был постоянно заполнен интереснейшим народом. Приходили ученики юбиляра, сами ставшие знаменитыми математиками. Они произносили особенные формулы в чайные чашки, и Офей, смеясь, поправлял их. «Нет», – говорил он и приводил другую формулу. «Естественно», – облегченно соглашались ученики. Приходили коллекционеры, знатоки, интересовавшиеся майоликой и гобеленами Офея. «Вот интересная вещь, и вот эта», – и показывал наиболее фантастическое. И приходили музыканты, певицы. Они играли в четыре руки с Офеем на двух роялях, исполняли вагнеровские партитуры, которые Офей сам переработал – нотная тетрадь выглядела как математическая... Это была вершина взрослости. Мы чувствовали, что такими взрослыми мы уже никогда не будем»[58].

То, что Клаус назвал «вершиной взрослости», означало, по сути, переломный момент в немецкой истории. Юбилей Альфреда пришелся на начало конца Веймарской республики, двенадцать прошедших лет которой многие считали самыми тяжелыми в истории Германии. Но мало кто из присутствующих на торжестве представлял себе, какие страшные двенадцать лет ждут страну после того, как на смену Веймарской республике придет Третий Рейх.

Члены семей Прингсхаймов и Маннов по-разному оценивали грядущую опасность. Наиболее политизированными были старшие дети Томаса и Кати: Эрика и Клаус. Они активно выступали против прихода к власти нацистов, за что были зачислены ими в число злейших врагов национал-социализма. Гитлеровские боевики не раз пытались сорвать выступления Эрики и Клауса, не случайно книги Клауса горели на кострах, разожженных нацистскими варварами в ночь на 10 мая 1933 года.

Хедвиг Прингсхайм тоже остро ощущала грядущую опасность. Она видела, что безответственная националистическая пропаганда захватывает души людей, униженных поражением Германии в Первой мировой войне. Даже мюнхенская интеллектуальная элита, среди которой она жила многие годы, сочувствовала идеям Гитлера и поддерживала его партию. Что же говорить о простых людях, измученных инфляцией и безработицей?

У семидесятисемилетней жены мюнхенского профессора не было иллюзий в отношении будущего, когда она писала в августе 1932 года своему знаменитому зятю-писателю: «Вчера на Бриннерштрассе ко мне привязалась одна худая, но хорошо одетая дама с двумя коричневыми таксами. Она долго шла за мной и убеждала: «Сейчас время черных и красных закончилось, наконец-то власть у нас. Передайте своим черным и красным, что вы все скоро будете болтаться на обелисках». И она при этом смотрела на меня с такой ненавистью, что становилось жутко. Конечно, никаких гранат в ее руках не было, и на обелисках, слава богу, при всем желании никого не повесишь... Я рассказываю тебе, дорогой сын Томми, эту нехитрую историю как симптом страшного опустошения, которое ложь, провокации и клевета принесли в беззащитные души простых людей»[59].

В то время как Альфред Прингсхайм все еще надеялся, что государство не допустит нарушения порядка и законности, и не собирался вмешиваться в общественные дрязги, его жена все больше втягивалась в политику. Она не хотела оставить своих детей и внуков именно тогда, когда опасность для них стала реальной и ощутимой. Не раз публичные выступления Эрики и Клауса Маннов пытались сорвать воинственно настроенные нацистские боевики.

Не удивительно, что в первый день 1933 года Хедвиг Прингсхайм сидела среди нарядно одетых гостей в мюнхенском кабаре «Бонбоньерка», где состоялась премьера сатирического представления группы «Перечница». Создателем и художественным руководителем группы была Эрика Манн. Спектакль прошел с большим успехов и без инцидентов, хотя кабаре располагалось стена к стене к то знаменитой мюнхенской пивной, в которой не раз выступал Гитлер с программными речами.

Известный в то время театральный критик Эрнст Хаймеран писал в рецензии, опубликованной в газете «Мюнхнер нойесте нахрихтен»: «В Мюнхене есть множество разных кабаре, и каждое из них имеет свою публику. Но есть публика, которой не подходит ни одно из действующих кабаре. Так появилась «Перечница»».

Наверняка Хедвиг Прингсхайм гордилась успехом внучки, вспоминая свои выступления на сцене Майнингенского театра.

Однако театральному детищу Эрики Манн оставалось меньше месяца относительно безопасной жизни. В предпоследний день января Гитлер стал рейхсканцлером, и далее события развивались стремительно. Через месяц, 27 февраля горел рейхстаг, 5 марта нацисты одержали победу на выборах. Волна репрессий покатилась по стране – началось преследование противников режима.

Кто понимал серьезность положения и имел силы для эмиграции, покинул страну. Опасаясь за безопасность еврейских участников «Перечницы», Эрик и Клаус Манн вывезли всю труппу в Швейцарию.

Альфред и Хедвиг оставались в Мюнхене. Они чувствовали себя слишком старыми, чтобы бросить свой дом и отправиться в неизвестность. Кроме того, профессор все еще верил, что призрак нацизма вот-вот исчезнет. Очень скоро стало ясно, что Прингсхайм, как и миллионы его соотечественников, жестоко ошибался.

Примечания

* журнальный вариант

[1] Berlin und seine Bauten. Herausgegeben vom Architekten-Verein zu Berlin. Schriftleitung: K. K. Weber, Peter Güttler und Ditta Ahmadi. Berlin, Ernst und Sohn, 1979

[2] Theodor Fontane (1819-1898) – немецкий писатель и литературный критик.

[3] Фонтане выразился более резко: „Kakel-Architektur“ – от «kakeln“ – кудахтать, болтать ерунду.

[4] Jens Inge und Walter. Katias Mutter. Das außerordentliche Leben der Hedwig Pringsheim. Rowohlt Verlag, Hamburg 2007

[5] Там же, стр. 59

[6] Pringsheim Alfred. Richard Wagner und sein neuester Freund. Eine Einwiderung auf Herrn Dr. Gotthelf Häblers. “Freundesworte“. Leipzig 1873.

[7] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren. Frankfurt am Main. 1974.

[8] Jens Inge und Walter. Katias Mutter (см. примечание 4), S. 60.

[9] Kladderadatsch – сатирический журнал, выходивший в 1848-1944 годах.

[10] Deutsche Mathematiker-Vereinigung – дословно «Немецкое общество математиков».

[11] Perron Oskar. Alfred Pringsheim. Jahresbericht der Deutsche Mathematiker-Vereinigung, 56 (1952/53), S. 1-6.

[12] Рудольф Липшиц (1832-1903) – немецкий математик, «условие Липшица» для функций широко применяется в анализе и теории дифференциальных уравнений.

[13] В конце XIX века одна марка соответствовала примерно 10 современным евро, к началу Первой мировой войны ее стоимость упала почти вдвое.

[14] Лихтенберг Георг Кристоф (Lichtenberg, Georg Christoph) (1742- 1799). Немецкий физик, публицист, писатель-сатирик, литературный, театральный и художественный критик.

[15] Karl Otto Heinrich Liebmann (1874-1939).

[16] Friedrich (Fritz) Hartogs (1874-1943)

[17] Faber Georg. Mathematik. In: Geist und Gestalt. Biografische Beiträge zur Geschichte der Bayerische Akademie der Wissenschaften. Beck, München 1959

[18] Maximilian Harden (1861-1927) – литератор, публицист и издатель журнала «Будущее» («Zukunft»).

[19] Pringsheim Hedwig. Meine Manns. Briefe an Maximilian Harden 1900-1922. Hrsg. von H.Neumann/M.Neumann. 2006

[20] Письмо от 26 марта 1908 года.

[21] В оригинале игра слов: Катя изменила имя Milka на Milkatz (Katz – кошка, нем.)

[22] Glaspalast – знаменитый выставочный зал в Мюнхене, построенный в 1854 году в районе Ботанического сада недалеко от Королевской площади.. Полностью сгорел в ночь 6 июня 1931 года.

[23] Friedrich August von Kaulbach (1850-1920). В книге [7] автором картины ошибочно называют его отца, Фридриха фон Каульбаха (1822-1903), племянника и ученика знаменитого немецкого художника Вильгельма фон Каульбаха (1804-1874), основателя целой династии известных художников.

[24] Thomas Johann Heinrich Mann (1840-1891).

[25] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren (см. примечание 7).

[26] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren (см. примечание 7).

[27] Керр Альфред [Alfred Kerr, 1867-1948] (подлинная фамилия – Kempner) – популярный немецкий критик, сотрудничал в газетах: «Tag», «Berliner Tageblatt», в журнале «Neue Rundschau» и мн. др.

[28] Hermann Zudemann (1857-1928) – известный немецкий писатель, представитель школы натурализма.

[29] Jens Inge und Walter. Frau Thomas Mann. Das Leben der Katharina Pringsheim. Rowohlt Verlag, Hamburg 2003

[30] Игра слов: Буденброк – фамилия героев романа Томаса Манна, Боденбрух (Bodenbruch – нем.) – провал.

[31] Wilhelm Richard Wagner (1813- 1883) – гениальный немецкий композитор, творчество которого до сих пор вызывает множество споров.

[32] Paul Johann Ludwig von Heyse (1830-1914) – лауреат Нобелевской премии за 1910 год

[33] Rainer Maria Rilke (1875-1926)

[34] Carl Theodor von Piloty, auch Karl (1826-1886)

[35] Graf Adolf Friedrich von Schack (1815-1894)

[36] Krause Alexandr. Arcisstrasse 12. Alitera Verlag, München 2005

[37] Walter Bruno. Thema und Variationen. Erinnerungen und Gedanken. Stockholm 1947.

[38] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren (см. примечание 7).

[39] Franz von Lenbach (1836-1904) – немецкий художник, многие его работы можно видеть в государственной художественной галерее в доме Ленбаха в Мюнхене.

[40] Bjørnstjerne Martinius Bjørnson (1832-1910) – норвежский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1903 год.

[41] Письмо брату Генриху от 27 февраля 1904 года

[42] Hans Thoma (1839-1924) – немецкий художник и график

[43] Mann Klaus. Der Wendepunkt. Frankfurt am Main 1952.

[44] Письмо брату Генриху от 27 февраля 1904 года (перевод с немецкого здесь и далее, если не оговорено противное, мой – Е.Б.).

[45] Томас Манн. Из дневников. Перевод с немецкого, предисловие и комментарии Игоря Эбаноидзе. «Новый мир», №1 1996.

[46] Paul Ehrenberg (1876 - 1949), брат композитора Карла Эренберга, немецкий художник и музыкант.

[47] Pringsheim Klaus. Ein Nachtrag zu „Wälsungenblut“. In: Betrachtungen und Überblicke. Zum Werk Thomas Manns, hrsg. Von Georg Wenzel, Berlin, Weimar 1966.

[48] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren (см. примечание 7), стр. 74.

[49] Цитируется по книге Jens Inge und Walter. Katias Mutter (см. примечание 4), стр. 76.

[50] Там же, стр. 77.

[51] «Münchner Neueste Nachrichten» («Мюнхенские свежайшие новости») – мюнхенская ежедневная газета, основанная в 1848 году. Последний номер газеты вышел 28 апреля 1945 года.

[52] Цитируется по книге Jens Inge und Walter. Frau Thomas Mann (см. примечание 29), русский перевод И. Солодуниной.

[53] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren (см. примечание 7).

[54] Письмо от 26.12.1924 Dagny Langen-Sauntreau. Цитируется по книге Pringsheim Hedwig. Meine Manns (см. примечание 19), стр. 24.

[55] Офей – домашнее прозвище Альфреда Прингсхайма.

[56] Около четырех километров.

[57] Цитируется по книге Jens Inge und Walter. Katias Mutter (см. примечание 4), стр. 184.

[58] Там же, стр. 185.

[59] Там же, стр. 190.