AMatlin1

Эти колонки я писал для журнала Нью-Джерсийской консервативной синагоги, где состою уже более двадцати лет. Мои друзья – прихожане этой синагоги – так же, как и большинство американских евреев, живо интересуются евреями, живущими в России, но мало что о них знают. Поэтому если я хоть как-то смог передать это незабываемое чувство – как быть евреем в России, или даже как быть евреем из России, я считаю, что моя скромная задача выполнена.

Писал я, естественно, по-английски, поскольку мои друзья-прихожане по-русски не читают. Так что предлагаемые вам колонки - это мой перевод самого себя.

Они владеют банками мира

Однажды по случаю моего дня рождения у меня, как всегда, собрались гости. И как всегда, моих гостей можно было разделить на две чётко отличимые группы: "русские" и "нерусские". Под "русскими", как вы понимаете, я подразумеваю евреев - иммигрантов из России. Так нас называют американцы и так мы стали называть себя сами, поскольку слово "русские" точнее всего отличает нашу социально-этническую группу не только от американцев вообще, но и от американских евреев. Пусть уж русские православные славянского происхождения не обижаются. Как всегда, "русские" пили водку на русский манер (то есть, не разбавляя, под соленый огурец или селёдку), а "нерусские" развлекались тем, что смотрели, как "русские" это делают. Словом всем было хорошо и весело. Обед удался.

Я не случайно называю моих гостей, не говорящих по-русски "нерусскими", а не американцами, потому что не все они были американцами. Была среди них милая ортодоксальная еврейка из Мексики со своим мужем - канадцем, милая испанка со своим мужем - шведом, моим коллегой по работе, милая еврейская пара из Франции, пара симпатичных холостых израильтян и, конечно же, несколько наших, нью-джерсийских евреев и евреек - в основном родителей учеников из еврейской школы имени Соломона Шехтера, в которой училась моя дочь.

В какой-то момент между шашлыком и десертом, когда все были сыты и настроены весьма благодушно, одна из Шехтерских дам, будем считать, что её звали Эстер, сказала, не помню, к чему:

- Вы знаете, в нашей синагоге мы не одобряем, когда женщины приходят в брюках. Не то, чтобы мы уж такие ортодоксальные, но, знаете, это, всё-таки, синагога…

- Вы знаете что? Я лично считаю, что это правильно.

А милая испанка, будем считать, что её звали Мария, сказала:

Тут милые еврейские дамы и господа, все разом, повернулись к Марии и, не подавая ни малейших признаков удивления, с готовностью объяснили ей, что такое синагога. Это то место, где евреи молятся, объяснили они. Как церковь. Только мы делаем это по субботам.

- Понятно, - ответила Мария с дружелюбной улыбкой. - Значит, вы евреи. Это очень хорошо. У меня много друзей - евреев. Вот, например, Алекс. – Она показала на меня. - Я люблю евреев. Они очень умные. Они все - врачи и адвокаты. Они богатые. Они владеют банками. Они держат под контролем все деньги мира. Очень симпатичный народ.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Я взглянул на Эстер; она была бледна, как мел. В какой-то момент мне показалось, что она теряет сознание. Но она кое-как совладала с собой и сказала изменившимся голосом:

- Что неправда? - удивлённо спросила Мария, продолжая дружелюбно улыбаться.

- Всё неправда! Мы не держим под контролем все деньги мира! Мы не владеем банками! Мы не все врачи и адвокаты! И мы никакой не "симпатичный народ", мы просто - народ!

- Ах, да полно вам! - сказала Мария, всё ещё улыбаясь своей обаятельной, раскованной улыбкой. - Как вы можете это отрицать? Все знают, что евреи владеют банками. Спросите кого угодно! Спросите любого ребенка в Испании! Это же очевидный факт!

В этот момент тишина, царившая за столом, оглушительно взорвалась. Все стали одновременно говорить, кричать и жестикулировать. Оскорбленные до шока Шехтерские дамы набрасывались на Марию, обвиняя её в антисемитизме. Мария горячо защищалась. Она чувствовала обвинение несправедливым. Она не могла понять, почему эти милые дамы вдруг как с цепи сорвались, хотя она решительно ничего против них не имеет. Перепалка явно перерастала в сражение, и всё это было громко, визгливо и непристойно.

К тому времени, как скандал достиг апогея, я начал подмечать некий странный феномен. Я с удивлением обнаружил, что на самом деле кричали не все. "Русские" оставались спокойными и даже как бы безразличными. Французы оставались спокойными. Мексиканская ортодоксальная еврейка была спокойна. Даже темпераментные израильтяне - и те сохраняли спокойствие. Фактически, только американские евреи выходили из себя. Они были в негодовании. Они столкнулись лицом к лицу с настоящим антисемитизмом и теперь сражались с ним до последней капли крови.

Чувствуя себя одновременно и "русским", и американцем, я задался вопросом: почему? Почему мы, "русские" так спокойны, в то время как мы, американцы, впадаем в истерику? Неужели мы, "русские" менее чувствительны к антисемитизму, чем мы, американцы? Трудно поверить. Может быть мы, "русские" по природе более терпимы, чем мы, американцы? Еще менее вероятно. Тогда в чём дело? Как вы думаете, мой дорогой читатель?

Что ж, на случай, если у вас нет объяснения, позвольте предложить вам моё.

В сущности, объяснение это простое: очень немногие из нас, американцев, в своей жизни видели обыкновенного антисемита. Нам посчастливилось жить в уникальной стране в уникальное время. Господи, благослови Америку! Мы не только пользуемся всеми правами наравне со всеми людьми, мы чувствуем себя равными. Я осмелюсь сказать, что никогда и нигде в мире евреи не испытывали этого удивительного чувства. Конечно, мы боимся антисемитизма, мы о нем говорим, мы всегда готовы с ним сражаться. Но на самом деле мы знаем о нём, но мы не знаем его. Он у нас в голове, но не в печенке. Наша коллективная память утратила это леденящее душу чувство - быть чужим в своей стране. Мы искренне уверены, что во всём мире, как в Америке, антисемитизм считается позором, а на антисемита смотрят, как на чудовище.

Увы, мой дорогой читатель, мы горько заблуждаемся. Весь мир за исключением страны, где мы живём - Господи, благослови Америку! - остаётся антисемитским. Таким он был, таким он есть, таким он будет. Когда я говорю "мир", я не имею в виду правителей или фашиствующие группы. Я имею в виду народ, простых, ординарных людей, таких, как моя милая подруга Мария, для которых идея, что евреи владеют банками, не подлежит сомнению, а мировой еврейский заговор есть прописная истина. Она впитала эти постулаты с молоком матери. Этот образ мышления настолько естественен для неё, что его даже трудно назвать антисемитизмом. Обвинять её в антисемитизме - это всё равно, что обвинять кошку в том, что она ловит мышей.

Тут, я слышу возмущённые голоса: ага, значит, вы считаете, что в антисемитизме нет ничего плохого? Вы считаете, что это нормально?

Ах нет, вовсе нет, дорогой читатель! Так же, как и вы, я считаю, что антисемитизм отвратителен. Так же, как и вы, я его не выношу. Но я не вылезаю из кожи, встретив антисемита. Я их встречал и раньше. Поэтому я боюсь, что на ваш второй вопрос я должен ответить положительно: да, антисемитизм, если угодно, нормален. В том смысле, что он существует, он зауряден, он статистически доминирует. Он был, есть и будет. Так что, давайте не будем забывать реальности. Это очень полезно. Это будет держать нас в хорошей форме. И тогда не надо будет впадать в истерику и портить мне день рождения.

Моё путешествие в прошлое

Хороший парень, хоть и еврей

Я покинул Россию (тогда Советский Союз), почти тридцать лет назад, и с тех пор у меня не возникало желания посетить эту страну. Должен признаться, что я никогда не питал сентиментальных чувств к своей родине. Разумеется, это была страна, где я родился и вырос, где прошла моя молодость, где я впервые влюбился пылкой юношеской любовью, и всё такое прочее. И, тем не менее, тот день тридцать лет назад, когда я покинул Советский Союз, был самым счастливым днём в моей жизни. Я уезжал, навсегда оставляя позади себя годы страха и унижений в обществе, пронизанном ненавистью, подозрительностью и всенародным антисемитизмом, который прочно въелся в ткань этого общества, поощрялся правительством и прикрывался фальшиво-радостными лозунгами о дружбе и равенстве всех народов.

Вам этого не надо объяснять, дорогой русскоязычный читатель, но я писал эту статью для американцев, и им нужно было многое растолковывать. Например, что еврей (Jew) в России – это не религия, как во всём цивилизованном мире, а национальность, как, скажем, француз, испанец или армянин. И что, будучи рождён в России, где до меня жили пять или десять поколений моих предков, тоже рождённых в России, не зная никакого другого языка, кроме русского, и не впитав никакой другой культуры, кроме русской, я всё равно ни по каким критериям - ни официально, ни неофициально - не считался русским. Американцам это трудно понять. Привычная нам фраза «Я не русский, я – еврей» здесь звучит бессмысленно и нелепо, как что-то вроде «Я не американец, я – католик». Как это ни парадоксально, я стал считаться русским, только когда уехал из России и приехал в Америку.

И вот однажды, когда уже прошло двадцать пять лет со времени моей иммиграции в Америку, и когда моей младшей дочери, родившейся в Милуоки (штат Висконсин) пошёл двадцать третий год, она вдруг заявила – по-русски, хотя и с лёгким английским акцентом:

- Папа, давай съездим в Москву! Я хочу посмотреть, где бы я родилась, если бы вы с мамой не уехали из России.

- Лапонька, - сказа я, - если бы мы с мамой не уехали из Росси, ты бы нигде не родилась. Мы не могли там позволить себе иметь второго ребёнка.

- Come on, Dad! - сказала моя дочь, и я уже знал, что моё сражение проиграно. Идея, однажды поселившись в её голове, не покидала её до тех пор, пока не приходила в исполнение. – Тогда, если тебе так больше нравится, я хочу посмотреть место, где я не могла родиться. What’s your problem?

Тут, довершая моё позорное поражение, раздался полный негодования голос моей жены:

- Прекрати терзать ребёнка, изверг! Тебе что, уже трудно съездить, куда она просит?

... И вот мы в Москве, в моём родном городе. Вернее – в том городе, который был родным в моей прежней жизни. Как я могу передать нахлынувшие на меня чувства? Это было какое-то странное смешение восторга, страха, удивления, разочарования, любопытства, настороженности и ещё черт знает чего. Я вдруг оказался в мире, с одной стороны чужом и непонятном но, с другой стороны, мучительно знакомом. Все друзья, побывавшие до этого в России, говорили мне, что там люди за версту видят иностранца, как бы ты ни одевался и как бы себя ни вёл. Я был готов к этому, но почему-то этого не почувствовал. Однажды мы пошли в Кремль, вход куда, как выяснилось, стоил 20 рублей для простых российских граждан, 10 рублей для студентов, и 200 рублей для иностранных граждан. Про иностранных студентов ничего сказано не было, и это поставило меня в тупик. Я обратился к кассирше:

- Эта девушка, - сказал я, показав на мою дочь, - студентка. Сколько с нас? – И, будучи законопослушным американцем, добавил: - Мы – иностранные граждане.

Решив, что кассирша чего-то не расслышала, я разъяснил ещё раз:

- Ну что вы, голубчик! – сказала кассирша с обаятельной улыбкой, - Какие же вы иностранцы? Вы наши. Тридцать рублей, пожалуйста.

В другой раз признание меня как «нашего» выразилось в иной форме. Мы ехали куда-то на метро в сопровождении моего старого московского друга. Друг этот был пенсионером, поэтому за проезд в метро не платил и, как позже выяснилось, даже не знал, сколько этот проезд стоит. Он сказал:

- Мне билет не нужен. Иди бери билеты себе и дочке, два рубля с человека. - Наверно, такой была цена проезда в метро, когда мой друг уходил на пенсию.

Я подошел к кассе, дал четыре рубля и попросил два билета. Кассирша, ни слова не говоря и не глядя на меня, швырнула мне один билет.

Тут кассирша подняла на меня взгляд, в котором была ненависть, и – нет, не сказала, и даже не закричала, - а скорее завопила:

- Ишь чего захотел! Даёт четыре рубля, а просит два билета! Шляется тут пьянь всякая, понимаешь..

Я понял, что билет стоит не два, а четыре рубля, поспешно дал кассирше ещё четыре рубля и трусливо покинул поле брани, а брань эта неслась мне вдогонку, сопровождаемая укоризненными взглядами стоявших в очереди честных российских граждан...

Сегодня, когда прошло несколько лет со времени моей поездки в Москву, мои американские друзья всё ещё спрашивают, какое было самое сильное моё впечатление от России. И я всё ещё пытаюсь самому себе ответить на этот вопрос. Нет, это не была Москва, безусловно похорошевшая, где за последние годы выросли десятки чудесных, горящих куполами на солнце церквей. (Они и сейчас продолжают строить церкви – с таким же энтузиазмом, с каким их разрушали совсем недавно, ещё на памяти наших родителей). И не изобилие товаров, продуктов, иностранных машин и элегантных, европейского пошиба магазинов и ресторанов, чего невозможно было вообразить за двадцать пять лет до этого.

Пожалуй, самым эмоциональным моментом во всей поездке была встреча с моими бывшими сотрудниками по работе. В той прежней жизни я проработал четырнадцать лет в одном и том же проектном институте, в одной и той же комнате, с одними и теми же людьми. Мы были более чем сотрудниками, мы были почти как одна семья, и если что-нибудь было в той прежней жизни, о чём я вспоминал с теплотой, то это - мои бывшие сослуживцы. И вот – представьте – теперь, четверть века спустя, мы встретились снова. Ах, что это была за встреча! Мы говорили, говорили, без передышки, останавливаясь только для того, чтобы выпить очередную рюмку водки – говорили обо всём, что накопилось за двадцать пять лет. Мы говорили о нас и наших семьях, и о наших общих друзьях, которые ушли из жизни, и о тех, кто живы, но живут так далеко, что их как бы и нет на свете, например в недосягаемой для воображения, заокеанской Америке... Хозяйка дома, моя старая – теперь уже в двух смыслах – подруга Ирина, сказала:

- А как там Миша, Мишенька наш? Как он там - в этом вашем Нью-Йорке? Увидишь его – обязательно передай, что мы все его помним и любим.

Её голос дрогнул, слёзы навернулись на глазах, и она добавила с неподдельной теплотой:

- Он такой славный парень! Такой славный! Даже не скажешь, что еврей.

Это было – как вспышка, но не ослепившая меня, а наоборот, выхватившая из темноты многолетней забытости всю мою прошлую жизнь в России. В течение всей той забытой жизни меня сопровождала одна и та же замечательная фраза:

Наверное, нет в Росси ни одного еврея, который бы за свою жизнь хоть раз не слышал бы этого традиционного русского комплимента:

И если вы – тот самый парень, то предполагается, что вы должны чувствовать себя польщённым. Потому что вообще-то евреи, как всем известно, - люди отвратительные – жадные, трусливые, хитрые, - не станете же вы спорить, это ведь общеизвестный факт! Но вот вы, лично вы – исключение. Вы – хороший человек, хоть и еврей... Самое печальное во всём этом – то, что многие евреи, я уверен, действительно чувствуют себя польщёнными. ..

Тем временем, наше восторженное общение продолжалось. Никто не обратил особенного внимания на замечание Ирины в отношении Миши; в конце концов, он действительно был замечательный парень. Мои сотрудники продолжали галдеть, пить водку и бомбардировать меня вопросами – сколько у меня машин, какая у меня зарплата, сколько этажей в моём доме, какого размера мой двор, и т.д., и т.п. И, наконец:

- Слушай, скажи правду: все эти годы... ну, всё время, что ты живёшь в Америке... неужели ты не скучал по своему дому, по России?

Наступила тишина. Я знал, что рано или поздно услышу этот вопрос. Я на секунду задумался, не зная, как ответить, чтобы не обидеть этих славных людей, потом сказал:

- Извините, ребята. По России я не скучал. Мой дом – Америка.

- Не знаю. Наверно потому, что там меня не любят в качестве исключения...

Моё еврейское образование

Было это более шестидесяти лет назад, но всё отчётливо врезалось в мою память. По сей день стоит перед глазами серая деревня с невзрачными серыми срубовыми избами по обеим сторонам широкой, заросшей травой улицы. Это – Белый Яр, маленькое село на восточном берегу Волги, где-то между Куйбышевым и Ульяновском, куда эвакуирована наша семья. Считается, что здесь мы будем в безопасности от немцев, которые уже у Сталинграда и вот-вот начнут подниматься вверх по Волге. Здесь нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Люди здесь странно говорят, странно себя ведут, и почти всех мальчишек в деревне зовут одинаково: Шурка. Я – Александр, то есть тоже Шурка; поэтому я должен вписываться в это общество. Но я не вписываюсь. Для местных жителей мы – эвакуированные, «куированы», как они говорят, - смешные и непонятные существа из большого города, то есть из далёкого мира, о котором они знают разве что понаслышке.

Каждый день с утра до вечера несколько мальчишеских лиц торчат в окнах нашей избы, с любопытством разглядывая нас и нашу единственную комнату. Занавесок у нас нет, а если бы они и были, мы бы не могли занавесить окна. Закрывать своё жилище было бы оскорблением для местных жителей, признаком крайнего неуважения. Иногда мальчишки – те, которые посмелее – заходят в избу и молча сидят у двери, наблюдая, как мы ужинаем, читаем книги, или просто передвигаемся по избе. Они не стучат в дверь, не спрашивают разрешения войти и не здороваются; этих атрибутов нет в ихней культуре. Они просто сидят и смотрят. Мы тоже смотрим на них, потому что если не смотреть, они тут же своруют то, что попадётся под руку – ложку, катушку ниток, кусок хлеба. Ясно, что в их культуре воровство – это обычная норма поведения.

Однажды в конце лета мы видим, как по селу ходит учительница начальной школы. Она заходит в каждую избу и записывает детей, которым исполнилось восемь лет; эти дети должны первого сентября идти в школу. Мне ещё только семь, но я бегло читаю, я умею писать и могу считать до ста, а то и больше. Я прочитал и запомнил наизусть множество стихов Пушкина и Некрасова, и мне безумно скучно дома. Я просто умираю от желания поскорее пойти в школу. Я страстно прошу учительницу записать меня в первый класс, я умоляю, я плачу навзрыд, и, в конце концов, жалость берёт своё: меня принимают в школу. Ура!

Первый день в школе начинается с переклички. Учительница, глядя в классный журнал, по очереди называет фамилии детей, и тот, кого она назвала, должен встать и ответить на два вопроса: 1) какой твой день рождения? и 2) какая твоя национальность? Когда подходит моя очередь, я чувствую себя растерянным. Я не знаю, что такое национальность. Эти деревенские восьмилетние мальчики и девочки, которые еле-еле могут считать до десяти и не знают ни одной буквы, на вопрос о национальности отвечают без запинки: русский. А кто я?

- В чём дело, Матлин? – говорит учительница. – Ты что, не знаешь своей национальности? Тогда спроси у своей мамы.

- Наверно он еврей, - раздаётся голос с задней парты, и весь класс взрывается от хохота. Сама по себе идея, что кто-то может быть евреем, очень смешна. Эти мальчики и девочки знают, что «еврей» - это что-то вроде национальности, но они никогда не видели еврея. Они часто используют слово «еврей», когда дразнят друг друга. Это – обидное слово, что-то вроде «дурак» или «засранец». Это слово часто используется в выражениях «жадный, как еврей» или «трусливый, как еврей» или «хитрый, как еврей». Конечно же, нормальный живой человек не может быть евреем.

У меня – другое воспитание. Я – из цивилизованного мира, из Ленинграда. Тем не менее, моё знание о том, что такое еврей, мало отличатся от знания этих деревенских детей. Так же, как для них, для меня слово «еврей» - это просто ругательное слово. Мои родители – евреи, но я об этом не знаю, и они со мной об этом никогда не говорят. Как большинство советских евреев, они полностью ассимилированы, они атеисты, и этим гордятся. Они с готовностью приняли официальные советские догмы, такие как: а) религия – опиум для народа, б) русская культура – это наша культура, и мы такие же граждане, как и все, и в) еврейские традиции, которые соблюдали наши дореволюционные родители, - это старомодно, местечково и неприлично. Всё это, впрочем, не мешает им быть чувствительными и нетерпимыми ко всякому проявлению антисемитизма.

Я помню тот день, первое сентября 1943-го года. Я возвращаюсь домой из школы с мучительно-жгучим вопросом, застрявшим в моей детской голове: кто я такой?

Моя мать отвечает не сразу, и по тому, как она говорит – медленно, взвешивая каждое слово – я чувствую, что для неё это – не простая тема.

- Видишь ли, - говорит она, почему-то не глядя мне в глаза, - Я думала, что ты уже знаешь... мы – евреи... да, евреи, но этого не надо стесняться. Мы – евреи, но мы нисколько не отличаемся от других людей. Мы – евреи, но... Но, но, но... Эти «но» не помогают мне сдержать рыдания. Если я не должен отличаться от других, то почему на самом деле я отличаюсь? За что? Что я такого сделал, чтобы быть евреем, объектом насмешек и издевательства?..

Следующий день знаменует собой первый день моего еврейского самосознания.

- Ну что, Матлин, - говорит учительница, - ты выяснил, какая твоя национальность?

Я встаю, как полагается, и, глядя в пол, шепчу, давясь каждым словом:

- Хорошо, Матлин, ты – еврей, - громко повторяет учительница. - Ну что ж? Это – ничего.

Весь класс разражается хохотом, с которым учительница несколько минут не может справиться. В конце концов, она приводит веселящийся коллектив к порядку.

- Дети, - говорит она, - вы не должны смеяться. В нашем советском социалистическом обществе все национальности равны. Евреи – это наши, советские граждане, поэтому они тоже равны.

Класс окончательно умолкает. И в этой, неожиданно наступившей тишине, снова раздаётся голос с задней парты:

Класс опять взрывается от хохота, и я вижу, как учительница ниже склоняется к журналу, с трудом сдерживая улыбку. «Абрам, скажи кукуруза» - это очень смешно. Вообще, всё, что касается евреев – очень смешно...

Такой был мой первый класс по Иудаизму. С тех прошло два раза по тридцать лет: Первые тридцать лет – до того, как я уехал из Советского Союза, а потом – ещё тридцать после того, как я уехал и стал американцем. Сегодня, когда я знакомлюсь с американскими евреями, они обычно спрашивают:

- В те годы, когда вы жили в России, вы не соблюдали религиозных традиций, правда? Но скажите, вы получили какое-нибудь еврейское образование?

Первые тридцать семь лет жизни всплывают в моей памяти, и я отвечаю без колебаний:

Пускаясь в политику

В этом году исполняется двадцать лет моего... переводя с английского выражение “my membership”, я бы сказал «моего членства», но нет, не решаюсь..., скажем, так: моего пребывания в синагоге под названием... и тут опять я натыкаюсь на плохо переводимое словосочетание. Так что не важно, как она называется, а важно то, что это – консервативная синагога средних размеров, расположенная в центральном Нью-Джерси, такая, каких много в Америке, особенно на восточном побережье. Считая, что двадцать лет – это достаточно долгий срок, чтобы доказать верность синагоге, я должен сделать одно признание: моё вступление в неё двадцать лет назад было вызвано мотивами скорее негативного, нежели позитивного характера. Впрочем, давайте по порядку.

Тогда, двадцать лет назад я состоял в другой синагоге. Это была вполне благопристойная реформистская синагога – в то время мне было всё равно, какая она – реформистская или консервативная – в благопристойном городе того же центрального Нью-Джерси. Прихожане там были необыкновенно милы, и сам раввин был человек вполне симпатичный и дружелюбный. (Ходили, правда, гадливые слухи, что он ест свинину, но я считал, что, правда это или нет, - это его личное дело и меня не касается). В общем, я был вполне доволен своей благопристойной реформистской синагогой, пока однажды, накануне Йом Кипура, я не услышал проповедь нашего раввина.

Тут я должен сделать маленькое отступление, или экскурс в недавнюю историю. Была середина восьмидесятых годов, холодная война была в разгаре, так что любой согласится, что угроза миру была вполне реальной. Будучи в то время сравнительно недавним иммигрантом из Советского Союза, я помнил пугающий советский лозунг, прочно впечатавшийся в мой мозг: «Победа коммунизма во всём мире неизбежна!». Так что уж то кто, а я-то понимал, насколько реальной была угроза миру, и потому считал, что тема проповеди, выбранная раввином, была вполне уместной.

Каково же было моё удивление, когда я услышал, что раввин вовсе не предлагает то, что казалось бы естественным и логичным в этой ситуации, то есть что мы, американцы, должны защищать себя от угрозы «победы коммунизма во всём мире» и, насколько возможно, пытаться эту угрозу ликвидировать, иначе говоря, всеми силами способствовать развалу агрессивной коммунистической системы. Совсем наоборот: он обвинял Америку в том, что именно это она и делает, то есть пытается защитить себя и своих союзников. Его обвинения были особенно гневными по поводу размещения в Европе крылатых ракет Першинг. Я уж не помню сейчас, какие мой раввин приводил доводы, но помню, что гнев его был полон страсти и казался вполне искренним.

Если вы помните, ракеты Першинг были в то время на первых страницах газет. Советский Союз, который к тому времени окончательно потерял способность конкурировать с американской военной технологией, развернул истерическую кампанию против установки Першингов в Европе. На службу была брошена вся мощь советской пропагандистской машины, включая дипломатию и, конечно же, иностранную агентуру КГБ. По инициативе и при хорошо скрытом содействии «агентов влияния» КГБ, Европу и Америку захлестнула волна «мирных» демонстраций и митингов против установки Першингов. Так что мой раввин, сознавая это или нет, со страстью становился на сторону тоталитарного коммунистического агрессора. Представьте, каково мне это было слышать - мне, политическому беженцу из Советского Союза, да ещё здесь - здесь, в моей синагоге, в Америке.

И всё-таки, по-настоящему меня расстроила не политическая позиция моего раввина. Я понимал, что он мог иметь своё, отличное от моего, мнение и был вправе выбирать тему для своей проповеди. Но я считал (и продолжаю считать по сей день), что раввин – это Учитель, и что его миссия – учить нас мудрости Торы и нравственным ценностям иудаизма. И я также считаю, что есть разница между учением и политической пропагандой. Вот это меня и расстроило больше всего: то, что раввин, попросту говоря, использовал трибуну синагоги для пропаганды своей политической идеологии.

Позже, в разговоре с раввином я откровенно сказал ему, что я думал по поводу его проповеди накануне Йом Кипура, и он на это вполне дружелюбно объяснил мне, что я неправ. То, что он отстаивал в своей проповеди, объяснил раввин, было не что иное, как моральные ценности. Война – это плохо. Мир – это хорошо. Разве это не очевидно? Он дружелюбно улыбнулся и похлопал меня по спине, как полагается Учителю. Тем не менее, его объяснение меня не удовлетворило, поскольку я по-прежнему не усматривал в его антивоенной проповеди ни морали, ни ценностей.

Какое-то время я ещё оставаться в этой синагоге, продолжая периодически выслушивать политические проповеди моего раввина – на разные темы, но всегда с розовой, леволиберальной окраской – до тех пор, пока однажды я вдруг не понял, кто несёт за это ответственность. Это был я. Да-да, я сам. Потому что одно дело – быть невольным свидетелем некоего действия, которое ты считаешь неправильным или аморальным, а другое дело – оказывать ему поддержку. Тогда ты становишься соучастником этого аморального действия. Будучи прихожанином этой синагоги и платя членские взносы, я, таким образом, оказывал поддержку тому, что считал неправильным и аморальным – распространению левой либеральной, а порой просто прокоммунистической пропаганды. Однажды явившись, эта тревожная мысль не покидала меня до тех пор, пока я, в конце концов, не решил уйти из своей реформистской синагоги и сделать своей другую, на этот раз консервативную синагогу, в которой я и состою по сей день. Таков был счастливый конец моего несчастливого альянса с благопристойной реформистской синагогой в центральном Нью-Джерси.

Я бы, наверно, не вспомнил об этой истории, если бы не другие, более поздние истории, воскресившие воспоминания. Так, пару лет назад я получил письмо от одного человека, весьма известного и уважаемого в нашей местной еврейской общине. Человек этот принимал активное участие в жизни общины, состоял в совете директоров местной еврейской федерации, и одно время был президентом этой федерации. Его письмо, конечно же, посланное не мне одному, а видимо всей общине, пришло за месяц до выборов и было посвящено нашим местным кандидатам в конгресс Соединённых Штатов. Автор письма горячо призывал меня голосовать за кандидата от Демократической партии, но ни в коем случае не за его Республиканского соперника.

Пару лет спустя, опять незадолго до выборов, пришло ещё одно подобное письмо. На этот раз его подписали целых четыре уважаемых в местной общине человека, бывшие президенты, директора и т.п. И, как и прежде, эти уважаемые дамы и господа призывали меня голосовать за местного Демократического кандидата, но – упаси Боже! – не за его Республиканского конкурента.

Конечно, вы можете сказать: ну и что? Разве любой человек не имеет право выражать своё мнение? Конечно, конечно. Имеет. И, на первый взгляд, вроде бы, нет ничего плохого в том, что эти известные, уважаемые в общине люди рассылали свои политически мотивированные письма. Но только – на первый взгляд. На самом деле, если посмотреть глубже, вы поймёте, что эти люди, которым община доверила быть директорами и президентами еврейской федерации, организации политически нейтральной – другой она просто не имеет права быть по закону – используют это доверие и свой авторитет, не говоря уже о списке адресов, к которому они имеют доступ, для пропаганды своих личных политических взглядов. Неважно, это левые или правые взгляды. В конце концов, мы создаём и поддерживаем еврейские федерации, синагоги и прочие институты еврейской жизни потому, что мы – евреи, а не демократы или республиканцы. Вот почему эти письма расстроили меня так же, как в соё время проповедь раввина в реформистской синагоге.

Однажды я поделился этой историей и моими эмоциями с одним моим другом. Выслушав меня, он задал провокационный вопрос:

- Представь себе, - сказал он не без некоторого ехидства, - что всё это была бы не демократическая, а республиканская пропаганда. Ты бы так же сердился?

Тут он меня поймал. Я немного подумал и честно признался, что, наверное, нет, поскольку я – республиканец. Но тогда бы это рассердило моих друзей – демократов. Поэтому как на это ни смотри, это неправильно.

- Разве ты не видишь, - сказал я своему другу - что это нарушение, если не закона, то, по крайней мере, элементарной этики – когда еврейские лидеры используют свой авторитет и влияние в еврейской общине в своих политических целях?

- Вижу, - согласился он. – И ещё я вижу, что у тебя наблюдается лёгкая форма паранойи.

Это заставило меня задуматься: правда, может это просто моя паранойя? Ну что ж, если это и так, то от этой паранойи есть явная выгода, раз благодаря ей я попал в свою нынешнюю синагогу двадцать лет назад.

Предупреждение автора: Все персонажи этой поэмы – полностью выдуманные и никаких реальных прототипов не подразумевают

ГЛАГОЛОМ ЖЕЧЬ СЕРДЦА

ДО САМОГО КОНЦА

Посвящается моим друзьям – эмигрантам из России