SReznik1

«Я думаю, что это из Библии» (Михаил Алексеев, читающий по слогам)

Кабинет главного редактора журнала «Москва» М.Н. Алексеева был похож на все кабинеты номенклатурных начальников его уровня. Не очень просторный, но и не маленький, с высокими окнами, книжными шкафами и массивным рабочим столом (свет падает справа), с обязательным прямоугольником толстого стекла, придавливающего отпечатанные списки каких-то начальственных телефонов. К столу хозяина примыкал торцом узкий и длинный стол для совещаний. Мне была назначена аудиенция, но одновременно с моим появлением в кабинет ввалилось полдюжины сотрудников редакции. Четверо из них разместилось вдоль окна, по правую руку главного, еще двое и я – по левую. Прямо напротив меня оказалась В.А. Сафронова (как я понял, дочь Анатолия Сафронова), представленная мне как заведующая отделом литературной критики. Нахохленная, тучная (в отца!) женщина средних лет с выпученными глазами, пылающим от негодования лицом и с могучим двойным подбородком, она время от времени вклинивала в разговор возмущенные реплики-междометия, напоминавшие кудахтанье сильно встревоженной курицы. Слева от меня расположился сотрудник ее отдела В. Евпатов, молодой парнишка. Справа кто-то еще, мне не представленный. Остальные сотрудники мне тоже представлены не были. В течение всего разговора они насуплено молчали: их назначение, очевидно, состояло в том, чтобы «давить массой».

Но сначала о том, что предшествовало этой встрече.

В № 10 журнала «Москва» за этот [1979] год опубликована статья И. Бестужева «Войну темной силе!» Под темной силой понимается сионизм, однако автор не обладает ни достаточными знаниями, ни желанием подвергнуть сионизм конструктивной критике. Вместо этого он извергает потоки брани на все еврейское, а так же на то, что ему угодно именовать еврейским.

«Раскрывая характер связей буржуазного строя с мировоззрением иудейских банкиров, авторы (якобы рецензируемого И. Бестужевым сборника – С.Р.) ^{^[1]} указывают на глубокое усвоение капитализмом принципов еврейского торгашества», – пишет, например, И. Бестужев.

«Торгашеством» в русском языке обозначается нечестное стяжательское ведение коммерческих операций. «Торгаш» - слово презрительное, клеймящее пойманного с поличным нечестного торговца. Торгаши встречаются, конечно, и среди евреев, но они встречаются среди людей всех национальностей. Говорить об особом «еврейском торгашестве», а тем более возводить его в «принцип» – значит наносить грубое оскорбление национальному достоинству евреев, включая тех, кто не имеет никакого отношения к торговле.

«Задолго до революции, - пишет И. Бестужев, - привлекаемые богатствами недр и просторами России, еврейские капиталисты стремились заполнить все поры хозяйства, прибрать к рукам государственные финансы и торговлю».

Смысл этой фразы точно такой же, как и приведенной выше. Дореволюционные еврейские капиталисты были не лучше и не хуже всяких других капиталистов, и стремились они не к тому, чтобы «заполнить поры», а к получению наибольших прибылей, как это свойственно капиталистам независимо от их национальной принадлежности. Все это не такие сложные истины, чтобы они не были известны И. Бестужеву. Особые стремления еврейских капиталистов выдуманы И. Бестужевым не потому, что речь идет о капиталистах, а потому, что о еврейских. Цель выдумки очевидна: оскорбить национальное достоинство евреев и опорочить их в глазах нееврейских читателей.

Впрочем, выдумывать И. Бестужеву как раз не пришлось: за него это сделали другие. О «засилии еврейского капитала», который якобы «проник во все поры», об особой «еврейской эксплуатации», которой якобы подвергается нееврейское население, в прошлом писали и говорили много; но не те, кто боролся с эксплуатацией, а как раз те, кто всеми силами защищал эксплуататорский строй. В первые месяцы царствования Александра III, после того, как его отец Александр II был убит народовольцами, по югу России прокатилась волна еврейских погромов. «Эксплуататоры» от них практически не пострадали, а пострадала еврейская беднота. Тем не менее, Александр III заявил, что в погромах виноваты сами евреи, ибо таков ответ «масс» на «еврейскую эксплуатацию». С того времени «проникновение еврейского капитала» и «еврейская эксплуатация» стали важными аргументами в пропаганде, которая приобрела небывало разнузданный характер после образования «Союза русского народа» и других черносотенных организаций.

Следуя стародавней традиции антисемитов всех стран и народов, особое внимание И. Бестужев уделяет «разоблачению» иудейской религии.

«Иудейские книги – Талмуд и Шулхан-Арух – пропитаны дикой злобой ко всему нееврейскому миру – “гоям”. “Те, кто стремится сделать гою добро, не воскреснет после смерти»; «если нужно убить - убей лучшего из гоев” - подобные “моральные наставления” в соединении с двухтысячелетней практикой свидетельствуют об откровенно расистском характере иудаизма», - пишет И. Бестужев.

Откуда же почерпнул автор статьи эти сведения? Неужели копался в Талмуде и переводил «наставления» с древнееврейского? И если да, то уверен ли он в правильности своего перевода? Может быть, все-таки он не вполне уловил какие-то тонкости и нюансы? И. Бестужев не задавался такими вопросами и в Талмуд, разумеется, не заглядывал. Он раскапывает иные клады. Ведь утверждения о том, будто иудейские религиозные книги, особенно Талмуд и Шулхан-Арух (краткое изложение Талмуда), пропитаны «злобой к нееврейскому миру» и содержат в себе приведенные И. Бестужевым и другие аналогичные «моральные наставления», использовались на протяжении столетий для возбуждения религиозной и национальной ненависти к евреям.^{^[2]} Десятки и сотни раз эта клевета опровергалась авторитетнейшими специалистами, но новые поколения человеконенавистников повторяли ее вновь и вновь, списывая у предшественников. Последний раз в России эта клевета громко звучала на знаменитом процессе Бейлиса в 1913 году. Ксендз Пранайтис, единственный во всей России «богослов», который согласился поддержать обвинение и потому был выписан в Киев из Ташкента, взял на себя смелость заявить на процессе, что иудейские религиозные книги пропитаны «ненавистью к неевреям» и предписывают: «Лучшего из гоев убей».

Однако, при перекрестном допросе сторон этот «эксперт» не смог дать ссылки ни на одну из им же приведенных цитат и вообще не дал вразумительного ответа ни на один серьезный вопрос не только защитников Бейлиса, но и самих обвинителей. (См.: «Дело Бейлиса» Стенографический отчет, т. 2, Киев, 1913). Общественное мнение заклеймило ксендза Пранайтиса как злонамеренного невежду и лжесвидетеля. (См. статьи В.Г. Короленко, В.Д. Бонч-Бруевича и многих других о процессе Бейлиса).^{^[3]} Что же касается самого процесса, то Пранайтис получил на нем достойный отпор со стороны других экспертов.

«Нужно сказать, что это выражение цитируется не совсем полно, и – заявил на суде профессор Троицкий. – Действительно в некоторых местах Талмуда оно имеет такую формулировку “лучшего, из гоев-идолопоклонников убей во время войны”. В этой полной формулировке это выражение ничего страшного, угрожающего относительно идолопоклонников не представляет, оно имеет указание на обычное право убивать во время войны, причем, рассчитано, что во время войны нужно напрягать все усилия на тех лиц, которые являются по своей храбрости или по своим умственным достоинствам, по своей силе лучшими представителями военной силы» («Дело Бейлиса. Стенографический отчет», т. 2, стр. 359, Киев, 1913.)

«Убийство вообще считается одним из трех величайших грехов по теории раввинизма, -- заявил другой эксперт академик Коковцов, -- Весьма характерны для определения предписываемых Талмудом обязанностей в отношении не евреев такие представления, как, например, в пер[еводе] Гиттин, л. 61а, где указывается, что "следует призревать бедных иноверцев наравне с бедными израильтянами и навещать больных иноверцев наравне с больными израильтянами". Эти постановления тем более замечательны, что относятся к неевреям талмудической эпохи, т. е. преимущественно к язычникам.^{^[4]} Изречение "лучшего из неевреев убей" (Мехальте к Исх., 14.7), приписываемое таннаку Симеону бен-Гохаю, в Талмуде, насколько известно, не находится и, кроме того, представляет случайное единичное выражение личного негодования, объясняющееся обстоятельствами жизни упомянутого раввина» (там же, стр. 385).

К этим двум мнениям присоединились и другие два эксперта по религиозным вопросам, профессор Тихомиров и раввин Мазе. Последний с исчерпывающей ясностью изложил основные аспекты морального учения иудаизма, в том числе, и талмудического учения о том, как верующим евреям следует относиться к неевреям.

Перекрестный допрос показал, что не только раввин Мазе, которого в данном случае могли подозревать в намеренном сокрытии истины,^* но и трое русских ученых являются высокообразованными специалистами в области иудейской религии и ее истории, что они превосходно владеют древнееврейским языком, знают в подлинниках религиозные тексты и совершенно объективны в своих суждениях.

Важно подчеркнуть также, что процесс Бейлиса был поистине процессом века, к нему было приковано внимание всего мира. Каждое слово, сказанное на процессе, горячо обсуждалось как в широкой, так и в научной печати многих стран. И ни один заслуживающий доверия специалист не выступил с опровержением богословской экспертизы Троицкого-Коковцова-Тихомирова-Мазе или в поддержку экспертизы Пранайтиса.

И вот теперь, пользуясь тем, что массовый современный читатель знает о процессе Бейлиса лишь понаслышке, что литература о нем давно стала библиографической редкостью и мало кому доступна, И. Бестужев повторяет клевету Пранайтиса, выдавая ее чуть ли ни за последнее слово науки.

И. Бестужев ловко манипулирует словами «еврей» и «сионист», подменяя одно понятие другим всегда с одной и той же целью: внушить читателям ненависть к евреям. Он пишет:

«Они (сионисты - С.Р.) проникли в руководство всех буржуазных и мелкобуржуазных партий России, навязав им свою программу. Выполняя указания ВСО, сионисты нередко вступали в ряды социал-демократической партии, но не в качестве сионистов и тщательно скрывая свои взгляды».

Так современному читателю подносится ложь, которую не могли себе позволить даже черносотенцы. Ведь в то время было слишком хорошо известно, что евреи, которые входили в руководящие органы левых (по отношению к крайне правым все прочие партии были, естественно, левыми) партий, не только не являлись сионистами, но сионисты видели в их общероссийской деятельности измену национальному делу. То, что было известно тогда, теперь основательно забыто. Этим и пользуется И. Бестужев, превращая «евреев» в «сионистов, тщательно скрывавших свои взгляды».

Еще более разительно утверждение, будто сионисты навязали всем (!) буржуазным и мелкобуржуазным партиям свою программу. Ведь по уверению самого И. Бестужева, «первой задачей сионизма было создание еврейского государства». Если так, то позволительно спросить, в программах каких партий И. Бестужев выискал такое требование? Может быть, в программе кадетов или, допустим, эсеров? Или эти партии выставляли в качестве программного требования установление «мирового еврейского господства», что И. Бестужев объявляет конечной целью сионизма? Нет, конечно, хотя и этот абсурд списан И. Бестужевым не с потолка. Он делает прямую кальку с черносотенных воплей о том, что евреи «навязали» оппозиционным партиям свою программу. Только слово «еврей» он снова заменяет на «сионист». И не замечает (или надеется, что не заметит читатель!), что при такой замене все то, что имело хоть тень правдоподобия, превращается, просто в глупость.

На самом деле все оппозиционные партии требовали равноправия для евреев и других инородцев (и это требование Пуришкевичи называли «еврейской программой»). Вот что «навязали сионисты» буржуазным и мелкобуржуазным партиям.

Существенной особенностью статьи И. Бестужева является стремление «растворить» сионизм вообще в еврействе, особенно в еврейской религии. И. Бестужев утверждает, что сионизм не просто приспосабливает к своим нуждам иудейскую мораль (какова эта мораль в его изображении, мы уже видели), но прямо вытекает из иудаизма, приводя в качестве доказательства высказывание бывшего израильского министра И. Алона: «В целом сионизм – это постоянные и неутомимые усилия, направленные на реализацию национальной и всемирной мечты пророков Израиля».

Книги пророков, как хорошо известно, являются составной частью Ветхого завета, а Ветхий завет - это священная книга не только для иудеев, но также для христиан и мусульман. Вполне понятно стремление сионистов опереться на нее. Казалось бы, критику сионизма следовало показать тенденциозность высказывания И. Алона. И. Бестужев, однако, поступает наоборот. И это не случайно в его статье. Он категорически настаивает на том, что «еврейские националисты» решили захватить мировое господство задолго до возникновения сионизма. То есть сионизм – это лишь форма, какую приняли иудейские притязания. Корень же зла, конечно, не в форме, а в содержании. Поэтому для И. Бестужева так важно подчеркнуть, что еще «за двадцать лет до основания ВСО» А. Гинцберг (Ахад Гаам) «составил программу иудейского руководства миром».

Чтобы выяснить, сколько правды в этом утверждении, достаточно сопоставить даты. ВСО (Всемирная сионистская организация) была основана в 1897 году. За двадцать лет до основания был 1877 год. Вот когда, следовательно, Ахад Гаам составил программу. Между тем, этот публицист впервые выступил в печати только в 1889 году. Если «программа» была изложена в самой первой его статье, то и в этом случае столь желанное для И. Бестужева событие произошло на 12 лет позже.

Всякие разногласия между сионистами разных группировок и направлений И. Бестужев объявляет невозможными, а если таковые все-таки возникают, то он считает их «мнимыми расколами и кризисами», призванными замаскировать главную цель: «разложение и захват власти в социалистических странах».

От столь глубокого понимания сионизма его критиками сионисты вряд ли понесут какой-либо урон. Впрочем, нам уже ясно, что И. Бестужев вовсе и не стремится к этому. Истинные его цели нисколько не замаскированы:

«Тайная деятельность сионизма направлена на создание "пятых колонн" внутри государств повсюду в мире, где есть хотя бы небольшие еврейские общины, ставящие интересы "всемирного еврейского сообщества" выше интересов государства-родины и готовые выполнить любое требование Израиля. Основной упор сделан на подрыв государственного строя СССР».

Сформулировано четко и прямо. Советские евреи выделены из всего остального населения СССР. Они объявлены изменниками родины. Объявлены только потому, что они - евреи. Как надлежит поступать с изменниками, И. Бестужев не уточняет. Это и так ясно. Иначе говоря, в статье содержится призыв к расправе над одним из равноправных народов нашей страны.

Настоятельно прошу опубликовать это письмо в журнале. Коль скоро «Москва» нашла место для пасквиля И. Бестужева, то тем более должно найтись место и для письма, в котором статье дается нелицеприятная, но строго обоснованная оценка.

Литературно-художественный и Общественно-политический журнал

С Вашей резко отрицательной и крайне тенденциозной оценкой опубликованной в нашем журнале статьи о сионизме "Войну темной силе!" редакция журнала решительно не согласна. Концепция и выводы Вашей ответной статьи полностью извращают смысл и содержание материала И. Бестужева, произвольно перетолковывают приводимые в нем факты, положения и цитаты и имеют целью представить сионизм как явление, не имеющее четко выраженной классовой, национальной основы и не опирающееся в значительной степени на догмат о богоизбранности иудеев. Между тем в статье И. Бестужева сионизм рассмотрен именно как "националистическая реакционная еврейская проимпериалистическая идеология" (Настольная книга атеиста. М. "Политиздат". 1978, стр. 198). Посему статья эта имеет комплексный характер и конкретную направленность. Не мог же автор, говоря о сионизме, умалчивать о еврейской буржуазии, как нельзя, говоря о германском фашизме или великоханьском шовинизме, стыдливо сторониться упоминания о носителях этих реакционнейших идеологий и избегать рассказа о той исторической почве и тех идейных основах, на которых они взращены!

К тому же Вы, тов. Резник, «не заметили», что статья И. Бестужева — это не что иное, как рецензия на коллективный научный труд «Идеология и практика международного сионизма», а потому опирается в значительной мере на оценку сионизма - ударной силы империалистической реакции, приведенную в этой книге. Так что статья Ваша имеет, по крайней мере, два адреса: рецензию И. Бестужева и книгу, на которую она написана.

Редактору отдела литературной критики журнала "Москва"

В Вашем письме от 4.XII.1979 утверждается, что я «полностью извращаю смысл и содержание материала И. Бестужева, произвольно перетолковываю приводимые в нем факты, положения и цитаты».

Что же именно я перетолковал? Вы не приводите ни одного примера.

И. Бестужев пишет, что Ахад Гаам за двадцать лет до основания ВСО, то есть в 1877 году, «составил программу иудейского руководства миром», а я показываю, что первое выступление Ахад Гаама в печати состоялось на 12 лет позже. Что здесь произвольно перетолковано?

И. Бестужев утверждает, что еврейские религиозные книги «Талмуд» и «Шулхан-Арух» «пропитаны дикой злобой к нееврейскому миру». Утверждает он эту ложь или нет? Приводит «цитаты», которые оказываются вымышленными, или не приводит? Говорит о двух тысячах лет «иудейской практики» убийств «лучших гоев», или не говорит? И. Бестужев выражается столь прямолинейно и однозначно, что никакие перетолкования просто невозможны.

Вы пишите, что не следует «стыдливо сторониться упоминания» о «классовой и исторической почве», на которой «взращена» та или иная идеология. Я с этим полностью согласен. Именно классово-историческая почва идеологии, какую проповедует И. Бестужев, и обнажена мною. Я показываю, что статья И. Бестужева представляет собой компиляцию из тех клевет на евреев, которыми изобилуют дореволюционные издания «Союза русского народа» и других черносотенных организаций. Самостоятельное «творчество» И. Бестужева состоит главным образом в том, что слово «еврей» он иногда (и с большой неохотой!) заменяет словом «сионист», из-за чего договаривается до таких абсурдов, каких не позволяли себе и черносотенцы. Все это я убедительно показал в моей статье, и ни одного положения ее Вы даже не пытаетесь опровергнуть.

Вы указываете, что статья И. Бестужева «имеет комплексный характер и конкретную направленность». С этим я тоже согласен. И. Бестужев списал у черносотенцев не одну какую-то клевету на евреев, а весь букет: и «еврейскую эксплуатацию», и стремление еврейского капитала «проникнуть во все поры Российской экономики», и беспрекословное подчинение всех евреев «всемирному еврейскому сообществу», и «стремление к мировому господству», и «иудейскую ненависть к неевреям», и пресловутый «иудо-масонский заговор» со стандартным изобличением в качестве «тайных масонских орденов» благотворительно-просветительских организаций «Всемирный союз израэлитов» и «Бнай-Брит», и даже – «практику убийств лучших гоев», то есть подлый кровавый навет, наследие средневекового мракобесия инквизиторов и иных христианских фанатиков. В этом смысле статья И. Бестужева действительно «комплексна». Что же касается «конкретной направленности», то куда уж конкретнее! Статья направлена на то, чтобы вызвать у читателей ненависть к евреям, причем, не столько к израильским, американским, западноевропейским, сколько к евреям социалистических стран, и в особенности СССР. Ведь именно они, евреи социалистических стран и СССР, объявляются И. Бестужевым «"пятой колонной", которая: ставит интересы "всемирного еврейского сообщества выше интересов государства-родины"».

Если Вы полагаете, что подобные высказывания являются «четким выражением классовой основы», то я полагаю, что это призыв к еврейским погромам. Впрочем, одно другого не исключает: антисемитизм всегда был есть и будет «четким выражением» идеологии самых реакционных кругов самых реакционных классов.

Вы утверждаете, будто я отрицаю, что сионизм «опирается в значительной степени на религиозные догматы иудаизма, в частности, на догмат, о богоизбранности иудеев». Ничего похожего в моей статье нет. Во-первых, я вообще не говорю о сионизме, а, значит, не анализирую и вопроса о том, в какой мере он связан с иудейской религией (вопрос этот сложен, ибо среди сионистов есть и крайние клерикалы, и атеисты);^{^[5]} и, во-вторых, я даже не упоминаю о «богоизбранности», как же Вы можете утверждать, что что-то про эту самую «богоизбранность» я отрицаю!

Я лишь показываю, что упорное сведение сионизма к иудаизму проводится в статье И. Бестужева для того, чтобы иметь предлог повторить черносотенную клевету на иудаизм.

Параллель, которую Вы проводите между статьей И. Бестужева и нередкими в нашей печати выступлениями против «германского неофашизма или великоханьского шовинизма», мягко говоря, неуместна. Мне не приходилось читать статей о германских неонацистах и китайских шовинистах, в которых возбуждалась бы ненависть к немецкому и китайскому народам. Если бы такие статьи появились, я протестовал бы против них точно так же, как протестую теперь против статьи И. Бестужева, чьи взгляды близки взглядам именно неофашистов, а не тех, кто их критикует. Не надо ни о чем «стыдливо умалчивать»; я этого не требую и Вы мне, пожалуйста, таких требований не приписывайте. Единственное мое желание состоит в том, чтобы журнал «Москва» публиковал правду, а не клевету и ложь, направленные на то, чтобы натравливать одни народы нашей страны на другие.

Что касается сборника «Идеология и практика международного сионизма», то И. Бестужев по ряду пунктов «не согласен» с авторами сборника. Так, он вносит «уточнение» в «замечание авторов об ответственности одних клерикальных руководителей за тесное сближение в условиях капитализма, шовинизма и иудейской религии. Дело не только в верующих и их руководителях, но прежде всего – в самом иудаизме, во все времена несшем огромный заряд шовинизма».

Сказано с присущей И. Бестужеву четкостью и прямотой. Не в клерикалах дело и даже не в капитализме, а «в самом иудаизме, во все времена», то есть вне исторической и классовой «почвы». Даже явно недостаточная попытка автора соответствующей статьи сборника указать на то, что необходимо делать различия между иудаизмом самим-по-себе и тем, как его используют некоторые идеологи, как видим, вызывает у И. Бестужева самые решительные возражения.

Нет, тов. Евпатов, Вы меня не переадресовывайте к сборнику. Его можно рецензировать с разных позиций, и позиция И. Бестужева смыкается с позицией Пуришкевича, Замысловского, Дубровина, Шмакова, Шульгина, Маркова Второго, Меньшикова и других дореволюционных апостолов крайней реакции.

Источники, из которых И. Бестужев черпает свою мудрость, имеются только в самых крупных библиотеках, да и там многие из них содержатся в спецфондах и выдаются только для научной работы по особому разрешению. Можно спорить о том, целесообразны ли эти строгости, но введены они для того, чтобы черносотенные издания, как особо зловредные, не попадали без крайней надобности даже ограниченному числу читателей и уж, во всяком случае, не подлежали массовому распространению. А И. Бестужев (или тот, кто скрывается за этим псевдонимом),^{^[6]} проникнув каким-то образом в спецхраны и нанюхавшись черносотенной вони, беспрепятственно распространяет этот смрад массовым тиражом с Вашей, тов. Евпатов, помощью.

Надо только представить себе эту картину. Сотни тысяч советских евреев, бок-о-бок с русскими, украинцами, грузинами, казахами и представителями других народов нашей страны работают на фабриках и заводах, в колхозах и совхозах, на стройках и в конструкторских бюро, в научно-исследовательских институтах и вузах, в школах и больницах; а в это самое время какой-то маньяк извлекает из черносотенной помойки антисемитскую гниль и стряпает злобный донос на всех этих людей.

Теперь, тов. Евпатов, когда исчерпано все, что сказано в Вашем письме о статье И. Бестужева и моем ответе на нее, я позволю себе кратко остановиться на том, что затрагивает меня лично.

Допустим даже, что моя статья дает рецензии И. Бестужева «резко отрицательную» (что отчасти справедливо) и «крайне тенденциозную» (что вовсе несправедливо) оценку. Достаточно ли этого для того, чтобы приписывать мне «цель» «представить сионизм как явление...» и т.д., – при том, что в моей статье вообще не говорится о сионизме? Отдаете ли Вы себе отчет, какое обвинение на меня возводите? Понимаете ли, что такое обвинение следует доказывать, в противном случае оно является клеветой? Или Вы полагаете (вместе с И. Бестужевым), что моя еврейская фамилия уже является основанием для того, чтобы объявить меня участником «пятой колонны»?

Я категорически отвергаю Ваши голословные обвинения. Цель моя ясна и определенна. Состоит она в том, чтобы дать отпор тем, кто подрывает интернациональную солидарность народов нашей страны, то есть, повторяю, подкапывается под фундамент нашего общества.

Настоятельно прошу ознакомить с моей статьей, которую я по-прежнему хочу видеть напечатанной на страницах журнала «Москва», а так же с этим письмом редколлегию журнала, а редколлегию прошу рассмотреть мой материал и принять его к публикации.

Понимая, что ответа на это письмо не будет, но, желая все-таки его получить, я отправил копию переписки в ЦК КПСС, сопроводив ее просьбой «помочь мне опубликовать отпор И. Бестужеву в журнале “Москва” или другом центральном органе печати». Это было мое первое, и единственное, обращение во внелитературные инстанции. Никакой надежды на то, что меня поддержат там, откуда направлялась вся кампания по «разоблачению сионизма», у меня, конечно, не было, но посмотреть на то, как заерзают не в меру ретивые исполнители грязной работы, когда увидят, что я их не испугался, мне представлялось любопытным.

Москва 11914, Комсомольский проспект. 13 Тел. 246-45-50

Отдел пропаганды ЦК КПСС направил Ваше письмо по поводу рецензии И. Бестужева «Войну темной силе!» в Правление Союза писателей РСФСР.

Мы попросили секретаря Правления СП РСФСР тов. Алексеева М.Н. встретиться с Вами, чтобы разобраться по существу вопроса. О встрече с тов. Алексеевым М.Н. Вы можете договориться по телефону 291-71-10.

Договорившись по телефону о встрече с М.Н. Алексеевым, я подготовил к ней еще одно письмо:

В связи с нашей договоренностью о встрече я считаю не лишним более детально сопоставить статью И. Бестужева с книгой «Идеология и практика международного сионизма (критический анализ)» (М.,1978), к которой меня пытается переадресовать тов. В. Евпатов на том основании, что статья И. Бестужева является рецензией на этот сборник.

В адрес сборника И. Бестужев высказывает два критических замечания. Об одном его «уточнении» говорится в моем письме В. Евпатову, другое же состоит в том, что И. Бестужев оспаривает утверждение авторов сборника, согласно которому государство Израиль создано по решению ООН. «Ни о какой "стране Израиля" в резолюции (ООН - С.Р.) не было речи» («Москва», № 10, 1979, стр. 214). Экстравагантность этого «уточнения» особенно ясно видна в свете статьи Генерального секретаря ЦК КПИ М. Вильнера «60 лет в борьбе» («Правда», 17. XI. 79), где сказано: «В соответствии с решением ООН 14 мая 1948 года было создано государство Израиль». Правы, как видите, авторы сборника, а не «уточняющий» их И. Бестужев.

Однако в данном случае я хочу обратить внимание не на разногласия, а на мнимое «согласие» И. Бестужева с рецензируемым сборником. Большая часть тех цитат и «фактов» из статьи И. Бестужева, которые я анализирую и относительно которых прихожу к выводу об их заведомо антисемитской направленности, в книге «Идеология и практика международного сионизма» отсутствует.

В книге, например, много говорится об иудаизме, в том числе, к сожалению, говорится немало ошибочного. Но даже тени упоминания о том, что иудаизм будто бы проповедует «ненависть к неевреям», что в Талмуде будто бы сказано: «лучшего из неевреев убей» и т.п., в книге нет.

Отдельная глава книги (гл. № 8) посвящена «Идеологическим диверсиям сионизма против социализма». Основная мысль этой главы состоит в том, что сионисты используют зарубежное радиовещание на Советский Союз для пропаганды своих идей. «Назначение этой пропаганды состоит, прежде всего, в том, чтобы побудить лиц еврейского происхождения к эмиграции на "землю отцов"» (стр. 102-103); «проблеме выезда граждан еврейского происхождения на постоянное жительство в Израиль отводится едва ли не главное место во враждебной пропаганде на Советский Союз» (стр. 99). Так вот, о том, что авторы книги считают главным в деятельности сионистов по отношению к нашей стране, И. Бестужев даже не упоминает. Его беспокоят не те евреи, которые желают выехать из СССР, а как раз те, которые не хотят уезжать. Именно их И. Бестужев объявляет «пятой колонной», которая «ставит интересы "всемирного еврейского сообщества" выше интересов государства-родины и готова выполнить любое требование Израиля», хотя в книге подчеркивается прямо противоположное: «Граждане еврейской национальности СССР и других социалистических стран в массе своей давно уже рассматривают сионистов как врагов трудящихся» (стр. 32).

Очевидно, И. Бестужев не согласен с такими положениями, но об этих несогласиях он предпочел умолчать и просто совершил подлог, выдав свои собственные «взгляды» за взгляды авторов рецензируемой книги.

Точно так же мы в книге не обнаруживаем ни слова ни о мнимом «проникновении» сионистов в руководство всех (!) буржуазных и социалистических партий царской России, ни о «навязывании» этим партиям сионистской программы. Умалчивая, что все это отсебятина, а не пересказ содержания сборника, И. Бестужев фальсифицирует это содержание.

Сказанное не означает, что я хочу защитить книгу «Идеология и практика международного сионизма» от таких «друзей», как И. Бестужев. Я не такого высокого мнения об этом работе, чтобы ее защищать. Я хочу подчеркнуть лишь тот факт, что рецензирование данной книги послужило И. Бестужеву всего лишь предлогом для протаскивания целого ряда идей и взглядов, о которых ни слова не говорится в книге.

Когда все расселись за «совещательным» столом, я сказал М.Н. Алексееву, что подготовил еще одно письмо на его имя и протянул ему его. Он ответил, что нового письма от меня не возьмет: совещание-де проводится для обсуждения моей статьи, на ней и надо сосредоточиться.

Статья лежала перед ним, и он начал ее зачитывать вслух, вернее стал делать попытки зачитывать. Это были именно попытки, причем малоуспешные: он читал машинописный текст очень медленно, по слогам, водя пальцем по строчкам и постоянно спотыкаясь, словно разбирал крайне неразборчивый почерк. Пока он дочитывал фразу, ее начала уже не возможно было помнить, понять смысл – тем более. Даже я с трудом понимал, хотя зачитывался мой текст. Мне подумалось, что он намеренно топит смысл в нечленораздельном бормотании, но затем стало ясно, что это не игра: просто он едва умел читать – на уровне прилежного, но туповатого второклассника.^{^[7]}

Прочитав таким образом два абзаца, Михаил Алексеев с облегчением отложил мою статью в сторону и сказал, что у него много друзей евреев, как же можно его обвинять в антисемитизме. Я ответил, что ни в чем его не обвиняю, а говорю, что в статье И. Бестужева повторена черносотенная клевета на еврейский народ. Я вполне допускаю, что редакция этого не разглядела и напечатала статью, не вполне понимая ее суть. Я предлагаю исправить ошибку, опубликовав мою статью, тогда читатели получат возможность сделать собственные выводы. Впрочем, высказать все это четко и ясно мне не удавалось, так как меня постоянно перебивали В. Евпатов и В. Сафронова.

-- А это вы знаете? – спросил М. Алексеев, открывая на заложенной странице хорошо мне знакомую книжку В. Бегуна «Вторжение без оружия» и прочитав (тоже очень неуверенно, спотыкаясь на каждом слоге) высказывание пророка Исайи, поданное В. Бегуном в нужном ему контексте.

-- А Вы слышали такое изречение: «Перекуем мечи свои на орала, и не подымет народ на народ меча, и перестанут воевать»?

-- Точно не знаю, -- сказал Алексеев, -- но думаю, что оно из Библии.

-- Вы правильно думаете, -- ответил я. -- Это слова пророка Исайи, первого в истории человечества борца за мир.

Разговор длился около часа. Алексеев, а еще больше Сафронова и Евпатов, напирали на то, что статья Бестужева – это всего лишь пересказ книги «Идеология и практика международного сионизма», написанной большим коллективом авторов – солидных ученых с докторскими и кандидатскими степенями; что же – все они антисемиты? Я возражал, что данный сборник для Бестужева только ширма. Под видом рецензии на него он протащил черносотенные положения, которых в сборнике нет. Это показано в моем новом письме, которое они не хотят принять.

Когда «совещание» завершилось, и все поднялись со своих мест, я снова протянул Алексееву это письмо, сказав, что если он его не возьмет, то мне придется послать его по почте, тогда они должны будут его зарегистрировать и отвечать официально. После этого он взял письмо, но сказал, что отвечать на него не будет.

Председателю правления Союза Писателей РСФСР

В письме за № 356 от 22 февраля с.г. Вы сообщили мне, что ЦК КПСС направил Вам мое письмо по поводу рецензии И. Бестужева «Войну темной силе!», а Вы попросили секретаря правления СП РСФСР М.Н. Алексеева встретиться со мной, чтобы разобраться по существу вопроса.

Должен сказать, что Ваше письмо не очень ободрило меня. Ведь М.Н. Алексеев – не только секретарь правления СП РСФСР, он так же является главным редактором журнала «Москва», в котором опубликована рецензия И. Бестужева и в который я уже обращался, так что мне трудно было рассчитывать на искреннее желание меня понять. Тем не менее, я решил не отказываться от возможности встретиться с М.Н. Алексеевым.

Для беседы со мной М.Н. Алексеев пригласил еще шесть человек. Среди них были зав. отделом критики В.А. Сафронова и сотрудник отдела В. Евпатов. Имена остальных присутствовавших мне остались неизвестными. Не буду излагать содержание разговора, скажу только, что мне не удалось высказать то, что я считал нужным. К встрече я подготовил короткое письмо, в котором сопоставил книгу «Идеология и практика международного сионизма» с рецензией на нее И. Бестужева и показал, что как раз те положения, лживый и антисемитский характер которых я обосновываю, в книге отсутствуют. Однако мое письмо не только не было зачитано, но М.Н. Алексеев отказался с ним ознакомиться и даже не хотел его вообще принять. Лишь в конце разговора он принял письмо, но сказал, что отвечать на него не будет. В заключении М.Н. Алексеев заявил, что я его «не убедил» в своей правоте и мои возражения по поводу рецензии И. Бестужева журнал «Москва» печатать не будет.

По роду своей литературной работы (я работаю в основном в историко-биографическом жанре) мне приходится просматривать большое количество всевозможных дореволюционных изданий, в том числе, крайне правых, черносотенных. В любом из них можно увидеть, как на сотни ладов варьируются одни и те же три-четыре тезиса, цель которых – натравить «христиан» на евреев. Эти тезисы суть следующие:

1. Евреев изображают как паразитов, живущих исключительно за счет эксплуатации христианского населения. С этой целью всячески подчеркивается хищнический характер еврейских капиталистов, а то, что таков характер капитализма вообще, замалчивается.

2. Евреев изображают как сплоченную касту, члены которой связаны между собой круговой порукой и подчинены невидимому, тайному мировому еврейскому правительству, причем они в любой момент готовы предать родину.

3. Усиленно выдвигается заимствованный у средневековых католических мракобесов тезис о том, будто иудейская религия внушает своим адептам ненависть к неевреям, приписывает проклинать их, обирать и даже убивать. В подтверждение этого тезиса приводятся выдержки из Талмуда и других религиозных книг, которых на самом деле в этих книгах нет.

4. Революционное и просто оппозиционное самодержавию движение изображается как тайный иудо-масонский заговор против «тронов и алтарей», причем целью заговора объявляется установление мирового еврейского господства.

Все эти положения ясно и четко повторены в статье И. Бестужева. Отсюда ясно, что И. Бестужев использовал «разоблачение сионизма» лишь как предлог для антиеврейского выступления, тем более, что критикуемые мною положения отсутствуют в книге, которую якобы рецензирует И. Бестужев.

Довести эти факты до сведения общественности я считаю своей обязанностью. Я просил «помочь мне опубликовать отпор И. Бестужеву в журнале "Москва" или другом центральном органе печати». На журнал «Москва» больше рассчитывать не приходится, но другие органы остаются. Копию письма, в котором рецензия И. Бестужева сопоставлена с рецензируемой книгой, при сем прилагаю.

Москва 119146. Комсомольский проспект. 13 Тел. 246-45-50

С.В. Михалков поручил мне сообщить, что он не считает себя вправе продолжать рекомендовать Ваш «отпор И. Бестужеву...» органам печати. Это будет напоминать навязывание. Вы, Семен Ефимович, сами можете обратиться в любой из журналов и заинтересовать редакцию своим материалом.

Должен признать, что меня восхитила виртуозность этой отписки, наверняка проредактированной самим Михалковым, особенно бесподобные словосочетания: «продолжать рекомендовать» и «напоминать навязывание». В остроумии Сергею Владимировичу не откажешь...

25 лет спустя в Москве был издан русский перевод «Шулхан-Аруха» -- в качестве пособия для студентов еврейских религиозных школ (ешив), не владеющих ивритом. А вслед за тем взорвалась «бомба» – в виде широко распубликованного Обращения в Генеральную прокуратуру Российской Федерации с требованием запретить еврейские организации, как проповедующие ненависть ко всем неевреям.

Составитель Обращения, давний воитель с злодейством евреев Михаил Викторович Назаров –– личность известная. В конце 1970-х годов он работал переводчиком в советской миссии в Алжире, так что человек был проверенный. По истечении положенного срока он, однако, домой не вернулся. Поселившись в Мюнхене, Назаров вступил в НТС и стал работать в журнале «Посев» (не по заданию ли компетентных органов?), сотрудничал на радио «Свобода». С распадом СССР миссия его, видимо, была завершена; он объявился в России, и с тех пор занимается разоблачением «еврейского заговора против тронов и алтарей».

Дело свое он делает халтурно. Так, в Обращении в Генпрокуратуру им использован известный апокриф – «Записка о ритуальных убийствах», приписываемая В.И. Далю, хотя к ее созданию Владимир Иванович Даль никакого отношения не имел.^{^[8]} Упрямо приписав авторство «Записки» В.И. Далю, М. Назаров указал датой ее появления 1884 год – вместо 1844-го. Поначалу я полагал, что это опечатка (с кем не случается!), и указал на нее Назарову во время дискуссии с ним в открытом эфире «Голоса Америки». Но, к моему удивлению, он стал настаивать, что дата указана верно. Я спросил, знает ли он даты жизни Владимира Ивановича Даля. Оказалось, что он этого «не помнит». Я напомнил, что В.И. Даль родился в 1801, а умер в 1872 году, и уже по одному этому через 12 лет после смерти он ничего написать не мог. Вскоре «Письмо пятисот» было отозвано для «доработки» и затем появилось в обновленном виде. Казалось бы, имелась возможность исправить ошибку. Однако и в доработанном тексте осталась ссылка на несуществующее издание 1884 года. Таков уровень и всей остальной его аргументации, почерпнутой по большей части из «Еврейского зерцала» в версии А.С. Шмакова, но об источниках своей мудрости Назаров, конечно, умолчал.

Составленное им Обращение в Прокуратуру подписало поначалу 500 человек, включая два десятка депутатов Госдумы. Позднее депутаты отказались от своих подписей, но организаторы акции не умерили активности и через два-три месяца собрали 5 тысяч подписей, затем 15 тысяч. В числе подписавших ряд лиц весьма заметных – генералы А.М. Макашов и Л.Г. Ивашов (оба хорошо известны единомыслием с идеологами типа Назарова) и даже экс-чемпион мира по шахматам Борис Спасский. Под обращением также стоят подписи десятков редакторов центральных и региональных газет и журналов – индикатор того, что юдофобией заражена значительная часть российской прессы.

Как видим, звуконепроницаемая стена, которой на излете эпохи «застоя» власть и прислуживавшая ей литература окружали тех (увы, очень немногих), кто пытался публично полемизировать с В. Бегуном, И. Бестужевым и иными разоблачителями иудейских злодейств, хорошо выполнила возложенную на нее задачу. Почва для национальной и религиозной ненависти была вспахана, унавожена и засеяна. При первых проблесках гласности она дала дружные входы, а теперь уже колосится вполне созревшим урожаем национальной и религиозной ненависти.

            Что касается Михаила Алексеева, то после его ухода из журнала «Москва» (бразды правления перешли Леониду Бородину, доблестно продолжающему ту же линию), я его потерял из виду. Я даже не знал, жив ли еще престарелый воитель с «сионизмом», пока не попалась мне в интернете его обширная публикация по случаю 70-летия Валерия Ганичева, коего он назвал своим младшим другом и наставником. О виновнике торжества в статье говорится немного – лишь постольку, поскольку «дорогой Валера» вызволял автора из беды, в которую тот то и дело попадал из-за конфликтов с партийными чинами. С особой гордостью М. Алексеев повествует о том, сколько крови ему стоило отстоять крамольный кусок из какого-то своего шедевра, отважно напечатанного Ганичевым в «Роман-газете».^{^[9]}
            «Один из героев книги, -- бередит автор незаживающую рану, -- первый секретарь райкома, "глянул краем глаза в зеркало, увидел в нем исполосованное вдоль и поперек морщинами лицо, как бы отыскивал среди морщинок ту, может быть, самую глубокую, которую привез из Москвы в 1956 году. Вспомнил при этом, что вчера, передавая дела, перекладывая на полках газетные и журнальные подшивки, наткнулся нечаянно на правительственное сообщение от 6 марта 1953 года, прочел последний абзац: "Образовать Комиссию по организации похорон Председателя Совета Министров Союза Советских Социалистических Республик и Секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина в составе т.т. Хрущева Н.С. (Председатель), Кагановича Л.М., Василевского А.С., Артемьева П.А., Яснова М.А." Подумал о ночи, когда столица забылась в коротком сне и когда десяток молчаливых людей выносили из Мавзолея тело человека, тридцать лет стоявшего во главе могущественной партии и величайшего государства мира, чтобы положить в гроб и опустить в глубокую, такую же молчаливую, немеющую в стылой ночи могилу. Федор Федорович отбросил одеяло, покинул кровать и стал быстро собираться"».
     У меня мурашки бегут по коже от мысли, что из-за какого-то партийного перестраховщика человечество могло лишиться этой нетленной прозы. «Тут-то надо полагать, зазнобило не только моего героя, но и бдительного товарища, -- продолжает М. Алексеев, -- Красный карандаш лихорадочно заметался по страницам романа. Очевидно, перестраховщик страшно удивился, когда услышал от вызвавшего его помощника^{^[10]}:
     - Ну и что? А вы думаете, партии легко было принять решение о выносе тела Сталина из Мавзолея? Но такое решение принял двадцать второй съезд, и в романе сказано об этом.
     - Да, но сказано-то уж очень эмоционально.
     - Сказано по-писательски».
     Словом, куда там Ахматовой, Зощенко, Пастернаку, Гроссману, Синявскому, Солженицыну, Галичу, Лидии Чуковской до Михаила Алексеева! Более гонимого и травимого диссидента в советской литературе не было. Спасибо «дорогому Валере» -- выручал! А то мы так бы и не узнали о великой любви Михаила Алексеева к гениалиссимусу и о великой скорби его, вызванной выносом мощей вождя народов из фараоновой усыпальницы. Прав Михаил Алексеев: трудно дался родной коммунистической партии этот героический шаг, столь эмоционально, по-писательски им запечатленный!

«Впечатление осмеяния русских...» (Олег Волков рубит до седла)

Исторический роман «Хаим-да-Марья» (по советским редакциям рукопись путешествовала под названием «Творящие правду и суд») был закончен мною в 1979 году в Москве. Я обращался в четыре редакции: три журнальных и одну книжную. В журнале "Советиш геймланд" (на идише) обещали перевести и опубликовать если не весь роман, то небольшой отрывок, но сделано ничего не было. Что касается других двух журналов и издательства "Советский писатель", то с ними я общался "путем взаимной переписки".

Главному редактору журнала "Дружба народов"

Несколько дней назад я приносил в редакцию Вашего журнала свою повесть, однако мне сообщили, что русской прозы у Вас слишком много и редколлегия постановила временно прекратить прием и рассмотрение рукописей. При этом меня даже не спросили о содержании повести, между тем, она, более чем на другие, ориентирована на Ваш журнал, ибо в ней рассказывается о том, какими приемами и методами царизм возбуждал национальную рознь и вражду. Основная идея повести (хотя и вынесенная как бы за скобки) состоит в том, чтобы показать, как важно беречь, крепить и бдительно охранять дружбу народов нашей страны.

Относительно же "перебора" русской прозы в журнале, основная задача которого – я это отлично понимаю – состоит в том, чтобы способствовать развитию национальных литератур, я хотел бы заметить следующее.

В последние годы у нас все чаще появляются произведения, написанные на русском языке представителями нерусских народов на материале и в традициях этих народов. В "Литературной газете" в связи с этим ставился вопрос, к русской или к национальным литературам следует относить подобные произведения. Критик Ю. Селезнев определенно высказался за то, что эти произведения следует рассматривать в рамках национальных литератур. В частности, в статье Ю. Селезнева речь шла о Сулейменове, который, по мнению критика, является казахским, а не русским писателем, хотя и пишет на русском языке.

Не знаю, как отнесся к этой идее Олжас Сулейменов, но мне она положительно нравится.^{^[12]} Сам я еврей, и повесть моя касается прежде всего (хотя и не только) судеб еврейского народа. Поэтому я не имею ни малейшего возражения против того, чтобы мою повесть рассматривали как произведение еврейской литературы на русском языке. (Кстати, русско-еврейская литература имеет давнюю традицию. Зачинателем ее является Лев Невахович, дед Ильи Ильича Мечникова, он творил в первом десятилетии XIX века).^{^[13]}

Заявку на повесть прилагаю. Прошу редакцию ознакомиться с ней и ответить по существу. Может ли моя вещь заинтересовать "Дружбу народов", или я должен "навсегда оставить надежду"?

Не дождавшись ответа, я позвонил в отдел прозы журнала "Дружба народов". Заведующая отделом (имя ее память не сохранила) сказала, что моя заявка "очень интересна", но рукопись не может быть принята к рассмотрению, и не потому, что она написана на русском языке (а не переведена с языка какого-нибудь "народа СССР"), а потому, что редакцию интересует "острая современная тематика".

- Вот если бы вы написали роман о современной колхозной деревне, мы бы рассмотрели его и на русском языке!

Учитывая приобретенный опыт, я решил не ходить по редакциям и не посылать заявок, а направить рукопись по почте. Это, по крайней мере, лишало издателей возможности отклонять ее, вовсе не регистрируя и не принимая к рассмотрению.

Из толстых журналов я остановился на "Октябре", чему были некоторые резоны. Над журналом еще тяготело проклятье имени умершего в 1973 году Всеволода Кочетова – твердокаменного сталиниста, упрямо старавшегося превратить литературу в аракчеевское военное поселение. Однако новый главный редактор Николай Ананьев пытался соскоблить с журнала зловещую репутацию. Делалось это робко, непоследовательно и потому с малым успехом; но, тем не менее, в журнале иногда появлялись острые статьи по отделу критики, а по отделу прозы годом раньше был опубликован роман Анатолия Рыбакова "Тяжелый песок" – чуть ли не единственное за многие годы произведение об уничтожении евреев гитлеровцами, которому удалось пробиться в печать. В моей книге был показан "свой", российский антисемитизм. Хотя действие происходило в "проклятом прошлом", это делало ее еще менее проходной. Но если у рукописи был какой-то шанс появиться в литературном журнале, то, после "Дружбы народов", им мог быть только "Октябрь".

В отделе прозы внимательно ознакомились с Вашим произведением "Творящие правду и суд". Публикация таких произведений – дело издательств, тематический диапазон которых по сравнению с журналами шире. План публикаций на 1980 год уже утвержден редколлегией нашего журнала, после ознакомления с Вашей рукописью редакция не сочла необходимым этот план изменить. Рукопись возвращаем.

Любопытно было бы выяснить, что же явилось истинной причиной возврата рукописи: то, что план следующего года утвержден, или недостаточная широта тематического диапазона журнала, однако, учитывая деликатность ответа В. Казаченко, я не стал беспокоить его малоприятными вопросами. Что касается совета обратиться в издательство, то он был запоздалым: почти одновременно с «Октябрем» я направил рукопись в редакцию прозы издательства «Советский писатель». Любая другая книжная редакция легко могла отклонить ее из-за той же «узости тематического диапазона».

В редакции русской советской прозы ознакомились с Вашей рукописью "Творящие правду и суд". По просьбе редакции рукопись была прочитана также нашими рецензентами, писателями О. Волковым и С. Антоновым. Мы не будем в этом письме пересказывать содержание их отзывов, т.к. одновременно высылаем копии. Хотим отметить, что претензии, предъявленные рецензентами к рукописи, представляются редакции оправданными и убедительно мотивированными.

Семен РЕЗНИК, "Творящие правду и суд". Историко-документальная фантасмагория, машинопись.

Подразумеваемые в заглавии - это следователи и должностные лица, ведшие в конце царствования Александра 1 и первые годы Николая 1 расследование т. наз. Велижского дела - топорно составленного обвинения группы евреев в совершении ритуального убийства. Истолковываемое шире, это заглавие охватывает всех, кто в России участвовал в гонениях на евреев, разжигал антисемитизм - все сословия и группы населения, будто бы проникнутые ненавистью и презрением к этой нации.

Велижское дело, само собой, разбиралось в соответствии с нравами и обычаями судопроизводства эпохи, т. е. бесконечно долго, не раз затухало, снова возрождалось, пересматривалось, ходило по инстанциям, пока, по распоряжению императора, не было передано в Государственный Совет. Там его и прекратили за полным отсутствием доказательств виновности подследственных евреев и улик. Уцелевшие были отпущены на свободу, оклеветавшие их лица подвергнуты наказанию. Таким образом, восторжествовали все же правосудие и закон, пусть в ходе следствия и выявились точившие русскую государственность того времени язвы: злоупотребления властей на местах, чиновничий карьеризм, самодурство и безответственность. Невинно осужденных не оказалось, хотя длительное содержание в тюрьме, дурное обращение, суровость режима и стоили жизни нескольким евреям, привлеченным к дознанию.

В более "цивилизованных условиях" подобное произошло уже в наш век, когда широкую огласку во всем мире приобрело дело Бейлиса. На этот раз не понадобилось монаршего вмешательства: суд присяжных оправдал подсудимого, и печать достаточно успешно воздала по заслугам кучке подстрекателей - вожаков охотнорядцев, вдохновивших грязное дело. И на этот раз не было основания вешать собак на верховную власть и российских судей, не давших ходу навету и помешавших осудить без вины. Попытка оклеветать евреев и возбудить в народе ненависть к ним оказалась делом ничтожной по размерам кучки оголтелых черносотенцев, не встретивших поддержки в широких слоях интеллигенции и народа. Тут уместно подчеркнуть, чтобы отвести содержащееся в рукописи огульное обвинение русского народа в предвзятом и враждебном отношении к евреям, что воинствующий антисемитизм всегда был в России уделом немногочисленной партии мракобесов, проповедовавших под флагом верности трону и России зоологический национализм и человеконенавистничество, пользовавшееся (стиль рецензента - С.Р.) поддержкой лишь самых тупых и ретроградных представителей власти, да и то негласной!

Такова историческая истина, и нельзя не подивиться усилиям автора, взявшегося, при изложении действительных фактов, осветить их столь тенденциозно, поскольку в его сочинении враждебное отношение к евреям приписано всему населению. На протяжении 250 страниц "фантасмагории" находится только один русский человек – Василий Голубь, работник еврея-корчмаря, - отказавшийся клеветать на своего хозяина и присоединиться к общему хору обвинителей.

Но даже изложенные в рукописи факты противоречат такому обобщению, говорят о том, что Велижское дело велось и вдохновлялось считанными лицами, затеявшими его в корыстных видах или из мстительных побуждений. Следователь Страхов да присланный ему на подмогу из Петербурга флигель-адъютант Шубин,^{^[14]} да пробавляющий их низкопробными антиеврейскими анекдотами о "вороватом жиде Ицке" выродок-учитель Петрища и изувер-сапожник Андрусевич,^{^[15]} да генерал-губернатор князь Хованский -- гипертрофированный Скалозуб, -- вот, собственно, и весь круг лиц, направляющих и ведущих следствие, состряпанное из столь очевидно нелепых, противоречивых и произвольных показаниях (стиль рецензента - С.Р.), что орудование ими выглядело бы неуместным даже в водевиле, не то что в судебном разбирательстве.

Такой недостаток фактического материала побуждает автора, поставившего себе целью разоблачить и опозорить не только российские порядки, но и самые характеры и нравственность русских людей, прибегнуть к пространному изложению истории преследования евреев в Средние века, цитированию сочинений, содержащих перечень жестоких процессов и расправ с евреями, обвиненными в ритуальном убийстве.

Именно из полуапокрифических сочинений средневековых фанатиков черпает автор леденящие кровь подробности мучительств, коим подвергали евреи христианских мальчиков. Вплетенные в канву рассказа о следствии по Велижскому делу, они придают ему особую окраску, привносят в обстановку суда александровского^{^[16]} времени атмосферу средневековых застенков.

Смысловой кульминацией повествования о Велижском процессе является предательство своей хозяйки и благодетельницы Ханны Цетлиной пожилой стряпухой Авдотьей. Та некогда подобрала ее на улице^{^[17]} – беременную, выгнанную из дома соблазнившим ее лакеем. Авдотья с дочерью всю жизнь прожила в доме Ханны. Вероломство и неблагодарность русской женщины из народа показывают, чего он стоит, его сущность, также как щедрость и заботы Ханны, отнесшейся к Авдотье, как к родной, иллюстрируют добродетели еврейского. Такое противопоставление пороков и недостатков русских, их низкого нравственного уровня достоинствам "избранного" народа прослеживается на всем протяжении сочинения. Так, если о религиозности русских пишется только иронически, даже с издевкой, и о "попах" в стиле карикатурном,^{^[18]} то о еврейской вере, стойкости и моральной силе раввинов дается самое высокое представление. Сошлюсь на страницы, где воспроизведены полностью еврейские молитвы и обращения к Богу, исполненные поэтической силы и вдохновенной веры в превосходство избранной нации. У православных обращение к Богу - всегда суеверие и дурь.

Тут следует указать, что впечатление осмеивания русских усугубляется в рукописи Семена Резника манерой изложения: он стилизовал свою фантасмагорию отчасти под раешник, отчасти под манеру Шолома Алейхема, однако без его тонкого юмора и чувства меры, художественности его мазка. Язык нарочито грубый, псевдонародный, это не подлинная фольклорность, а подражание и утрировка. Современные жаргонные словечки вкраплены в речь людей Х1Х века, однако такой прием отнюдь не придает тексту актуального звучания, а лишает рассказываемое правдоподобия. Произведение растянуто за счет повторяющихся присказок, звучащих рефреном прибауток, раз и навсегда принятых автором для характеристики русских монархов, сановников и других лиц; мало отличающихся друг от друга описаний последовательных фаз следствия со стереотипными диалогами и т. п. По существу, раз воспроизведенный допрос обвиняемого повторяется с незначительными вариациями на протяжении всей рукописи. Следователь запугивает лжесвидетеля, берет измором упорствующих, выбивает признание одними и теми же приемами. Выражения преувеличенного страха, угрозы, слова о долге, служебной преданности, посулы и увещевания обращены в стереотип.

Стилизация под простонародный язык приводит к утяжелению оборотов, порождает монотонность изложения. Встречаются и неправильности языка, вроде "Марья гордость о себе понимает" или "окажи обхождение". Обращает на себя внимание обилие орфографических ошибок. Отталкивающе грубы натуралистические подробности некоторых описаний, на которые автор щедр.

Предложенная издательству фантасмагория неприемлема для публикации по своему содержанию, но и форму изложения вряд ли можно считать счастливо найденной. Если рукопись и позволяет заключить о литературной опытности ее автора, то следует признать, что на этот раз он сделался жертвой неудачного замысла, и того менее успешной попытки воплотить его в форме рассказа примитивно мыслящего русачка, не поднявшегося над разложенными по полочкам допотопными представлениями о жизни и порядках, как бы начисто лишенного чувства собственного достоинства и способности судить. Да и то сказать – не может мрачный памфлет Семена Резника пробуждать те "добрые чувства", о которых писал Пушкин!

на историко-документальную фантасмагорию С. Резника "Творящие правду и суд".

Цель автора - сатирическое изображение и разоблачение бюрократической судебной машины Российской империи времен Николая I, вопиющих нарушений законности, имевших место в те времена. На примере антисемитского "велижского дела" автор пытается изобразить методы и повадки царских крючкотворов, творящих "суд и правду" в далеком от столицы городке Витебской губернии.

Тема, на мой взгляд, интересная, поучительная, и не только с точки зрения исторической. От бюрократической заразы и нарушений законности мы окончательно не избавились, да и антисемиты у нас не перевелись. И любое убедительное разоблачение механики бюрократизма имеет принципиальное значение.

К сожалению, произведение С. Резника не достигает поставленной цели, и главный недочет вещи заключается в слабом изображении представителей чиновной и судебной бюрократии. Вообще говоря, изображать характеры автор умеет. Хорошо написан, например, проходной персонаж Василий Голубь. А вот центральные, несущие разоблачительную идею, персонажи, следователь Страхов, подполковник Шкурин, подручный Страхова черносотенец Петрища изображены примитивно, стандартно, а губернатор Халявский^{^[20]} едва просматривается. Бюрократическая машина в государствах типа России Николая 1 есть единый выверенный механизм, действующий по внутренне присущим этому механизму законам с низов до дворцового трона. А из произведения С. Резника вытекает, что мелкая сошка самоуправствует в городке Велиже вопреки воле императора, что Страхов, Шкурин, Петрища не выкормыши и не дети верховной монархической власти, а непослушные пасынки, действующие наперекор этой власти.

Из текста следует, что Александр 1 отменил розги и пытки, а преследовать евреев прямо запретил: "высочайшая воля объявлена, чтобы впредь евреев по одному предрассудку, будто они имеют нужду в христианской крови - не обвинять". А следующий государь, Николай 1, оказывается, еще более рьяный законник, чем его братец, первый блюститель истины и гонитель лжи и произвола: "Государь даже опасаться изволит, что "Комиссия" излишне увлечена своим усердием и некоторым предубеждением против евреев, а потому действует пристрастно". Словом, написанное противоречит общеизвестным историческим фактам о том, что в эпоху Николая 1 "вся система государственного управления порождала произвол, всеобщую ложь, продажность" (см. хотя бы П. Зайончковский. Правительственный аппарат самодержавной России, 1978, стр. 106).

Выплывали на гребень власти светлые головы и в николаевские времена, да редко. Одним из этих редких "белых ворон" был адмирал Н.С. Мордвинов -единственный, отказавшийся подписать смертный приговор декабристам. Вот его то, а не государей можно было противопоставить прогнившему бюрократическому аппарату империи. Однако именно Мордвинов почему-то обзывается С. Резником "умником" и выступает, как помещик в "Барышне-крестьянке" Муромский: "все на англицкий лад в России-матушке переиначить старался".

Второй недостаток: неряшливо прописанный сюжет. То, что истинные причины "Велижского дела" так и остались темны для следователя Страхова, неудивительно. Но читателю следовало бы пояснить, кто же убил пятилетнего ребенка Ивановых, почему Марье Терентьевне^{^[21]} понадобилось врать, что она - мать убитого, зачем ей понадобилось распускать слух, что она жила с Хаимом Хрипуном. В повести художественно не проработаны, как следовало бы, перипетии следствия, приводящие к абсурдам, противоречиям и нелепостям. Здесь прямо-таки напрашивается ряд сцен бюрократической бестолочи в духе чеховской "Канители". А когда наступает время для таких сценок, автор, к сожалению, переходит на скороговорку.

Третий недочет состоит в том, что лицедей-сказовик, анонимное лицо, которого автор рекомендует в качестве "ведущего", по отношению к религиям не вполне объективен и Бога еврейского явно предпочитает Богу христианскому.

Вот как величает своего Бога русский народ: "Любит Марья Господа своего Иисуса Христа, обожает его Марья... Хорошо Марье от того, что понимает, и жалеет, и прощает ее Христос... Ох, и умеет веселиться в честь святых угодников своих православный народ! Кто в ладоши похлопывает, кто ножкой притопывает; а кто уж и скамью о соседа переламывает. Дым коромыслом стоит, блевотина разит кислым. Весело гуляет народ, весело и Марье Терентьевне", - ерничает "ведущий".

А вот – моление в синагоге: "Боже, помоги мне; Царь, отзовись нам, когда взываем к Тебе! Ты моя защита, Ты охраняешь меня от врага, окружаешь меня песнями избавления. Молю: силою величия десницы Твоей освободи нас от оков; приемли гимны народа Своего, укрепи нас, очисти нас... Приемли мольбу нашу, услышь вопль наш. Ты ведь владеешь все сокровенное". Тут уж "Ведущий" забывает ерничество свое и иронию. Почтительно выписывает он прописные литеры молитвы, повторяет за раввином слова торы и на цыпочках уходит за кулисы. А когда автор передает трибуну ему, то он продолжает уже от себя в том же возвышенном, божественном стиле:

"Эх, сыны Иаковлевы, братья Израилевы! Не такие напасти посылал на свой народ Господь" (и т. д.) .

Цель здесь состоит в том, чтобы обходным путем, с божьей помощью "Ведущего", обратить внимание читателя на современное состояние так называемого еврейского вопроса.

Эту цель преследует и целая страница нервных намекающих эпиграфов (при полноценном качестве повести достаточно было бы и одного), и "подчеркнуто современные выражения", неведомые не только обывателям городка Велижа, но и образованным вельможам Петербурга: "Дисбаланс в планировании. Дефицит", "Доверие к кадрам", "Доверяй, но проверяй", "Не то важно, что нас разъединяет, а что объединяет", "На добровольных началах" и т.д.

Все эти излишества я рекомендовал бы убрать.

Почему "историко-документальная фантасмагория" не удалась в художественном отношении? Думаю, что потому, что автор увлекся формой в ущерб содержанию. В "Предварительном объяснении" он сообщает: "Повествование ведется от первого лица, но, конечно, не от лица автора. Рассказчик - фигура условная. Это ВЕДУЩИЙ, актер с широким диапазоном функций... Он беседует то с одним, то с другим персонажем, обращаясь к ним на "ты" и даже почти перевоплощаясь в них, становясь их "альтер эго", высказывает их сокровенные мысли".

При таком "текучем" сказе автору надо быть чрезвычайно осмотрительным, так как каждая данная сцена потребует своей особой манеры сказа. А почувствовать эту манеру автору удается далеко не всегда. Самая первая глава - история женитьбы Хаима Хрипуна на Марье Терентьевне. Естественно, что сказ этого эпизода должен вестись в манере Марьи Терентьевны. А автор рассказывает эту историю, как еврейский анекдот (!? - С.Р.): "Теперь вы понимаете, кто такой Хаим Хрипун? Да? Не торопитесь..." и т.д.

Думаю, что напечатанная в таком виде повесть не доставит автору ничего, кроме неприятностей.

Заместителю заведующего редакцией русской советской прозы

Благодарю за возвращение моей рукописи и за присылку рецензий. Я не стал бы Вас беспокоить этим письмом, если бы не Ваше указание, что "претензии, предъявляемые рецензентами к рукописи, представляются редакции справедливыми и убедительно мотивированными".

Прочитав это, я ожидал, что претензии рецензентов если не полностью, то в основном, между собой совпадают. Однако оказалось, что они не только не совпадают, но во многом прямо противоположны. Так, по мнению О. Волкова, я несправедливо "вешаю собак" на верховную власть Российской империи, тогда как С. Антонов полагает, что я выгораживаю верховную власть (Александра I и Николая I). Даже общий замысел повести рецензенты трактуют по-разному: С. Антонов видит "цель автора" в том, чтобы "дать сатирическое изображение и разоблачение бюрократической судебной машины Российской империи времен Николая I, вопиющих нарушений законности, имевших место в те времена", тогда как О. Волков полагает, что я "поставил себе целью разоблачить и опозорить не только российские порядки, но и самые характеры и нравственность русских людей". Какую же из двух исключающих друг друга трактовок моего замысла редакция считает "справедливой и убедительно мотивированной"?

Почти единственное, в чем рецензенты единодушны, -- это в отрицательном отношении к употреблению "нарочито современных" слов и выражений. Однако О. Волков при этом считает, что данные выражения "отнюдь не придают тексту актуального звучания"; С. Антонов же, наоборот, полагает, что эти выражения употреблены для того, чтобы "обратить внимание читателя на современное состояние так называемого еврейского вопроса", то есть как раз придают событиям прошлого "актуальное звучание". Снова приходится спросить, какая из двух точек зрения, по мнению редакции, является "убедительно мотивированной"?

Половину своей короткой рецензии О. Волков посвятил не моей рукописи, а изложению своих собственных взглядов на Велижское дело, дело Бейлиса и на антисемитизм в царской России, который объявляется рецензентом "уделом немногочисленной партии мракобесов, проповедовавших под флагом верности трону и России зоологический национализм и человеконенавистничество, пользовавшееся поддержкой лишь самых тупых и ретроградных представителей власти, да и то негласной!"

Эти взгляды, исходя из которых рецензент судит мою рукопись, основаны не на фактах, а на игнорировании широко известных исторических фактов постоянного и вполне гласного преследования евреев в царской России со стороны государственной власти. Это выражалось, в частности, в особом, постоянно действовавшем антиеврейском законодательстве и многом другом, что нашло лишь частичное отражение в моей повести. Провозгласив единство "верховной власти с широкими слоями интеллигенции и народа" (это во времена дела Бейлиса, когда между властью и обществом разверзлась пропасть), О. Волков и решил "зарубить" мою рукопись.

А рубить О. Волков умеет! Всякое лыко ставится мне в строку, вплоть до "орфографических ошибок", то есть опечаток машинистки, которые трудно вылавливать в собственном, слишком хорошо знакомом тексте, о чем свидетельствует и сама рецензия О. Волкова, ибо на ее четырех страницах орфографических и даже стилистических ошибок едва ли меньше,^{^[23]} чем в одиннадцати печатных листах моей повести. Но опечатки можно выправить, а О. Волкову надо уничтожить мое произведение наверняка, и вот снова и снова мне бросается обвинение в поругании русского народа, хотя всякий раз оно стыдливо засовывается в деепричастные обороты и придаточные предложения.

Мотивировка навета сводится к тому, что одна из героинь повести, Авдотья Максимова, чьи пороки непомерно преувеличиваются (рецензент "забывает", что она пошла на сотрудничество со следствием только после долгих запугиваний и избиений), объявляется "русской женщиной из народа", тогда как другой герой, крестьянин Василий Голубь, представлен всего лишь как "один русский человек... отказавшийся клеветать на своего хозяина и присоединиться к общему хору обвинителей".

Предвзятость такой критики ясна всякому, для этого даже не надо заглядывать в мою рукопись. Если же заглянуть, то можно убедиться, что, кроме всего прочего, О. Волков не в ладах с арифметикой, ибо Василий Голубь – не единственный русский человек в повести, который ведет себя не так, как Авдотья Максимова. Есть еще крестьянка Агафья Демидова, которая готова погибнуть, но не брать на себя греха ложного обвинения. Есть еще Марья Ковалева, у которой нечеловеческим давлением следователи, правда, вырывают кое-какие "признания", но она не выдерживает позора и кончает собой. Не говорю уже об адмирале Мордвинове – он не "человек из народа", но несомненно русский человек, спасший обвиняемых.

Однако и этих обвинений О. Волкову мало: рубить, так рубить до седла. Если все русские, по его утверждению, выведены в моей повести мерзавцами и подонками, то все евреи - святыми и ангелами. Про трусоватого Ноту Прудкова О. Волков забыл. Про выкрестов ксендза Подзерского и солдата Федорова - тоже. Даже Антон Грудинский, совершающий, и при том без принуждения, такие гнусности, что несчастной Авдотье они не привиделись бы в самом кошмарном сне, рецензентом не замечен. А ведь следуя его логике, можно объявить Грудинского "типичным представителем еврейского народа" и выставить меня антисемитом!

Но нужно ли все это объяснять, если О. Волков сам проговаривается, что пишет неправду:

"Изложенные в рукописи факты … говорят о том, что Велижское дело велось и вдохновлялось считанными лицами, затеявшими его в корыстных видах или из мстительных побуждений. Следователь Страхов да присланный ему на подмогу из Петербурга флигель-адъютант Шубин (следует читать Шкурин - С.Р.), да пробавляющий их низкопробными антиеврейскими анекдотами о "вороватом жиде Ицке" выродок учитель Петрища и изувер-сапожник Андрусевич (Азадкевич - С.Р.), да генерал-губернатор князь Хованский - гипертрофированный Скалозуб - вот, собственно, и весь круг лиц, направляющих и ведущих следствие".

Если добавить в эту компанию Александра I и Николая I (для О. Волкова цезари вне подозрений); если подчеркнуть, что кроме "корыстных видов и мстительных побуждений" этой компанией двигали чувства национальной нетерпимости и стойких предубеждений; если указать еще, что в повести рассказывается не только о следствии, но так же и о том, как это следствие и другие обстоятельства использовались злонамеренными людьми для разжигания национальной вражды среди невежественных и легковерных обывателей, тогда в процитированном отрывке содержание моего произведения будет передано в основном правильно. Но из чего же выводится рецензентом приписываемое мне "обобщение", порочащее русский народ, если его никак нельзя вывести из содержания повести?

Конечно, Василий Голубь и Агафья Демидова – герои эпизодические, тогда как Марья Терентьева и Авдотья Максимова - одни из главных. Но ведь это вполне естественно. В таких делах, как Велижское, честные люди не участвуют; такое дело нуждается в нравственных уродах, они и слетаются к нему, как пчелы на мед, независимо от национальной принадлежности – от Марьи Терентьевой до Антона Грудинского.

Однако такая трактовка рецензента никак не устраивает. Он хорошо видит, что основная направленность моей повести – обличение национальной нетерпимости, но, выворачивая все наизнанку, упорно приписывает мне… национальную нетерпимость.

"О религиозности русских, - уличает меня рецензент, - пишется только иронически, даже с издевкой, и о "попах" в стиле карикатурном", а вот "о еврейской вере, стойкости и моральной силе раввинов дается самое высокое представление".

Здесь то же стремление навязать мне противопоставление героев не в связи с их личными качествами, а по национальной принадлежности, хотя ничего подобного в повести нет. О. Волков умалчивает о многих иронических высказываниях об особенностях еврейского религиозного быта. Умалчивает он и о целой галерее евреев-выкрестов, включая “стойкого раввина” Серафиновича, чьи откровения составили ту гнусную клеветническую книгу, с помощью которой Петрища "просвещает" Страхова. С другой стороны, за порогом внимания рецензента осталась истинно-христианская религиозность Агафьи Демидовой и особенно Василия Голубя – безграмотного мужика, который, исходя из традиционного и глубоко народного представления, что "Христова правда простая", побеждает в словесном поединке и Шкурина, и приведенного им на подмогу попа-инквизитора Тарашкевича.

По-разному к нациям и религиям отношусь не я, а сам рецензент, что со всей определенностью обнаруживается в его трактовке приводимых в повести выдержек из иудейских молитвенных текстов. О. Волков увидел в них "вдохновенную веру в превосходство избранной нации", то есть прямо повторил исходный черносотенный штамп – ту главную посылку, из которой якобы не уважаемые им "мракобесы" выводили всю цепочку клеветнических измышлений против иудаизма и евреев, сея национальную и религиозную нетерпимость. Конечно, не вера в "превосходство нации", а вера в Бога-избавителя, вера, как последнее прибежище поруганных и обесчещенных людей, отчаявшихся найти справедливость на земле и потому взывающих к небесам, – вот что выражено в этих молитвах! Надо быть заранее предубежденным, чтобы в совершенно невинных и по-детски наивных песнопениях углядеть то, что углядел О. Волков. (К цитированию в повести молитв С. Антонов тоже относится отрицательно, но совсем по другой причине. Никакой "веры в превосходство нации" он в молитвах не обнаружил). Что же до моих авторских симпатий и антипатий, то различие я провожу не между религиями, а между людьми, которые гибнут за веру, и людьми, которые губят за веру. Иную позицию я занять не могу, ибо это означало бы проповедовать крайний цинизм и безнравственность.

Не легко, видно, было О. Волкову составлять свой навет, если сначала ему пришлось фальсифицировать историю царской России, затем прибегнуть к такому давно дискредитировавшему себя "критическому" приему, как возведение одного отрицательного персонажа в представителя целого народа, и, наконец, опуститься до прямых антисемитских выпадов.

Последнее объясняет все, в том числе то хладнокровие, с каким в самом начале рецензии О. Волков заявляет, что Велижское дело "разбиралось в соответствии с нравами и обычаями судопроизводства эпохи", а потому ничего особенного в нем не было. После монаршего вмешательства "невинно осужденных не оказалось", "уцелевшие были отпущены на свободу, оклеветавшие их лица подвергнуты наказанию", так что "восторжествовали все же правосудие и закон", -- это при том, что никому даже в голову не пришло привлечь к ответственности следователей-садистов, хотя их следствие "и стоило жизни нескольким евреям", как невозмутимо констатирует О. Волков. Есть ли, в самом деле, о чем хлопотать! Что такое – несколько еврейских жизней, когда, по монаршей воле, "торжествует закон"!

Признаюсь, мое авторское самолюбие удовлетворено тем, что рецензия О. Волкова носит гневно-погромный характер. Не много бы стоило мое произведение, если бы оно оставило равнодушным такого рецензента.

Рецензия Сергея Антонова написана иначе. С. Антонов не вешает на меня "собак". Он не устраивает мне разноса в связи с темой, замыслом, идейной направленностью произведения. Недостатки он видит в художественном воплощении. Это похоже на профессиональный разговор, и я готов был с большим доверием отнестись к критике, но как только рецензент иллюстрировал свои общие замечания конкретными указаниями на рукопись, я становился в тупик.

Я не против формулирования моей цели, как сатирического изображения бюрократической машины царизма, но это не единственная и даже не главная цель в моей повести, и мне странно, что С. Антонов предпочел этого не заметить. Бюрократическая машина и в Велижском деле обнаружила себя, я стараюсь это показать, но Страхов и Шкурин относятся к делу не как бездушные и безразличные бюрократы, напротив – они преисполнены рвения. Поэтому предлагаемые С. Антоновым «сцены бюрократической бестолочи в духе чеховской "Канители"» не вполне отвечают тем характерам, какие я пытался создать.^{^[24]}

С. Антонов упрекает меня в неряшливо прописанном сюжете и считает необходимым «прояснить, кто же убил пятилетнего ребенка Ивановых, почему Марье Терентьевне (следует читать – Терентьевой. — С.Р.) понадобилось врать, что она мать убитого, зачем ей понадобилось распускать слух, что она жила с Хаимом Хрипуном».

Однако о том, что истинные убийцы – Петрища и Азадкевич, рассказано на страницах 270-272,^{^[25]} где Петрища, увидев, что Шкурин готов, наконец, вступить на правильный путь расследования, играет ва-банк и признается ему во всем, заодно объясняя, что новое расследование не в его (Шкурина) интересах. Мнимая женитьба Хаима Хрипуна на Марье Терентьевой – это лишь одна из многих «подробностей» ее обращения в иудейство. Ее допрашивают, требуют подробностей, доказывающих, что она пользуется полным доверием евреев, – она и врет напропалую. Что-то объяснять здесь излишне, как излишне объяснять, почему Хлестаков врал, что он с Пушкиным на дружеской ноге. Только третье замечание С. Антонова действительно касается одного из звеньев сюжета. Марья выдала себя за мать убитого, чтобы у нее приняли прошение и дали ход делу (которое ведь уже расследовалось, но было закрыто за отсутствием улик). Мне кажется, что все это ясно без всяких разъяснений, но если С. Антонов остался в недоумении, я охотно и с благодарностью к рецензенту пропишу соответствующее место. Это единственное замечание, которое можно использовать для доработки рукописи.^{^[26]}

Цитируя то, что я разъясняю о ВЕДУЩЕМ рассказчике, С. Антонов замечает: "При таком "текучем" сказе автору надо быть чрезвычайно осмотрительным, так как каждая данная сцена потребует особой манеры сказа". Я снова готов согласиться с общим положением, однако конкретная иллюстрация моей неосмотрительности опять ввергает в недоумение. Поскольку история женитьбы Хаима Хрипуна на Марье Терентьевой и весь ритуал женитьбы выдуманы Марьей, то С. Антонов считает, что "сказ этого эпизода должен вестись в манере Марьи Терентьевой". Это равносильно полному отказу от "сказа", ибо, если Марьину легенду рассказывать в ее же манере, "сказ" превратится в [марьин] монолог. Мне важно оттенить не то, что легенду сочинила именно Марья, а то, что следователи принимают ее небылицы за "улики", и с этого их не собьешь никакими разумными доводами, из-за чего фарс оборачивается трагедией. Рассказывая легенду от имени того, кто знаком с особенностями иудейского ритуала, а потому понимает, сколь нелепа ложь, на которой строится обвинение (отсюда «еврейская интонация»), я могу вложить в рассказ сарказм, иронию и вместе – горькую безысходность.

В этом суть принятой манеры: Ведущий – не прямое зеркало, в котором отражается персонаж, а, если хотите, система кривых зеркал самой разной формы, как в комнате смеха. С. Антонову, по-видимому, чужда такая манера, он не воспринял ее, ему даже показалось, будто я положительно оцениваю царя [Николая I], а графа Мордвинова саркастически именую "умником", хотя рассказ в соответствующих местах ведется в стиле тех, кто "жадною толпой стоит у трона" и настолько одурел от преданности обожаемому монарху, что почитает за счастье "державным ногтем раздавленным быть". Сатирически изображая этот тип, Ведущий от его имени высказывает недовольство Мордвиновым, который своим "умничаньем" сердит государя. Разумеется, именно Мордвинова я противопоставляю всей царской администрации – в полном согласии с требованием С. Антонова.

По мнению рецензента, Страхов, Шкурин, Петрища "изображены примитивно, стандартно", но вскользь брошенное замечание о том, что Петрища - "подручный Страхова", показывает, что рецензент не вник в суть взаимоотношений этих "стандартных" фигур. Петрища подручный только по видимости. По существу же, Страхов и Шкурин, а через них князь Хованский и даже отчасти царь оказываются подручными Петрищи – этого "серого кардинала", который вертит всем делом, оставаясь в тени.

Теперь несколько слов относительно "подчеркнуто современных выражений", попадающихся в тексте, которым С. Антонов придает столь неожиданно большое значение. Вкрапленные в архаичный языковый пласт современные словечки как бы напоминают о фантасмагоричности тех событий, о которых рассказывается в повести. Если современники Пушкина могли верить, что Марью Терентьеву евреи поджаривали на сковородке, чтобы обратить в свою веру, то возможна любая чертовщина, вплоть до употребления в то время словечек "дисбаланс", "выпендрон" и проч.

Однако, несмотря на разъяснение во вступлении, С. Антонов прочел эти десять-двадцать фраз почти с такой же "прозорливостью", с какой О. Волков – еврейские молитвы. Рецензент увидел "цель", состоящую якобы в том, чтобы, как он пишет не без иронии, «обходным путем, с божьей помощью "ведущего" обратить внимание читателя на современное состояние так называемого еврейского вопроса».

Я ценю иронию, но думаю, что в данном случае она неуместна. Ведь С. Антонов считает, что тема повести "интересная, поучительная, и не только с точки зрения исторической. От бюрократической заразы и нарушений законности мы окончательно не избавились, да и антисемиты у нас еще не перевелись". Причем же здесь обходные пути? Если антисемиты действительно не перевелись, то совершенно очевидно, что и без современных словечек моя повесть станет им поперек горла. Если сама тема повести имеет не только исторический интерес, то нужны ли обходные пути, чтобы обратить внимание на ее современное звучание? И как на "состояние еврейского вопроса" могут намекнуть такие слова и выражения, как "дефицит", "доверяй, но проверяй" и т.п.? Между тем, даже в "целой странице нервных (?), намекающих (?) эпиграфов" С. Антонов усматривает преследование той же цели.

Из рецензии О. Волкова я мог извлечь лишь ту полезную информацию, что рецензент примыкает к той группе литераторов-охранителей, которые в последние годы правдами и неправдами просовывают в печать пресловутую доктрину "православия-самодержавия-народности" и набрасываются с дубьем на тех, кто позволяет себе с иных позиций подходить к прошлому России. Но когда такой маститый прозаик как С. Антонов, отнюдь не считая мою тему "запретной", оказывается невосприимчивым ко всему мало-мальски нестандартному с точки зрения литературной формы – от "сказовой манеры" до "целой страницы эпиграфов" (он убежден, что достаточно одного!); если в нестандартности формы он усматривает какие-то "обходные пути" и "намеки", мне остается лишь развести руками.

Понимаю, что мой ответ на «критику» двух маститых письменников, не удосужившихся даже правильно переписать из рукописи имена ее основных героев, -- это глас вопиющего в пустыне. Но для меня было важно довести эксперимент до конца, то есть убедиться, что и в жанре исторического романа, позволяющем «опрокинуть» проблему надвигающегося фашизма в «проклятое» прошлое, предо мною воздвигнута глухая стена.

Судьба книги во многом повторила судьбу ее героев – оклеветанных велижских евреев. Сперва от нее отпихивались чисто бюрократически, а затем напустили подлинных энтузиастов погрома, причем, один из них, О. Волков, разыграл роль палача-садиста Страхова, а другой, С. Антонов, – роль мягкого палача-интеллигента Шкурина. Оба выполняли один и тот же заказ: не пропустить в печать литературный портрет российского юдофобства.

Пока рукопись совершала свое неторопливое хождение по редакциям, я написал исторический роман «Кровавая карусель» – на материале Кишиневского погрома 1903 года, вспыхнувшего тоже на почве кровавого навета. Закончив его, я обнаружил, что посылать рукопись некуда. Путь был пройден до конца, оставалось собирать чемоданы. (Рассказ о том, как я вырывался из фараонова плена, -- за рамками этого повествования).

Роман «Хаим-да-Марья» вышел в Вашингтоне в 1986 году, «Кровавая карусель» -- в 1988. Еще через год «Хаим-да-Марья» вышел в венгерском переводе в Будапеште, а в 1991-м «Кровавая карусель» была опубликована в Москве первым независимым издательством «ПИК». В 2006 году однотомник, включающий оба романа, издан в Санкт-Петербурге.

А сейчас, в феврале 2007-го, когда я пишу эти строки, по газетам и информационным вэб-сайтам катится скандальная сенсация: итало-израильский историк и раввин Ариэль Тоафф опубликовал книгу «Кровавая пасха», в которой «научно доказывается», что кровавый навет основан на реальности. Был-де ритуальный процесс в 1475 году в городке Тренто на севере Италии. Девять евреев сознались в убийстве двухлетнего мальчика Симона, сознались в том, что добавляли христианскую кровь в пасхальный хлеб и в вино, после чего часть из них обезглавили, часть сожгли на центральной площади, а всех остальных евреев изгнали из города. Признания у обвиняемых вырывали нечеловеческими пытками, но автор считает, что доля истины в их показаниях несомненно была.

Книгу осудили историки, давно знающие, что пытками добывается не истина, а ложные оговоры и самооговоры. Отец автора, главный раввин Италии Элио Тоафф, отмежевался от сына, представители раввината и католической церкви выпустили заявление, напоминающее, что если с баснями о ритуальных убийствах связано пролитие крови, то не христианских младенцев, а невинно казнимых евреев. Сам автор заерзал, запричитал, даже запретил издательству выпускать уже отпечатанный второй тираж книги (первый разошелся в один день). Автор лепечет о том, что его неправильно поняли, он даже намерен переписать сомнительные места, чтобы не подавать повода к неверным толкованиям, он напишет статью в научный журнал, где все объяснит. Но слово – не воробей, оно вылетело, и это не тот случай, когда нам не дано знать, как слово наше отзовется. Очень даже дано! Благую весть Ариэля Тоаффа подхватили арабские СМИ, ликуют и российские ритуалисты на своих поджигательских сайтах.

Мне остается напомнить, что в основу романа "Хаим-да-Марья" положен ритуальный процесс, весьма схожий с тем, что вдохновил на «научный» подвиг Ариэля Тоаффа. То, что в одном случае события происходили в Италии пятнадцатого века, а в другом – в России девятнадцатого, -- как показала история, не суть важно.

30 лет назад, когда я писал роман, даже мои друзья недоумевали: зачем копаться в хламе, давно выброшенном на историческую помойку, перегнившем, перебродившем и не оставившем следа в сознании даже антисемитов. Теперь такого не скажут ни друзья, ни враги. Увы!

Примечания

[1] Статья И. Бестужева имела форму рецензии на книгу «Идеология и практика международного сионизма», М., 1978. Этот «научный» труд большего коллектива титулованных сионологов был выдержан в духе официозной антиизраильской и антиеврейской пропаганды, но – с соблюдением известной «политкорректности», которую отбросил И. Бестужев.

[2] Со средних веков подобные наветы не раз служили поводом к сожжению Талмуда и других священных книг, что нередко сопровождалось погромами и изгнанием евреев. В 80-е годы XIX века в Германии была издана книга под именем доктора Юстуса под очень длинным названием, которое в кратком переводе звучит так: «Еврейское зерцало или сто законов Шулхан-Аруха об иноверцах». Доктора Юстуса разрекламировали как крупнейшего знатока иудаизма, хотя вскоре выяснилось, что это псевдоним малограмотного выкреста Арона Бримана, выходца из Румынии. В Берлине он стал лютеранином, затем перекрестился в католики. Перебрался в Вену, где скоро был судим за подлог, отсидел два месяца в тюрьме, после чего был выслан из Австрии. Далее его след теряется. После перепечатки значительной части книги «Доктора Юстуса» в газете «Вестфальский Меркурий» (Мюнстер) местная еврейская община возбудило против газеты судебное дело по статье, каравшей за «возбуждения одной части населения против другой». В ходе расследования проводилась экспертиза текста книги Юстуса. Мнения двух экспертов оказались диаметрально противоположными: один из них, учитель еврейской семинарии Трей, нашел, что в книге Юстуса нет ни слова правды, тогда как другой эксперт, д-р Эккер, утверждал, что книга Юстуса в целом правдиво освещает отношение евреев к иноверцам. Не удовлетворившись выступлением на суде, Эккер издал книгу «Еврейское зерцало в свете истины». Ее перевел на русский язык ведущий теоретик российского антисемитизма А.С. Шмаков, причем, антисемитские тенденции Юстуса и Эккера при переводе многократно усилены. Инсинуации Юстуса-Эккера-Шмакова блестяще развенчаны крупным филологом начала XX века, знатоком еврейской и антисемитской литературы Н.А. Переферковичем в работе «Еврейские законы об иноверцах в антисемитском освещении. Разбор “Еврейского зерцала”, переведенного А. Шмаковым. (Издание второе, Спб., 1910).

[3] В 2005 году в номерах 8 и 9 журнала «Наш современник» были перепечатаны некоторые фрагменты из этой стенограммы, включая выступление эксперта Пранайтиса. Цель этой публикации, как объяснил во вступительной статье С. Куняев, состояла в том, чтобы оспорить утверждения «еврейского журналиста с ритуальной фамилией Резник», что на процессе Бейлиса ритуальная легенда была полностью развенчана. Статья Куняева перепечатана в газете «Завтра» (№ 42, 2006). Мне пришлось ответить иронической репликой: см. С. Резник. «Ритуальные игрища нацификаторов России» («Еврейский мир», Нью-Йорк, 2006, 15 ноября, «Заметки по еврейской истории», № 2(74), 2007, berkovich-zametki.com/Avtory/SReznik.htm, «Международная еврейская газета» 2006, № 43-44, и др.).

[4] Иудаизм, основанный на идее единого Бога, складывался в борьбе с многобожием, то есть с идолопоклонством, и потому резко его осуждает. Профессор Коковцов называет «замечательным» тот факт, что, осуждая идолопоклонство, Талмуд предписывает гуманное отношение даже к идолопоклонникам.

* Впрочем, заподозрить в этом его могли лишь те, кто проникнут стойким предубеждением против евреев. Как раз раввин Мазе, как верующий иудей, меньше кого бы то ни было мог публично отрицать важные моральные ценности той самой религии, которую он считал единственно верной и дарованной самим богом. Такое отречение было бы для него тяжким, ничем не искупаемым грехом (прим. 1980 г.)

[5] Здесь следовало бы добавить, что именно среди ультрарелигиозных евреев есть группы, которые отвергают сионизм и в борьбе с ним готовы вступать в союз с кем угодно, вплоть до современных нацистов и исламо-фашистов, но о существовании таких групп я тогда не знал.

[6] Ни до, ни после этой публикации ни одной работы за подписью И. Бестужева я не встречал. «Почерк» же узнал сразу: для меня не было и нет сомнения, что автор статьи – все тот же неутомимый В.Н. Емельянов. К сожалению, доказательными подтверждениями этому я не располагаю.

[7] Позднее, когда я рассказывал об этом друзьям и знакомым, все покатывались со смеху, воспринимая мой рассказ как шутку. И только через много лет, в Вашингтоне, когда я рассказал эту историю Илье Суслову, он мне вполне поверил, припомнив, что, работая в свое время в редакции советского журнала, не раз ловил своего главного редактора на том, что тот вообще не умел читать. Правда, М. Алексеев не только состоял при должности, но издал многих томов прозы, его романы удостаивались каких-то премий, наград. Читать их невозможно – с первых же страниц увязаешь в трясине пустопорожнего многословия, но ведь и такой текст нельзя написать, не владея начатками грамоты. Остается предположить, что М. Алексеева обслуживали «литературные негры» -- в советской литературе это было не редкостью.

[8] Подробнее об этом в моей книге «Растление ненавистью», Москва-Иерусалим, изд-во «Даат/Знание», 2001, стр. 83-87

[9] В.Н. Ганичев прилагал огромные усилия к тому, чтобы с поста директора издательства «Молодая гвардия» скакнуть в аппарат ЦК партии, но его потуги оказывались тщетными. Главным препятствием он считал противодействие главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Панкина – у них были счеты. В кругу друзей Ганичев откровенничал: «Всегда мне евреи все портили. Вот и в ЦК не берут из-за Панкина». Ему возражали: «Валера! Какой же Панкин еврей!» – «А кто же он? Чернявый такой, и меня в ЦК не берут. Я думаю, что он еврей». Через какое-то время Панкина назначили Председателем ВОАП (Всесоюзного агентства по авторским правам), а Ганичева, засидевшегося в «Молодой гвардии», перевели на его место. Он сразу стал превращать «Комсомолку» в форпост «национал-патриотизма», и за какой-нибудь год тираж самой массовой газеты сократился, кажется, на полтора миллиона экземпляров. Бюро ЦК комсомола (возможно, не без нажима того же Б. Панкина) потребовало объяснений и признало их неудовлетворительными. Пришлось В. Ганичеву распрощаться с мечтой о Старой площади и вообще о высоких постах. С трудом ему удалось зацепиться за номенклатурно незначительное место редактора «Роман-газеты». С началом перестройки Ганичев снова пошел в гору. Он возглавляет «национал-патриотический» Союз писателей России, занимает ключевые посты в ряде других «патриотических» организаций, спасающих Россию от иудо-масонской скверны.

[10] Кто тут помощник перестраховщика, а кто перестраховщик помощника, разобрать трудно, но таков слог Михаила Алексеева (или обслуживающего его литературного «негра»).

[11] После разгрома «Нового мира» «Дружба народов» стала самым «либеральным» литературным журналом. В нем печатались исторические романы Б. Окуджавы, повести Ю. Трифонова, произведения некоторых писателей из Прибалтики и других республик, довольно правдиво (то есть неприглядно) рисовавших лучезарную советскую действительность. Однако этот «либерализм» был тщательно дозирован.

[12] Возможно, от читателей ускользает иронический смысл моего "согласия" с Ю. Селезневым. Селезнев активно участвовал в травле Олжаса Сулейменова, выпустившего интересную историко-публицистической книгу «Аз и я», в которой проводилась мысль о том, что в эпоху создания "Слова о Полку Игореве" тюркские степные племена не уступали Руси по уровню культуры. В журнале "Москва" Ю. Селезнев обрушил на Сулейменова град обвинений в пантюркизме, казахском национализме и – конечно же – в сионизме. Однако у Сулейменова в Казахстане был прочный тыл, нападки лишь укрепили его позиции, и тогда трусоватый Ю. Селезнев расшаркался перед ним в статье, которая упомянута в моем письме Баруздину. Впрочем, и в этой статье Селезнев продолжал отстаивать "чистоту крови": О. Сулейменову, Ч. Айтматову, Ф. Искандеру и другим "инородцам" он "разрешал" писать на русском языке, но при условии, чтобы их произведения не числились по департаменту русской литературы. Вот и я не возражал, чтобы в журнале «Дружба народов» моя рукопись рассматривалась не в рамках "великой русской", а в рамках "малой еврейской" литературы.

[13] Лев Невахович принадлежал к одной из трех первых еврейских семей, поселившихся в Санкт-Петербурге при сознательном попустительстве Екатерины II – вопреки официальному запрету селиться за пределами бывших польских территорий. Его перу принадлежит обращенная к русскому обществу книга «Вопль дщери иудейской» (1804), в которой он призывал к терпимости и гуманности. Позднее он крестился и стал автором нескольких комедий, которые с успехом шли на Петербургской сцене. Его дочь Эмилия вышла замуж за дворянина из обрусевшего молдавского рода Илью Мечникова.

[14] Так в рецензии. Фамилия персонажа Шкурин.

[15] Правильно Азадкевич.

[16] Ко времени Александра I относится лишь самое начало Велижского дела. Основные события разворачивается при Николае I. Оспаривать, что в Николаевскую эпоху господствовала атмосфера средневековья, рецензент опасается, но так как ему необходимо выставить меня "клеветником России", то замена Николаевской эпохи на Александровскую понятна.

[17] Кто кого подобрал, неясно, но таков стиль рецензента.

[18]Ни одного русского, то есть православного "попа" в романе нет; "отрицательный" священник Маркелл Тарашкевич – униат.

[19] Олег Васильевич Волков (1900-1996) пользовался репутацией одного из старейшин советской литературы: ему было 80 лет. Читать его произведений мне не доводилось, да я и понятия не имел, что он написал; но откуда-то было известно, что он подвергался репрессиям, много лет провел в сталинских тюрьмах и лагерях; это прибавляло ему респектабельности. Встречать мне его не доводилось, и он мне представлялся убеленным сединой, скрюченным болезнями старцем с мудрыми печальными глазами. Тем сильнее поразила меня энергия ненависти, выплеснувшаяся в скулодробительной рецензия. Через пару месяцев я зашел за какой-то бумажкой в ЦДЛ. Хотя время было дневное, в вестибюле царило необычное оживление. Оказалось, что начинается грандиозный банкет, заказанный Ильей Глазуновым по случаю успеха его грандиозной персональной выставки в Манеже. В вестибюле толпились приглашенные, подходили новые. «А это, – кто-то толкнул меня в бок, – Олег Волков». Я повернул голову и увидел высокого, стройного мужчину с почти юношеской фигурой, в черном фраке, с бабочкой, с накрахмаленными белоснежными манжетами, выглядывающими из коротковатых рукавов, с высоко поднятой головой, отороченной хорошо ухоженной, далеко еще не белой бородкой. Лицо сияло праздничной улыбкой, в руках красовался большой букет. Первым моим порывом было подойти к нему и представиться. Жалею, что этого не сделал: любопытно было бы посмотреть, как экзекутор прореагировал бы на встречу лицом к лицу со своей жертвой. Но в тот момент я почувствовал себя настолько чужим на их празднике жизни, что выяснять отношения с моложавым «старейшиной» расхотелось. По справкам, обнаруженным в интернете, я узнал, что Олег Волков прожил еще 16 лет, едва не дотянув до столетнего юбилея. Выходец из дворянской семьи, он с первых лет советской власти подвергался репрессиям, в сталинских лагерях и ссылках провел 28 лет. Зато стал свидетелем краха советской системы, от которой столько претерпел. Ему ли не радоваться обновлению родной земли! Ан, нет. Близко его знавший Вадим Кожинов засвидетельствовал: «Перед смертью он сказал: Я по-прежнему не принимаю и ненавижу коммунизм, но я с ужасом думаю, что теперь будет с Россией. Она слишком уязвимая и хрупкая страна, ей нужна была эта броня в виде СССР. А теперь я умираю с ужасом за будущее России» («Комсомольская правда», 21.12.1999). О том, что именно, по мнению О. Волкова, угрожает уязвимому народу-богоносцу, лишившемуся бронированной защиты в виде советского деспотизма, ясно выражено в его «внутренней» рецензии на мою рукопись.

[20] Так в рецензии. В моем тексте фигурирует князь Хованский – реальное историческое лицо.

[21] Так в рецензии. В рукописи – Марья Терентьева.

[22] Сергей Петрович Антонов (1915-1995) – советский писатель средней руки, на сегодня почти забытый, а в свое время ценимый за «народность». Лауреат Сталинской премии. По его книгам создавались кинофильмы, радиоспектакли, которые демонстрировались и передавались по всей стране: Поддубенские частушки", "Дело было в Пенькове" и др.

[23] При публикации орфография выправлена, стилистика не тронута. Поразительная небрежность, с какой написаны обе рецензии (даже имена персонажей, многократно повторяющиеся в рукописи, оба рецензента безбожно коверкают), объясняется, по-видимому, тем, что внутреннее рецензирование «самотека» могло быть «рентабельным», если рецензии строчились с пулеметной скоростью.

[24] Почему «Канитель» -- непритязательный рассказец, в котором Чехов юмористически обрисовал бестолкового сельского попика, который никак не может добиться от еще более бестолковый старушки, кого из ее родичей он должен внести в молитву «за здравие», а кого «за упокой»? Никакой «бюрократии» в рассказе нет.

[25] Нумерация страниц приведена в соответствие с первым изданием книги – 1986 г.; в издании 2006 г. стр. 199-201

[26] В соответствии с данным замечанием добавлена одна короткая фраза.