Feldman1

Петр Григорьевич Заманский – поэт, журналист высокого ранга, ветеран Великой Отечественной войны, прошедший ее дорогами до Берлина. Его корреспонденции, эссе, очерки, сценарии и стихи об армейских и гражданских буднях, о зарубежных странах, о выдающихся деятелях культуры и искусства долго, в течении десятков лет радовали читателей региональных, республиканских и центральных газет и журналов в СССР. Той же причудливой волей судьбы он, еврей как и все мы, оказался на Западе и более 30 лет проживает безвыездно в Берлине. Уже в солидном и уважаемом возрасте Петр Григорьевич издает в Германии очередной сборник стихов «... Как полынь на губах», который мгновенно расходится у почитателей его поистине яркого поэтического таланта. Дома у поэта и его верной подруги Марины Цепенюк уже по немецкой традиции за чашкой кофе и кухен’ом поговорили о жизни и стихах. Это было несколько лет тому назад. 13 марта П. Г. Заманскому исполнится 86 лет. Долгие ему еще годы до еврейских 120.

Вопрос: Пётр Григорьевич, Ваш последний сборник стихов носит действительно характер сборника: в нем тематически охвачена вся Ваша сознательная жизнь. Можно ли считать его своеобразным творческим отчетом?

Ответ: Скорее всего – нет, так как это небольшая часть того, что было мной написано и восстановлено по памяти уже в эмиграции, в Берлине. К этому я прибавил кое-что написанное уже здесь.

Вопрос: В те годы, конец 70-х, когда Вы покидали СССР, добиться разрешения на выезд было непросто. Известно, кто был «в подаче», немедленно ощущал на себе тяжелую десницу советской власти. А как это было у Вас? Вы ведь были известным и заслуженным журналистом и Ваш отъезд был пощечиной властям.

Ответ: Да, конец 60-х и 70-е годы были пиком моей работоспособности. Я был спец. корреспондентом газеты «Советская культура». В Киеве был корр. пункт этой газеты, представленный тремя журналистами. Работал и в газете «Радяньска культура». В общем-то считался в Киеве лучшим очеркистом, но членом КПСС не был и партийные съезды и конференции не освещал. Работал также в комитете эстрадных драматургов Союза писателей. Много сценариев написал для укрконцерта, например, сценарий к фестивалю «Крымские зори». Фестиваль длился две недели и в нем приняли участие ведущие артисты России и Украины.

Однако, с подачей документов на выезд мне сразу перекрыли, как говорится, кислород: уволили из газеты, прекратились всякие публикации. Собственно, я был первый корреспондент в Киеве, который осмелился на такой шаг. Чтобы как-то существовать, стал печататься под псевдонимом Григорий Петров. Чего греха таить. Приходилось прибегать и к такому способу: отдавать журналистам часть гонорара, чтобы они публиковали мои работы под своими именами. Спасибо им и за это.

Вопрос: И Вам удалось, в конце концов, спокойно выехать?

Ответ: Куда там. Мне устроили автомобильную аварию. Видимо, хотели физически уничтожить, но, к счастью, переломали только кости. А ведь у меня была уже на руках выездная виза. Пока лежал в госпитале бегали ко мне без конца следователи. Чего они добивались – известное дело. Но друзья вовремя подсказали как следует себя правильно вести. Например, мой товарищ и работник «Литературной газеты» Григорий Кипнис говорил: «Ты должен не медля и без всяких условий выехать, иначе тебя ждут большие неприятности». Это были правильные советы. Мне ведь не дали ничего вывезти. Все свои рукописи я оставил главному режиссеру Укрконцерта Роберту Кочановскому. Но Кочановский умер, где теперь рукописи неизвестно. Не разрешили вывезти даже фотографии. Например, фотографию друга в генеральской форме.

Вопрос: Да, наверно, советская генеральская форма представляла для Запада крупную военную тайну. А почему Вы не могли запросить свои рукописи, хотя бы частями и почтовыми отправлениями?

Ответ: Ну, знаете, это вам не 90-е годы. В конце 70-х это было совсем не просто. Даже лучшие друзья не все могли прийти со мной попрощаться. Вот в 1991 г., когда уже здесь, в Берлине я написал поэму «Бабий Яр», она была сначала опубликована в Москве и эту публикацию мне переслали сюда.

Вопрос: Кстати, по поводу этой поэмы. Вы назвали её ретроспективной. К этому времени уже давно существовал Бабий Яр Евтушенко. Почему все-таки Вы вернулись к этой теме?

Ответ: Поэма так названа, потому что произошла другая трагедия, но уже по вине советских властей. В верхней части Бабьего Яра возвышалась дамба, давно требующая ремонта. 22 мая 1961 года, в 8 часов 30 мин. дамбу прорвало и на жилой массив рванулся селевой поток. Он накрыл дома, постройки, проезжую часть вплоть до трамвайного парка. Под этим потоком погибло несколько тысяч человек, в том числе люди, которые трамваем и троллейбусом добирались до работы. К тому времени все еще в Бабьем Яру не было никакого памятника, потому старики прозвали эту трагедию возмездием за надругательство над уничтоженными в Яру.

Вопрос: В этой поэме Вы упоминаете Виктора Некрасова. Там есть и такие строки:

Так в чем же лично для Вас сокровенность этих слов: «Но навсегда, а не на время»? И каковы мотивы Вашей эмиграции?

Ответ: Сокровенный смысл достаточно подробно отражен в моих стихах: «Виктору Некрасову», «Я брёл полвека бездорожьем...», «Нет, я не задолжал друзьям...», «У каждого свои дороги...», да и многое в цикле «Рабы и боги». А мотивы как и у всякого простого человека прозаичны. Моя дочь уже год как находилась в Берлине, они с мужем по профессии музыканты и тогда довольно быстро устроились на работу. Мать дочери, военврач, прошедшая всю войну, естественно, тянулась туда, где ее ребенок. Она и была побудителем эмиграции, хотя я уезжать не хотел. Здесь в Берлине она и умерла.

Вопрос: Но ведь попасть в Западный Берлин было непросто, статус «контингентный беженец» для советских еще не применялся. Кроме того, Вы должны были как-то существовать?

Ответ: Добирался я тем же путем, что и дочь: через Толстовский фонд. Разыскал в Вене представителей этой организации по известному мне уже адресу. Подняли документы, проверили. Верно. Они и привезли меня прямо к дочери. В апреле 1978 года Западный Берлин был настоящим раем для советского человека. Но мне, несмотря на возраст, удалось устроиться на работу в издательстве Акселя Шпрингера. Тогда оно занималось также публикациями на немецкий язык классиков русской литературы. Когда я обратился в издательство и рассказал о своей ситуации, меня взяли. Платили неплохо. Но длилось это недолго. Когда же тяжело заболела жена, приходилось браться за все, в том числе сидел и в Spielhalle. Правда хозяин был очень порядочный человек. Ну, а под конец – «социал».

Вопрос: У Вас есть стихотворение с пугающим названием: «Письмо с того света». Речь в нем идет о поруганной вере и надежде, о самоотверженности старших поколений. Есть там и такие строки:

Последняя строка дала даже название всему сборнику и это, думается мне, подспудная и решающая причина Вашей эмиграции. Наверно, цитированные стихи не просто литературный образ – они автобиографичны?

Ответ: Это верно. Моего отца арестовали в 1938 году. Мать осталась со мной и моей младшей сестрой, которая до сего дня проживает в Хабаровске со своим мужем русским немцем, тоже журналистом по профессии. Мать не тронули. Может быть потому, что к ее счастью она была простой рабочей. Меня же исключили из Литературного института. Я был настолько наивен, что написал в партийные органы письмо с одним вопросом: почему меня исключили? Ответ пришел. Мне разъяснили, что сын врага народа – это тоже враг.

Вопрос: И какова была Ваша дальнейшая судьба?

Ответ: Как ни страно, но меня взяли в Высшее военно-морское училище, т.е. в то время элитное учреждение. Я ведь моряк. Видимо, вовремя понял обстановку: дело приближалось к войне, стране нужна была армия, а в ней высококвалифицированные кадры. Руководство флота было на высоте и производило отбор не по идеологическим критериям. Выпуск был ускоренным, и я стал минером. Однако, волею судьбы прошагал всю войну военным корреспондентом. Дошел до Берлина.

Вопрос: Тема минувшей войны – это Ваша святая тема по праву ее боевого участника. Числа стихов о войне у Вас, видимо, не счесть. Но меня просто потрясло стихотворение «Вернисаж». Умом понимаю, то, о чем там повествуется, могло произойти, а сердце не приемлет.

Неужели этот круговорот бесконечен и человечество неспособно усваивать уроки длинною больше чем в одно поколение? Я знаю, и в Вашем последнем сборнике ответу на этот вопрос посвящен целый цикл «Короли играют в шахматы». Но он поэтически-символичен. А что Вы, как старый солдат можете сказать по этому поводу молодым?

Ответ: К сожалению, человечество плохо усваивает уроки прошлого. Насилие и беды с ним связанные не убавляются. Молодым могу ответить предыдущим ответом: не допускайте войн.

Вопрос: У Вас остались какие-то особые воспоминания о тогдашнем Берлине? Писали ли Вы об этом? И каковы Ваши сегодняшние чувства, Вы ведь уже более 25 лет живете в Берлине?

Ответ: Тогда Берлин не был еще разделен на Зоны, мы были хозяевами в нем. В моем воспоминании Берлин остался сильно разрушенным и голодным городом. Я жил тогда на частной квартире и даже помогал немного продуктами семье, в которой находился. Но никогда не пытался разыскать место, где тогда обитал. Симпатичным, интеллигентным людям мы помогали. Но вообще немцы тогда не так уж плохо жили, как это может показаться. В отличие от СССР Германия, правда, при помощи Америки сумела подняться за два года. Но писать обо всем этом мне ничего не хотелось, тем более поэтического. С того времени немцы стали другими. Общаться с ними можно, они народ порядочный, но дружбы не получается. Русские и немцы все-таки разные люди.

Вопрос: Из моего интервью с Вами читатели могут подумать, что Вы сугубо гражданско-политический поэт. Но вот миниатюра «Кипарис»:

Как будто кто-то приказал

ей - опрокинь! –

в свои бездонные глаза

всю неба синь.

Клубок в них

солнечных лучей –

не разорви!

В них тайна тысячи ключей

к сердцам любви.

И вдруг, как тень,

в ее глаза

вползла слеза,

как в ясный день,

осилив лень,

вошла гроза.

Зрачок дрожит,

как стрекоза...

прыжок –

в сто сил,

как будто ток

зажег глаза

и... погасил.

Как будто крик,

как будто стон,

как будто вой,

как будто миг,

как будто он

ушел к другой.

В них отвержение

сожгло

любовь и лесть,

в них всепрощению назло

сверкает месть.

Но нервный тик

пропал, как сон

и как гроза.

И мигом блик

в сто тысяч солнц

пронзил глаза.

В них снова

моря бирюза

и зной, и зов,

и первой радости

слеза,

и вновь

любовь!

Хоть вечно стой

и наблюдай

за той

игрой.

...Дрожу,

как тонкая

игла

за

их покой.

Эта кукушка свое дело знает. Ведь в предисловии к сборнику Вы написали: «В 1990 году во время ремонта квартиры пропала большая часть моих работ... Это меня настолько потрясло, что я решил поставить в своем творчестве точку... И, тем не менее, хотелось бы верить, что это все-таки многоточие...». Так что дело не в жалости или лени со стороны уважаемой кукушки. Она как и мы, Ваши почитатели верит, что в Вашем творчестве поставлено только многоточие...

И вот одну из таких девчонок-связисток насилует чуть ли не в открытую не кто-нибудь, а сам командир полка:

НАСТРОЕНИЕ

Пётр Заманский

Из неопубликованного

Эпитафия с панегириком

Из цикла «Цирк»

Литературный паноптикум

Серафимович

Константин