Предисловие Марка Азова
(о книге Романа Цивина «Хроника одной жизни»)
Эта
книга создавалась у меня на глазах. При мне автор писал, переписывал и
дописывал новые главы, менял слова и строчки,
вычеркивал, вымарывал, перемарывал целые абзацы, читал, перечитывал, спорил,
советовался, кивал и не соглашался. Словом, я был свидетелем творческого
процесса, но книга создавалась у меня на глазах совсем в другом смысле.
Все
шестьдесят лет «человеческой трагедии», впрессованной в строчки этой книги,
имеют ко мне самое живое отношение. И не только потому, что порой мы с её
автором шли по одним и тем же улицам одних и тех же городов в одно и то же
время, не встречаясь, а потому, что «Хроника одной жизни» Романа Цивина — это
история и другой, и третьей… — всех жизней нашего поколения, — одним словом,
История. И от этого уже некуда деться.
«……………Недаром
многих лет
Свидетелем
Господь меня поставил
И
книжному искусству вразумил…»
Думаю,
автор этой книги не меньше пушкинского Пимена вразумлён книжному искусству:
остепенённый филолог, историк литературы, преподаватель, критик… Но никогда бы почтенный
летописец не вставил в свои исторические хроники эпизоды типа, как он в
голодном своем военном детстве грыз тайком под кроватью семейные запасы
сухофруктов, за что ему драли уши, и поделом…
Однако
времена летописцев миновали, их сменили мемуаристы, мне чуть ли не дважды на
день приносят рукописи людей, готовых подставить себя в качестве зеркала исторического
процесса. Одни из них служили в науке вместе с Королёвым, Ландау, Иоффе, другие
«делали ракеты, перекрывали Енисей», третьи скромно трудились в ГУЛаге на лесоповале,
четвёртые тихо воевали на фронтах… Всё это люди достойные, бывалые, порой не
лишённые и литературных дарований…
Но я
очень прошу читателя не путать хронику Цивина с мемуарами. Его герой нигде не
сидел, ни с кем не стоял, ничего не открывал, не перекрывал, не воевал — он
вообще не герой, а если все-таки герой, то «герой нашего времени», то есть человек,
который жил в наше время, болел нашими болями, радовался нашим радостям… А это
уже не мемуарная — это художественная литература. Хотя автор, как я уже
говорил, по профессии литературовед, критик. Люди этой профессии лучше нас
знают, как нельзя писать стихи и прозу, но стоит им взяться за перо, как
хочется сказать: «Врачу, исцелися сам». Роман Цивин, принимаясь за эту повесть,
смертельно боялся услышать эти слова в свой адрес, и с перепугу написал так,
что и не услышит. Признаюсь: он первый в моей жизни критик, который, не
мудрствуя лукаво, сказал правду, только правду и ничего, кроме правды, так, что
из этой правды не получилось навязшего в зубах назидательного реализма. Ярый борец
против литературных штампов в чужих произведениях, Цивин их счастливо избежал.
Правда Цивина потянула на самые фантастические обобщения: кровавый идиотизм советской
истории в честном, суровом, я бы сказал, аскетическом повествовании превзошёл
все утопии и антиутопии.
Строки
Романа Цивина, краткие и весомые, загнанные, как патроны в обойму пистолета или
барабан нагана, попали в цель, которую выбрал автор.
Все мы
прожили жизнь, вырастили детей, каждый по-своему счастлив, несмотря ни на что.
Но в наших творческих стремлениях мы неоднократно утыкались лбами в, не к ночи будь
помянутый, «железный занавес». Нет смысла пересказывать содержание книги — она
перед вами. Скажу лишь одно: социалистический эксперимент обворовал миллионы творческих
жизней, и жизнь автора этой книги тоже была бы в чём-то обворованной, если бы
не эта книга — житие целого поколения, написанное им самим.
Марк
Азов
ДЕТСТВО
Когда мы в памяти
своей
Проходим прежнюю дорогу,
В душе все чувства
прежних дней
Вновь оживает понемногу.
(Н.Огарёв)
БУМАЖНЫЙ ГОЛУБЬ
1933-1936 гг. Вольск
- Поп, поп, поп!
В тот день дядя Петя взял меня с собой на Волгу. На пляже он, как обычно,
играл в волейбол. А я потихоньку сошёл к
воде. И утонул. Выпрыгивая из глубины, кричал, не слыша себя. Силёнки быстро истощились.
Зелёная масса воды придавила ко дну.
- Тьфу, чёрт! Тут же по колено.
Здоровенный мужчина держал меня на
весу. С трудом разлепил веки. Надвигался на берег пароход. Бежал с открытым ртом
Петя. Затошнило. Жизнь была подарена.
Дядю Петю я любил. Крестьянский сын, он закончил Вольское авиаучилище. Женился
на моей тётке Ане, сбежавшей к нам из городка Сураж. Её брат, мой отец, к тому времени
носил на петлицах шпалу.
Старший лейтенант Пётр Маркин погиб в июне 41-го года на разбомблённом аэродроме
близ Дрогобыча, оставив Ане двоих детей, Бориса и Люду.
-Рыбий жир заедаем хлебом,- громко говорит воспитательница.
Во рту противный привкус скользкой алюминиевой ложки. Есть не хочется. Разламываю
нарезанную порцию. А если б этот кусочек достался голодающему рабочему заграницей.
– Цивин, не зевай!
Но пасаран! Но
пасаран! Они не пройдут.
Под дробь барабана
маршируем по игровой комнате. На голове испанка, пилотка с кисточкой. Дети из младшей
группы завидуют.
Политика, политика. Неужели ничего другого не помнится из детсадовской поры?
Впрочем, отчётлива картинка: сидим на горшках долго, упорно. Разговариваем. Наслаждаемся
свободой.
Провалился с треском на утреннике в ДК.
– Пашни- это поля вспаханные. А вы их дети.
– Как это?
– Есть у нас в группе Паша. Ножик
Пашин.
– Говори стих громко, с выражением.
Не спеши.
Мы дети заводов и пашен.
Нам наша дорога ясна.
Успел подумать про Пашу. И забыл продолжение. Стоял наливаясь страхом и
краской. Обернулся. Мама с воспитательницей загребали руками воздух.
За детство счастливое
наше…
Надрывался зал. Ничто не помогало. Шедевр я так и не досказал.
Каждый год ездили в Москву к папиным родителям. Они перебрались в столицу к сыну Науму из Суража,точнее он их забрал к себе, «лишенцев» по тамошнему социальному статусу. Наум служит в Наркомфине, вечно в командировках. Холостой – разведённый.
Дедушка Мендель молится в белом с полосами покрывале. «Буржуй», -
беззлобно думаю про него. Он кушает из отдельной посуды.
– Трефное ему нельзя, - посмеивается бабушка.
По происхождению она родственница дедушки. Племянница! Прямее, как говорится,
не бывет. Какой была разница в летах братьев, что предшествовало сговору и женитьбе,
- не знаю. Отчётлив в памяти её облик: заботливая, с юморком, и распевными еврейскими
интонациями.
Мне шесть лет. Все дома. Бабушка купает меня в корыте. Вытирает полотенцем
и переносит на табуретку с подстеленной простынкой. Тру об неё ноги и вдруг опрокидываюсь
назад, ударяясь головой о край шкафа. Из рассечения на макушке хлынула кровь. Хорошо,
что у меня их две. Среди всеобщего смятения бабушка выхватывает из шкафа чистое
накрахмаленное полотенце и стягивает облитую йодом голову. Кровь ещё сочится. Отец
побежал вызывать скорую. Бабушка мнёт из чёрного хлеба мякиш, прижимает его к ране.
Кровь застыла. Меня везут в больницу. Там накладывают на рану шесть скобок. Шрам.
Теперь я меченый.
Я в восторге от движущихся лестниц метро. В центр родители берут не часто.
Вдоль Третьей Останкинской улицы, где мы живём, вытянулись двухэтажки с чередой подъездов. Такие
же точно на первой, второй, четвёртой Останкинских улицах, легко заблудиться. Туалет
тёплый, в квартире. Под деревянным сиденьем яма, откуда постоянно веет холодком.
Бегаю к мороженнику. Облизываю нежный тающий кружочек, покрытый вафельными крышечками
с обеих сторон - благодать.
В эвакуации бабушка умерла от недоедания. Дедушка возвратился в 44-м году
в Москву. По дороге из синагоги упал, сломал ногу. Умер в больнице, похоронившей его неизвестно где. Сын
Наум был в армии.
Другой дедушка Соломон жил в местечке Бобр под Борисовым. Утром, проснувшись
в гостях у маминого брата в Орше, вижу чудного старика с белой бородой и чёрной
квадратной шапочкой на круглой голове. Познакомились, он говорит: «Будешь Героем Советского Союза»
В
октябре 1941 года Соломона Певзнера расстреляли гитлеровцы. Он плохо видел, и в
песчаный ров его за руку свёл переводчик. Этот человек и рассказал о последнем часе
дедушки.
1 мая. Ледоход на Волге. Взрыхлённая огромная поверхность реки медленно движется вдоль берегов.
Взрослые покачивают головами.
К нам перебралась мамина сестра Ревекка. Одинокая, она скиталась по Белоруссии,
скрываясь от угрозы преследования за участие в деятельности еврейской
просветительской организации. В Вольске Ревекку взяли на работу учительницей младших классов, и она сняла
угол у хозяйки. Аня устроилась на заводе. Оттуда приносила бутылки с пивом, в получку
угощала грецкими орехами.
Июнь. Летняя сцена. На лавках сидят курсанты. Дети тоже пристроились. Выступает отец.
- Перестало биться сердце великого пролетарского писателя Максима Горького. Прошу почтить его память вставанием.
Шорох выпрямленных коленей. Мы утонули среди стриженных голов.
1937-1938 гг. Сызрань
Отец получил новое назначение. Я в старшей группе. По дороге с детсада застрял
у столба с громкоговорителем. Снеговая жижа залезает в незастёгнутые боты. Иголками
колет щиколотки. Говорит Сталин. Гортанная с паузами речь
– «Ны богу свэчка, ны чорту качырга.»
Не понял. Ветер с Волги пробивает одежду. Ухожу домой крайне
недовольный собой. А воспитательница хвалила за политический кругозор.
Отец
Хотя на улице жарко, растопили печку. Папа вырывает из книг отчёркнутые
страницы и бросает их в огонь. Делаю бумажного голубя. Его тут же с криком отбирают
– Не понимаешь что ли!
Каменев, Зиновьев, левая – правая оппозиции и т.п. были на слуху, а я оплошал,
чуть не выпустил на волю листок с вредительскими фамилиями. Окончательно дозрел
я со всей страной через три года. Выменял в классе новый учебник по истории СССР
на старый, потрёпанный. Зато имел удовольствие казнить пером партийных вождей и
маршалов, агентов империалистических разведок.
Ночные кошмары. Догоняет пьяный мужик.
Не вырваться. Задыхаюсь.
– А – аа!
Мать гладит по голове
– Чего ты их боишься. Кто тебя тронет.
На следующий день снова встречаю орущего, шатающегося человека. Перебегаю
на другую сторону улицы.
В нижнем этаже нашего дома жила семья старшины Петрова. Когда они варили
холодец, их дети звали меня. Добывали вместе бабки, объедая клейкие чашечки. Зимой
играли на вымытом полу прямо на кухне.
Улица Советская. Прилипаю к толпе. Гармонист растягивает меха: «Цыплёнок жареный,
цыплёнок пареный пошёл по улице гулять. Его
поймали, арестовали, велели паспорт показать. А он заплакал, в штаны накакал, цыплёнок
тоже хочет жить. - Я не советский, я не кадетский, а я народный комиссар».
– Враги народа, - говорю дома
– Замолчи,- обрывает мать.
Мама и папа. Я прожил с ними до самого их конца. И теперь поздние образы заслоняют ранние. Наяву детали. Наказания за провинности. Отец, обнаружив подделку в дневнике, вытащил меня из общего коридора за ухо.
Мама
Портупея с ремнём. Я надевал, когда он засыпал в обеденный перерыв. Решаем
задачи по арифметике, в которой оба не сильны. Отец кипятится, досадливо машет рукой.
Вечерами он сидит над конспектами политзанятий. Прежде чем начать писать, разгоняет
ручку в сжатых пальцах, и на бумагу ложатся аккуратные без помарок строчки. Мне
не досталась эта манера. Совсем наоборот, буквы неровные, слова не прописанные,
зачёркивания частые. Мамин почерк. Мама любила поговорить. Склад ума иронический.
«Аваде»,- прорывалось из идиш. Засиживалась на коммунальной кухне.
– Ася Семёновна, вас зовут.
Замуж она вышла за папу, познакомившись с ним в Сураже, куда он приезжал
в отпуск. И естественно, потом жила гарнизонными интересами.
–Чем будешь заниматься? В лавочке сидеть. Работу искать.
Дал направление в Ташкентское политучилище. С тех пор пошёл Давид Цивин
по комиссарской части. У нас дома хранилась фотография, пропавшая в эвакуации: партактив
дивизии с будущим прославленным военноначальником, репрессированным Сталиным в 1941
году. Родители верили в социализм. Когда отцу, давно вышедшему в отставку, не могли
наладить зубной протез ни в военной ни в гражданской поликлиниках, я предложил
ему пойти к частнику. Он возмутился
– Как это?! Знаю я их!
Поспели яблоки, и ранним августовским утром часть выехала в совхоз. Запах
суши стягивает ноздри. Бойцы работают споро, оттирая рукавом пот с лица. Я кромсаю
с жадностью сладкую плоть. Остановиться нет мочи. Заныли натруженные челюсти. А
в ящиках уже поскрипывают наливными боками
отборные яблоки. Не объять.
КАМЕШКИ ЧЕРЕЗ ЗАБОР
1938-1940 гг. Полтава
Очередной перевод отца. Перемены в армии. Передислокация войск в связи с разоблачением шпионов. Готовимся к войне. Отец преподаватель Полтавского автотракторного (через два года танкового) училища. До революции в его здании был кадетский корпус. Отсюда название соседнего Корпусного сада. В Полтаве всё говорит о победе Петра над шведами. В саду высоченная колонна с орлом. В клюве его венок. Наш пионерлагерь окружают холмистые поля с каменными памятными знаками на месте сражения. Ребята уверяют, что тут находят мушкетоны. Нам, увы не попадаются.
Парадный вход училища украшен бюстами
вождей. На тёмнокрасном бархате золотятся цитаты. Клятва Сталина: «Уходя, товарищ
Ленин завещал».
Торжественное собрание в годовщину Октября. Почётный президиум –
политбюро ЦК ВКП(б) во главе с великим Сталиным. Рабочий - начальник училища полковник
Баданов, начальник политотдела, орденоносец, участник боёв на озере Хасан курсант
Шляхов (надо же, с восьмилетнего возраста запала в память эта фамилия, как
сейчас вижу его, с оспинками вокруг носа и привинченным к гимнастёрке орденом Красной
звезды).
В 1943 году за прорыв под Сталинградом командующий танковым корпусом генерал-лейтенант
В.М.Баданов награждён орденом Суворова 2-ой степени за номером один.
Служил в училище комендантом интендант Потирко. Все его знали. Будённовские
усы, щегольское галифе. Лёшка, его сын, показывал тайком отцовскую награду за Гражданскую
войну. Шашка с серебряной инкрустированной рукояткой. Однажды дома я услышал шёпот.
– Потирко ночью взяли.
С тех пор о Лёшке никто из ребят не вспоминал.
Мама общественница, её фотография на Доске почёта боевых подруг. Закончила
курсы медсестёр при училище. Ей доверили выступить 8 марта с приветствием. Говорила
наизусть, всю ночь учила текст. В конце своего выступления на самом важном месте
здравицы сорвала голос. Убежала. Её снова вытолкнули на сцену, и она истерически
в два слога выпалила священное имя. Я пригнул голову.
Конец мая. Окончил второй класс. Добрейшая Мария Ивановна выписала мне похвальную
грамоту. Прибежал домой. Мама расцеловала. Схватил хлеб с подсоленным маслом и на
улицу. Слепой тёплый дождик не помеха. Как хорошо! Впереди три месяца отдыха. Закричал от
восторга. Разве знать, что миг такого безмятежного счастья больше никогда не повторится.
Наша школа номер 10 на ремонте. Временно переводят на Окружную улицу. Высыпаем во двор, метаем через забор камешки. Оттуда
получаем такие же подарки.
– Это евреи,- разъясняют ребята,- у них своя школа.
Кинотеатр «Колизей». Иногда успеваем попасть на сеанс сразу после уроков.
Деньги на билет коплю за счёт завтрака. Дома ругают за поздний приход. Кино очень
любил. Оно без промаха било в цель.
– Ура! Наши! Красные опрокинули беляков.
В Сызрани на «Пугачёва» кинотеатр штурмовали. Толпа стиснула и понесла
по узкому проходу, едва не оторвав от пола. Затем все юрко разбежались по рядам,
места не нумеровались. Совсем недавно свершился великий поворот от титров к звуку.
Демонстрация ленты шла по частям. Перерывы
тягостны. К тому же плёнка часто рвалась.
– Сапожники! Топот, свист, иные зрители порываются бежать в будку, хватать
киномеханика за грудки.
Самой популярной была историко-революционная тема. Шедевры - «Броненосец Потёмкин» (не очень понравился), «Чапаев».
«Мы из Кронштадта» смотрел много раз. В характерной роли «мадмуазель» снималась
мамина двоюродная сестра Раиса Есипова. «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году» воспринимал
как реальную историю.
Кинокомедия «Искатели счастья».
– Пиня ехал, Пиня шёл...
У каждой национальности свои чудики. Еврейское происхождение не заботило.
Идиш не знал, традиций тоже. Выйдя из местечек, родители смолоду окунулись в новую
идеологию, жили постоянно в русской, тем более воинской среде. Дружба народов, их
равноправие принимались как данность. Со словом жид вплотную познакомился в харьковском
дворе. Унижение, которое оно несло, выдержать было не по силам. Сколько б впоследствии
я не слышал от современников, что они не испытывали комплекса, не верю. В поезде
по дороге в пионерлагерь я сказал ребятам, – У меня мама русская (соседи удивлялись,
не похожа на свою нацию). Чёрт меня побери, был такой случай.
Позволю себе забежать на пятнадцать лет вперёд. Западно-украинский городок
Козлив. 13 января, сыплет мокрый снег. Выхожу из чайной. На пустынной сельской площади,
образовавшейся на месте снесённых войной хат, разоряется радио. Сообщение ТАСС.
Арест группы врачей – вредителей. Старались подорвать здоровье советских руководящих
военных кадров. Были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической
организацией Джойнт, созданной американской разведкой. Патетика диктора не знает
пощады. Следствие будет закончено в ближайшее время.
Стою раздавленный. На втором курсе пережил обвинение в космополитизме, сказал,
что не только Пушкин по материнской линии иноземного происхождения, но и Лермонтов
упоминает предка, барда из Шотландии. Кафедра рекомендовала в аспирантуру, партбюро
не утвердило характеристику. Учился отлично, а получил одно из худших направлений
- в глубинку Тернопольщины. Ректор Львовского университета Лазаренко откровенно
ухмылялся в ответ на мои возражения. И всё же букву закона я чтил. Что-то же совершили
врачи. Как преступно долго вышибалась из
башки идеологическая дурь, внушённая с пелёнок системой.
Дядя Иосиф, мамин брат, рассказывал. Он служил в то время в Минске. Полковник, личный врач командующего Белорусским военным округом маршала Тимошенко. Шеф ему сказал:
- Я тебя в обиду не дам.
Выпивоха, любитель ядрёных шуток, маршал мог себе позволить неожиданно схватить доктора сзади и ощериться.
- Ах ты мой жидок.
То есть относился к Иосифу Певзнеру положительно.
Когда в январе у маршала брали желудочный сок, пробирки в лабораторию доктор нёс уже с охраной, не подменил бы. Вскоре Тимошенко вызвал его к себе.
- Сделать ничего не могу. Жмут из Москвы.
Дядя был уволен из армии. Правда,
обещанную квартиру на Ленинском проспекте всё же получил.
Магазин на Октябрьской улице. В витрине макеты бутылок шампанского. Китайское – приземистое, французское – побольше, советское – высокое, гордое.
Встреча в школе с папанинцем. Сумел
пробиться к нему вплотную. Слушаю полярника,
думаю: это же не из книжки, вот он с повязанным вокруг шеи пионерским галстуком.
Фёдоров похлопал меня по плечу.
Летом курсанты вытряхивали из матрасов слежалую солому. Возле кирпичного
забора навалена целая её гора. Ребята придумали
отличную забаву. Бросаться с высоты на солому солдатиком, как в воду. Кто дальше
прыгнет. Проваливаешься в скрипучую массу, коленки достают аж до ушей. Моя очередь.
Раз – что-то сдвинулось под ногой. Падаю
очень близко. И тут же страшный удар по затылку.
Кирпич обвалился. - Если б не тюбетейка - убило, - говорит доктор. В медсанчасти
наложили восемь скобок. Я не тихоня и не рисковый хлопец – а голове доставалось.
Наверное, так надо было. Чтоб поумнел.
Из ворот выкатываются пушки на конной тяге. Охранный батальон штаба 25-ой
чапаевской дивизии, расположенный рядом с
училищем снимается с места. Освободительный поход на Западную Украину. По возвращении части в быту замелькали новые вещи.
Инкрустированные соломкой письменные приборы, велюровые шляпы, клетчатые кепки.
Хвастали, что вместо денег расплачивались облигациями.
Финская компания. Исчезло сливочное масло. Затяжной штурм линии Маннергейма.
В училище прибыл курсант, участник боёв, Герой Советского Союза. Мы бегаем за ним.
Занятия по физкультуре. Мы жадно следим за курсантами. Герой совершает переворот
на турнике. Золотая медаль раскачивается. Вдруг оторвётся, упадёт незаметно в песок…
Найдёт счастливчик из нас.
«Эх, хорошо в стране советской жить!». На автомобилях не ездили –
катались. Плотно сидим в кузове трёхтонки, поём. Мчимся на Ворсклу купаться. Белые
хаты, сады, поля убегают назад. Вдруг выхлопы, чихание. Мотор барахлит. Шофёр задирает
капот. Крутит заводную ручку. Стремглав бежит в кабину. Поехали!
Чёрный лимузин М-1, в Полтаве единственный, у начальника училища.
Пионерлагеря подарили мне реки. Спокойную светлозелёную Ворсклу, голубоватый
Псёл с поворотами у краснопесочных круч, быстрый сильный Сиверский Донец. Потом
жил в «безводных городах». Стучали колёса,
ревели самолёты: к морю, к морю. Впервые увидел его студентом через вагонное окошко.
Задохнулся от радости. И всё же реки ближе
сердцу, они человечней.
Пакт о ненападении с Германией. Пакт - новое слово, можно произнести почти
одними губами. Ненападение - вопреки смыслу звучит тревожно. Отец достал новую карту.
Смотрим с гордостью. СССР расширяется. Литва, Латвия, Эстония отныне наши, полосатая,
непризнанная СССР Бессарабия теперь в сплошном красном цвете, Молдавская ССР!
СТАЛИН НАЧЕКУ
1940-1941 гг. Харьков.
Снова перевод по службе. Отец – старший преподаватель военно-политического
училища. К одной шпале на петлицах прибавляется вторая. В июньское воскресенье переезжаем
на полуторке со всем скарбом из Полтавы в Харьков. Прибываем под вечер. Огромный
город поражает шумными играми ребят во дворах.
Нам дали комнату в только что построенном семиэтажном здании военведа напротив
арки Госпрома. Две другие комнаты в квартире заняли преподаватели училища Николайчук
и Костров. У каждого по ребёнку.
Коммуналка. Других квартир мы не знали. Зато эта новенькая, высокий стандарт.
Большая кухня, туалет, ванная комната. Прежде купались в ванне только в заказных
номерах. Вообще, походы в баню – поэма. Уходили
с отцом на целый день. Занимали очередь. В моечных залах стоял сизый дым, фырчали
огромные краны с деревянными ручками, грохала вода из шаек. Непременно парная, где я задыхался от обжигающего нёбо воздуха.
Потом отдых в фойе с фикусом. Ситро, морс. Возвращались домой разморенные и довольные.
Антифашистские фильмы «Болотные солдаты», «Профессор Мамлок», «Семья Оппенгейм»
сняты с экрана. Их сюжеты, потрясающие драмы еврейских семей помню до сих пор. А в зиму 40-го/ 41-го года, хотя «Александр Невский» тоже
не шёл, ребята в харьковских дворах со щитами из фанеры и выструганными мечами сражались
с псами-рыцарями. Докричаться до заигравшихся чад матерям было не под силу.
Трамвай мчит как оглашённый, визжа на поворотах. Возвращаюсь из центра по
Клочковской улице. Загляделся в развёрнутую соседом газету. Немцы взяли Париж. Здорово
шагают. Расколотили Францию, палят по Англии. Интриганы Чемберлен, Даладье получают своё.
Театр русской драмы им. Пушкина. «Анна Каренина». Спектакль утомительно
долгий.
– Ты всё понял?
– Конечно.
Анну затравил помещичье-капиталистический строй. Ближе мне герои Горького.
В третьем классе запойно читал «Детство» и «В людях». Проникся жизнеописанием Шевченко.
Заучиваем на украинском языке Рыльского. «Мы збыралы з сыном на земли каштаны… и
про слово Сталина я казав сынови».
Дома выписывают «Правду». Я первым её просматриваю. Молотов в Берлине. Фотография:
нарком беседует с Гитлером и Риббентропом.
Выпуск 4-го класса 105-й Харьковской школы, 1941-й год.
В правом нижнем углу крайний - автор
В нашем доме открыли большой продуктовый магазин. Во двор завезли бочки.
Пацаны выбивали затычки и, свернув лепестком ладони, вытаскивали из нутра кислые
огурцы. Хрустели ими смачно. Пару раз мне показывали вхожего во двор пахана, здоровенного
детину с фиксой.
Учение по химзащите. На огромной площади Дзержинского пускают дымы. Хватают
прохожих, кладут на носилки, уносят на санобработку. В класс принесли противогазы.
Учат надевать маски. Мне заткнули пальцем входное отверстие, рву с себя резину едва ли не с волосами.
Крик, смех… «Если завтра война, будь сегодня к походу готов». А в Европе война полыхает.
Настроение оптимистическое. Мудрый Сталин, правительство начеку.
Плакаты зовут к бдительности. Рот на замок. Не болтай! Ловят шпионов. У
памятника Шевченко, говорят, была их явка.
Выпускная фотография четвёртого класса «Б», наклеенная на серый гафрированный
картон. Пионерская комната, видны стенды о Ленине и Сталине. Узнаю почти всех одноклассников,
фамилии в памяти поистёрлись. Много еврейских лиц. Геллера точно не забыл. Высокий
рыжеватый, щурился по близорукости. В военных городках я был научен драться. Надо
бить первым. В случае отпора изобразить психованного, хвататься за камень, обломок
трубы, что попадётся под руку. Почему-то именно с Геллером выяснялось моё место
в силовой классификации. Подскочил и ударил ребром ладони по лицу. Очки слетели,
глаза растерянно заморгали. Победа.
Дома меня мучил сын Николайчука. Он был на год старше. Истязания начинал
после обеда. Валил и побивал. Издевался с наслаждением. А в кухне при всех красивый
блондинчик Толик держался пай-мальчиком. Жидом он не обзывал. Но я догадывался,
что у себя их семья не избегала этого слова. Начальником учебно-политического цикла
в училище был старший батальонный комиссар лезгин Пашаев. Папа про него говорил:
хороший человек, интернационалист. Николайчуки дружили с ним семьями.
В предвоенные годы пели: «Перед нами все двери открыты». Правда, за иными
людьми они захлопывались навсегда. Но об этом нельзя было говорить, даже думать.
Записался в городской Дворец пионеров. Красивое трёхэтажное здание. У парадной
лестницы детей встречает гармонист. Из автобиографической книги Людмилы Гурченко
узнал, что это был её отец.
Послали за керосином для примуса. Вереница людей. Встал за какой-то бабкой.
Через проход между корпусами видна красочная киноафиша «Большого вальса». С какой
любовью смотрят в глаза друг другу франтоватый мужчина с короткими усиками и прекрасная
женщина с пышной причёской. Замечтался. Очередь прозевал.
Новый кинотеатр. Фильм «Истребители». «Любимый город может спать спокойно».
В воскресенье 22 июня собрались в театр. Взяли с собой приехавшего погостить
моего двоюродного брата Фиму. В Окружном доме Красной армии гастролирует Государственный
еврейский театр. Премьера «Блуждающие звёзды» по Шолом-Алейхему. Начало в двенадцать
часов. Ждём. Заминка. Рабочие выносят лестницу и закрепляют на торце сцены репродуктор.
Шумок в зале прорезает усиленный до гудения голос Молотова. Сегодня в 4 утра Германия
напала на нашу страну… подвергнув бомбёжке города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…
В зале вскрики. Загримированные актёры вышли
из-за занавеса. Уходят срочно командиры. Представление задержалось. Фима переводит
мне с идиш, но вслушиваться не хочется. Домой
возвращаемся без отца.
Фиму спешно отправили домой. Как будто Сураж был убежищем. Фима не застал
своего отца. 50-летнего типографского рабочего Давида Рахлина призвали в ополчение. Пропал без вести.
Первые дни войны. Жадно слушаем радио. О «могучем ударе» по вражеской земле никто не говорит. В сводках Главного
командования называются географические направления фронтов. Подробности только о
боях отдельных частей, где бойцы и командиры успешно противостоят превосходящим
силам противника. Об оставленных городах
догадываемся по новым направлениям.
Меня, как и в прошлом году, отправляют в лагерь Фигуровку. 3-го июля всех
ребят собирают слушать речь Сталина. Вынесли громадную радиолу. Вождь говорит медленнее, чем обычно. Пьёт воду из стакана.
«Враг будет разбит, победа будет за нами».
Ночами ухают разрывы. Немцы бомбят военный аэродром под Чугуевым.
Отца направили комиссаром в формирующийся полк под Купянском. Мать мобилизована
на работу медсестрой в эвакогоспиталь. Меня оставляют в лагере на второй срок. А
куда девать.
Конец августа. Немецкие самолёты прилетают каждый вечер в один и тот же
час. Взвывают сирены, и жильцы сходят со своих этажей в бомбоубежища. На крышу выставляют
дежурных, чтобы сбрасывать зажигательные бомбы. Ребят туда не пускают, но иногда
всё же удаётся постоять на верху. Вижу в перекрестье лучей серебряный крестик вражеского
самолёта. Зенитки до него не достают. По утрам на улицах валяются осколки от их
снарядов. Пару штук я взял с собой в эвакуацию.
Посмотреть на первое разбитое прямым попаданием здание кинотеатра люди приезжали
специально. Теперь от любопытства не осталось следа. Я езжу к маме на работу. После
одного из ночных налётов бомбами было перепахано всё кладбище близ городка институтских
общежитий «Гигант», где с лета разместились госпиталя.
На площади Дзержинского выставлен сбитый фашистский самолёт. Его охраняет
красноармеец с винтовкой. Я незаметно отломал кусочек жести от крыла. Это же сделано
в Германии.
В начале сентября к нам зашёл капитан Аксёнов. Он на фронте, вырвался на
пару дней к семье.
– Никому не верьте. Немцы уже за Киевом.
А в «Правде» заявление Будённого: «Киев был, есть и останется советским!».
Золотая осень. Дома пусто. Из окна нашего шестого этажа широкий проспект
«Правды» виден как на ладони. Потянулись люди с тележками. Что будет с нами? Почему
отступает Красная армия? Для меня она всегда была реальной силой. Прошлым летом
ребят из лагеря возили на парад после манёвров. Юркие танкетки пыхтели голубоватым
дымком, чинно ехали броневики и завершали смотр тяжёлые гаубицы на тягачах. Почему
же отступают? Разгром? Наползает страх.
Школа работает. Пятый класс. Новые предметы. Урок немецкого языка. –
Анна унд Марта баден. Их бин, ду бист, эр, зи, эс – ист. – А мы есть? Учеников в
классе всё меньше. Никто не прощается.
Последние дни сентября. Наконец и мы собираем чемоданы. Укладываю в три
спичечных коробка свои марки. Уезжаем вместе с госпиталем. Пригородная станция Лосево.
Эшелон стоит за перроном. Из товарного вагона нам выбрасывают деревянную лестничку
на верёвке. Помогают взобраться. Внутри двухэтажные нары. Залез. Темень. Стукнулся
головой о верхний настил. Очень душно. Застучали на стыках вагоны. Детство оборвалось
ПЕРЕВЁРНУТЫЙ РАЗОРВАННЫЙ МИР ДОСТАЛСЯ МОЕМУ ПОКОЛЕНИЮ.
ПОЕЗД ИДЁТ НА
ВОСТОК
КЕМЕРОВО, 1941 – 42 гг.
Завагонное пространство рукой достать.
Отваливают в опасной близости утрамбованные откосы, проплывают поля, струятся кромки
дальних лесов. Необычное путешествие в моём возрасте могло быть завлекательным,
если б не постоянное чувство неизвестности, дыхание войны. Эшелон не бомбили, хотя
тревоги не раз останавливали в пути.
Наши доктора учат, что оправляться на земле нужно спокойно, без натуги.
Это природная поза человека. Однако когда паровоз ни с того ни с сего дёрнул состав,
быстро набирая скорость, бежать за ним мешали не застывшие коленки, а спадающие
штаны. Объявленное время стоянок не выдерживалось.
Отстать от эшелона казалось смерти подобно. Я прыгал через рельсы, был впереди всех.
Вот они родные красные вагоны. Люди за барьерными досками машут нам руками. На весь состав
три вагона с тамбурами. Вскочить на подножку
никто не сумел. Я откровенно реву. Что будет с мамой! Отставшие собрались в кучу.
Капитан медслужбы повёл на станцию. Дежурный матерился. Через пять часов с двумя
подсадками догнали своих.
Опасности и лишения стирали возрастные границы. Всем было одинаково тяжко.
Белгород, Орёл. Стоим двое суток на запасных путях. Уполномоченные набирают
сухие пайки. Женщины ухитряются сделать в тазиках постирушку. Подошёл странный состав.
Его охраняют. Из зарешёченных окошек под крышей высовываются руки, видны истощённые
лица. Кто это? - Пересылка из Бессарабии. Картинка врезалась в память. Через много
лет узнал правду. Советская власть вычерпывала из новых союзных республик
эксплуататорские
элементы. Евреям, а кто-то успел на станции
перекинуться на идиш, таким образом спасли жизнь.
В Москву прибыли через неделю. Станция Сортировочная. Хмурое холодное утро.
Гудки маневровых паровозов. Вблизи хоботообразной водяной колонки раскидистая яма
от бомбового разрыва. Сколько будем стоять неизвестно. Некоторые рискуют добраться
до телефонных автоматов. Мы с мамой сидим тихо. Где Наум, старики не знаем.
Совсем не помню сверстников. В вагоне общаться невозможно. Каждый прижат в своём уголке. На путях не порезвишься. Вихрем проносятся встречные воинские эшелоны.
Не всё было мрачно в длинном путешествии.
Менялись природные краски. Радовали базарчики со снедью. Бесхитростные сочувствовавшие
хозяйки выносили тёплую картошку в чугунках, варенец, яйца, даже холодец. В глубине
России война ещё не обескровила личные хозяйства. Мы пообвыкли к дорожному быту.
Дежурные топили углём буржуйку. Заметил, что молоденькая медсестра встречается с
мужчиной из соседнего вагона.
Волга. Переезжаем ночью. Грохот бесконечного моста под Батраками разбудил.
На ум пришло название военного округа – ПРИВО, где служил отец. Тут из Вольска плавали
мы на пароходе к маминому брату Якову в Саратов. Как и все Певзнеры он смолоду ушёл
из дома, дедушка рано овдовел. Яков закончил рабфак, а потом университет. Складно
сложеный, головастый, он был любимцем всех поколений своих учеников. В войну серьёзно
контужен и с тех пор чуть заикался. Родственные узы в еврейских семьях были ещё
очень крепки. В 1948 году из Львова я поехал с мамой в Саратов. Дядя Яша подрабатывал
летом воспитателем в пионерлагере. Поселились в фанерном домике на 15-й станции,
куда из города шёл скоростной трамвай. Я учил плавать его сына Женю, а с восьмилетней
Леной забавлялся от души. Ныне с большинством
двоюродных братьев и сестёр нет связи.
Понятно, возраст, расстояния. Но главная причина в другом. Пролегла зона отчуждения
с полукровками. Женя даже сменил фамилию Певзнер на русскую фамилию жены. Израиль
оборвал последние контакты. Кто-то ищет еврейские
корни, кому-то они на фиг не нужны.
Урал. Развалы крупных глыб в окружении белоствольных деревьев. Каменные реки спускающиеся с хребтов. Дикая открытая взору красота.
Свердловск. Застряли. Выходим на пристанционную площадь. Снуют люди. С узлами, котелками, мешками. Попадаем в переплёт. Из переулка раздались выстрелы. Толпа шарахнулась. Нас прижало к киоску. Ещё выстрел. Очень близкий.
- Человека убили!
В образовавшейся пустоте лежал парень
в шинели и гражданских брюках. Набежал патруль. Кто-то сказал: « Дезертир».
Тайга, тайга. Новосибирск. Скоро месяц в пути. Кусочек жизни. Ночь провели
почему-то на знаменитом вокзале. На одной из его розовых плит прикорнул. Полированный
гранит холодит щёку.
КРАШЕНЫЙ СНЕГ
Наконец станция назначения - Кемерово. Под госпиталь подготовлена школа
на высоком берегу реки Томь. Разочаровало название города, словно деревня. Но чем
больше знакомился, тем интереснее в нём становилось. Крутая сибирская зима. Сугробы
в полтора метра. Едем на санях в свою квартиру. Домишко невзрачный, на полторы комнаты.
Разместились в горенке, а уплотнённый одинокий дед перешёл в спаленку. Утром он
вызвал меня расчищать дорожку к воротам. Затопили печку, сварили картошку, открыли
консервы. И зажили.
Снег, оказывается, бывает крашеным. Жёлтый, красный, зелёный. Художник
– мощный азотно-туковый комбинат, пускающий разноцветные дымы. Всё в городе неожиданно.
Бесчисленные дома со ставнями, бревенчатая двухэтажная школа, есть даже дощатые
тротуары. Высокие корпуса новостроек.
Пристрастился к местному цирку. Он тоже деревянный. В Харькове видел КИО.
Здесь на арене, согласно афишам, чемпионат мира по французской борьбе. Если не доставал
билет или не хватало денег, крутился возле круглого здания цирка, пока не проскочу.
Познавал приёмы борьбы: двойной нельсон, захват, бросок. Юпитеры высвечивали могучие
торсы именитых спортсменов, выходивших на але-парад в лентах с наградами. Азарт
схваток перехватывал дыхание болельщиков.
Вместе с дружком Серёжей открыли для себя магазин золотодобытчиков. На полках
кружки копчёной колбасы, сливочное масло, шпроты. Висят соболя, одежда. Всё это
можно приобретать за содержимое мешочка, величиной с полкисета. Заходит покупатель.
Обычный с виду мужик. Старатель. Как загипнотизированные смотрим на товарообмен.
Горстка тускложёлтых крупинок на чутких весах. Золото! Нас не выгоняют, заприметили.
Эвакуированные.
В школе это звание привилегий не даёт. Наоборот, обнаружилось противостояние
с местными ребятами. Меня скоро вычислили. На перерыве пацаны зажали в туалете. - Скажи кукуруза. Молчу.
Получил по уху.
- Кукууза.
Заржали.
- На горе Арарат каркает ворона. - ... какает вообей.
Смех оборвался. Я успел выскочить и добежать до класса. Дрались ватагами,
они и мы. Однажды в темноте, занятия шли во вторую смену, меня ткнули в бок коровьим
рогом. На миг задохнулся, упал. Обидчики разбежались.
В доме огромная радость. Тётя Ревека соединила нас с папой. Он написал в
Вольск, мы тоже. Догадываемся, что отец где-то на юго-западном фронте.
Разгром немцев под Москвой. Наконец-то наши пошли в наступление. Газет в
обиходе нет. Слушаем радио. Сводки Совинформбюро принимаем из Москвы поздно из-за
разницы часовых поясов.
С дедом – хозяином сложные отношения. Он вроде рад нам, скрасили быт. Угощает
чёрной редькой, заправленной мутным и вкусным постным маслом. Особенно добрел, когда
мама приносила в мензурке медицинский спирт. Я заметил, что он втихаря прикладывется
к нашему хлебу, крупе. - Скажи ему, если уверен. А вот этого сделать не могу. Зелёная наледь конусом выпирает из очка. Уборная во дворе, рассуждаю на корточках.
- Мне будет гораздо неприятнее, чем ему. И как начать разговор. Само образуется,
он почувствует, что знаем.
Фитиль теплится, не горит.
От папы письмо. Он лежал в госпитале – язва желудка. После выписки попал
в резерв ГлавПУРА, оттуда его как кадрового преподавателя направили в своё училище.
Теперь оно в Ташкенте.
Апрель. Получаем от отца вызов. Заказываем билеты. Расставаться с Кемерово
жалко. Наш маршрут пролегает по легендарному Турксибу. В купе с нами два польских
офицера из армии Андерса. Направляются в Иран. Конфедератки, стоячие воротники.
На кителях наборы цветных планок. - Что это? Объясняют сухо: символы боевых наград. На станции
Уштобе поезд остановился аж на десять дней. Паводок реки Каратал повредил мост.
Ходим в посёлок. Корейцы продают тянучки, соевые конфеты. Сладко, хочется ещё, но
у мамы денег в обрез.
С тех пор, когда дело с места не двигалось, дома говорили – уштобе.
МОЛОХ, КОТОРЫЙ ЧАДИТ
Ташкент, 1942-45 гг.
Серый разбитый асфальт привокзальной площади. Папа сильно похудел. Длинная
гимнастёрка обтягивает острые коленки. Училище в десяти километрах от города в посёлке
Луначарское. Опять квартира в полторы комнаты. Длинный барак. Мама вновь работает
в госпитале. Школа далеко. Ударила немыслимая жара. Все спят во дворе, куда вынесли
кровати. На день постели забирают. Невдалеке маршируют курсанты с песней - «Украина золотая, Белоруссия родная, наше счастье
молодое». А республики не наши, под немцами.
Курсантам сократили срок обучения до четырёх месяцев. Занятия в две смены.
Отца почти не вижу.
Поджимает жратва. В школе выдавали по кусочку хлеба и леденцу. Лафа кончилась.
Пишем на обёрточной бумаге. Вообще учёба разладилась. Пропускаю уроки себе в удовольствие.
В ту осень это выглядело так. Мама целый день на работе. В школу на два часа. Ключ
оставляем в окне между рамами. Отец, если заскакивает, берёт его снаружи. В этом
случае прячусь под кровать. А там мешок с сухофруктами. Откуда мы их взяли –
особый рассказ. Я достаю пару горстей, жую как конфеты и читаю книгу. В семь часов
как ни в чём не бывало достаю ключ, отпираю дверь. За два месяца мешок похудел на
две трети. Пора варить компот. Мать в недоумении. Отец вспылил. Отпираюсь до последнего.
– Посмотри на себя. Рак варёный.
Второй и последний раз в жизни он крепко схватил меня за ухо.
Сталинград. Героическая оборона. Прорыв, окружение немецкой армии. Все мы
живём этими событиями. Я нарисовал на двух скленных листах картину. Улица Сталинграда.
Руины зданий. Бойцы ведут пленных немцев.
Март 43-го года. Отца отправляют на фронт. К нам подселяют Эсфирь Ткаченко,
жену преподавателя. Он отличился в Сталинграде. Мы видели его в боевой кинохронике:
комиссар бригады Ткаченко бежит с бойцами по снежному полю на воссоединение с частями
Степного фронта. С Асей (так её звали в быту) я подружился. Отзывчивая, интеллигентная,
детей у неё не было.
Дом наш сплошные женщины. Командиры проявляют к ним интерес. Всё на виду.
Из «любови» случилась трагедия. Высокая скромная Наташа, работавшая в райкоме партии,
вдруг умерла. Подпольный аборт. Истекла кровью. В другой квартире частые гулянки.
Играет патефон, взвизги, топают курсанты. Две подруги вылетают из комнаты и садятся
на горшки. Стою как вкопанный, ни туда ни сюда.
Мария Ивановна, тётя Маша. Сын и муж на фронте. Работает посменно на снарядном
заводе. И подкармливает иногда меня. Однажды угостила гречневой кашей с молоком.
Села напротив, качает головой. Русская женщина, она за словом в карман не лезла.
– Чем твоя мать занимается, там же еда остаётся от раненых, приноси.
Хожу с судками в столовую. Половник затирухи и полполовника каши-размазни.
Возвращаюсь со взрослыми. Две москвички говорят о постановках МХАТа. Моё синее пальто
за зиму от разводов супа стало бесцветным. Есть хочется постоянно.
Самое лучшее время весна. В конце марта на макушках деревьев подрумяниваются первые плоды. Они мои. Училище
разместилось в «Соцземе», учебном сельскохозяйственном заведении. В низине сад.
В войну он стал бесхозным. Тащу полузелёные яблоки, их в основном мы и насушили
на крыше. Забираюсь на урючину возле зарослей одичавшей ежевики. Плоды мелкие, кислые,
нарываю полную пазуху. Затем пиршество. Ссыпаю добычу на траву, выгрызаю мякоть,
косточки выкладываю на траву в линию. 36, 37, 38 – веду подсчёт. До полусотни не
дошёл, оскомина бьёт током. Для курсантской столовой высадили капусту. Каюсь, поздними
вечерами ломал кочаны. Заквасили небольшой бочонок. Мама пересолила. Приходилось
отмывать, съели.
После отъезда отца воду из колонки таскаю я. Оцинкованное ведро большое,
тяжёлое. Однажды сварили суп на дождевой воде. И сделали приятное открытие. Суп
отдавал ветчиной благодаря продымленной крыше.
Асю забрал к себе в штаб корпуса муж. Мне он подарил чудо-ножик, немецкий, складной с двадцатью выдвижными добавками.
У нас новые жильцы. Юлия Резник жена
капитана и его сестра Дуся, студентка мединститута. Женщины полные противоположности.
Дуся разбитная, неуходящие прыщи на лице, что не мешало ей искать танцульки. Юлия
еврейская красавица. Чёрные косы, огромные глаза. Сидела дома, тосковала. Летом
43-го года оборвалась переписка с мужем.
Каждое утро она выходила встречать почтальона. Сердце вещало беду. И она пришла
в виде стандартной повестки: пал смертью храбрых. О Науме Исааковиче Резнике говорили
как о блестящем преподавателе. Юля непрерывно стонала, приговаривала - Ой лыхо мое,
Нюма, Нюма, Нюмочка! Не хочу жить. Ночами за домом она кричала в полный голос. Юля
уехала через три месяца в Маргелан, куда эвакуировалась её мать с братом. Дусе дали
койку в общежитии. Весной она зашла к нам и сообщила: Юля умерла от скоротечной
чахотки.
Трагикомедия. В длинной курсантской уборной у свежеиспеченного лейтенанта соскочила с расстёгнутого ремня кобура
с пистолетом. Прямо в очко. Бултых и не осталось следа. Вскрывали доски. Искали
баграми – безрезультатно. Лейтенант не отходил от туалета. Одни смеялись, другие
жалели его. За потерю личного оружия в военное время положен штрафбат.
Недоедание подсекало растущий организм. От отца получали по аттестату 1000
рублей в месяц. Их хватало на 4-5 дней полноценного питания. По карточкам отпускали
400 г хлеба на меня и 600 на маму. К вечеру ни кусочка. Если доставался жмых из
отдавленных семян хлопчатника, крошил зубами с превеликим аппетитом. А на базаре
были замечательные вещи. Например, маслянистые лепёшки с молотым мясом у узбека.
От получки мама давала десятку, ровно на одну лепёшку. Откусывал её медленно, вкуснятина.
Месяц глотал слюнки. С татарином одноклассником Исой стреляли из рогаток птиц. От
воробьёв толку никакого, у дроздов косточки сладкие.
Училище перевели в Туркмению, город Мары, преобразовав по профилю в
пулемётное. На его место пришёл пехотный полк. Нам дали двенадцатиметровую комнату
в домике на госпитальной территории. Две
кровати, печурка, столик у зарешёченного окна, выходящего во внешний тупик.
Письмо на фронт отцу, 1944-й год
Мама работает в нервном отделении.
– Если б ты знал, какие концерты устраивает ночью вот этот паренёк. Плачет,
истерически кричит. У него тяжёлая контузия. Сейчас он дремлет на террасе в плетёном
кресле.
Прихожу сюда играть в шахматы. Напугал один из партнёров. Внезапно сполз
со стула, опрокинулся на пол и забился в конвульсиях. Изо рта пошла пена. Ему приподнимают
голову. Ранбольные обычно не рассказывают о боях.
От отца долго нет писем. Нас разыскал его сослуживец, политрук, попавший
по ранению в один из ташкентских госпиталей. Он рассказал о тяжёлых боях на Сандомирском
плацдарме в Польше.
В госпитальном дворе на скамьях ночевала женщина. Её гнали, задерживали
на проходной. Она появлялась так часто, что свыклись. Маячила возле столовой. Худющая,
остриженная наголо. Если не было начальства, её давали помыть бачки. Подкармливалась.
Потом взяли в санпропускник на уборку. Пару раз Соня оставалась у нас, стелили на
полу ватное одеяло. О себе говорила очень мало. Эвакуированная, одна. Уж на что
мама общительная, узнать что-либо существенного не могла. Из каких она, где семья?
Даже я чувствовал, что она непростая, почему же так опустилась.
Голова закурчавилась, Соня сняла угол. Я потерял её из вида. Прошло полтора
года. Возвращаюсь домой, а у нас праздник. На белой скатерти еда, которую сто лет
не видел, бутылка вина. У стола незнакомая стройная женщина в шевиотовой гимнастёрке,
хромовых сапожках, курит.
– Не узнаёшь, это же Соня. Вишь, угощает.
Долго мы сидели за столом, и исповеди не было конца. Соня устроилась
провожатой, ездила в дальние рейсы, доставляла в семьи выписанных из госпиталя немощных
инвалидов.
– Натерпелась, насмотрелась.
И приспособилась. Голова-то ещё соображает. С юга везла сухофрукты, сдавала
базарным торговкам. С севера солёную рыбу. Спекулянтка, – впервые увидел её смеющейся.
Плакала она в тот вечер много. В Ленинграде умер от дистрофии ребёнок, муж
погиб в первые дни войны под Пулковым. Её вывезли по Ладоге. Долго болела. В Ташкенте
обокрали до ниточки, взяли документы и карточки. Шаталась бесприютной и подхватила
брюшной тиф. Родители и вся мишпуха остались в местечке под Минском. Жить не было
сил. И стала доходягой.
– А мне ведь 28 лет,
собиралась в аспирантуру. Ну ещё по одной,
Ася! Сладкий вермут. Когда-то мне давали его по ложке перед обедом от малокровия.
Целую вечность тому
назад, до войны.
Страдания, болезни, голод, повестки о смерти и самое её обличье густо сопровождали
бытие в тылу. Молох сжигал людей на фронте, у нас он чадил, пожирая свои жертвы.
Насмотрелся, восчувствовал я в свои годы сполна. Выносили из палат закрытых простынёй
скончавшихся бойцов. Падали на улицах от истощения старики. На местное кладбище
на горе, туда мы бегали ловить ужей, свозили
на телеге невостребованные трупы и сбрасывали их в свежую яму. Обовшивевший безвозрастной
мужик с парализованной ногой с утра занимал своё место под деревом невдалеке от
проходной. Он даже не просил, глаза оловяные, равнодушные от безнадёги. Редко что-то
бросали в шапку. Исчез как тысячи и тысячи других людей. Навсегда. Без укора и памяти.
УЧЕНИК ТУПОЙ
Школа на другом конце посёлка. Три одноэтажных здания, большой двор. Эвакуированных
детей гораздо больше, чем в кемеровских классах. И вольницы тоже. Списываю алгебру
у товарища Володи Игнатьева. Он превосходный математик. Домой идём вместе, судим-рядим
о войне, учителях, книжках, фантазируем, спорим. С тех пор так и повелось: лучший
собеседник мой – спутник по дороге с учёбы, работы.
Приключений в школе хватало. Сидим за партами, слушаем что-то заунывное
по ботанике. Ба – бах... Ухнуло с раскатом совсем рядом. Высыпали во двор. Окна
в маленьком корпусе выбиты, крик детей. Что случилось? Мальчик принёс в класс запал
от противотанковой гранаты. И осторожно ковырялся в нём пёрышком. Взрывом ему искарёжило
руку, девочке опалило косы. Из саманного потолка упали на головы куски штукатурки.
Вообще взрывчатки, точнее тола, вокруг полным полно. Жёлтые конусообразные его головки
приносили со снарядного завода. Мы их бросали в костёр, и они долго горели.
На перерывах ребята курили. Крутили козью ножку даже из листьев, передавая
её изо рта в рот. Подбирали чинарики (бычки). Главное было, как говорится, участие,
а не результат. Но то, что выделывал Иса, не мог никто. Он заглатывал дым, как воду.
А на уроке отрыгал его.
– Кто курит?!
Учительница бежала к задним партам. Иса сидел тихо с задумчивыми глазами.
В седьмом классе появился ещё один фокусник. Он перегибал кромку уха пополам и образовавшийся
уголок всовывал в ушную раковину так, что он там держался. Представьте эту сюрреалистическую
картинку, человек без ушей. Не оглядываться на него невозможно.
«Банковать» научился как следует.
Вместо школы отправлялся на речку Карасу. Играли там в лянду (подбитие стопой кусочка
кожи с мехом и свинцовой прокладкой), метали перочинные ножи. Однажды заявился второгодник
Кудряшов. Он был местный, лупил эвакуированных, плюха непременно мне.
– Дай посмотреть ножик.
Я затравленно отнекивался. Замечательный подарок асиного мужа, сволочь,
отобрал.
– Был твой, стал мой. Ещё ревёт, сука.
Ближе к лету Кудряшов досадил всем. Собрались наши из разных классов и окружили
верзилу. Он рванул гигантскими шагами и пропал во дворе. Обыскивали каждый угол.
Я залез в груду старых поломанных парт и столкнулся с его волчьим взглядом.
– Здесь он!
Били его сколько могли. После этого я обходил стороной его дом.
Невзлюбила меня учительница
русского языка. Пять двоек подряд по грамматике.
–
Причастным оборотом называется причастие с зависящими от него словами.
–
А причастием? - Причастием называется отглагольное причастие...
–
Что? Опять! Причастием называется причастие. Тупее ученика не видела. Что с тобой
творится.
Этого
я не понимал сам. Из-за учительницы еле закончил шестой класс. В седьмом пришёл
новый учитель, москвич Николай Иванович. Он был ранен, припадал сильно на свой протез.
Наступил праздник. Во-первых, о чём бы он не рассказывал, было интересно. Во-вторых,
он неожиданно выделил меня. Писали изложение, что-то про войну, про подвиг солдата.
Я сразу схватил сюжет и добавил кое-что от себя. На другой день на большой перемене
прибежали ребята из 7-го «б».
–
Николай читал твоё изложение, расхваливал.
Никогда
не забуду урок на будущее, который он дал мне в восьмом классе.
–
Кто тебе нравится больше, Тургенев или Горький?
Я
догадывался, что он имеет в виду язык, художество, но покуситься на имя пролетарского
писателя не осмелился. И ответил
– Горький.
Николай Иванович промолчал. Вскоре он возвратился
в Москву.
Хожу в райпарткабинет читать подшивку «Правды». Увлёкся «Жан Кристофом»
Ромен Ролана. Заведующая дала книгу на несколько дней домой.
В старших классах, со седьмого по десятый, учебный год начинался со второй половины октября. Школьники убирали хлопок в окрестных полях. Чтобы выполнить норму, надо родиться под здешним солнцем. Кололись стебли , мы отрывали коробочки, вынимали из них ватки и бросали в мешок. Брали не умением, а количеством рук.
Через год послали на виноград. Обрадовались, наедимся вдоволь. Жили в больших сараях, спали на тюфячках. Перед сном травили байки, разбивались на группки-кто с кем сошёлся. Неплохо, если б не голодно. Ужин не положен, кусочек хлеба и ... виноград. От него за день рот обкислен до невозможности, живот вспучен. Поначалу кидался к крупным гроздьям, чуть обтерев, выедал прямо на кусте. На уборке не хватало ножниц. Отворачиваешь шершавые листья, отламываешь упрямую ветку и в корзину.
В совхозе виноград шёл на вино. Через
неделю меня отправили на давильню. Ягоды
ссыпали на решётчатую площадку, и мы ходили по ней босыми ногами. Не помню, чтоб
ноги мыли, сок всё равно перебродит. Домой
возвратился загорелый с облупленным носом и мешочком винограда.
Ребят 28-го года рождения ставят на учёт в военкомат. Мне осталось пару
лет.
БУДНИ
В наших бедных квартирках стены голые. Впрочем, не висели картины и в довоенных.
Житьё переменное, мебель казённая. Кушетка или дерматиновый диван с высокой спинкой,
прикроватный нитяной ковёр, абажур над столом. В эвакуации интерьером служил плакат.
Мать прикнопывала его к двери. Прямо напротив моей кровати «Воин Красной армии,
спаси!» В. Корецкого. Отчаявшаяся женщина с ребёнком на руках, в грудь которого
направлен кровавый фашистский штык. Некуда деться от её обжигающих ненавистью и
горем глаз. На выставке сокровищ Дрезденской галереи в Москве при виде счастливой
в своём материнстве Сикстинской мадонны Рафаэля пришёл на ум образ той руссской
женщины. Сопоставлять плакат с гениальной живописью?! Но и с пустой душой не понять
шедевра.
Когда выпадала оказия с транспортом (очень редко) бывал в Ташкенте. Автобусы
почти не ходят. Если задержался в городе, лучше улечься на трамвайном круге, чем
в ночь идти домой. Бандиты грабили и убивали. По слухам, они обитали в полуразрушенном
доме на середине пути. Ташкент манил своей громадой. Экзотичен его Старый город.
Узкие улочки среди глухих дувалов - глиняных с вкраплением камней заборов, заслоняющих
по макушку дома собственников. Не минуешь
Алайский базар с лучшими в мире дынями.
– Паапробуй!
Пахучий серпик на кончике ножа, на тоненькой шкурке обвисают сладчайшие
кусочки. Похожие на точильный станок железные мангалы. Искусник жмёт на педаль,
разгораются угли в удобной топке. Ветер разносит аппетитный дымок, скварчат на огне шашлыки.
- Беери! Сколько-то у нас денег. Центр города. Широкие проспекты, площади с фонтанами,
вдоль тротуаров густые деревья-карагачи. А Луначарское – это длиннейшая пыльная
улица, проезжая часть которой замощена булыжником. На ней мы устраивали рискованные
игры. Заворачивали кирпич, а то и два в бумагу. «Посылку» клали посреди мостовой.
Редкий шофёр не останавливался перед случайной находкой. Но выбежавший из подворотни
пацан забирал её под носом, и наутёк. Раздосадованный дядька за ним. Посылка ронялась.
Схватив её, шофёр зверел от обиды. Кто-то всё же смеялся, матерились все. А иной
гнался за лихим пацаном. Не дай бог, поймает.
Возвращаюсь из клуба домой. Санпропускник работает допоздна. Открываю дверь,
включаю свет. В решётчатом окне огромная волосатая рука. Одновременно вскричал я
и человек за окном. Он спрыгнул на землю. Я продолжаю кричать, угрожать, преодолевая
свой страх. Побежал за матерью, забыв погасить свет, закрыть комнату. Наши убытки:
скатерть со стола, ножницы, какая-то мелочь. Приобретение: толстая проволока загнутая
крючком, обронённая вором.
Весной нам выделили пять соток. Землю отрезали у хозяйки Надежды Фёдоровны.
Муж её пропал без вести, сыну Ване, 27-го года рождения остался год до призыва. Люди они дружелюбные. 14 лет, а
я тщедушный, на военке предпоследний в строю. Вскапываю огород лопатой, выбиваясь
из сил. Ваня помог. Сделали грядки. Вечером он кетменём отгрёб запруду, и прибывшая
по разводке вода пошла на полив. Посадил я кукурузу, лук, потом помидорную рассаду.
Всё всходило, цвело, созревало, не верил своим глазам. Спелые початки подсушили во дворе
у наших благодетелей и ободрали на зерно. Ишак, запряжённый в двуколку, повёз мешок на водяную мельницу. Два
каменных жернова истёрли зерно. Ползимы ели мамалыгу, на большее не хватило.
А Ваня исчез. Смешливый, мускулистый, загорелый до черноты, он и характером
был схож с Цыганком из фильма «Детство» по Горькому. Забрался с корешами в совхозный
сад к узбекам. Их накрыли, ребята убежали, Ваня не вернулся. Искали его долго. Преступление
раскрыли только через год. Ваню схватили, зверски избили и оставили умирать в сарайчике.
Потом перегородили арык, закопали труп глубоко в русле и снова пустили воду.
Мама вступила в партию, теперь она заведующая санпропускником. По частоте
прибытия раненых, узнаём о наступлении. Обмундирование - в вошебойку. Кто может,
принимает душ. Некоторым тут же делают уколы. Как-то мать пришла поздно ночью, хотя
не было срочного дежурства. Разбудила. Вся взъерошенная, щёки горят. - Я должна
поговорить с тобой. Ты уже большой. Вызвали в райисполком. В кабинет вошёл уполномоченный
НКВД. Долго расспрашивал о семье, работе, о подругах и знакомых, говорил, что заслуживаю
поощрения. Наконец, предложил сотрудничать с ним. Я отказалась.
– Это ваш долг как патриотки.
Улещал, а потом угрожал. Я плакала. Продержал до двух часов. Заставил подписать
бумагу о неразглашении разговора.
– А папу они не достанут?
– Представляешь, он назвал Рахель, Ирочку, мол, они работают с ним.
– Никому ни слова, сынок. Мы сидели на кровати, обнявшись до утра.
В клубе через день кино.
Фильмы в основном довоенные. Из новых - «Свинарка
и пастух», «Секретарь райкома», «Она защищает Родину»,
из американских - «Серенада Солнечной долины», «Полярная звезда» (советская жизнь
в приукрашенном виде). «Два бойца» снимали в нашем городе. Кто-то громко засмеялся,
когда в окопе под маскировочной сетью, похожей на рыболовную, Бернес запел.
– Тёмная ночь, только пули свистят по степи.
– В Ташкенте воюет.
– Заткнись, - оборвали в зале.
Конечно, редкие здоровые мужчины, оставшиеся в тылу, кололи глаза. Был в госпитале такой человек еврей Ефим Гардашник. Начальник госпиталя Нина Ивановна Терентьева говорила: «Без его хозяйственных способностей госпиталь завалится».
Майор Негрей служил в училище нач. строевого отдела. Затем
перешёл на ту же должность в полку и Победу
встретил в Луначарском. Его украинская фамилия вошла в поговорку: не надо быть евреем,
а надо быть Негреем.
Санитар Исаак Бинер не взят в армию из-за плохого зрения. Жил-был себе с
женой в городке Злочев под Львовом. Сумел за золотое колечко подсесть в последний
эшелон на восток. Вся его родня - 57 человек погибли от рук немцев. Толстенные стёкла
в чёрной оправе, церемонные манеры, маму мою он тихонько звал « пани Ася». Однажды
пригласил в гости. Белая скатерть, свечи,
облачился в талес. Читает молитву на древнееврейском, повествует об исходе из Египта.
-Извините, вместо мацы, саморобные вафли. Так я впервые познакомился с празднованием
Пасхи. Подали кисло-сладкое жаркое. Среди всеобщей голодухи он достал мясо. Выходцы
из Польши и Бессарабии, как правило, оборотистей других беженцев.
Второй фронт. Целых три года ждали его. Союзники высадились
в Нормандии. 44-й год. Обычный июльский день. Покушение на Гитлера. Немедля представляю,
Гитлер мёртв. Война закончилась. Сбегал в клуб. Закрыт. Что за индифферентность?
С информацией в СССР всегда было туго. Только через несколько дней узнали, что бесноватый
жив.
Бегут будни. Помнятся несчастья или удачи. Работница из санпропускника пригласила на своё сорокалетие.
В посёлке у неё дом, корова. Подали отварное мясо, сметану, большой пирог. В пузатых графинах брага. Тосты
за победу, за именинницу. Гостей человек пятнадцать, дочки хозяйки - погодки. Я расхрабрился и пил со всеми.
Стало удивительно хорошо. Таня, одна из дочек,
вывела на крыльцо. Она мне нравилась и знала об этом.
– Ну что, дурачок, пьян.
– Да ты что!
Двор слегка покачивался, а настроение прибывало. Увидел открытую дверь сарая,
рядом порубочный пень с воткнутым в него
топором. Вырвал его.
– Знаешь, сколько дров могу наколоть.
Таня смеялась. Размахнулся, раз, два, и свалился. Вставать не хотелось и
не нужно... Очнулся на чужой кровати посреди ночи. Далее были банальные страдания.
– Больше никогда не будешь пить.
Если бы...
Из узбекского языка надолго сохранились
в обиходе расхожие словечки типа: «якши», «хоп майли» (порядок, хорошо). В первый
год по наущению пацанов увлекался глупостями. Задаёшь охальный вопрос узбечке
– Ам бар?
В ответ недоуменная бровь, отмашка рукой. Вообще, узбеки миролюбивы. Антисемитизма
они просто не знали. В винсовхозе меня пожалел
бригадир Усман, переведя на завод. Узбеки – советские люди, получали похоронки,
трудились в поте лица, приняли на своей земле потоки беженцев, хотя никто у них
разрешения не спрашивал. А вот национальную их музыку не переносил. Час за часом
однотонная, она пилила душу.
В декабре 44-го года взяли меня в ташкентский кинотеатр. Не помню, какой фильм смотрели. Все впечатления стёр
анонс. На втором этаже по большому зеркалу наискосок было написано: «В шесть часов
вечера после войны». Сердце захолонуло. Где-то
точно знают, что война закончится. Скоро четыре года как мы слышим - враг будет
разбит, победа будет за нами. Будет - а тут жизнь после неё.
К нравам тылового быта приспосабливались животные, чтоб раньше срока не
зарезали. В посёлке бегал по улицам старый козёл. Такой вонючий, что запах от него
стоял в воздухе. Главное его оружие - нападение. Бодал любого, кто нарушал вычисленное
им оборонительное расстояние. Коровы вероломны,
того и гляди подденут. Залез я на яблоню. Объедаюсь, вдруг вижу рубашку мою на нижней
ветке корова жуёт. Барабанил её яблоками, гнал палкой, она огрызалась, проклятая,
и только в конце сада выпустила добычу. Изжёванная рубашка была, как дуршлаг.
Случай с лошадью обязал к милосердию. Она провалилась в заброшенный канализационный
колодец. Госпитальные рабочие попытались
вытащить несчастную. Спустились по скобам с верёвками, продеть их под круп не удалось. И тогда не нашли ничего лучшего,
чем положить на яму несколько досок и вбить пару кольев вокруг для предосторожности.
Люди разошлись, зрелище закончилось. Лошадь храпела, шумно выдыхая воздух. Я убежал.
Неведомая сила тянула обратно. На юге темнеет быстро. Роковое место нашёл по звуку.
– Иия, иия, - выпевала лошадь.
Смерть не шла. В «Холстомере» Л. Толстого старый мерин задрёмывал под мелодию
точения драчом ножа. Ему легче. Ночью я почти не спал. Рано утром был на месте.
Чуть поддувал ветерок. Чернели щели между досками. Тишина. Показалось, лошадь почуяла меня,
– Иия.
Вспоминаю Ташкент военной поры, и вздох этот бесконечный при мне.
1945
Последняя ташкентская зима выдалась особенно трудной. С фронтов шли отличные
вести. Приказы Верховного Главнокомандующего отмечали победы войск в Прибалтике,
Польше, на юго-западе. Впереди Германия.
Папа награждён орденом Красного знамени. Прислал фотокарточку. А у нас иссякли все
запасы еды. Сосёт под ложечкой, стучат зубы, что же кинуть в рот. Хлопаю дверцей
кухонного шкафчика. Пусто. Перебои с хлебом по карточкам.
Гардашник добыл вагон картошки из Сибири. Выдали по 5 кг. Картофель оказался подмороженным.
Иногда доходил американский яичный порошок. Не хватало терпения разбавить его водой
и сделать яичницу. Слизывал порошок с ложечки. Если появлялась крупа, готовил на
электроплитке кашу, от продавленной кастрюльки било током. Когда-то предавался
мечте стать Героем Советского Союза. Было хорошо от упоения собою. Ныне вызывал
другое видение: узбек на двухколёсной арбе потерял мешок картошки. И не заметил
пропажи. Вытягиваюсь на кровати, закрываю глаза. Блаженство растекается по телу.
Годы недоедания выдали свой долгосрочный
кредит для погашения. Когда кончилась война, отец забрал нас в город Сарны Ровенской
области, где была расквартирована возвратившаяся из Германии орденов Суворова и
Отечественной войны, Краснознамённая, гвардейская Бердичевско-Тернопольская дивизия.
И смех и грех, я выпивал за вечер по восемь чашек сладкого чая с таким же числом
кусков белого хлеба с салом. Родители подкупали на базаре доппаёк.
Форсирован Одер, фашистов выбивают
из Прибалтики, гонят в Словакии, Румынии, Венгрии. В клубе люблю читать статьи Эренбурга.
Не принял, как и многие, официозную публикацию: «Товарищ Эренбург «упрощает ». Знаменитого
публициста одёрнули, у армии нет права на месть. А на возмездие? Отец рассказывал,
ворвавшись в Силезию, заставали в брошенных домах едва ли не тёплую еду. Всех поразили
фольварки, крепкие крестьянские хозяйства с дворовыми постройками, полными добра.
А своя земля была разорена дотла. Ожесточение бойцов проявлялось в самых необычных формах. Солдат в богатой квартире запустил трёхлитровой
банкой консервированного компота, добытого тут же из подвала, в хрустальную вазу.
Облил резной потолок, расписные стены, ногами вдавливал осколки в наборный паркет.
– Сволочи! Фашисты!
О сплошном уничтожении евреев на оккупированных территориях знали мы очень
мало. Официальная печать не выделяла наши жертвы. Правда о геноциде народа раскручивалась
после войны. И не один год. В Сарнах гетто было уничтожено вместе с людьми и домами еврейского
предместья. Остались бугры на пустыре. Весной
на них зеленели саблевидные листья хрена.
– Это жиды разводили, - услышал от нашей хозяйки, престарелой польки.
Она показала «схрон» невдалеке, подвал пекарни, где два года прятались несчастные.
– Кто-то выдал их.
А перед отъездом из Сарн местный пацан сказал мне: «Она же их и выдала».
Сучья карга, со своей верой в бога, маткой ченстоховской, святой водой в пузырьке,
в который я плюнул.
От отца пришла посылка. Командующий 13-й армии
генерал – полковник Пухов распорядился выдать офицерам часть захваченного на немецких
складах имущества. Позже маршал Жуков запретил это делать. Что в посылке? 12 метров
голубой вискозы на платье (6 метров отослали Ане и Ревеке в Вольск), кусок парашютного
шёлка, туалетное мыло, галеты, и, главное, наручные часы - мне! До войны у нас были
подаренные отцу за службу карманные кировские часы. 20 камней, заводились ключиком.
Мои - с ремешком. Мать говорила: не бери с собой. Одевал, снимал, носился с ними
по госпитальному двору. Через три недели остановились.
– Доигрался.
Я нашёл часовщика-еврея, дедушку одного ученика. Он открыл их, прицелился
своим моноклем, запустил.
– Штамповка. Всё равно встанут.
– Но это же немецкие.
Старик не удостоил меня взгляда. Вскоре тихо скончавшиеся часы я спрятал.
1, 2-е мая. Пал Берлин. Знамя Победы над рейхстагом. Частит дыхание. А война
всё идёт. Санпропускник забивают партии ранбольных.
9-ое мая. Победа! Европа уже более полутора суток ликует. И сейчас жаль
потерянного в неведении дня. Как бы то ни было, потрясение наше от победной вести
было первозданным. С утра в госпитале снарядили машину в Ташкент за вином, и мне
досталось в ней ехать всю дорогу. Мы кричали из кузова направо и налево:
– Война кончилась! Война кончилась! - и люди на улицах взрывались радостными
криками.
Градус ликования разорвал бы термометр.
Загрузились мы на базе бутылками, а посредине кузова полуторки поставили
огромную бутыль с вином. Поскольку она ёрзала в деревянной раме, мне поручили её
поддерживать. Я делал это как мог, а потом осенила мысль вставить в угол для крепости
ещё поллитровку. Но тут грузовичок тряхнуло на ухабе, и эта малышка вместе со мной
вонзилась в стеклянную боковину бутыли. Вино бурно хлынуло через пробоину. Закричали женщины.
Я испуганно пальцами старался сдержать красный поток.
– Отпусти руку, - скомандовал выздоравливающий матрос, второй мужик, включая
шофёра, на всю нашу команду.
– Пейте, лакайте, купайтесь! Не столько потеряли. Залейся, душа.
Я всё же переживал, но когда добрались
до госпиталя, там уже все были на подъёме, навеселе. От медицинского спирта остался только НЗ. А
вообще-то пьяны в этот день были и без вина.
Веселились и плакали. Плакали и веселились. Страшные потери были в каждой семье.
На фронте, наверное, легче привыкнуть к смертям и лишениям. Да и некогда было переживать.
В тылу всё обстояло иначе...
Итак, начальная и заключительная точки моего военного детства - а между ними четыре года нешуточных тягот: удушающая
давка на нарах в эшелоне, спасавшем нас от немцев, три шага до голода, госпитальная
собака, бегущая прочь от магазина, куда - в который раз - не завезли хлеб на карточки,
очереди в столовой за затерухой, драки «вакуированных»
с местными огольцами, учителя, сплошь женщины, чуть разбавленные ранеными, контуженными,
списанными вчистую с учёта мужчинами, и среди них незабвенный преподаватель литературы,
москвич, с отменным вкусом. Без ноги.
10-го июня получаю телеграмму от отца.
– Заболел, нахожусь в госпитале.
Вечная его язва. Спрятал телеграмму за подфарник, висевший на стене в качестве
украшения. В июле письмо.
– Выписался, часть собирается на родину. Мать поражена.
– Утаил, а теперь радость вдвойне. С 18-го по 26-е сентября мама с любой
оказией ездила на вокзал встречать отца. Узнала его на перроне со спины: ступни
разнонаправлены (почти по-чаплински), колени выбрасывают ноги вперёд.
Прощай Ташкент. Стучат колёса на стыках.
