В этом городе Алексей не знал никого, ни
единой души. Вообще-то в Америке у него были знакомые, но почти все они жили в
Нью-Йорке, еще кто-то в Лос-Анжелосе, а здесь, в Хьюстоне - никого. Впрочем,
это не имело существенного значения: в деле, по которому он приехал, на
чью-нибудь помощь рассчитывать не приходилось.
Из аэропорта в город наверняка ходили
какие-нибудь автобусы или поезд, и справочное бюро он видел, но с его
английским, то есть почти без языка, он опасался чего-то недопонять и заехать
куда-нибудь не туда. А как потом от автобуса добраться до гостиницы? В общем,
он решил не экономить и взять такси. Адрес и название гостиницы были заранее
выписаны на кусочке картона, так что Алексей просто показал его таксисту, а тот
понимающе кивнул головой. И поехали.
Ехали долго, почти все время по скоростному
шоссе. Потом неожиданно возник… город -
не город, непонятно: десятка два-три гигантских небоскребов самой разной формы,
отливавших в лучах заходящего солнца зелено-желтыми и сине-голубыми тонами.
Красиво и немного странно. А вокруг этой ослепительной компании гигантов, куда
только достигал взгляд, тянулись унылые двухэтажные строения, целые улицы
однообразных домов, деревянных и кирпичных. Машина съехала с шоссе, недолго петляла
по улицам и остановилась возле гостиницы, такой же двухэтажной, кирпичной и
унылой. Алексей ничего другого и не ожидал: очевидно, это все, что можно было
найти близко к центру и меньше, чем за сто долларов.
Впрочем, внутри было аккуратно, чисто и почти что
красиво. Войдя в номер, Алексей снял с себя свитер и извлек из дорожной сумки
рубашку: в январе в этом городе было тепло, как летом в Москве. Двумя
перелетами с пересадкой он пересек несколько климатических зон и временных
поясов. Он взглянул на часы, встроенные в радиоприемник, и установил, что уже
шестой час. В самолете он обдумал этот вопрос: когда лучше звонить? Не слишком
рано, чтобы дать возможность придти домой и пообедать, но и не поздно, чтобы
встретиться сегодня же.
Прежде всего, следовало раздобыть номер
телефона. Позже Алексей понял, как легкомысленно он к этому отнесся. Ему
казалось само собой разумеющимся, что раз человек живет в этом городе и имеет
телефон, его запросто можно найти в городской телефонной книге. Он не знал, что
у разных пригородов свои телефонные книги; кроме того, телефон может быть
зарегистрирован на жену, а некоторые люди вообще избегают публиковать свой
номер… В общем, хотя Алексей этого не знал, ему в тот раз повезло: в городской
телефонной книге в гостинице он легко нашел на букву S имя Slonimsky, Michael и
тут же записал номер.
Позвонил он в семь-тридцать. Ответил женский
голос по-английски.
- Миша Слонимский, Michael Slonimsky, - медленно
и четко выговорил Алексей. Сработало: после короткой паузы послышался мужской голос:
- Михаил Слонимский у телефона.
У Алексея перехватило дыхание. Он кашлянул и
прохрипел в трубку:
- Здравствуйте, вы меня скорее всего не
помните, я Алексей Рябов, старый друг вашего отца.
Пауза. Алексей прислушался - никакой реакции.
Наконец:
- Да. Чем могу быть полезен?
Так вежливо-вежливо, спокойно и безразлично…
- Мы были близки с вашим отцом, Натаном,
вместе учились, вместе начинали печататься.
- Да-а…
- Мне бы хотелось встретиться с вами и
поговорить о нем. О его последних годах здесь, в Америке.
После паузы, все тем же тоном:
- Не думаю, что смогу быть вам полезен. В
последние годы его жизни мы редко виделись, я жил на кампусе в университете.
- Но все равно вы наверняка знаете какие-то
важные вещи, которых я не знаю. Даже причина смерти мне неизвестна. А Вероника…
я имею в виду, ваша мама… она здесь, в
Хьюстоне живет?
- Нет-нет, она живет в Балтиморе. Родители
никогда здесь не жили. Это я после университета сюда работать приехал. Я их
редко видел. Знаю только, что папа умер во сне от … heart attack, как это
по-русски? Я даже на похороны не смог поехать.
Вряд ли нам стоит терять время на встречу, мистер Рябов. Да и некогда
мне на самом деле.
От этого тона Алексею стало не по себе. Ясно,
что он просто не хочет говорить об отце. Тогда, действительно, на кой леший с
ним встречаться!
- А мамин адрес и телефон вы можете мне дать?
- «по крайней мере» чуть не сказал Алексей.
- Конечно. Вы записываете? Пожалуйста…
Он продиктовал адрес и телефон, пожелал
спокойной ночи, хотя еще не было восьми часов, и повесил трубку.
Этот разговор просто травмировал Алексея,
вывел его из себя. Он сидел на кровати в гостиничном номере и не мог решить,
что делать. Вот тебе и Мишка… Он отлично помнил его тощим подростком в очках с
огромной копной волос. Мишка, ради которого Натан и совершил тот ужасный
поступок. «Вряд ли стоит терять время на встречу»… «не думаю, что буду вам
полезен»… На похороны отца не приехал, чего уж дальше!..
Алексей вскочил с кровати, прошелся по комнате
и остановился у окна. Город за окном был абсолютно пуст. Подсвеченные
прожектором небоскребы казались космическими кораблями инопланетян.
Собственно говоря, на Мишку-то он вышел
случайно. Просто один старый приятель, знавший когда-то и Натана, был в
Хьюстоне на каком-то нефтяном совещании, приехал и рассказал, что переводчиком
на русский язык был некий американец по имени Михаил Слонимский. И вроде бы
похож. Уж как ругал его Алексей: что же ты, недотепа, к нему не подошел, не
спросил. Ведь может быть, это был шанс узнать о Натане.
А узнать о Натане с некоторых пор стало, без
патетических преувеличений, главной целью Алексея Рябова. Не просто узнать, а
восстановить его доброе имя и издать все, написанное им - все, что еще сохранилось. Хотя сохранилось до
ужаса мало: четыре стихотворения, опубликованных Слонимским в разных молодежных
поэтических сборниках, еще кое-какие стихи, которые Натан читал, а Алексей
запомнил (и то не полностью) на занятиях литературного кружка, и, наконец, три
стихотворения, которые в конце семидесятых годов ходили анонимно по Москве. А
недавно «нашлась», (если это слово применимо к данной ситуации) поэма «Смерть
поэта» - была обнаружена в деле Натана Слонимского, когда общественность
получила частичный доступ к архивам гэ бэ.
Алексей помнил, как впервые услышал эту поэму.
Натан прочел ее целиком на занятии кружка. Поэма была посвящена Борису
Пастернаку и производила ошеломляющее впечатление - не только потому, что
говорить публично о травле Пастернака было опасно, но в первую очередь, своим
страстным накалом, искренней болью и огромным поэтическим мастерством. Да,
мастерством. А было автору в то время семнадцать лет.
Помнил Алексей и то, что произошло тогда на
занятии кружка. Этот литературный кружок, солидно именовавший себя
«литературная мастерская», состоял при гигантском печатном комбинате, к
которому Алексей и Натан отношения не имели - просто любимая школьная
учительница устроила их туда, «обнаружив у мальчиков несомненные способности в
области литературного творчества», как она объясняла. Руководителем мастерской
был престарелый комсомольский поэт, получивший в свое время Сталинскую премию
за цикл стихов «Поступь пятилетки», почему его и называли за глаза Лауреат.
Если не принимать во внимание его собственные стихи, то в поэзии, можно
сказать, он понимал. И человек был, кажется, неплохой, но какой-то очень уж
испуганный, робкий. Когда Натан прочел свою поэму (довольно короткую) и все
бросились его обнимать, Лауреат пришел в полное замешательство. Он долго не мог
вымолвить ни слова, а потом понес что-то невразумительное: с одной стороны,
поэма написана блестяще, а с другой стороны, она безответственная,
непродуманная, политически незрелая и в таком виде неприемлема, хотя совершенно
блестящая… Осталось неизвестным, от него или от кого-нибудь другого узнали в гэ
бэ об этой поэме.
Тот первый вызов носил характер увещевания и
отеческого наставления. Это же не сталинские времена, оттепель на дворе.
Талантливый молодой человек, сказали ему, а сбит с толку, не туда смотрит.
Очень жаль. Если дальше так пойдет, то как ни прискорбно, придется применить
строгие меры. А пока что предложили подумать, а стишки сомнительного характера
лучше никому не показывать и вообще забыть. Отдельно побеседовали и с отцом,
товарищем Соломоном Слонимским, верным партийцем и передовиком производства, -
и это было для Натана хуже вызова в гэ бэ, потому что после этого над ним дома
был установлен строжайший идеологический контроль, который имел вполне бытовые
аспекты: Натану запрещалось после школы выходить из дома, запрещалось посещать
занятия литературной мастерской, запрещались контакты с друзьями и так далее. В
рукописях его, замечал Натан, систематически копался отец. И все же в этот
период он сочинил (именно сочинил, а не написал - записывать он боялся)
несколько удивительно трогательных, пронизанных чувством безысходности стихов.
Алексей Рябов был их единственным в мире слушателем. Они общались в школе на
переменах - этого отнять не смогли ни отцовские запреты, ни всесильные органы.
Между тем, настал год окончания школы и
поступления в институт. Алексей попал на филфак МГУ, куда Натана и близко не
подпустили. Но все же позволили поступить на филфак областного педагогического.
…Воспоминания Алексея прервало вдруг
заговорившее радио. Сработал будильник: предыдущий обитатель номера хотел,
видимо, поставить его на девять утра, а по ошибке поставил на девять вечера.
Да, девять часов, надо что-то решать.
Собственно говоря, есть только один путь: встретиться в Вероникой, она-то уж
должна знать… Что если ей сейчас позвонить? Он хоть завтра может быть в
Балтиморе, его здесь ничего не держит.
Однако набрать иногородний номер оказалось
непосильной проблемой. Он долго изучал приложенную к телефону инструкцию, но
так ничего и не понял. (Он, конечно, отнес это за счет недостаточного владения
английским языком - где ему было знать, что окажись на его месте сам Фолкнер,
он бы тоже ничего не понял, так был составлен этот документ). В конце концов,
он нашел простейший выход: спустился в регистратуру, показал портье
балтиморский номер и ткнул пальцем в телефон. Тот сразу понял.
Телефон в Балтиморе ответил женским голосом.
Разумеется, по-английски. Алексей спросил:
- Вероника, это ты? Алло! Вероника Слонимская?
- Кто это? - вместо ответа сухо спросил
женский голос по-русски.
- Я, Алеша Рябов. Не забыла?
Она охнула и замолчала. Пауза длилась
невероятно долго…
…Познакомил их Натан на каком-то тоскливом
праздничном вечере в пединституте. Так, мимоходом: «Это Вероника. На нашем
курсе учится». И буквально через месяц вызвал его в подъезд для «серьезного
разговора».
- Тут такое дело… - Натан явно был смущен, не
знал, с чего начать. - В общем, я женюсь. Нет, не шучу, вполне серьезно.
Помнишь Веронику с нашего курса? Ну вот… Не мог бы ты пойти с нами в ЗАКС,
свидетель нужен? Во вторник, в три-тридцать. Только это секрет, никто не в
курсе. Родители? Родители тем более - они ни в жизнь не разрешат. Так можно на
тебя рассчитывать?
Это был совершенно невероятный брак. Начать с
того, что никаких источников существования у них не было, и жить им было негде.
Притом им обоим недавно исполнилось по девятнадцать лет, второй курс института.
После того, как при свидетельстве Алеши Рябова они расписались, каждый
продолжал жить у своих родителей, а встречались в институте на лекциях и
семинарах. Все понимали, что это роман, но никто не знал, что они «расписаны».
Впрочем, тайна вскоре раскрылась самым естественным образом: Вероника
забеременела. Как это могло произойти при их образе жизни? Вернее, где? Тут
допустимы всякие предположения. Может быть, в подъезде Вероникиного дома, а
может, на последнем сеансе в кинотеатре «Прогресс»…
По рассказам Натана Алексей знал о громких
скандалах в обеих семьях и о попытках этих семей придти к какому-нибудь
соглашению. Однако никакого соглашения достигнуто не было, и для всех
сохранился статус кво: Натан у своих родителей, Вероника - у своих, с одной,
правда, поправкой: ей пришлось перейти на вечернее отделение того же института.
Через положенный срок родился Миша, с которым возились, в основном, Вероникины
родители, а Натан закончил институт и получил назначение в среднюю школу
Мытищинского района на должность преподавателя русского языка и литературы.
…- Откуда ты взялся? - проговорила наконец
Вероника. - Ты где?
- Сейчас в Хьюстоне, но завтра могу быть в
Балтиморе. Мне нужно встретиться с
тобой.
- Ну, приезжай, - сказала Вероника, но как-то
неуверенно сказала, как будто с сомнением.
- Я хочу издать в России сборник его стихов, -
счел нужным объяснить Алексей.- Хорошо бы у тебя кое-что узнать.
- Ладно, попытаюсь помочь. Хотя…
Странная неуверенность в ее голосе
настораживала Алексея, но он решил разобраться на месте.
Теперь предстояла трудная операция: заказать
билет в Балтимор. Подумав, он решил не мучить себя, телефон и кассира
авиабилетной кассы, а просто поехать завтра пораньше в аэропорт - «когда улечу,
тогда и улечу»
Все оказалось очень просто, только билет стоил
дико дорого. В общем, к двум часам дня он уже был в Балтиморском аэропорту.
Сразу позвонил Веронике, но там никто не ответил. «Наверное, на работе»,
подумал Алексей, повесил на плечо свою сумку и пошел разыскивать автобус,
идущий в город.
Выйдя из автобуса, Алексей оказался в
необычном месте. Прямо пред ним простиралась широкая морская бухта, по ней
сновали небольшие суда, а по периметру бухты тянулась широкая аллея. Вдоль всей
аллеи фасадом к морю стояли здания современной архитектуры, толпы людей входили
в распахнутые двери под светящиеся вывески. И все это было не где-нибудь на
окраине, а прямо в городе: узкие улицы
старого города уходили в гору почти от самой
бухты.
Алексею сразу захотелось туда, к морю, походить
в толпе вдоль бухты, поглазеть на зашвартованный у причала парусник. Он пересек
широкий паркинг, спустился в подземный переход и вынырнул на другой стороне
перехода у самой бухты. В глазах зарябило от цветных огней. Он с наслаждением
вдохнул морской воздух и медленно пошел по берегу. Было довольно тепло, не так,
как в Хьюстоне, но все же тепло, и Алексей расстегнул куртку. В красивых
зданиях, как и можно было ожидать, помещались рестораны и магазины. Люди гуляли
по аллее, сидели за широкими окнами ресторанов
и на скамейках вдоль берега. Около
скамеек застыли огромные серо-белые чайки и косились на людей в надежде
поживиться съестным.
К шести часам стемнело. Алексей отыскал
телефонную будку и снова позвонил. На этот раз Вероника отозвалась.
- Хорошо,- сказала она,- давай встретимся,
поговорим. Ты ведь, наверное, еще не обедал? Вот давай встретимся на обед.
- Спасибо,- охотно откликнулся Алексей. -
Диктуй свой адрес, я на такси… - И вытянул из кармана записную книжку.
- Нет, Алеша, ты меня не понял. Я не приглашаю
тебя домой. Извини. Дома я не смогу говорить о Натане… в присутствии мужа. Ты
где сейчас?
Алексей описал
пейзаж с бухтой.
- А, понятно, это называется Inner Harbor.
Хорошо. Давай сделаем так. Иди вдоль бухты направо… ну если стать лицом к морю,
то направо. И читай название ресторанов. Почти в самом конце ты увидишь Cafe
Seagull, и чайка изображена. Вот жди меня там у входа, я появлюсь примерно…
значит, пока доеду, пока запаркуюсь… примерно через час. Договорились?
И Алексей пошел вдоль моря.
…Годы после окончания института (в своей
биографии Натана Алексей назвал бы их «Мытищинский период») вспоминались
Алексею как некий золотой век. Натан, по существу, жил на два дома: в Мытищах
он снимал комнатенку с дровяным отоплением, а по выходным ездил в Москву к
Веронике и Мише, которые жили по-прежнему у родителей. Против ожидания,
преподавательская работа не отягчала Натана, даже нравилась. По вечерам, сидя
перед печкой в своей комнатенке, он проверял сочинения восьмиклассников на тему
«Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», а затем до полуночи писал
стихи. Поэмы и стихотворения он заучивал наизусть, а черновики сжигал в печке:
страх перед обыском преследовал его постоянно.
Боже, какие это были стихи!… Страх, тоска, но
и восторг жизни, робкая улыбка надежды… И заснеженные холмы Подмосковья, и
запах дыма от сырых дров, и нежный пушок на затылке сына…
Алексей навещал его в Мытищах по крайней мере
раз в неделю. Они разжигали печку, придвигали к огню сколоченный Натаном из
досок стол, выставляли на него бутылку водки и нехитрую закуску, привезенную
Алексеем, и… Печка потрескивала, в комнате пахло дымком. Укутанный в отцовскую
телогрейку, Натан читал нараспев, глядя в огонь, очки его отсвечивали, голос
звучал сипло из-за постоянной простуды.
Боже, какие это были стихи!.. И как
получилось, что Алексей не запомнил целиком ни одного стихотворения? Ему тогда
казалось, что это временно, не может же в самом деле Натан жить всю жизнь в
Мытищах! Пройдет какой-то срок, его признают, возьмут под покровительство,
станут издавать - такая поэзия не может кануть в неизвестность, это же
национальное достояние. А пока Алексей оставался единственным в мире
читателем-слушателем стихов Натана Слонимского.
…- Ты совсем не изменился, вот только
борода!.. А так - тот же Лешка.
Они обнялись.
- И ты мало изменилась.
Он соврал: эта полная, рыхлая блондинка мало
была похожа на худенькую, подвижную брюнеточку, какой он помнил Веронику.
Встретил бы на улице, ни за что не узнал.
Народу было много, как обычно по вечерам в
пятницу, но им все же достался столик с видом на бухту.
- Этот ресторан известен своим… своей seafood.
Ну, рыба и всякие там креветки.
- Мне, если можно, мяса, - попросил Алексей.
Когда официант записал заказ и удалился, оба почувствовали, что настал момент
серьезного разговора.
- Я поняла тебя так, что ты хочешь там
пробивать сборник стихов Натана. Правильно?
Он усмехнулся:
- «Пробивать» - это слово из нашей прошлой
жизни. Сегодня просто издают, слава Богу. Да, я должен издать этот сборник, это мой долг, если угодно. Но прежде
всего - что здесь произошло с Натаном? Почему он умер? У нас говорили, что он
повесился в Нью-Йорке…
- Ерунда, он в Нью-Йорке никогда не жил. И не
вешался. Все хуже…
- Хуже?!
Она вздохнула и задумалась. Потом взглянула
ему прямо в глаза:
- Ты был его друг, настоящий, он тебя любил.
Ты должен знать правду…только постарайся понять и… не осуждай меня. Он умер
здесь, в Балтиморе от overdose… не понимаешь? От наркотиков. Сначала пил
зверски, а потом пристрастился к наркотикам.
Пил? Наркотики? Это так непохоже на него,
трудно даже поверить. Сколько раз они сидели вместе за водкой, и Натан больше
двух-трех рюмок - ни за что…
- Ты не веришь мне? - она смотрела
настороженно.
- Как же не верить, раз ты говоришь… Просто не
могу себе представить…
- Потому что ты не знаешь, в какой обстановке
мы здесь жили первые годы. Нет, не материально, с этим как раз все устроилось:
я быстро нашла работу, а Натан промышлял переводами. Первое время, пока мог
работать, а потом… Проблема заключалась в другом: мы здесь были парии,
отверженные, зачумленные. Я имею в виду местную русскоязычную общину. О Натане
как поэте никто и слышать не хотел, он был для них автором письма в
«Комсомольскую правду» и больше никем. Нас подвергли остракизму. «Слонимский?
Тот самый?» И кончено - все отворачиваются. Презирать Натана было для них как
бы делом гражданской доблести. Там, в Союзе, небось, сидели тихо и дрожали, а
тут… такие принципиальные, такие смелые! Поначалу Натан рассылал свои стихи в
местные русскоязычные издания, их здесь много. Ни одно не удостоило его даже
ответом. Он написал личное письмо одному очень известному, уважаемому
литератору, тоже эмигранту. Тот возвратил письмо нераспечатанным. С предателями
не разговаривают! Натан заключил, что его поэзия никому в мире не нужна, и стал
пить, а потом наркотики… Ведь честно говоря, человек он был не сильный, сломить
его ничего не стоило. Так и произошло: сначала его сломало гэ бэ, а потом
«эмигрантская общественность» - и уже до конца… Наверное, тебе это понять
трудно.
Как раз это Алексей понимал. Он прекрасно
помнил, какую реакцию вызвало то пресловутое письмо в «Комсомолке» - и не
только среди так называемой «либеральной интеллигенции», а буквально у всех:
какая гнусность - оговорил людей, которых даже толком не знал!..
К тому времени «Мытищинский период» кончился,
и Натан как-то незаметно из затворника превратился в модную фигуру салонного
поэта. Кто пустил его стихи в самиздат, точно Алексей не знал. Возможно, Натан
сделал это сам - в отчаянии от одиночества и безвестности. Стихи эти (не самые
лучшие из его стихов) анонимно циркулировали по Москве. Кто-то даже положил на
музыку стихотворение «Когда пожар мы приняли за Свет, а Свет соединили с
Темнотой…»
Анонимность вскоре стала секретом полишинеля, во
всяком случае, для вездесущих органов. Его вызвали для «беседы». Он пытался
отрицать свое авторство. Тогда ему проиграли аудиозапись его «квартирного
выступления», где он говорит: «А сейчас я прочту кое-что из моих стихов» и
далее читает те самые стихи, авторство которых теперь отрицает… (Он потом долго
пытался вспомнить, где было это
выступление и когда, но так и не вспомнил.)
И они за него принялись. Ему объяснили, что в
Москве прописки он лишается, поскольку живет и работает в Мытищинском районе,
но и там он жить не может, поскольку с работы увольняется: держать на
педагогической работе врага нашего
советского строя недопустимо; далее, нигде ни одной его строчки напечатано не
будет, уж об этом позаботятся; и еще кое-что: его сын, которому на будущий год
предстоит закончить школу, ни в одно учебное заведение не поступит, вследствие
чего попадет на действительную воинскую службу и, очень может быть, вскоре
окажется в Афганистане… Вот, Натан Соломонович, к чему привело ваше неразумное
поведение, а ведь в свое время вас предупреждали по-хорошему… (Они имели
обыкновение величать диссидентов по имени-отчеству).
И Натан не выдержал. Особенно сильно на него
подействовала их последняя угроза - насчет Миши. Он сломался. Он плакал, просил
прощения, ругал себя и свои стихи, клялся в любви к советскому строю и лично
коммунистической партии… Ничего не помогало, ему больше не верили, ведь однажды
он уже обманул доверие добросердечных органов. Впрочем… впрочем, один выход из
этого положения можно было бы попытать. В общем, так: если он напишет в
какую-нибудь газету, скажем, в «Комсомольскую правду», искреннее письмо, в
котором решительно осудит свое антиобщественное поведение, включая писание так
называемых, а по сути клеветнических стихов, а также предостережет других конкретных
людей от повторения своих ошибок, то тогда, может быть, да, может быть, ему
будут даны какие-то возможности.
Содержание этой «беседы» Натан пересказал
позже Алексею во время встречи в Шереметьевском аэропорту, их последней в жизни
встречи…
В аэропорт Алексей приехал заранее, какое-то
время прятался за газетным ларьком, выжидая, когда появятся Слонимские. И вышел
им навстречу, неожиданно для сопровождавших органов. Натан был бледный и
потный, губы у него прыгали. Алексей поразился тому, как он поседел за три
недели, пока они не виделись; все это время Натан был фактически под домашним
арестом: телефон отключен, на лестнице стояли органы и «посторонних не
допускали». Натан схватил его в объятия, приблизил свое лицо к его уху и стал
торопливо рассказывать обо всем, что произошло. Он говорил и говорил,
перескакивая с одного на другое, понимая, что их сейчас разъединят. Он не
пытался оправдаться, он только хотел, чтобы Алексей знал, как это было, все-все
- и запугивание, и предложение эмигрировать, и согласие подписать статью… Когда
они предложили Натану «выход из положения», он не сразу понял, что это
означает.
- Как же я жить буду после такого письма? -
спросил он. - Ведь мне руки никто не подаст, от меня отвернутся все,
собственный сын будет меня презирать. И потом - отказаться от всего, что я
написал… Кто же читать меня станет после этого, даже если вы позволите
печататься?
- Из этого положения тоже есть выход, Натан
Соломонович, - ответили ему. - Вам незачем оставаться здесь, вы можете уехать.
Вместе с семьей, разумеется. И там начать сначала - ведь существуют русские
поэты в зарубежье. Хоть в Израиль, хоть в Америку.
- Уехать? Но я не собирался эмигрировать. У
меня и вызова нет…
- Вот уж это не проблема, - с тонкой улыбкой
ответствовали органы. - Через неделю у вас будет хоть десяток вызовов, езжайте куда хотите. Только заявление следует
подать на Израиль, такая, знаете, формальность. - И с покровительственной
отеческой интонацией: - Нам представляется, что так будет лучше для вас, Натан
Соломонович, и для вашей семьи. Если же вы намерены настаивать…
Нет, Натан не намерен был настаивать. Через
неделю появилось письмо в «Комсомольской правде», и в тот же день он подал
заявление на выезд «на постоянное местожительство в государство Израиль». Еще
через неделю разрешение было получено, а еще через шесть дней Алексей
подкарауливал его в Шереметьевском аэропорту. Кругом были гэбэшники…
Их разъединили буквально силой: некто в
штатском оттащил Натана за куртку, приговаривая: «Пора, пора, Натан
Соломонович, самолет улетит без вас!». Подбежал второй, они плотно взяли Натана
под руки и повели к самолету, он оборачивался и кричал: «Я виноват! Всем скажи!
Перед всеми виноват!»
…- Ты не можешь представить себе этого ада,
никто не может, если не пережил сам. - Полными слез глазами Вероника смотрела
куда-то в окно, в ночное море, в свою прошлую жизнь… - Знаешь, каково искать
пьяного мужа по дворам, помойкам, подворотням. А потом тащить его на себе
домой. А он не идет, вырывается, кричит. Прохожие смотрят, отпускают замечания.
Дотащишь до дому - и по лестнице вверх, на третий этаж…Соседи ругаются. А дома
у него начинаются спазмы, его рвет, он мочится в штаны. И все при сыне… Нет,
этого я никогда не забуду. Но это еще были цветочки, худшее началось, когда он
перешел на наркотики. Прежде всего, они стоят дороже. А у него к этому времени
уже никаких доходов не стало, он страшно выглядел, люди от него шарахались.
Деньги я прятала, так он Мишку подучивал просить у мня на какие-то школьные
экскурсии, на билеты в музей. Он стал выносить все из дома. Еле спасла от него
вот это кольцо, мамин подарок, перед отъездом дала мне на счастье. Наркотики
действовали на него ужасно, он с трудом ходил, целыми днями где-то пропадал.
Иногда мне звонили из полиции: «приезжайте, забирайте благоверного». Они уже
его знали, и мой телефон был у них записан. Через полицию его можно было бы
устроить на лечение. Бесплатно. Но он - ни в какую, ни за что! И снова
пропадает на неделю… - Вероника отвернулась от окна и тихо заплакала. - Алеша,
поверь, я терпела, сколько возможно и больше того… Миша уехал из дома в
университет, хоть он не видел больше этого кошмара. В общем, в конце концов, я
предъявила ему ультиматум: или лечение, или я ухожу. Не твое дело куда, ухожу
навсегда, развожусь. Плакал, говорил, что умрет без меня, что больше ни-ни… А
потом опять исчезал, я уже знала, что это такое. Все алкоголики ведут себя
одинаково. В общем, однажды я не выдержала и на самом деле ушла. Сил больше не
было, не осуждай, Алеша, не осуждай…
Вероника уткнулась в салфетку и замолчала.
Алексей спросил:
- А стихи… стихи остались?
Вероника посмотрела на него красными
удивленными глазами.
- Какие стихи?
- Его архив. Стихи.
- Какие стихи, Алеша, о чем ты говоришь? Он в
Америке не написал ни строчки! А старые перед отъездом уничтожил: боялся, что
на таможне отнимут. Я, сказал, потом по памяти их восстановлю. По памяти… Он
свое имя под конец с трудом вспоминал. Когда он бывал получше, я пыталась
заговорить с ним о стихах. Он буквально сатанел, орать начинал: «Не говори об
этом! Забудь! Этого не было!» А однажды сказал: «Чего обижаться, ведь я
действительно подлец. Подписал, что они там наваляли. Они поставили имена
людей, которых я даже и не знал. Получилось, всех обговнял. Сам виноват - дал
себя запугать». Наверное, он все время об этом думал…
- Как же он жил, когда ты ушла?
Она отвела взгляд:
- Да так же. Я думала, мой уход потрясет его,
он пойдет лечиться. Ничего подобного. Все по-прежнему... За квартиру я
продолжала платить, чтоб хоть ночлег у него был. Где он деньги добывал на наркотики? Попрошайничал на
улицах, вот где.
Алексей вздрогнул:
- Что ты?
- Я один раз своими глазами видела. Стоит на
улице с протянутой рукой и опущенными глазами. Рваный пиджак на голое тело,
лицо багровое, волосы седые, весь трясется. И лепечет по-английски: «Я русский
поэт. Я голодный. Дайте, сколько можете. Я русский поэт»…Сколько он мог так
прожить? Умер меньше чем через год. Хоть дома умер, в своей кровати, не под
забором, и то хорошо.
Она опять зарыдала, роняя слезы в тарелку с
остывшей едой. Алексей тоже не мог есть. «Как же так, думал он, жил человек,
большой, настоящий поэт… и ничего не осталось?» Смириться с этой мыслью было
невозможно.
- У меня к тебе просьба, Вероника. Не могла бы
ты показать мне дом, где он умер… где вы жили?
Она пожала плечами:
- Зачем тебе? Впрочем, если хочешь… Здесь
недалеко.
Несмотря на его протесты, она заплатила за
обед (”Нет-нет, ты мой гость, я уплачу») и они пошли к ее машине. Ехать,
действительно, пришлось недалеко, но район, куда они приехали, отличался от
нарядного центра, как ночь от дня. Длинные улицы однообразных, унылых домов,
тротуары раздолбаны, кругом мусор. Вероника затормозила у одного из домов,
ничем не отличавшегося от соседних.
- Вот здесь. Два окна на третьем этажа - вон
те, видишь?
- Спасибо. Я здесь выйду. Давай прощаться.
- Как так? - удивилась она, но мотор не
выключила. - А куда ты потом?
-У меня здесь неподалеку номер снят в
гостинице. Я пешком дойду, груз невелик. - Он показал на свою сумку.
- Как хочешь. Только про твою жизнь мы совсем
не поговорили. Как ты там приспособился к новым порядкам?
- Знаешь, грех жаловаться. Все нормально.
Работаю, зарабатываю неплохо. Я на старости лет стал молодежным
поэтом-песенником, вроде нашего Лауреата, помнишь? Так получилось, что мои
стишки понравились одному рок-н-рольному ансамблю, и они стали класть их на
музыку. А потом и другие. Заказы пошли.
- У тебя семья?
- Да, жена и две дочки. Женское царство. Все
нормально.
- Ну что ж, рада тебя повидать. Мне пора.
Стивен, наверное, уже беспокоится.
Они с трудом дотянулись друг до друга через
руль для прощального поцелуя
Когда машина скрылась за углом, Алексей извлек
из своей сумки русско-английский разговорник и стал изучать его при свете
уличного фонаря. Долго листал словарь. Затем повесил сумку на плечо, вошел в
дом и постучал в первую же квартиру. Дверь открыл хмурый старик в стеганом
халате.
- Мне нужно поговорить с владельцем этого
дома, - четко выговорил Алексей заготовленную фразу.
- Ну, я владелец. Что за дела среди ночи?
Не дожидаясь приглашения, Алексей вошел в
квартиру. Прихожей не было, он оказался прямо в гостиной. Тускло светила
настольная лампа, мелькал экран телевизора.
- Я хочу знать о моем друге, имя Натан
Слонимский, - пустил в ход Алексей вторую фразу из своего арсенала.
- Кто? Нейтан Слонимски? Он умер лет пять
назад.
- Он здесь жил. - Алексей ткнул пальцем в
потолок. - Он оставил бумаги?
- Бумаги? Какие, к черту, бумаги? Он был нищий
пьяница, от него ничего не осталось. Извините, мне некогда.
- Бумаги, документы, - настойчиво повторил
Алексей и показал рукой, как пишут на бумаге.
И вдруг что-то изменилось в лице хмурого
старика. Его явно посетила какая-то мысль. Он оценивающе взглянул на Алексея:
- Документы. Да, хранятся где-то, я их должен
был отдать миссис Мак-Кензи, но не отдал, потому что она отказалась заплатить
мне четыреста долларов за ремонт. Если вы согласны заплатить эти деньги, я
отдам вам документы. Идет?
Из этой
тирады Алексей только понял «миссис Мак-Кензи» и «четыреста долларов».
- Кто миссис Мак-Кези?
Старик слегка удивился:
- Миссис Вероника Мак-Кензи, бывшая жена
Нейтана. Она здесь жила с ним, потом ушла к Стивену Мак-Кензи, полицейскому.
Она развелась с Нейтаном и вышла замуж за Стивена, когда Нейтан еще был жив. Но
квартплату за него вносила регулярно, вот только эти четыреста долларов за
ремонт не хочет признавать. Вообще-то, конечно, официально она даже не вдова, а
так - бывшая жена… Ну что - заплатите мне четыреста баков?
Алексей извлек из кармана бумажник. Старик
кивнул и молча пошел в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с большим
коричневым конвертом, на котором было написано Nathan Slonimsky. Жестом
пригласил Алексея поближе к свету и вопросительно взглянул на его бумажник.
Алексей отсчитал четыреста долларов. Старик пробормотал thank you, открыл
коричневый конверт и извлек оттуда документ на печатном бланке с вставленными
от руки цифрами - счет на четыреста долларов за ремонт квартиры. Следующим
номером он вытащил из конверта внушительный официальный документ с гербом,
печатями и кудрявыми подписями. Алексей разобрал, что это свидетельство о
смерти Натана. И все? Старик заглянул в конверт и обнаружил там еще одну
бумажку. Это была мятая, пожелтевшая вырезка из газеты. Натан поднес ее поближе
к свету. Так и есть - статья из «Комсомольской правды», та самая. «По грязной
дороге предательства и клеветы: «поэт» Натан Слонимский предостерегает бывших
друзей». Алексей знал этот текст чуть ли не наизусть, тем более, что список
друзей, идущих по «грязной дороге», начинался его именем. Но вырезка важна была
не содержанием, а тем, что Натан хранил ее до последнего дня…
Дрогнувшей рукой Алексей поднес вырезку к
самой лампе и тут заметил на полях какую-то надпись, сделанную синими
чернилами. Он вгляделся - это несомненно был почерк Натана. Алексей тяжело
задышал и сунул голову под абажур. Надпись изрядно выцвела, но все же читалась
вполне отчетливо.
- «Пал, оклеветанный молвой», - прочел он
вслух.
- What? - переспросил старик.
Алексей сунул вырезку в сумку и, не
попрощавшись, вышел на улицу. Он шел наугад, рассчитывая встретить по пути
какой-нибудь мотель. Недорогой - денег оставалось в обрез, а еще придется
заплатить за перемену билета на более ранний день. Лучше всего - на завтра.
Народу на улицах было мало, район этот явно не
подходил для прогулок. Около какого-то бара стоял пьяный попрошайка, и Алексей
подал ему доллар. «Подайте русскому поэту» - всплыло у него в памяти и больно
отдалось в сердце. Может, на этом же углу стоял… Алексей отчетливо представил себе согнутую
фигуру Натана с протянутой рукой - седые волосы всклокочены, лицо опухшее,
вместо глаз - холодный отсвет фонаря в очках…
Этот жуткий образ в душе вместе с газетной
вырезкой в сумке Алексей увез на следующий день в Россию, - все, что осталось
от его друга, русского поэта Натана Слонимского….
