Ratner1

Это было в Алтайском крае, в Красноозёрске, но ещё до отъезда мамы в Юрьев-Польский, мне было тогда лет пять. И я впервые услышал заверение дедушки «НА ДЫР ДРАЙ hЭНТ!» («На тебе три руки!») Как это понимать? Во времена дедушки существовало общепринятое выражение «Вот тебе моя рука!» – как заверение в том, что говорится чистая правда. Чтобы усилить заверение, давалось две руки. А дедушка предлагал даже три. Мне было всего пять лет, и я не понял: «ВИ КЕН ДОС ЗАЙН – ДРАЙ hЭНТ?» («Как это может быть – три руки?») И тогда вдруг ко мне подходят мама и дедушка и, воскликнув хором: «НА ДЫР ДРАЙ hЭНТ!» протягивают мне три руки – дедушкины. Не знаю, как вам, а мне это тогда показалось очень смешным.

Еще один эпизод из жизни в Сибири. Я вообще-то был достаточно спокойным и нетребовательным ребенком (хотел бы я посмотреть на капризного и требовательного ребенка в «сороковые роковые»!). Но все-таки иногда я капризничал. И тогда мне дедушка говорил: «О, ЦУ ДЫР ИЗ ШЕЙМ ГЕКУМЭН ДЕР РЭБ ТЫРЭФЛ!» («О, к тебе уже пришёл… РЭБ ТЫРЭФЛ!» – ну как мне достойно перевести это слово? «ТЫРЭФ» – «каприз», «РЭБ» – «учитель», «уважаемый», «почтенный»; русский язык не знает такого обращения, он знает только «господин»; в лучшем случае, «сударь», в худшем случае – «товарищ»; давайте переведём так: «Почтенный Господин Капризик»!). И когда ко мне приходил этот РЭБ ТЫРЭФЛ, я начинал плакать и долго не мог успокоиться. И вот однажды, чтобы успокоиться, я начал сам себя шлёпать по попке и приговаривать: «УХОДИ, ДАВАЙ, РЕПТЫРЭФЛ! УХОДИ, ДАВАЙ, РЕПТЫРЭФЛ!» И тогда дедушка и мама с бабушкой начинали меня успокаивать: «ВСЁ, ОН УЖЕ УШЁЛ!», после чего я уже успокаивался окончательно.

На работе. Вот ещё один случай из моего детства. Это было в Юрьев-Польском, когда мне было 6 лет. Не знаю, почему, мама вдруг решила дать мне попробовать кусочек свиного сала. Я не помню, проглотил ли я этот кусочек, или только прожевал. Но когда мне сказали, что это – свинина, я бурно расплакался, начал энергично сплевывать, раскричался: «Не хочу есть свинину, не хочу есть свинину!» Дедушка был очень растроган. Он рассказал мне о Мейше-Рабэйну, который ещё в младенческом возрасте отверг грудь египетской кормилицы и стал пить молоко только от еврейской женщины. Дедушка, помню, даже провел аналогию между этим подвигом младенца и моим поступком.

И ещё один забавный фрагментик из прошлого. Я был уже немного постарше, лет 6 или 7. Дедушка спал днём. Я спросил его «ЗЭЙДЭ, ДУ ШЛОФСТ?…» («Дедушка, ты спишь?») – И когда он, проснувшись, ответил мне, я сказал: «НУ, ШЛОФ ГЕЗУНТЕР hЕЙТ» («Ну, спи на здоровье!») Потом он мне много раз со смехом напоминал, как я будил его, чтобы пожелать ему спать на здоровье…

ДЕДУШКИНЫ ИГРЫ

1. ТО-АЛЕФ. Когда я был совсем маленьким (4-6 лет), дедушка играл со мной в "ТО-АЛЕФ". Не слышали об этой игре? Я вас научу. Прежде всего, надо знать, по крайней мере, первые 8 букв алеф-бейс (название ивритского алфавита в ашкеназской транскрипции): АЛЕФ, БЕЙС, ГИМЛ, ДАЛЕТ, hЕЙ, ВОВ, ЗАИН, ХЕС. Правила простые: играющие по очереди хлопают друг друга ладонью по ладони и называют по порядку буквы алеф-бейс с приставкой "ТО-": То-алеф", "То-бейс", "То-гимл" и т.д. Проигрывает тот, кто произносит сакраментальное слово "ТО-ХЕС". (Переводить, надеюсь, не надо?) Очень содержательная игра! Признаюсь, она мне очень нравилась, и я быстро освоил ее стратегию: выигрывает начинающий! Но дедушка не любил проигрывать и редко давал мне начинать. А если я начинал, то он пытался проскочить сразу через две буквы. Зато, какое я получал удовольствие, когда мне удавалось заставить его сказать проигрывающее слово: "То-то-то…", при этом он морщил подбородок, как бы пытаясь заплакать, и никак не хотел произносить окончания "… -ХЕС"!

2. "ХОЗЯИН ДОМА?" Эта игра шла в форме диалога на русском языке: "Хозяин дома?" – "Дома!" – "Гармонь готова?" – "Готова!" – "Можно поиграть?" – "Можно!" И тогда вопрошающий дергал отвечающего за уши, а отвечающий изображал из себя гармонь.

Забавно: я попробовал испытать эту игру на своем внуке 5.5 лет – ему, как ни странно, понравилось, он долго и жизнерадостно смеялся. И когда я вдруг неожиданно начал дергать его за уши и гармонить, и когда он дергал меня за уши, и опять же я изображал гармонические звуки.

3. "РАЗГОВОР ПО ЯПОНО-ИТАЛЬЯНСКИ". Авторство этой игры, вероятно, принадлежит самому дедушке. Он любил при посторонних вдруг обратиться ко мне с предложением: "ДАВАЙ ГОВОРИТЬ ПО ЯПОНО-ИТАЛЬЯНСКИ!" "Давай", – отвечал я, и он начинал: "КУНДРА-МУНДРА-КАСАКУНДРА!" (почему-то я дословно запомнил эти слова), я отвечал каким-нибудь "пуци-муци-калябуци", после чего диалог абракадабрических слов продолжался. Смысл игры был в том, чтобы придумать звуки посмешнее, и чтобы со стороны выглядело разговором на иностранном языке (дедушка почему-то назвал этот язык "ЯПОНО-ИТАЛЬЯНСКИМ"). Потом он вдруг спросит: "А что ты сказал?", я давал (уже по-русски) какую-нибудь осмысленную фразу и спрашивал: "А ты мне что ответил?", и он тоже соответственно отвечал. Так что, по мнению дедушки, для непосвященных создавалась видимость, что мы действительно разговариваем на иностранном языке.

4. ИГРА БЕЗ НАЗВАНИЯ. Вспомнил еще одну игру, самого раннего детства (лет так в 4-5). Мы проводили на идиш такой диалог:

"МОШЕ МАЙНЕР!" или "ЗЕЙДЕ МАЙНЕР!" (Мося – мой! или – дедушка мой!)

"ВОС-С-ТУ ЭМ ГЕГЕБН ЭСН?" (что ты дал ему поесть?)

Не знаю, что мне нравилось в этой игре. Может быть, упоминание о "кусочке пирога" – который я если и ел, то только по субботам (и то далеко не каждый раз).

Ну, и ещё одно воспоминание – не знаю, считать ли его игрой или просто шуточкой. Когда мне было 7-8 лет, дедушка любил заглянуть мне прямо в глаза и сказать: «ИХ ЗЭ ИН ДАЙНЭ ЭЙГЕЛЭХ, АЗ ИН МАЙНЭ ЭЙГЕЛЭХ ЗИЦТ А НАРЭЛЭ». («Я вижу в твоих глазках, что в моих глазках сидит дурачок»).

…Вот пишу и думаю – а кому все это интересно, и кому захочется все это читать? Но, потомки, родненькие, прочтите, все-таки! Ведь все эти дедушкины шутки и игры – это запахи моего детства. Что еще хорошего было у меня тогда?

Я не знаю, что будет через 5-6 лет у моей внучки Шарон, которая родилась 2 месяца назад, 22.09.99 г. – может быть, Барби с лазерной подсветкой, на реактивной тяге и с числовым управлением? Ну а в моем детстве не было компьютеров и видиков, как у моего внука; не было телевизоров и мультиков, как у дочери и сына. В детстве моём не было даже обычного кинотеатра с дневными кинофильмами, как у жены моей, родившейся в послевоенном 1946 году. Я вообще в школьные годы не часто ходил в кино, да и не любил я его. А в начальных классах, признаюсь, просто плохо понимал происходящее. Не осталось в памяти у меня ни детских утренников, ни дней рождения. (Замечу в скобках, что только после четвёртого или пятого класса я начал ходить во Дворец пионеров на праздничные постановки драмкружка, а с шестого-седьмого класса сам участвовал на второстепенных ролях в его постановках, а еще ранее – со второго-третьего класса – играл в школьном драмкружке). Что касается дней рождения, то мне, помнится, в школьные годы отмечали день рождения не более 2-3 раз. Впрочем, мне ещё повезло! Маме в её детстве отметили именины только один раз: позвали подруг, поставили на стол ОДНО яблоко – правда, о-о-очень большое яблоко! – разрезанное на дольки по количеству гостей и – угощайтесь, девочки! На моих – очень редких – днях рождения угощение было побогаче, но ненамного).

Одна из подруг моего детства, младше меня на 2 года, Геня Морейно (теперь – Полищук, и тоже – жительница Израиля), когда я ей прочел эти строки, вспомнила, что была у меня в гостях на ёлке, и ей там очень понравилось. Особенно, что ей в игре посчастливилось с завязанными глазами срезать подвешенную на ниточке конфетку – и она гордилась своим выигрышем, гордилась настолько, что помнит о нём до сих пор. Вот такие шутки играют с нами воспоминания детства!

А вот ещё одно воспоминание о том, что было и чего не было в моём детстве. Однажды к нам в Каменец-Подольский приехал на гастроли театр с детским спектаклем. Это было в конце января 1951 года, мне тогда ещё не было тринадцати; это было вскоре после 25 января 1951 года – ещё не прошло и 7 дней («ШИВА») после смерти бабушки. Я очень колебался, идти ли мне на спектакль или нет. Мама подсказала мне, что я могу всё-таки пойти, и я пошёл. Спектакль мне был интересен (это был инсценированный вариант героической русской сказки о борьбе с Идолищем поганым; я даже помню некоторые эпизоды). Но я ни на мгновенье не мог забыть о нашем горе. Что очень важно, я до сих пор помню, как дедушка осуждал мой поступок: почему я, не выждав даже конца «ШИВА», пошёл в театр? А решился я пойти именно только потому, что в то время детские спектакли были реже, чем метеоры.

Глава 5. НАЧАЛО КОНЦА. ФИНАНСОВЫЕ СПОРЫ. МАМИНЫ КУРСЫ. ПРОСТУПОК МАМЫ («КОЕ-ЧТО ИЗ МЕБЕЛИ»). ПРОСТУПОК ДЕДУШКИ (ЧЕМОДАН)

Сейчас самое время начать воспоминания о том, о чем мне больше всего не хотелось бы писать: о финансовых конфликтах между дедушкой – с одной стороны, и мамой с бабушкой – с другой. А я был посередине.

ФИНАНСОВЫЕ СПОРЫ

Мама моя всегда очень много работала – на 1,75 – 2 и более ставки. И была у неё очень скромная частная практика – либо её приглашали на дом, либо к нам кто-нибудь приходил. И дедушка, видя из окна, как по двору к нашему дому подходит какая-то незнакомая женщина, говорил: "ОТ ГЕЙТ А ФИНФУНЦВАНЦИКЕР!" ("Вот идет двадцатипятирублёвая ассигнация!" – это было на сталинские деньги, до реформы 1948 года; после реформы они превратились в 2 р. 50 коп.; правда, тогда уже маме за "визит" платили по 5 рублей).

Взяток мама не брала, больничными листами не торговала и вообще никогда не делала ничего противозаконного. Она мне это много раз говорила, и я ей абсолютно верю. Впрочем, частная практика, хотя и не запрещалась законом, но осуждалась как властью, так и общественным мнением. И мама страдала оттого, что ей приходилось заниматься частной практикой. Но оправдывала себя тем, что без такого приработка мы бы вообще не могли свести концы с концами.

Дедушка мой за довоенные годы скопил какие-то деньги. (Вспоминаю армянскую загадку уже хрущевских или брежневских времен: "– Что это такое: зеленое, шуршит, а не деньги? Отгадка: Сто рублей. Вопрос: Так это же деньги! Ответ: Ну какие это деньги?"). И было у него накоплений что-то вроде трёх или четырёх тысяч рублей. В мою память (с начала войны и до конца дней его) он не работал и не зарабатывал. А мама получала на свои 1,75 ставки в месяц порядка 800 – 1000 рублей, ну и частная практика давала не более 200 р. в месяц.

Дедушка считал, что его деньги – это ЕГО деньги, а мама ОБЯЗАНА содержать родителей по закону, как иждивенцев. Но все покупки делал дедушка (где уж маме было идти на базар? Дай Б-г до дому добраться живой – вечером, ближе к ночи; пешком, потому что автобусов тогда ещё в Каменце не было. Спасибо бабушке, что приготовит и подаст маме горячий ужин, постель постелет и скажет слово доброе!)

Так вот, мама все заработанные деньги отдавала бабушке. Дедушка же делал покупки на свои деньги и каждый раз предъявлял бабушке счёт (я помню, он даже вел толстую тетрадь под названием "ХЭШБН hАБАИС" – на современном иврите это должно звучать "ХЕШБОН hАБАИТ" – "домашний счет", куда ежедневно вносил свои расходы, и сколько ему приходилось докладывать). А докладывать дедушке приходилось постоянно, т.к. маминой зарплаты явно не хватало, и, насколько я помню, мама всегда была ему что-то должна.

Иногда, когда он вдруг замечал, что кончается какой-то продукт – сахар или что-то ещё, – он любил говорить (по-русски): "МОЛОДЦЫ!" (в смысле, что мы так быстро все поели, и нужно покупать по новой). И упрекал маму: "ДУ ФИРСТ А ЦУ ГРЭЙСЭ hИЦОЭ" ("ты ведешь слишком большие расходы!"). И поучал её: "ДУ ВЭЙСТ А hЭВДЛ ФУН А ГВИР БИЗ А КАПЦН? НОР ИН ЭЙН КОПКЭ!…" ("Ты знаешь разницу между бедняком и богачом? Всего в одну копейку!…") И разъяснял, что бедняк тратит всего на 1 копейку БОЛЬШЕ, чем он зарабатывает, а богач, соответственно, тратит на 1 копейку МЕНЬШЕ.

Поскольку финансовые расчеты постоянно запутывались, дедушка предложил "А ПРОСТН ХЭШБН" ("ПРОСТОЙ РАСЧЕТ"). На такое-то число (я не помню даты) у него была такая-то сумма (ее я тоже не помню, назовем, для определенности, 3500 рублей). Значит, у него всегда должно быть 3500 рублей и ни копейкой больше. Если мама у него обнаружит больше – это её деньги, ибо она может ему сказать "ТАТЭ, БА ДЫР КЕН ДОХ МЭР НИШТ ЗАЙН!" ("Папа, у тебя ведь не может быть больше!" – ах, как я хорошо помню эту фразу, повторяемую им неоднократно! Даже интонацию! Даже голос!)

Бабушка яростно защищала мамины финансовые интересы, и это было основной темой их постоянных споров и конфликтов. Я как-то спросил у мамы, почему дедушка тоже не берет на себя какую-то часть расходов. Мама объяснила мне, что это вовсе не так уж и важно. Главное, очень хорошо, что у нас есть такой резервный фонд: ведь если бы не отдавать дедушке долгов, мама бы за один раз истратила все его деньги, а потом, при следующей нехватке денег, их неоткуда было бы взять.

Впрочем, дедушка тоже старался оберегать маму от финансовых забот. ДУ ФАРДЫН ГЕЛТ!" – любил он говорить ей ("Ты зарабатывай деньги!"). А как их тратить, мы-де решим сами.

У дедушки, кроме денег, еще были облигации. Их было довольно много. Дело в том, что все советские труженики каждый месяц, получая зарплату, ДОБРОВОЛЬНО подписывались на облигации госзайма. Немного находилось смельчаков отказаться от подписки, ссылаясь на её добровольный характер! Поэтому многие трудящиеся, не дождавшись выигрыша и нуждаясь в деньгах, продавали свои облигации за десятую часть стоимости номинала. А дедушка их охотно покупал. Чем и заслужил посмертную благодарность… моей жены. Потом, через два десятка лет после его смерти, в 80-х годах, наше родное правительство решило, наконец, вернуть народу свои долги по ста-а-рым госзаймам. Сколько же мы тогда получили? Боюсь соврать, несколько сотен рублей – это после двух денежных реформ! А ведь первоначально у дедушки были облигации на десятки тысяч!

Об окончательной судьбе дедушкиных сбережений я расскажу обязательно – но уже в другой раз. А пока – дополню соответствующим анекдотом, появившимся в конце 50-х годов, после очередной денежной реформы и «замораживания» облигаций. Мама очень любила этот анекдот.

Кладбищенский сторож ходит после ХХ съезда КПСС и стучит клюкой по могильным плитам: «ВЫ РЕАБИЛИТИРОВАНЫ! И ВЫ РЕАБИЛИТИРОВАНЫ!» Через 20 лет другой сторож будет ходить по кладбищу и стучать по могильным плитам: «ВАША ОБЛИГАЦИЯ ВЫИГРАЛА! И ВАША ОБЛИГАЦИЯ ВЫИГРАЛА!»

МАМИНЫ КУРСЫ

Через некоторое время после смерти бабушки мама стала настойчиво добиваться курсов усовершенствования в Ленинграде. Почему именно в Ленинграде? Маме и при жизни бабушки многократно предлагали различные курсы в Хмельницком (тогда – Проскурове) или в Киеве, но она постоянно отказывалась по семейным обстоятельствам (не могла оставить тяжело больную мать). Мама просилась именно в Ленинград, потому что боялась оставить меня одного с дедушкой. А там у нас было много родственников.

Но в верхах этого не понимали ("ВЫ ХОТИТЕ ВИДЕТЬ РОДСТВЕННИКОВ? БЕРИТЕ ОТПУСК И ПОЕЗЖАЙТЕ!" – эту фразу я помню дословно). Но мама не сдавалась. Она получила из моей школы справку-характеристику, в которой, в частности, указывалось, что-де оставлять меня, её сына, одного, на дедушкино попечение весьма рискованно из-за особенностей его характера и возможного дурного влияния. Учителя дали такую справку с чистой совестью: дедушка был хорошо известен в городе своими странностями и чудачествами. Мама стыдилась его, но ей всё прощалось, потому что маму все очень уважали за чистоту ее души и врачебное мастерство.

И вот, вооружившись такой справкой, мама через препоны трех минздравов (Украины, РСФСР и СССР), добилась-таки, что её направили на курсы усовершенствования по неврологии в Ленинград.

И мы с мамой уехали (это было осенью 1952 года, в самый разгар государственного и бытового антисемитизма). Уехали в Ленинград, оставив дедушку одного и поручив друзьям и соседям присматривать за ним. Он в то время был вполне самостоятельным и мог сам себя обслуживать. Иногда ему готовила суп соседка, тетя Фаня (её фамилия – Мамцис). Впрочем, дедушка и сам варил себе крупник на примусе.

В Ленинграде я тяжело заболел. С ноября по конец марта пролежал в больнице. Маме пришлось после курсов задержаться ещё на несколько месяцев, до моей выписки из больницы. И когда мы приехали в Каменец, оказалось, что дедушка интеллектуально несколько сдал. Мы это заметили далеко не сразу. Через какое-то время он не мог вспомнить, что такое "Министерство Юстиции" (с этим министерством, то ли за год до этого, то ли чуть позже, дедушка имел какую-то тяжбу). Потом он вдруг позволил… отвести себя в баню. А ведь до этого в течение многих лет он ни разу не был в бане, ни разу не мыл тела горячей водой! Прекращение посещать баню он считал чуть ли не важнейшим своим изобретением, связанным с профилактикой целого ряда заболеваний. В чём сущность этого "ИЗОБРЕТЕНИЯ", я обязательно расскажу в другой раз. А сейчас вы мне должны поверить, что если дедушка забыл об этом одном из своих важнейших принципов поведения, то это было грозным симптомом снижения его памяти и интеллекта.

В дальнейшем он стал забывать имена многих своих знакомых. Чтобы вспомнить их, ему приходилось придумывать "А ЦУНЭМЭНЕС МИТ А ДРЭЙДЛ" (Очень трудно перевести это выражение! Нечто вроде "прозвище с закавыкой", своего рода мнемоническое правило). Так, например, чтобы вспомнить имя известного в городе доктора ШРАГА, он первую букву фамилии изменял на "С", а предпоследнюю – на "К", и все становилось на свои места. У него было много подобных "ЦУНЭМЭНЕС МИТ А ДРЭЙДЛ", но в моей памяти сохранилось только это.

Еще один эпизод, который я вспомнил значительно позднее, но его место именно здесь. Мама уходила на работу и оставляла дедушку дома одного (я в это время учился в Станиславе в мединституте). Когда возвращалась домой, заставала электроплитку включённой и раскаленной докрасна. Приходилось прятать электроплитку, а дедушка возмущался: "ИХ ВИЛ ОНВАРИМЭН ЗИХ А ГЛОЗ ТЭЙ, ИЗ БАhАЛТ ЗИ ДЫ ПЛИТКЕ" ("я хочу себе подогреть стакан чаю, так она прячет плитку!") Как-то приходит мама домой, а дедушка – голый, обделанный, одежда мокрая.

Дело в том, что никаких удобств у нас тогда не было. В качестве туалета использовалось помойное ведро. А в тот день дедушка так и не дошёл до него…

Мама тогда согрела воду на примусе, обмыла дедушку в тазу, переодела его в чистое белье и уложила в постель. "ОХ, САРА ХИЕС ИЗ, АЗ ДУ КУМСТ АhЭЙМ!" – сказал дедушка. ("Ах, какое блаженство, когда ты приходишь домой!")

…К чему я веду? К тому, что к году 1958-1959-му он уже почти не выходил из дома, почти ничего не помнил…

…ИТАК, МАМА РЕШИЛАСЬ

Дедушка уже явно не мог распорядиться своими деньгами – ни разумно, ни даже неразумно. И мама говорила – и себе, и мне: "Неужели я должна ждать, когда его не станет? Нет, лучше уж "ЗОЛ ЭР ФАР ЗАЙН ЛЭБН hОБН ФУН ДЫ ГЕЛТ hАНОЭ!" ("Пусть он лучше ещё при жизни получит от своих денег удовольствие!"). И мама, с моего одобрения – я не могу снять с себя ответственности – взяла дедушкины деньги (а их было там после девальвации 1947 года порядка 300-350 рублей. Напомню, что реформа 1947 года обменяла денежную массу по курсу 1:10, сохранив при этом прежнюю зарплату и те же, или даже несколько сниженные цены. Это был "удар по спекулянтам, обогатившимся во время войны")

И на эти деньги мы сделали ремонт в квартире, покрасили пол и купили КОЕ-ЧТО ИЗ МЕБЕЛИ.

Я потом расскажу, что именно мы купили, а пока хочу вспомнить один из куплетов популярных в то время юмористов Рудакова и Нечаева. Надо сказать, что в то время народ очень любил всяких эстрадных куплетистов, конферансье и прочих сатириков. Среди них назову Штепселя и Тарапуньку (дуэт номер один!), Миронову и Менакера, Рудакова и Нечаева, Шурова и Рыкунина. Звезда Аркадия Райкина была только на подходе, на глубинке его ещё мало знали.

Ах, как смело они вдаряли по недостаткам в эту светлую сталинскую эпоху! Как критиковали бюрократов, взяточников, воров! Как же мы любили эти выступления! И, что самое смешное, верили, будто их критика поможет улучшить нашу жизнь, искоренить недостатки, и приблизит нас к сверкающим вершинам Коммунизма!

Так вот, были в те времена у Рудакова и Нечаева куплеты с рефреном: "КЛЮЁТ ИЛЬ НЕ КЛЮЁТ?" Вот один из них:

"Напротив нас сосед живет. Оклад его – пятьсот.

О, это было очень смешно! Особенно про тёщу! В то время был популярен такой анекдот: на семью из восьми человек имеется только одна путевка в санаторий. Как сделать так, чтобы отдохнули все? Ответ: надо на курорт отправить тещу… И никто не задумывался над тем: а такие ли уж это излишества роскоши, как шкаф или комод, на приобретение которых оклада в 500 рэ явно не хватало?

А может быть, и задумывались? Например, дедушкин брат, дядя Соломон. Как-то (это было за несколько лет до описываемых событий) я прочел дяде куплеты своего собственного сочинения, на мотив "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?" – куплеты об очередях за хлебом.

(Это был у нас в Каменец-Подольске магазин с таким названием – "Красный"). И далее подробно, хотя далеко не талантливо, описываются страдания бедной девушки в многострадальной очереди ("…Шесть часов должна я в очереди жаться"), а в это время "…Там, на хлебзаводе / в тишине глубокой/ хлеб несет из склада/ парень одинокий". Но – увы! – у бедной девушки с этим парнем ничего не получается, и поэтому ее судьба такая – "…в очереди жаться!"

Дядя, услышав эту песню, очень испугался. "Ты хоть понимаешь, кого ты высмеиваешь?" Увы, я был дураком и не понимал, а поэтому отвечал: "Как кого? – Очереди за хлебом!" "Нет, – объяснил мне дядя, – ты высмеиваешь не очереди за хлебом, а тех, кто приводит к этим очередям. Ты высмеиваешь нашу политику, нашу Партию и Правительство /в то время эти слова писались с Большой Буквы – примечание моё/. А понимаешь ли ты, как это опасно?

Дело происходило в 1952 году. Я многого не понимал, но дядю послушал и с этой песней на людях не выступал…

(По поводу этих воспоминаний Беба, дочь дяди Соломона, мне написала следующее: "… Твоя песня на мотив "Тонкой рябины" мне напомнила о вечном страхе галутных евреев. Папа никогда не произносил фамилию нашей бабушки АБАРБАНЕЛ[1]. Он всю жизнь боялся, что в этой Б-гом проклятой стране изничтожат только за то, что ты – пусть и 500 лет назад – принадлежал к неподходящему классу. Может быть, благодаря его осторожности, мудрости мы уцелели...")

Как бы то ни было, а у нас не было ни шкафа, ни комода. Да, да, вместо них у нас был некрашеный сундук из толстых досок, кажется, привезенный еще из Ленинграда. В нем хранилась пасхальная посуда, дедушкино фамильное серебро (впрочем, мы ели тоже серебряными ложками и вилками – просто других у нас не было) и какие-то вещи (простыни, скатерти и еще что-то подобное).

На кухне были полки для посуды, сделанные дедушкой из досок собственноручно. В комнате между западной стеной и печкой была ниша, где на приколоченной к стенке вешалке висела наша одежда. Для большей эстетики ниша была аккуратно завешена – уже не помню, чем. А в углу, между восточной и южной стенами, стояло некое подобие комода из фанеры с дверцами на завесах – тоже самодельное. Сооружение это было тоже чем-то накрыто – то ли скатертью, то ли простыней – тоже не помню, чем именно.

В центре комнаты, параллельно южной стене, располагался огромный, крепко сколоченный деревянный стол в форме прямоугольника. По будням он был покрыт клеёнкой (тоже ленинградской), а в честь субботы его покрывали красной скатертью ("ДЫ РЭЙТЭ ТЫШТЭХ" – это вам не просто какая-то там "красная скатерть", а "Эта Красная Скатерть", хотя надо сказать, что она была двуцветной). Дедушка купил её за 4 рубля, "ЕЩЁ В МИРНОЕ ВРЕМЯ", т.е. до 1913 года, и она долгие годы служила нам верой и правдой, освежая и украшая нашу квартиру. Фрида, жена моя, сочла эту скатерть немодной, и мы перестали ею пользоваться. А потом, где-то в 80-е годы, жена отдала ее своей подруге для дачи. Я об этом ничего не знал, а когда узнал, очень огорчился. Честно говоря, мне до сих пор жаль этой скатерти!

Для полноты картины добавим, что вдоль южной и западной стен комнаты стояло 3 кровати. Точнее, это были койки (по-видимому, их маме выдали в госпитале, по месту работы), на которых спали мама, бабушка и дедушка. А я где спал? На ночь между маминой кроватью и столом параллельно выстраивался ряд из 4-х стульев, и на них мне стелили постель. А когда бабушки не стало, я унаследовал её кровать, и проблема со стульями отпала сама собой. Но вот что ещё знаменательно: кровати были застелены пикейными покрывалами (тоже из довоенных, а может быть, ещё с дореволюционных времен). Эти пикейные покрывала совершили чудо: после нашего переезда из госпитальной казармы в эту однокомнатную квартиру (с большой кухней и без удобств) с красиво застланными кроватями – я, тогда еще в возрасте восьми лет, отказался от своей любимой игры: скакать на кроватях, как на батуте. И надо же – раньше, в казарме, мама никак не могла отучить меня от этого баловства, а стоило переехать и красиво застелить кровати, как я сам прекратил это непотребное занятие! О нашей жизни в казарме, на улице Ворошилова, я еще расскажу. А пока вернемся на Пушкинскую.

А вот что у нас было из мебели – так это мой письменный стол, который мама приобрела уже после смерти бабушки, году так в 1952-м. Это был большой фанерный канцелярский стол, с очень неудобными отделениями, наподобие тех, которые стояли в мелких советских учреждениях. Вначале он помещался у нас в комнате, у восточной стены, потом его перенесли в кухню, к самому окну. Кухню мы перегородили занавеской, разделив её на собственно кухню и "мой кабинет". Дедушка с неодобрением отнесся к этой перестановке и называл мой кабинет не иначе, как "ДЭР КАБАН" ("дэр" – определенный артикль, а "кабан" перевода не требует).

Итак, я, по-моему, достаточно подробно описал обстановку в доме врача, весьма уважаемого в городе. Мама тогда работала на 1,75 ставки (или только на полторы?) и имела ограниченную "частную практику".

Ну-с, так какую же мебель купила мама? Как говорил мой дедушка: "НУ, КАК ЗИХ ШЕЙМ УЙС!" (в смысле, "ОПОРОЖНИСЬ УЖЕ!"). А купила мама ни больше, ни меньше, как пружинный матрас, покрытый тканью. И сделали ремонт.

На время ремонта мы поместили дедушку в больницу. Он в то время вёл себя уже достаточно неадекватно. Вот сейчас, в момент писания, я вспомнил эпизод, о том, как он с довольным видом мне рассказывал, что-де в туалете на подоконнике стояла банка "с хор-р-рошим компотом" ("МИТ А ГУТ-Т-ТН КОМПОТ"), и он её с удовольствием выпил. Боюсь, не была ли это… моча диабетика.

Так вот, мы, как я уже говорил, поместили дедушку в больницу, а сами на его деньги сделали ремонт: побелили стены и потолок; деревянный пол из широких досок (неполированных, конечно) покрыли масляной краской (то ли зеленого, то ли красного, то ли коричневого цвета, ну да я их все равно не различаю: я дальтоник) и купили вот этот самый пружинный матрац.

В доме мы (это я посоветовал, вот я какой умный!) переставили мебель. И мы вернули письменный стол в комнату, на старое место, перенесли упомянутый выше сундук с северной стены, где печка, к восточной стене, где 2 окна, водрузили на этот сундук новокупленный пружинный матрац и окрестили сие сооружение КУШЕТКОЙ. Вот.

Таким вот образом мы истратили дедушкины сбережения. А когда его забрали из больницы, дедушка уже ничего не помнил. Новый облик квартиры ему очень понравился ("А ГУТ-Т-ТЭ ДЫРЭ!" – "хор-р-рошая квартира!"). Правда, иногда он вспоминал: "НОР МИР hОБН ДОХ НОХ ДЫ АЛТЭ УНЗЭРЭ ДЫРЭ" ("но ведь мы имеем еще нашу старую квартиру!") – но эти воспоминания его не тревожили. Помнится, он, кажется, пересчитывал свои старые облигации, которые стал именовать "ДЫ ВЭКСЛЭХ" ("векселя"), но старого долга никогда от мамы не требовал. Все забыл! И почти каждый день, после того, как мы убирали в комнате и стелили Красную Скатерть, дедушка говорил: "АЛЦ ВАЙЗТ ЗИХ МИР УЙС, АЗ hАЙНТ ИЗ ШАБЭС" ("все мне мерещится, что сегодня суббота!")

ЧЕМОДАН

Настало время сознаться еще в одном проступке. Теперь уже – о проступке дедушки, а пассивными соучастниками были мы все.

Это было в блокадном Ленинграде (еще до моего знаменитого экзамена по СПИСКУ ЗНАНИЙ"). Дядя Соломон (младший и самый любимый дедушкин брат) с семьей готовились к эвакуации, и дедушка их провожал. Вернувшись с проводов, он принес домой чемодан, который, по его словам, дядя Соломон забыл на вокзале. В чемодане оказались продукты. И, по-видимому, бормашина, изъятая у нас при обыске (помните, я писал о ней в третьей главе), тоже была из этого чемодана (это я сейчас так подумал – в процессе написания воспоминаний). И хотя бабушка, конечно, догадывалась, что дядя Соломон не просто "забыл" этот чемодан, но продукты мы ели. Ели все. И я тоже. И дедушка с оттенком неодобрения говорил: "ОТ ВОС ФАРА МАЙХОЛИМ hОБН ЗЭЙ ГИГЕСН!" ("Вот какие яства они ели!"). Я всего этого, конечно, не помню. А вот что я таки да помню, так это, что где-то в 1944-1945 году у нас возобновилась переписка с дядей Соломоном, а до этого ее не было (я смутно помню, что в доме говорили о каких-то НАТЯНУТЫХ ОТНОШЕНИЯХ).

Эту историю мне мама рассказала много-много лет спустя, после смерти не только дедушки, но и дяди Соломона. И передала мне разговор, который был у нее с дядей, когда тот, незадолго до дедушкиной смерти, приехал к нам в Каменец.

Дядя Соломон спросил маму: "Соня, ты заметила, что в какой-то период во время блокады у вас неожиданно улучшилось питание?" И хотя мама сразу догадалась, что он имел в виду, но она, честно глядя в глаза своему дяде, сказала: "Нет, а что?" И дядя Соломон ей рассказал, как во время проводов Арон все время крутился возле этого чемодана, а потом – то ли в поезде, то ли по прибытии, не помню точно – они обнаружили его исчезновение. "ДЭМ БЭСТН УНЗЭР ЧЕМОДАН hОТ ЭР ЦУГЕНУМЭН…" ("наш лучший чемодан он забрал") – дядины слова мама повторила на идиш (а сам этот разговор вёлся на русском).

Семья дяди после этого обиделась на нас и прервала отношения. Но потом, 2-3 года спустя, дядя Соломон с тетей Маней решили, что если эти продукты помогли нам выжить в блокадный голод, то слава Б-гу, и нечего больше сердиться. И наши теплые родственные отношения возобновились.

И даже сейчас, через много-много лет, когда я пишу черновики своих воспоминаний, у меня снова и снова на глаза наворачиваются слезы, и кислый комок подкатывает к горлу, и крылья носа подергиваются от чувства стыда…

Спасибо вам, покойные дядя Соломон и тетя Маня, любимые вы мои! Спасибо за то, что не затаили на нас зла и потом много-много раз помогали нашей семье. И что за два года до дедушкиной смерти вы, дядя Соломон, приехали к своему брату Арону в Каменец-Подольск, приехали, как вы сказали, с целью "ДАФКЕ АФ НИШТ ЦУКРИГН-ЗИХ" ("специально, чтобы не поссориться!"). Впрочем, тогда уже с дедушкой поссориться было просто невозможно – слишком выраженным у него уже было старческое слабоумие.

…А мне все равно до сих пор стыдно. Как говорится, "ВОР ПРОЩЁННЫЙ – ЧТО КОНЬ ЛЕЧЁНЫЙ, ЧТО…" ну, словом, здесь говорится о нашем соплеменнике, принявшем христианство и тем самым лишившим себя, по Закону о возвращении, права на алию…

Прошло почти четыре года с тех пор, как был написан этот эпизод. Дочь дяди Соломона, Беба, и её муж, Матвей Залманович Львовский, резко осудили меня за то, что я предаю гласности проступок своего дедушки, их дяди. Я приведу дословные фрагменты из их писем.

Из письма Белы Соломоновны от 9.01.03. «Моисей, я хочу остановиться на той разнице, о которой я неоднократно говорила. Мои воспоминания построены на основном постулате: «Об ушедших говорить только хорошее или ничего». Это не КВН, и превращать человеческие ошибки или недостатки в предмет для высмеивания, мне кажется, не достойно… …Я ответственно тебе заявляю, что ни я, ни Фима (старший сын дяди Соломона – М.Р.), мы не знали об этом, и только из твоего покаяния я об этом узнала. Да, в Заповедях сказано: «НЕ УКРАДИ, НЕ УБЕЙ». Но еврейская религия – самая человечная, и, как мне известно, если человек нарушил Заповедь из чисто альтруистических мотивов, с целью спасения жизни, то это прощается. Конечно, этот факт не украшал дядю Арона, но говорить об этом не надо… Мои слова «Помни о том, как слово твоё отзовётся» – это не пустая фраза. У вас взрослые дети, внуки, а будут и правнуки. Какое у них сложится впечатление о своих предках?

…В печати почти каждый день можно прочесть очередную статью об очередном в прошлом уважаемом человеке, что у него оказывается столько грехов и чёрных пятен, что диву даёшься. А в основном, пишут люди, которые просто хотят либо свести счёты, либо показать, что они «тоже не пальцем сделаны»… С твоими воспоминаниями знаком только Матвей, остальным мне стыдно их показать…»

Не менее резко отзывается об этих страницах моих мемуаров и Матвей Залманович. Вот что он пишет:

«…Очень огорчительно, что ты выставляешь своего деда в крайне негативном свете. Я прожил в семье С.Х. Липина 23 года. Это были лучшие годы в моей жизни – годы ежедневного общения с умными, мудрыми и благородными людьми. Я не знал твоего деда, тем не менее я уважительно относился к нему, потому что в нашем доме могли допустить лишь лёгкую иронию в адрес близкого, но ничего оскорбительного.

Прочитав в твоём эссе о недостойном поступке твоего дедушки в те далёкие блокадные 40-е годы – о поступке, который вызывает у тебя сегодня приступ изжоги – я решаюсь дать истинную оценку происшедшего, если оно имело место в действительности.

Во-первых, он тем самым спас жизнь своих родных, в том числе и тебя, носящего его гены.

Во-вторых, почему ты думаешь, что твой дед в Yom Kippur не попросил прощения у Б-га, а Соломон Хаимович не просил Б-га простить своего брата?

Полагаю, что это имело место, потому что с момента моего прихода в дом Липиных я не только не слышал упрёка в адрес твоего деда, но, наоборот, ему помогали. Имею честь сообщить тебе, что посильную помощь вашей семье оказывал и я, бегая по всему городу в поисках исключительно дефицитного лекарства для твоей бабушки[2].

Я думаю, что ты перешёл моральные границы осуждения твоего дедушки, тем более что ты не можешь иметь к нему личных претензий. Если не ошибаюсь, тебе в России приходилось исполнять функции проктолога, и довольно неплохо. Но становиться душевным проктологом тебе не пристало.

Мне кажется, что независимо от тех событий, которые были, и суть которых можно объяснить лишь реалиями того времени, роль твоего дедушки в твоей жизни и в жизни твоей семьи должна освещаться с величайшей деликатностью, не затрагивая душу умершего. Он не может тебе возразить.

Память о твоём дедушке священна. Не обязательно его делать святым, но то, что ты и твои потомки – его потомки и его суть – надо помнить всегда…»

Я не буду ничего говорить по поводу этих горьких и в чём-то справедливых слов упрёка. Просто, читатель, я довожу их до твоего сведения. Что есть и такое мнение. Остальное – пусть доскажет сам текст моих мемуаров. А выводы делай ты сам. И чтобы облегчить тебе, читатель, (а может быть, наоборот, чтобы затруднить) твою мыслительную работу, я переношу именно сюда два фрагмента, написанных мной более чем за два года до получения от Белы Соломоновны и Матвея Залмановича этого, причинившего мне боль, их письма. Пожалуй, эти фрагменты достойны отдельной главы.

Глава 6. ДЕДУШКИНЫ УРОКИ УРОКИ МАТЕМАТИКИ

Наверное, одно из первых понятий, которое я получил благодаря дедушке, это понятие о счете. Уже в 4 года я умел считать на трех языках (русский, идиш и древнееврейский). Помните, как по пресловутому списку знаний экзаменовал меня дедушка перед строгой комиссией из Ленинградского дома пионеров? Как он демонстрировал мои математические знания, заставляя считать – сначала подряд, затем десятками, сотнями, тысячами и т.д.; требовал считать то на русском языке, то на идиш, то на древнееврейском? И хотя дедушка не знал названий чисел, больших миллиарда, но он мне дал четкое представление о бесконечности числового ряда (или, по его терминологии, «ВПЛОТЬ ДО БЕЗГРАНИЧНОГО»).

Лет в пять я научился от него четырем действиям арифметики, и дедушка заставлял меня складывать длинные столбцы многозначных чисел, умножать или делить углом. Я не любил эти упражнения, они меня утомляли, но ослушаться я не смел. И – в угоду дедушке – вычислял, вычислял, вычислял…

Потом дедушка показал мне, как вычисляют часть от части. Т.е., на вопрос, например, «СКОЛЬКО БУДЕТ ТРИ ПЯТЫХ ОТ ЧЕТЫРЕХ СЕДЬМЫХ?» я должен был перемножить соответственно числители и знаменатели и ответить: «ДВЕНАДЦАТЬ ТРИДЦАТЬПЯТЫХ!», что я, разумеется, и делал. Забавно, что при этом я совершенно не представляя себе физического или математического смысла содеянного. И только много лет спустя, где-то в третьем (или четвертом?) классе, я узнал, что, оказывается, я уже давно умею перемножать простые дроби.

"ДЕДУШКИН ПРИЕМ"

Где-то в возрасте шести лет – когда я уже знал все 4 действия над многозначными числами, складывал, вычитал и умножал столбиком, а делил углом – дедушка показал мне очень красивый прием запоминания на пальцах таблицы умножения чисел от 6 до 10. Этого приема я не слышал ни от одного учителя (а у меня много друзей-педагогов) и не встречал ни в одной научно-популярной математической книге (а я их немало перечитал), поэтому описываю его так подробно. Право же, он достоин того, чтобы дети его знали. Пусть же он войдет в историю как "ДЕДУШКИН ПРИЕМ", а для членов нашего рода – как "ПРИЕМ ДЕДУШКИ АРОНА"! Итак:

1. Присвойте числа от 6 до 10 пальцам каждой руки, начиная от мизинца и кончая большим пальцем.

2. Соедините на обеих руках пальцы, соответствующие тем числам, которые вы хотите перемножить.

3. СУММА пальцев на двух руках между соединившимися пальцами и мизинцами даст вам число ДЕСЯТКОВ произведения.

4. ПРОИЗВЕДЕНИЕ чисел пальцев, оставшихся на каждой руке, даст вам число ЕДИНИЦ произведения.

НАПРИМЕР: нужно умножить 6 на 8. Приложите мизинец левой руки (число 6) к среднему пальцу правой руки (число 8). В сторону мизинцев у вас будет 1+3=4 пальца – это 4 десятка. Оставшиеся по другую сторону пальцы (в направлении большого – 4 на левой руке и 2 – на правой) нужно перемножить (предполагается, что таблицу умножения в пределах 5 х 5 вы все-таки знаете), и вы получите 4 х 2 = 8 единиц. Итак, 6 х 8 = (1+3)х10 + 4х2 = 48

ПРИМЕЧАНИЕ. Для произведений чисел меньших, чем 7х7, есть особенность: 6х6 = 20+16 и 6х7 = 30+12, но это не снижает ценности метода.

Объяснить этот способ для тех, кто знает алгебру, не представляет труда. Обозначим наши СОМНОЖИТЕЛИ выражениями: (10 – а) и (10 – b), где 10 – число пальцев на руках, а "а" и "b" – количество оставшихся пальцев на руке от большого пальца до одного из сомножителей (Например, для числа 8 – СРЕДНИЙ ПАЛЕЦ – а=2). Проведем умножение: (10-а) х (10-b) = 100 – 10(а+b)= 10х[10 – (a+b)] + ab. Здесь ЧИСЛО ДЕСЯТКОВ [10 – (a+b)] = (5-a) + (5-b) соответствует СУММЕ соединенных пальцев со стороны мизинцев, а ЧИСЛО ЕДИНИЦ ab есть ПРОИЗВЕДЕНИЕ оставшихся пальцев рук.

Насколько же проще СДЕЛАТЬ ЭТО на пальцах, чем ЧИТАТЬ ОПИСАНИЕ процесса! Недаром в известной притче, когда Сороконожку просили описать, в каком порядке она в процессе ходьбы передвигает своими сорока ножками, она беспомощно остановилась и не смогла сделать ни шага!

А ИДИШЕ hАРЦ (Еврейское сердце)

Не знаю, передаётся ли оно по наследству или воспитывается. Если воспитывается, то где-то лет, наверное, с пяти, я стал заслушиваться рассказами дедушки о еврейской истории из ТАНАХа. От него я узнал о грехопадении Адама, о жертвоприношении Авраама и – как основной вывод из этой легенды – о категорическом запрете на человеческие жертвоприношения. Стало понятным, что именно вражда Исава к Иакову положила начало моих страданий от антисемитизма. Интереснее всяких сказок были для меня приключения и подвиги Иосифа и Мейше-рабэйну, закончившиеся чудесным исходом евреев из Египта. Особенно мне при этом нравилось, что меня тоже зовут Мейше, а дедушку – Ейсиф-Арн.

Очень любил я еврейские праздники. Они у нас всегда проходили торжественно и весело. Стелилась на стол знаменитая «ДЫ РЭЙТЭ ТЫШТЭХ» («Эта Красная Скатерть», я уже упоминал о ней). Бабушка готовила праздничный обед. Был цимес, куриный бульон; мне всегда доставалась «полочка»[3]; обязательно был свежесваренный компот… Дедушка делал кидеш над бокалом вина.

Помню, у нас на праздничном столе всегда стояли старинные серебряные бокалы и рюмки. Увы, дальнейшая их судьба печальна! В восьмидесятых годах нам пришлось продать две трети наших сокровищ: треть пошла на оплату репетитора для Ильи перед его поступлением в институт, а через три года – ещё одна треть ушла на нашу с Фридой поездку к Илье в армию, на его присягу. «Плакала Саша, как лес вырубали…» – цитировал я классику, когда мы с сыном в первый раз несли в государственную скупку наше фамильное серебро.

Кстати, ещё о бокалах. На Пейсах мы выставляли для Эйлиеhу-hанови (Ильи-пророка) лучший серебряный бокал, наполненный вином, раскрывали широко дверь, и дедушка приветствовал его приход словами: «БОРУХ-hА-БА…» («Благословен будь, приходящий…» – как там дальше, я не помню). При этом мне показывали: «Вот видишь, количество вина в бокале немного уменьшилось. Значит, он отпил!» И меня всегда мучил вопрос: «Если Илья-пророк заходит в каждую еврейскую семью и выпивает хоть по такой маленькой капельке, то не опьянеет ли он о такого большого количества выпитого вина?». Кажется, я даже как-то спросил об этом, и бабушка меня успокоила на этот счет.

Чем ещё мне запомнился Пейсах – это четырьмя традиционными вопросами («ДЫ ФИР КАШЕС»). Я их задавал на идиш, своими словами, а не заученным текстом. Потом, когда я стал немного постарше (лет в 7 или в 8?), мама решила подготовить дедушке сюрприз: научить меня произносить эти вопросы на ЛОШН КЕЙДЭШ («СВЯЩЕННЫЙ ЯЗЫК», ашкеназийский вариант иврита). И этот текст «МА НИШТА’НО hАЛА’ЙЛО hАЗЭ…» (вместо «МА НИШТАНА’ hАЛАЙЛА’ hАЗЭ…», как говорят на современном иврите) я помню до сих пор. И помню анекдот, который по этому поводу рассказывала мама. Как один русский, побывав однажды на пасхальном сэйдере, поделился впечатлениями: «Ничего не понял! Дети там спорили и никак не могли поделить между собой штаны. Каждый кричал: «МОИ ШТАНЫ!» – «НЕТ, МОИ ШТАНЫ!»…

Еще, помню, как-то я высказал опасение: как это я должен буду украсть афикоман у дедушки – ведь я не мог и подумать без страха и отвращения о краже. Мама меня успокоила, что это такая традиция, поэтому можно. А потом я сам полюбил эту игру. Главным образом, потому, что за возвращенный афикоман можно было получить выкуп. А дедушка, конечно же, отворачивался специально для того, чтобы я мог спокойно его выкрасть.

Потом, через много лет, когда я уже стал взрослее, а дедушка, наоборот, начинал впадать в детство, но мы с мамой – уже ради дедушки – делали пасхальный сэйдэр, помню, был такой случай, когда дедушка тщательно караулил свой афикоман, и мне таки не удалось его похитить. Не помню, чем все это кончилось, но я тогда задумался, что, возможно, дедушка уже не тот.

Бабушка на праздники (не всегда) готовила фаршированную рыбу. И при этом, помню, как дедушка пел речитативом (раньше я подозревал, что это его собственное сочинение, потом выяснилось, что есть такая песня!):

«БА ДЫ ГРЭЙСЭ ГВИРН ИЗ ДОГИМ – ФИШ – hЭЙСТОС – ГЕФИЛТЭ ЩУКЕ…» («У больших богачей ДОГИМ /на иврите/ – РЫБА – означает ФАРШИРОВАННАЯ ЩУКА…»), «…УН БА УНДЗ, КАПЦОНИМЛЭХ, ИЗ ДОГИМ – УЙСГИВЭЙКТЭ hЭРИНГ!» («а у нас, нищеньких, РЫБА – это ВЫМОЧЕННАЯ СЕЛЁДКА!»)

И было еще несколько подобных речитативных куплетов – о том, что означает БОСОР, ЯИН, ЛЕХЕМ (МЯСО, ВИНО, ХЛЕБ) и другие яства БА ДЫ ГРЭЙСЭ ГВИРН (у больших богачей) и БА УНДЗ, КАПЦОНИМЛЭХ (у нас, у нищеньких) – но я их не запомнил.

Каждый праздник оставил во мне свой след. Ханука почему-то помнится мне не традиционными ЛАТКЕС (о них я узнал только в Израиле), а только ХАНУКЕ-ГЕЛТ (деньгами, которые давались детям на ханука). Причем дедушка давал мне обычно число денег, кратное 18 (ибо по еврейскому написанию, число 18 соответствует буквам ХЕТ-ЮД, составляющим слово ХАЙ, что означает «ЖИЗНЬ»; число 18 имеет особое значение в еврейской символике). А в один из последних лет дедушкиной жизни, когда я был уже великовозрастным лбом, а дедушка впадал в детство, и я намекнул ему, что «АФ ХАНУКЕ ДАРФМЭН ГЕБН ХАНУКЕ-ГЕЛТ» («на ханука положено давать ханукальные деньги»), дедушка резонно заявил: «НУ, ИЗ ГИБ!» («Ну, так давай!»)

Еще одна ханукальная деталь. У нас никогда не было ханукии, и дедушка жалел денег, чтобы покупать большое количество свечей (в продаже были только большие стеариновые свечи, а на весь праздник их требовалось – ни много, ни мало – 36[4] штук!). Так вот, дедушка находил выход и из этого положения: Просто каждый день зажигал одну-единственную свечу и говорил: «ДОС ИЗ ДЫ ЭРШТЭ ЛИХТЛ…» («Это первая свеча…»), «ДОС ИЗ ДЫ ЦВЭЙТЭ ЛИХТЛ…» («Это вторая свеча…»), «ДОС ИЗ ДЫ ЗИБЭТЭ ЛИХТЛ…» («Это седьмая свеча…») и так далее.

Праздник ПУРИМ помнится мне чтением МЕГИЛАТ ЭСТЭР (дедушка называл ее МЕГИ’ЛЭС ЭСТЭР, или просто на идиш – «ДЫ МЕГИЛЭ»). Как известно, всегда при чтении, если произносилось имя «АМАН» (по ашкеназийской традиции – «hОМЭН»), слушатели (дети) должны стучать специальными колотушками (у меня таковой не было, я стучал ложкой об стол), чтобы заглушить ненавистное имя. Я напряженно вслушивался в незнакомые слова МЕГИЛЫ, чтобы не пропустить момента, и вдарить с шумом по проклятому слову.

А еще, помню, бабушка всегда пекла на пурим hОМЕНТАШ (маковые пирожки треугольной формы, напоминающие сумку Амана; здесь, в Израиле, их называют «ОЗНЭЙ АМАН» – «УШИ АМАНА»; неужели у Амана действительно были такие уши треугольной формы?).

Эту дедушкину МЕГИЛАТ ЭСТЭР – красивый пергаментный свиток в металлическом футляре – я честно перевез через границу. Честно, т.е. отнёс в библиотеку им. Ленина на экспертизу (до сих пор помню эту многочасовую очередь), получил официальное разрешение на вывоз, уплатил соответствующую государственную пошлину (уже не помню, сколько, но, по советским масштабам, приличную сумму) и в опечатанном виде, со всеми полагающимися справками и печатями гордо пронёс через контрольно-пропускной пункт. Я до сих пор горжусь этим поступком, дорожу этой МЕГИЛОЙ как ценной реликвией, раздумываю, кому из внуков (или внучек) передать её в наследство. Я буду очень огорчен, если моим потомкам ценность этого памятника, возрастающая из поколения в поколение, покажется ничтожной.

А вот воспоминание, связанное с праздником СУКЕС (по-нашему, по-израильски – СУККОТ). Конечно, никакой сукки у нас не было (дедушка слово «СУККА» переводил мне на русский язык как «БУДКА»; правильно, конечно, «ШАЛАШ» или «КУЩИ»). Кажется, у одного еврея в Каменце была сукка (в моей памяти застряла фраза «БА ШЕЙНЗОНЕН ИЗ ФРАНЭН А СУКЕ» – «У Шейнзона есть сукка»). Но я там не бывал и никогда в России не видел настоящей сукки. А однажды, когда мне было лет 8 или, максимум, 9, т.е. в 3-м или 4-м классе, я вдруг сложил на праздник СУКЕС стишок на идиш (если, конечно, это можно назвать стишком). Я в то время уже был классным поэтом (т.е. поэтом, известным в пределах своего 3-го или 4-го класса «Б»), но писать на идиш раньше не пробовал. Вот они, эти стихи, с моим подстрочным переводом. Милые потомки, не судите качество! Лучше прочувствуйте его детскую непосредственность, эмоциональный запал. Говорят, что «поэзия – это то, что остается, если убрать стихи». Стихов тут нет и в помине – так что остаётся одна только чистая поэзия. Но прочувствовать ее можно, только читая текст на идиш! А те, кто не знают идиш, вслушайтесь в мелодию, я специально для вас расставил ударения.

И’дн та’ерэ, гут йо’мтэйв!	Евреи, милые, доброго праздника!
hа’йнт из до’х а грэ’йсэр йо’мтэйв!	Сегодня ведь большой праздник!
hа’йнт из до’х а йо’мтэйв су’кес,	Сегодня ведь праздник СУКЕС,
Да’рфмэн э’сн ми’р ин с’укес…	Должны мы кушать в сукках…
Су’кес и’з ба у’ндз нито’…	Сукк у нас нет…

На большее – увы! – у меня не хватило пороху на идиш, поэтому я закончил шестистишие, хотя и в рифму, но по-русски:

А вообще-то, симптомы болезни «А ИДИШЕ hАРЦ» (еврейское сердце) у меня наблюдались еще с дошкольного возраста. Я помню, как я плакал, когда бабушка пела драматическую песню о прекрасной Розе, выброшенной на дорогу:

Может быть, кто-либо не понял, что речь идет именно о еврейском народе, о его изгнании и галутной судьбе? Для таких, непонятливых, там были и такие строки:

И мне так больно было за моё еврейское племя, бедное, всегда и всеми гонимое… И какой же был для нас выход? Бабушкина песня оставляла нам мечту о спасении, надежду на приход Мешиаха (Мессии)– Избавителя:

Пользуюсь случаем засвидетельствовать, что бабушка моя всю жизнь жила верой в неизбежный приход Мессии. Она была даже уверена, что евреев называют ЖИДАМИ лишь потому, что они все время ОЖИДАЮТ прихода Мессии. Вряд ли бабушка была знакома с каламбуром Стивы Облонского, рождённым во время изнурительного ожидания Стивой какого-то еврея по какому-то делу (одолжить денег? А иначе зачем бы тому идти к еврею?): «Дело было до жида – я и ДОЖИДАЛСЯ».

Но ведь хочется как-то и ускорить приход Мессии. На этот счет у бабушки тоже была песня. В моей памяти от неё сохранился только сюжет и заключительное двустишие.

Дочка спрашивает: «Почему ты, мама, так часто плачешь?» И мама в ответ рассказывает, что перед очами Творца есть чаша, а в неё стекаются наши еврейские слёзы. И когда эта чаша переполнится через край, на землю придет Избавитель-Мессия. «И поэтому, – говорит мать, – я так плачу. Для того, чтобы…»

Кроме вышеизложенных мессианских воззрений в народе Израиля со временем появились новые, уже сионистские веяния. В нашем клане первой сионисткой стала тётя Нехама, мамина двоюродная сестра, дочь самого старшего дедушкиного брата, дяди Хацкеля. Того самого дяди Хацкеля, который умер в ленинградскую блокаду, и последним его словом было «ТОhЭЙР!» («таhор!» – «очистившийся!»). Тётя Нехама в конце двадцатых годов уехала в подмандатную Палестину и была там в числе ХАЛУЦИМ (пионеров), строителей еврейского ишува. В нашем доме имя её, НЕХАМА, всегда произносилось с особым благоговением.

Мой же дедушка, будучи, бесспорно, патриотом еврейского народа, патриотом ИДИШКАЙТ, в то же время был принципиальным противником стержневой идеи сионизма – создания отдельного еврейского государства. Почему? Да именно исходя из интересов безопасности нашего еврейского народа. Вот подумайте сами: если появится на свете еще один такой злодей, как Гитлер, и опять поставит своей целью уничтожить еврейский народ, то – найдя всех евреев собранными в одном месте – он легче сможет осуществить свой кровавый замысел. А вот когда евреи рассеяны по всему свету – пусть-ка попробует уничтожить их всех! Не выйдет – кто-нибудь наверняка да останется на развод!

Перечёл написанное, и моя детская память вдруг оживила дословную реплику дедушки: «…УН ТОМЭР ЭСТ КУМЭН НОХ ЭЙНЭР А hИТЛЭР…» («…А если придет ещё какой-нибудь гитлер…» – дедушка употребил это слово с неопределенным артиклем – «…ЭЙНЭР А hИТЛЭР…», поэтому его следует переводить как имя нарицательное, с маленькой буквы). Это говорилось в конце 40-х годов, когда дедушка был ещё в здравом уме, а государство Израиль только-только начинало становиться. А что касается мрачного пророчества (что этому гитлеру удастся уничтожить собранных вместе евреев) – то иногда дедушка попадал своими высказываниями прямо в точку, а иногда – пальцем в небо. И остаётся только молить Б-га, чтобы данное предсказание оказалось отнесённым не к первой, а ко второй категории!…

Глава 7. ЭВАКОГОСПИТАЛЬ 58-46

(1944 – март 1945г., Юрьев-Польский Ивановской Области – Каменец-Подольск, Украина)

Начну с истории моего спасения. Благодаря шахматам. И дедушке. Или, наоборот, благодаря дедушке и шахматам. Конечно же, всё, что произошло тогда, в марте 1945 года, можно рассматривать как трагическую цепь случайных событий. Но не играй я тогда в шахматы, и не имей дедушка своего специфического характера – меня тоже могло бы не быть.

АЛИК БЕРМАНТ И ДРУГИЕ МОИ ТОВАРИЩИ

Итак, представляю вам моего тогдашнего постоянного шахматного партнера. Алик Бермант. Он мне казался очень большим, просто огромным. Действительно, он был вдвое старше меня: мне было 6 лет, а ему – 12-13 лет; я еще не ходил в школу, хотя умел уже читать и писать, и знал все 4 действия арифметики, а он учился то ли в 5-м, то ли в 6-м классе. Математика у него шла туговато (хотя он для Натки из 4-го класса решал примеры по арифметике; помню, как Алик ворчал по этому поводу; о Натке я расскажу немного позже). Зато по литературе, истории и географии у него были, как я слышал от мамы, "ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКИЕ ПОЗНАНИЯ". У него была богатейшая фантазия, а я был благодарным слушателем. От Алика я впервые услышал о Тиле Уленшпигеле. Ах, как я хохотал над сценой дуэли! Помните, когда Тиль, вооруженный метлой против шпаги, валит своего незадачливого противника на землю, тычет ему в лицо свое "оружие" и приговаривает: "Проси прощенья, а то съешь всю метлу! Проси прощенья, а то съешь всю метлу!"

Помню, он придумывал игры в "межпланетные путешествия" (а это было в 1944-1945 году, за 17 лет до полета Гагарина); в «подземную лодку» (устройство, которое могло, как крот, передвигаться под толщей земли). А ещё мы с ним организовывали "покушение на Гитлера" (война-то только приближалась к концу).

Мама моя как-то спросила Алика: "С кем тебе, Алик, интереснее – с Мосей или с Эдиком?". На что Алик рассудительно ответил: "Это, Сарра Ароновна, смотря, чем заниматься. Если побегать – то с Эдиком, конечно, интереснее. А если поговорить о чём-нибудь, то интереснее с Мосей".

Стихов он почему-то не писал. Хотя в моей памяти сохранились 2 строчки из его единственного стихотворения о летчике Покрышкине – трижды Герое Советского Союза:

Остального я не запомнил. Наверное, просто не понял.

Я назвал имена Эдика и Натки. Теперь надо сказать несколько слов о всей нашей компании, о детях сотрудников эвакогоспиталя 5846 (помните, я упоминал этот номер. Сюда мобилизовали мою маму в 1943 году, а в 1944 году мы после обыска переехали к ней из Сибири в Юрьев-Польский. Вскоре этот госпиталь по настоянию его начальника – д-ра Вейца Израиля Моисеевича – был переведен на его родину – в город Каменец-Подольский, откуда только-только выгнали фашистов).

Итак, знакомьтесь: две породненные семьи Богорад и Левиных (брат и сестра Богорады переженились соответственно с сестрой и братом Левиными). Мужчины были на фронте ("жиды ведь не воевали!"), а матери, сохранившие свои девичьи фамилии, – Софья Борисовна Левина, врач, с 2-мя детьми Богорадами, и Марья Наумовна Богорад, бухгалтер, с 3-мя сыновьями Левиными – все вместе жили в одной комнате (правда, больши-и-их размеров). Д-р Вейц жаловался моей маме: "Сначала одна приходит с претензиями: "У меня пятеро детей!", потом другая требует: "У меня пятеро детей!" Так сколько же у них детей?"

Ну а дети – каждый имел не только имя, но и кличку. Придется их все перечислить.

1. Эдик Богорад – лет 11, имел прозвище "СВИНЬЯ ГОЛЛАНДСКАЯ", потому что был среди них самым толстым.

2. Лиля Богорад – лет 8, второгодница в первом классе. Кличка – "БОМБА-ГЛИНА" ("бомба" – потому что была вспыльчивой, «глина» – потому что маленькой любила возиться с глиной). Она запомнилась мне тем, что всегда врала. И мать её, Софья Борисовна, ничего не имела против этого. Даже наоборот, она ещё поучала мою маму: "ВОТ, САРРА АРОНОВНА, ВАШ МОСЯ ГОВОРИТ ПРАВДУ, ТАК ЕМУ БУДЕТ ТРУДНО ЖИТЬ. А МОЯ ЛИЛЯ ВСЕГДА СУМЕЕТ ВЫЙТИ ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ…"

А мой дедушка дал Лиле другое прозвище. Вообще-то мой дедушка был большим снобом. Ещё, когда моя мама была маленькой, дедушка с осуждением относился к такому времяпровождению, как чтение беллетристики. Он называл это "БЭЙЛЕ-СТРИСКЕ" (не уверен, что такое словосочетание имеет осмысленный перевод). Но однажды, когда он увидел, что мама играет в шахматы со своей младшей подругой (кстати, русской), он заметил: "ЭЙДЭР ШПИЛН МИТ А ПИСЭРКЕ ИН ШАХМАТ, ИЗ БЭСЭР ЦУ ЛЭЕНЕН БЭЙЛЕ-СТРИСКЕ" (Чем играть в шахматы с ПИСЭРКОЙ – это слово переводу не подлежит – уж лучше читать беллетристику). Так вот, этой Лиле он тоже придумал снобистское прозвище: "ЛЕЙКЕ ДЫ КУРЦЭ ОН А РЭЙС" ("Лейка" – так он перевел на идиш ее имя "Лиля"; "ДЫ КУРЦЭ" – коротышка, но "ОН А РЭЙС" – без буквы "Р" звучит как "ДЫ КУЦЭ", а это слово я уже переводил – "какашка"). Впрочем, кроме меня, никто этой клички не знал, а Лиля бы её даже не поняла – ведь она не знала идиш.

3. Генка Левин, 9-ти лет, по кличке "Цыган" (за его смуглость).

4. Боря Левин, 8 лет, "Крыса" – в соответствии с дразнилкой:

5. Веня Левин, 4-5 лет. Клички – "Веник" и "рахит". "Веник" – созвучно имени, а "рахит" – потому что он действительно раньше болел рахитом; Вследствие слабости прямых мышц живота он умел проделывать такой фокус: выдувал свой живот так, что тот принимал шарообразную форму (как у беременной женщины).

Вспомнил ещё одну забавную деталь. Когда я знакомился с ребятами (еще в Юрьеве-Польском), то назвал имена – свое и мамино – не только по-русски (Мося и Сарра Ароновна), но и, ничтоже сумняшеся, сообщил наши еврейские имена: МЕЙШЕ Б'РЭБ ЭЙЛИЙОhУ и СОРЭ Б'РЭБ АРН (Б'РЭБ – означает "БЭН/БАС РЭБ…" – "СЫН/ДОЧЬ УВАЖАЕМОГО ТАКОГО-ТО"). Моим сверстникам эти имена показались очень смешными, и они дразнили, называя меня МЭЙШЕЛЕ-БЕЛЬЁ, а маму еще хуже: СОРЭ-БОРЭ. Я в отместку исковеркал имена их матерей – Софью Борисовну превратил в "СОФЛУ-БОФЛУ", а Марью Наумовну – соответственно, в "МЕЛНА-УМ". Впрочем, на них (детей, не к взрослым же я так обращался!) это не действовало.

А Натка Найда – это уже совсем из другой семьи. О Натке я почти ничего не знаю. Она была на год младше Алика (он помогал ей по арифметике), знала идиш, но со мной – в отличие от Алика – ей было неинтересно. У неё была очень колоритная мать – Нина Матвеевна Найда. А тётя её была ещё более колоритной личностью. Все её называли по имени – Ревекка. Дедушка придумал ей кличку "РЭБ-ЭКЛ" ("Господин Хвостик"). А русские дети её дразнили: "РЕВЕКА-КУКАРЕКУ!". Она работала санитаркой и плохо говорила по-русски. Сохранилось в памяти одно её словечко: «ОБЭДЭМА!» (в смысле, «Объеденье!»).

В прошлом Ревекка была персональной портнихой у самой Клары Юнг (была такая выдающаяся еврейская актриса). В связи с этим её сестра, врач Нина Матвеевна Найда, пыталась добиться, чтобы её, доктора Найду, направили не в райцентр (Юрьев-Польский), а в облцентр (Иваново), ибо «портниха столь высокой квалификации, как её тётя, не найдет спроса в таком маленьком городке». Не знаю, как вы, а в облздравотделе долго смеялись по этому поводу.

Забегая вперед, скажу, что после Победы всех работников госпиталя, наравне со всеми остальными тружеников фронта и тыла наградили медалью "ЗА ПОБЕДУ НАД ГЕРМАНИЕЙ". Мои бабушка и дедушка, как иждивенцы, такой медали не получили. А вот Ревекка – как санитарка – таки да получила, наряду со всеми сотрудниками. И очень гордилась этой медалью. Хотя и называла её "МИНДАЛЬ". В моей памяти сохранилось ироническое замечание бабушки: "РЕВЕККЕ hОТ ШЭЙМ ОНГИЦЭПЭТ ДЭМ МИНДАЛЬ" ("Ревекка уже нацепила МИНДАЛЬ").

Сама Нина Матвеевна писала стихи. Точнее, она думала, что пишет их. Нина Матвеевна брала томик Пушкина, выписывала рифмы и каждую из них дополняла строчкой своего сочинения. Много позднее я узнал, что это – вполне легитимный вид творчества, называемый "буриме", но ни маме моей, ни, тем более, Нине Матвеевне этот иронический жанр не был известен.

Помню, мама рассказывала про один казус, приключившийся с доктором Найдой, которая была тогда начальником отделения. У одного из больных её отделения были обнаружены вши, а д-р Найда что-то доказывала: то ли, что это – больной не из её отделения, то ли – что найденные вши принадлежали не ему. Она кричала: "Да, они найдены, но они не Найдины!" И я от души смеялся над этим каламбуром…

…Итак, мы с Аликом часто играли в шахматы. Трудно сказать, кто из нас играл хуже. По-моему, мы оба играли хуже. О стратегии и тактике у нас не было зеленого понятия. Выигрыш достигался благодаря материальному перевесу, а перевес получался у того, кто реже делал «зевки» (т.е. подставлял свою фигуру под бой). Потом Алик предложил принцип: "ОШИБКИ – ПЕРЕПРАВЛЯТЬ!" (доподлинная фраза из кладовой моей детской памяти), т.е. что игрок имел право возвращать ошибочный ход. За нашей игрой иногда наблюдал дедушка. И очень болезненно переживал, если я проигрывал. Особенно он нервничал, если Алик возвращал обратно свой ошибочный ход.

В марте 1945 года, за день до трагедии (точной даты я не запомнил, всё-таки мне даже не было семи лет, и я ещё был глупым) мы в присутствии дедушки играли в шахматы. Алик со словами: "ОШИБКИ – ПЕРЕПРАВЛЯТЬ!" вернул ошибочный ход, и дедушка в негодовании сбросил шахматные фигуры с доски. Алик рассердился и ушел. На следующее утро мне кто-то из Левиных передает записку: "МОСЬКА! МЫ С ТОБОЙ НЕ РАЗГОВАРИВАЕМ…" (начало этой записки я помню дословно, а остальное я не запомнил. Наверное, потому, что просто не понял. Что-то там было вроде объявления бойкота). Это было утром. А днём произошла трагедия. Ребята пошли на пустырь "искать разные интересные вещи". И нашли… Натка подняла. Алик сказал: "Брось, это неинтересно!" Натка бросила, и мина взорвалась. Натка погибла сразу же. Эдик был ранен в ногу, с последующим выздоровлением. Алик получил тяжелейшее ранение, ему сделали высокую ампутацию обеих ног. Ида Николаевна Ачеркан, его мать, говорила: "Как же он будет без ног? Но лишь бы жил!" А на следующий день Алик умер от жировой эмболии…

Ида Николаевна решила похоронить Алика на…

…Но перед тем, как закончить эту фразу, я должен рассказать о родителях Алика – Иде Николаевне Ачеркан и Ное Гедалиевиче Берманте (они были на разных фамилиях).

ИДА НИКОЛАЕВНА: РАЗОБЛАЧЕНИЕ ШПИОНКИ

Начмед Ида Николаевна Ачеркан была одновременно и хорошим врачом, и умнейшей, остроумнейшей женщиной. Когда мы приехали в Юрьев-Польский, то одна из первых историй, которую я услышал от Алика, была о том, как его мама разоблачила среди раненых одну шпионку.

Эту же историю я потом слышал и от мамы, но часть деталей я упустил, а многого просто не понял. Суть в том, что эта женщина, поступив в госпиталь, сразу вызвала у Иды Николаевны подозрения. У той женщины были раскосые глаза ("ЯПОНОЧКА?"), и вела она себя как-то странно. Ида Николаевна распорядилась, чтобы за ней следили. И чем больше следили за этой женщиной, тем более сомнительным выглядело её поведение. Она подозрительно пыталась уйти от слежки и всё время норовила попасть на кухню. В общем, эту не вызывающую доверия личность довольно быстро передали компетентным органам. У неё нашли весьма подозрительное письмо – казалось бы, с обычным бытовым содержанием, но не исключено, что это была шифровка. И в довершение всего, под погоном у неё обнаружили пакетик с подозрительным порошком. Как оказалось, это был яд.

Шпионку забрали, и дальнейшая её судьба неизвестна. Алик мне шёпотом сказал, что её будут судить, а потом повесят. Когда я переспросил: «ПОВЕСЯТ?», он отпустил мне затрещину – это слово нельзя было произносить вслух, чтобы враги не услышали.

Ида Николаевна никаких правительственных наград за свою бдительность не получила (кажется, ей объявили благодарность в приказе по госпиталю). Никаких сомнений в том, что была разоблачена настоящая шпионка, ни у кого тогда не возникало. Я об этой истории давно забыл и никогда бы не вспомнил, если бы не погружался в свои детские воспоминания. Но, будучи умудренным сегодняшним опытом и памятуя о всеобщей подозрительности того, сталинского, времени, я задумался: а была ли та действительно ШПИОНКОЙ? В ее "подозрительном" поведении не было ничего преступного. Что касается "яда" в погоне, то был ли он? А может быть, его подкинули? Да и много ли яда упрячешь под солдатский погон? Разве что для самоубийства?

Подготовить человека, чтобы он знал язык, обычаи и порядки в такой мере, чтобы сойти за своего; забросить этого человека в тыл и поддерживать с ним связь – всё это требовало значительных усилий, времени и средств. Так неужели вся эта катавасия была затеяна врагами лишь для того, чтобы кинуть пакетик с ядом в суповой котел на кухне тылового госпиталя? Да ещё в маленьком городке, из которого, как сказал классик, "хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь"? Неужели у Абвера в конце проигранной войны не было других забот?

Трудно поверить. А проверить – невозможно. Кто докажет, что и Ида Николаевна, и эта бедная женщина с раскосыми глазами и странными манерами (ее звали Аня) не стали жертвами всеобщей подозрительности и шпиономании? Но в чём я абсолютно уверен – Ида Николаевна была совершенно искренней в своих подозрениях и действиях.

О ВРАЧАХ-УБИЙЦАХ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ

Ночное дежурство. Завтра – 13 января 2002 года, 54-я годовщина убийства Михоэлса и 49-я годовщина публикации в газетах сообщения о врачах-убийцах в белых халатах: Вовси, Когане и компании. Я ежегодно отмечаю эту годовщину в своём сердце. С этой датой у меня связано много воспоминаний. Позже я расскажу об одном ленинградском эпизоде, касающемся этого памятного дня. А пока послушайте о незабываемом дне, когда объявили о реабилитации еврейских врачей. Это был яркий солнечный день, Четвёртого Апреля 1953 года. Это событие я тоже до сих пор праздную, как ДЕНЬ НАЧАЛА ОТТЕПЕЛИ. Одна из таких реминисценций Четвёртого Апреля имеет отношение к Иде Николаевне.

Как прошёл у Иды Николаевны день 13 января 1953 года – не знаю. Мы с мамой были в то время в Ленинграде: она – на курсах, я – лежал в больнице. Но в конце марта 1953 года мы уже вернулись в Каменец-Подольск. И вот – сообщение о Реабилитации! Евреи – все, поголовно! – радовались, как именинники, поздравляли друг друга устно и в письмах (понятно, намёками, чтоб цензура не догадалась; будет вам пример и такого письма). А Ида Николаевна в Тот День спросила у своего начальника (уж не помню, кого, но помню, что он был махровым антисемитом; впрочем, среди начальников-неевреев других тогда, кажется, не было). Спросила так это бесхитростно и наивно: «А МИТИНГ БУДЕТ?»

Начальство замялось: – На этот счёт не было никаких указаний…

– А без указаний нельзя? В порядке инициативы?

– Нет, нет! Мы не будем проявлять инициативы. Не нужно митинга!

И вот обещанный пример шифрованного поздравительного письма. Моя мама писала дяде Пейсаху[5], своему двоюродному брату, в Ленинград, примерно следующее (дословно не помню): «Дорогой Пейсах! Я очень рада, что ты оказался прав в своей фразе, кончавшейся словом «ВЕРИТЬ»!…»

Вы поняли, потомки, что-нибудь из этой шифровки? Нет? Мама надеялась, что и цензура, перлюстрирующая наши письма, тоже ничего не поймёт. Ну, а поскольку с того времени прошло без года полстолетья, я рискну снять завесу с этой тайнописи.

Дело в том, что в тот черный день, 13 января 1953 года, в присутствии моей мамы у дяди Пейсаха состоялся разговор с его 33-летней дочерью – и тоже Идой.

ИДА: – Что сказать? Поскольку это напечатано в нашей советской печати, у меня нет никаких оснований не верить.

ДЯДЯ ПЕЙСАХ: – Поскольку это напечатано в нашей, советской печати, у меня тоже нет никаких оснований… ВЕРИТЬ!

Вот такие крупнокалиберные фиги в карманах мы показывали нашей родной советской власти в те страшные времена. А может быть, и это было в ту пору подвигом?

А теперь от Иды Пейсаховны вернёмся к Иде Николаевне!

ИДА НИКОЛАЕВНА: ИСТОРИЯ С ШУСТРОЙ ГОРНИЧНОЙ

Вот ещё одна история, которую Ида Николаевна рассказывала моей маме, а мама – мне. Детство И.Н. прошло в богатой семье, с двором и прислугой. И была у них одна горничная – шустрая и языкастая. Как-то раз мама Иды Николаевны, сплетничая с гостями о прислуге, застукала свою горничную в тот момент, когда любознательная служанка, стоя за дверью гостиной, подслушивала хозяйские разговоры. Находчивая девушка, не смутившись, сказала барыне (мама рассказывала мне эту историю на русском языке, но слова горничной привела на идиш так, как слышала их от И.Н.): "МАДАМ, ИР БЭРЭТ УНЗ? МИР БЭРЭЙДН АЙХ ЭЙХЭТ. НОР ИР БЭРЭТ УНЗ ИН ГОСТИНЭР, УН МИР БЭРЭЙДН АЙХ АФН hИНТЭРhОЙФ!" (Мадам, вы нас оговариваете? Мы тоже вас оговариваем. Только вы нас оговариваете в гостиной, а мы вас – на заднем дворе!")

Еще одну историю, связанную с Идой Николаевной Ачеркан, я расскажу позже, после того, как познакомлю вас с ее мужем, Н.Г. Бермантом.

ДОКТОР БЕРМАНТ – МАМИН НАЧАЛЬНИК И УЧИТЕЛЬ

Майор медицинской службы Ной Гедалиевич Бермант вернулся с фронта через несколько месяцев после окончания войны, уже после гибели сына. Он был невропатологом и был старше моей мамы лет на 15. Мама считала его своим учителем и преклонялась перед ним. Он был маминым завом и злоупотреблял её исполнительностью и пиететом. Мама жаловалась (только бабушке, а потом, когда я стал старше, делилась и со мной), что он очень ленив и львиную долю общей работы перекладывал на неё. Но он был для неё Учителем. И надо сказать, она была хорошей ученицей. Бывали случаи, когда мама спорила с ним по вопросам диагностики и оказывалась права. Обычно он говорил в таких случаях: "Сарра Ароновна, на этот раз я ошибся, но я ошибался логично, а вы диагноз просто угадали". Кстати сказать, мамино имя Ной Гедалиевич писал "САРА", а когда она ему указывала, что в слове "САРРА" два "Р", он отвечал: "Хватит с вас и одного!"

Вообще у него был злой язык. Когда мама обожгла кожу лица (её лицо в дальнейшем оказалось обезображено разноцветными рубцами), к ней приходили два Учителя: Н.Г. Бермант и Валериан Эдуардович Голавский – ведущий терапевт города, заслуженный врач УССР. Оба, не сговариваясь, прикрывали смущение и искреннее сочувствие за цитатами из классики. Но кто – как! ГОЛАВСКИЙ: "Во всех ты, душенька, нарядах хороша!" А БЕРМАНТ: "Хоть ты, [пробел], сменила кожу, но сердце у тебя все то же!" Спасибо, что он пропустил ключевое слово из цитаты: "ЗМЕЯ"!

Сюда же уместно пристроить ещё одно воспоминание, характеризующее дедушку и связанное с именами Берманта и Голавского – двух Учителей, перед которыми мама преклонялась.

Как-то мама заболела, у неё поднялась температура. Дедушка страшно обеспокоился. Мама его успокаивает: ничего страшного, просто поднялась температура.

ДЕДУШКА: «МЭР НИТ?! НОР hИЦ ДРАЙШИК АХТ МИТ ЗЭКС?!» («Больше ничего?! Только температура 38,6^о?!»)

МАМА: «Из вос, зогсту, дарфмен тон?» («Так что, ты считаешь, нужно делать?»)

ДЕДУШКА: «МИДАРФ АРУЙСРУФН ОДЭР БЕРМАНТН, ОДЭР ГОЛАВСКИ, ОДЭР БЕРМАНТН МИТ ГОЛАВСКИ!») («Нужно вызвать или Берманта, или Голавского, или Берманта вместе с Голавским!»)

Можно, конечно, посмеяться над самоуверенностью дедушки, ничтоже сумняшеся дающего маме медицинские советы. А можно отдать должное его озабоченности и искреннему желанию помочь. Но, во всяком случае, из этого эпизода, который после многих десятилетий забвения я освежил в памяти, видно, каким авторитетом пользовались эти люди. Даже у дедушки!

Кстати, Ною Гедалиевичу принадлежит и такая сентенция (мама очень любила её повторять): «С ТЕХ ПОР, КАК ФИНИКИЙЦЫ ИЗОБРЕЛИ ДЕНЕЖНЫЕ ЗНАКИ, ДРУГИЕ ФОРМЫ БЛАГОДАРНОСТИ МЕНЯ КАК-ТО МАЛО ИНТЕРЕСУЮТ!»

Детей он любил (и меня – тоже!), но не всегда умел найти к ним правильный подход. Как-то он увидел одну очень хорошенькую девочку лет шести, пухленькую, в красивом платьице, с бусами, с мягкими щечками. Он ущипнул её за пухленькую щечку и так нежно сказал: "Ка-ку-ха!" Девочка обиделась и очень вежливо ему ответила: "Сами вы какухи!"[6]

Забавный анекдот, рассказанный Ноем Гедалиевичем. Врач говорит своей больной: «Вы бы, голубушка, хоть ноги вымыли, прежде, чем пойти на приём!» Та отвечает: «Что вы, доктор! Ноги у меня такие тонюсенькие, а если я их помою – совсем ничего не останется!»

Вообще-то, он любил вульгарные шутки. В моей памяти сохранилась его песенка (конечно же, я её слышал от мамы. Так что, неужели мама тоже любила вульгарные шутки? Нет, нет, ни в коем случае!):

Какой пи-пи..., какой ...ка-ка..., какой пикантный!"

Я выразил сомнение в том, что мама любила вульгарные шуточки. Но вот предательская память подсказала мне ещё одно свидетельство против мамы.

Мама никогда не сквернословила. Я тоже никогда не был поклонником ненормативной лексики. Но вот вам одно выражение, взятое мной, с маминой подачи, на вооружение. Это – великолепный эрзац распространённой матерной брани. Выражение лишено витаминов похабности, но полностью сохраняет фонетическую и эмоциональную оболочку первозданного мата. Вот она, эта фраза: «АНГИДРИТ ТВОЮ В ПЕРЕКИСЬ МАРГАНЦА!» Если у вас в минуту гнева праведного возникнет потребность разрядиться, попробуйте произнести её, но со смаком! Очень помогает! Но вернёмся к Ною Гедалиевичу Берманту.

Ной Гедалиевич был знатоком художественной литературы. Маму всегда восхищало, что свои доклады (на научные, сугубо медицинские темы) Н.Г. украшал – и очень уместно – отрывками из художественных произведений. Вообще он был эрудитом и глубоким, думающим врачом, и мама не зря считала его своим Учителем.

И еще одна деталь. Ной Гедалиевич, оказывается, был когеном. Об этом он с гордостью рассказывал моему дедушке и в доказательство растопыривал руку, как это делают когены при благословении: пальцы вместе – второй с третьим и четвертый с пятым; пальцы врозь – первый со вторым и третий с четвертым. На дедушку это доказательство не произвело впечатления. И вообще мой дедушка имел свое особое мнение по поводу частоты распространения когенов в популяции евреев. Об этом я расскажу обязательно, но не сейчас.

Итак, Ида Николаевна была очень хорошим врачом, Ной Гедалиевич – блестящим; Ида Николаевна была умницей во всех отношениях, а Ной Гедалиевич, превосходя её в эрудиции, уступал в житейских вопросах. Мама как-то сказала ему: "Жена, как правило, бывает умнее своего мужа", на что Н.Г. не без юмора, и одновременно не без грусти, ответил: "О да, Сарра Ароновна, я это очень хорошо знаю!" Жили они очень даже не дружно, но сор из избы не выносили.

А теперь – история, обещанная перед знакомством с Ноем Гедалиевичем.

АНЕКДОТЫ С «ДУШКОМ»

У Иды Николаевны гостила племянница из Москвы, моя ровесница, по имени Люда. Люда – полукровка, отец у неё русский. Как-то Люда рассказала такой анекдот: «Самая грустная песня у разных народов: у русских – "Лучинушка", у украинцев – "Виють витры…", у грузин – "Сулико"… А у евреев? А у евреев самая грустная песня: "Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, и Первый Маршал в бой нас поведёт!"»

В ответ на этот анекдот Ида Николаевна спросила: "Люда, а твой отец воевал?" "Нет, – бесхитростно ответила девочка, – у него была броня!" "Удивительное дело! – воскликнула Ида Николаевна – Мой муж воевал. Мои … – тут она перечислила ряд родственников, своих и супруга, – воевали. Один русский затесался в нашу семью – так он не воевал!"

Впрочем, сама Ида Николаевна тоже не чуралась анекдотов с "душком". Например: посылают еврея в разведку – проверить проходимость предстоящего маршрута. Разведчик докладывает: "Артиллерия пройдет! Кавалерия пройдет! А пехота – не пройдет!"

– Как? – удивляется командир. – Пехота ведь самая мобильная часть армии. Если все другие части пройдут, почему пехота не пройдет?

– Ах, – с грустью говорит еврей-разведчик, – там ТАКИЕ СОБАКИ...

(Замечу в скобках, что на вооружении у немцев действительно были собаки – немецкие овчарки. А анекдот этот Ида Николаевна рассказывала в связи с тем, что у них в доме была собачка. Маленькая такая! Но я – а мне тогда было лет семь-восемь – её панически боялся).

Но одно дело – еврейский анекдот, рассказанный евреем среди евреев, и совсем другое дело – услышать антисемитский анекдот от нееврея…

И попутно вспомню ещё два еврейских анекдота Иды Николаевны. Один из них я рассказал в предисловии и только повторю его:

Один еврей, стоя на парашютной вышке, на предложение инструктора «ПРЫГАЙ!» рассудительно ответил: «Об испрыгнуть[7] не может быть и речи, дай Б-г так слезть».

И второй анекдот на ту же тему. Один еврей (а может быть, это был тот же, из предыдущего анекдота) всё-таки спрыгнул с парашютом. После чего он подходит к инструктору и картаво просит: «Товаhищ инстhуктоh, запишите мне, пожалуйста, две пhижки!». Инструктор удивлён: «Но вы же прыгнули только один раз!» «Нет, ви запишите две: пеhвый и последний!»

...И вот теперь я могу закончить фразу, начатую 2-мя страницами выше.

Ида Николаевна решила похоронить Алика... на русском кладбище. Она объясняла это так: "Ну кто придет на еврейское кладбище? А на русском – подойдет кто-нибудь, а может быть, и цветы положит…" Это говорилось в то время, когда евреев в городе почти не осталось: всё еврейское население было уничтожено фашистами, а новые ещё не приехали (не считая, конечно, медперсонала эвакогоспиталя 5846, среди которого был высокий процент, особенно, среди врачей. Но Ида Николаевна – при ее большом практическом уме – на этот раз ошиблась. Понаехало евреев в Каменец, и кладбище еврейское разрослось. Вот и я, как и многие другие, не так уже редко его посещал. А на русском кладбище мне не приходилось бывать. Один раз я там был – уж не помню, по какому поводу – и долго искал могилу Алика Берманта, да так и не нашел. Пусть эти скромные записи послужат памятником и Алику Берманту, и Нате Найде…

Прерву тему, которую я вёл последние 2-3 месяца, и вернусь во вторую половину 1944 года, когда мамин эвакогоспиталь 58-46, под руководством майора мед. службы д-ра Вейца Израиля Моисеевича, переехал из Юрьев-Польского в Каменец-Подольск, на Украину.

Глава 8. НА УЛИЦЕ ВОРОШИЛОВА (конец 1944 г – начало 1946 г)

Эта улица в сороковые годы располагалась на западной окраине Каменец-Подольска. Ещё западнее шли пустыри и село Белановка, которое за последние 15-20 лет вошло в городскую черту. После разоблачения антипартийной группы Маленкова, Кагановича, Молотова, И-Примкнувшего-К-Ним-Шепилова^{^[8]} улицу Ворошилова (и он, Брут, оказался среди оппозиционеров!) нарекли улицей Суворова (ещё более великого полководца, притом не запятнавшего себя фракционной, оппозиционной и антипартийной деятельностью!)

На этой-то улице Ворошилова с осени 1944 года и расположился, по прибытии в Каменец-Подольск, эвакогоспиталь 58-46. В большом и длинном трёхэтажном здании, где во время оккупации размещался лагерь военнопленных. Потом в этом помещении будет пребывать воинская часть (я ещё расскажу, как они нас выживали), затем строительный техникум, а в последние годы нашей жизни в Каменец-Подольске – техникум пищевой.

Но вернёмся в эвакогоспиталь. Однажды мы с мамой проходим вдоль здания, а какой-то РАН-БОЛЬНОЙ (так их официально называли; а я, шестилетний умник, придумал приплюсовать к началу этого слова ещё букву «С») выкрикивает из окна третьего этажа: «СА-h-ОЧКА! А ГДЕ ТВОЙ АБ-h-АМ?» Надо сказать, что в те времена именно Абhам и Са-h-а (с картавым «р-р-р» в виде «h-h-h») были презрительными символами-кличками евреев. Помню, как мальчишки, совершенно не знакомые мне – и как они определяли мою национальность при застёгнутой ширинке? – дразнили меня в то время: «Я – АБ-h-АМ, Я НИКОМУ НЕ ДАМ!»

И хотя мамин муж (правда, не Абрам, а Илья) погиб в ленинградской блокаде, а его братья (Исаак и, таки да, Абрам) пали на полях сражений, всё равно тогда считалось, что «ЕВРЕИ НЕ ВОЕВАЛИ».

Жили мы не в том дли-и-инном здании госпиталя, откуда кричали, а во флигеле, расположенном перпендикулярно основному строению, в бывшей казарме. Нам выделили комнату. А рядом, в большой комнате, разместились две родственные семьи Левиных-Богорадов. Помните, я писал о них: «Сначала одна приходит – «у меня пятеро детей!», потом другая – «У меня пятеро детей!» – Так сколько же у них детей?» Впрочем, я полагаю, что и семерых человек (5 детей и 2 матери, а отцы на фронте) для одной комнаты тоже больше чем достаточно. Нас-то было всего четыре человека!

У меня об этой комнате сохранились очень смутные воспоминания. Вот что я помню довольно чётко – так это электропроводку. Конечно, наружную, ибо о внутренней электропроводке мы не имели ни малейшего представления. Это была «НЕМЕЦКАЯ ПРОВОЛОКА». Она была знаменита тем, что её изоляция была не матерчатой, как всюду, а из диковинной пластмассы. И вторая особенность нашей электропроводки – там не было выключателей. Просто для включения лампочки надо было соединить два обнажённых конца проволоки, а для выключения – их, соответственно, разъединить. Но не волнуйтесь, это было не так уж опасно: электричество давали только по вечерам, на несколько часов, да и то не каждый день. Потом нас, в порядке улучшения жилья, переселили в другую комнату в том же флигеле, где раньше жил зам. нач. госпиталя по хозяйственной части. В этой комнате уже был выключатель! Настоящий чёрный выключатель с крутящейся ручкой! Он мне тогда казался показателем БОГАТСТВА. Правда, других признаков богатства, кроме выключателя, у нас не было. Был у нас массивный деревянный стол со столешницей – из неполированных досок, фанерный ящик размером с комод, функции которого он и выполнял, и 3 койки, выданные маме с места работы. Эти койки были замечательны тем, что они были не застелены. Меня это нисколько не тяготило. Наоборот, я очень любил прыгать на пружинных матрацах, как на батуте, и любая воспитательная работа мамы по прекращению этого безобразия оказывалась бессильной.

Вот еще один забавный штрих из моей детской памяти. Зашла к нам однажды моя 5-летняя подружка из соседнего дома (Геня Морейно, я о ней уже упоминал), удивилась имевшему место беспорядку (а для нас это было обычное состояние комнаты); потом же, проявив сообразительность, выразила догадку: «А, У ВАС ЭТО ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА?» И в течение многих лет эта бесхитростная фраза наивного ребёнка была в нашем доме притчей во языцех. Когда в доме был беспорядок, превышающий размеры обычного, я помню, кто-нибудь из взрослых обязательно скажет: «А, У ВАС ЭТО ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА?»

Одно из самых ярких воспоминаний моего детства – 9 мая 1945 года, День победы. Предутренние часы, мы ещё спим. Вдруг – стук в дверь, и взволнованный голос Иды Николаевны: «САРРА АРОНОВНА, САРРА АРОНОВНА!…» Мама испугалась: неужели привезли новую партию раненых? А Ида Николаевна продолжает: «САРРА АРОНОВНА, ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ!» Помню, как я побежал к Левиным-Богорадам, а там все пятеро прыгают на койках, как на батутах. Помню, как мы с мамой ходим по улицам, и все друг друга поздравляют – и знакомые, и незнакомые. Помню, как на радостях люди стреляли в воздух из пистолетов. И в тот же день появилось новое стихотворение, которое я тут же выучил на память. Начиналось оно, помнится, словами:

А потом, когда я читал эти стихи перед РАН-БОЛЬНЫМИ, кто-то из них бросил реплику: «А ВЕЛИКОМУ АБ—h-АМУ – ПЯТЬ РАЗ САЛЮТ!»

И ещё одним ощущением запечатался этот день в моей детской памяти. Это был сложный комплекс, состоящий из огорчения, стыда и страха. В тот день мама впервые (и единственный раз в своей долгой жизни!) решила напиться допьяна. Собственно, ничего страшного при этом не произошло. Была у неё рвота, язык заплетался. Её, беспомощную, двое вели под руки (уж не помню, кто), а она шаталась и спотыкалась на ровном месте. И всё время говорила мне заплетающимся пьяным голосом, который звучит в моих ушах до сих пор: «МОСЕНЬКА, ТЫ НЕ БОЙСЯ! Я ПРОСТО ХОТЕЛА ПОСМОТРЕТЬ, ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ Я БУДУ ПЬЯНАЯ!» Мне было стыдно и страшно. А тут ещё дети Богорады-Левины меня допугивали: «ПОДОЖДИ, СЕЙЧАС ОНА БУДЕТ ЗА ТОБОЙ ГОНЯТЬСЯ С НОЖОМ!»

После этого – в течение года, а то и двух – на всех вечеринках, где я бывал с мамой, меня не оставляло чувство страха, чтобы мама не напилась снова. И я всё время просил её: «МАМОЧКА, НЕ ПЕЙ, ПОЖАЛУЙСТА!» Особенно мне было страшно в день капитуляции Японии: ведь мама объяснила мне, что «ПОСЛЕ ЭТОЙ ПОБЕДЫ НА ЗЕМЛЕ УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ВОЙН…».

Ещё раз со всей ответственностью свидетельствую, что мама никогда – ни до 9-го мая 1945 года, ни позже – не пила больше рюмочного поцелуя. Как и мой дедушка (воспоминания ведь всё-таки о нём!), который (это как раз к слову) посылал в Министерство Юстиции очередное РАЦ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ: «А ПОТОМУ Я ПРЕДЛАГАЮ – САМ ФАКТ ОПЬЯНЕНИЯ УЖЕ СЧИТАТЬ УГОЛОВНЫМ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ. ИБО ЧЕЛОВЕК, НАПИВАЯСЬ ДОПЬЯНА, ДОБРОВОЛЬНО САМ СЕБЯ ДОВОДИТ ДО СОСТОЯНИЯ НЕВМЕНЯЕМОСТИ И ГОТОВНОСТИ СОВЕРШИТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ». Можете представить себе, что бы стало с экономикой нашей бедной страны, если бы предложение дедушки было принято!

Вскоре после окончания войны мамин госпиталь перевели, а на его место перебазировали какую-то воинскую часть. Большинство сотрудников госпиталя – наших соседей – получили квартиры (разумеется, коммунальные, и, само собой разумеется, без удобств). А на их место в наш флигель поселили семьи военных и, конечно же, с детьми. И мы, последние две семьи, ещё не получившие иного жилья, остались жить в этом лагере солдафонов. Мы, дважды ущербные: во-первых, штатские, а во-вторых, евреи!

Я очень смутно помню, каким именно притеснениям мы подвергались. Были какие-то проблемы с входом и выходом на территорию (часовые иногда подолгу не пропускали не только гостей, но и нас, жильцов). Помню, дедушку обвиняли в «РЕЛИГИОЗНОЙ ПРОПАГАНДЕ» (она заключалась в том, что дедушка у себя дома облачался в талес – по-нынешнему, талит – и громко распевал молитвы и псалмы, оскорбляя этим чувства неверующих, хотя мне, признаться, нравилось его пение). Офицерские дети издевались надо мной, били и грозили: «ВАС ВЫСЕЛЯТ!» Я слышал в доме разговоры взрослых и информировал своих обидчиков, что нам скоро дадут новую квартиру. На что один из них (имя его я давно уже забыл) возражал мне: «Нет, это нам дадут квартиру! ПАПА ОРДЕРОЧЕК ПОЛУЧИТ, А ВАС ВЫ-СЕ-ЛЯТ!» Мне в то время уже исполнилось 7 лет, но в школу я ещё не ходил – это было до сентября. Я не знал ещё тогда значения слова «ордер», а тем более, в его солдафонской вариации: «ОРДЕРОЧЕК». Но слова, выделенные выше, валялись где-то на задворках моей памяти, пока я не выудил их в своих воспоминаниях.

Вот один забавный эпизод тех дней. Мы тогда жили во флигеле. Представьте длинный ряд комнат, двери которых выходят в общий коридор. Вторая же составляющая этого коридора – капитальная стена флигеля со множеством окон, выходящих на улицу. (О! По поводу этих окон у меня родилось ещё одно воспоминание! О нём – в следующем абзаце.) Так вот, я однажды поперёк этого коридора протянул верёвочку. Причём безо всякого злого умысла, просто по глупости. Ведь мне тогда было всего семь лет, и в школу я пойду только через несколько месяцев, кстати, сразу во второй класс. По коридору пробежал мальчик. Тот самый, который постоянно пугал меня выселением. Он не заметил верёвочки, зацепился, упал, заревел и… начал меня бить. Выскочили его мама и моя бабушка. Все привыкли, что бьют меня, а тут плачет офицерский сынок. Я тут же объясняю бабушке, что на этот раз виноват не он, а я! Потом подхожу к пострадавшему и говорю: «БЕЙ ЕЩЁ!» Кажется, он мне ещё пару раз двинул, но я не плакал. Это «БЕЙ ЕЩЁ!» было у меня навеяно одним из «Морских рассказов» Станюковича, который я тогда читал. Был там моряк-изгой по имени Прошка. Все его третировали, только один человек за него заступался. Прошка однажды проворовался, его били, а он говорил: «БЕЙ ЕЩЁ!», В конце рассказа Прошка совершает какой-то подвиг, спасая жизнь своему покровителю, и с тех пор его стали величать ПРОХОРОМ. Это моё «БЕЙ ЕЩЁ!» вызвало страшное возмущение моей бабушки, и она что-то сказала о моей слишком большой честности, переходящей в глупость. Что именно, не помню, а выдумывать – не хочу.

Вот эпизод, обещанный в предыдущем абзаце – по ассоциации с длинным коридором и множеством окон вдоль стены. Окна-то в этом коридоре были, а вот стёкла – не в каждой раме. Наступали осенние холода. Напомню, что это было в 1945 году, в первые послевоенные месяцы, когда нигде не было абсолютно ничего, даже хлеба, не то, что стёкол. Но выручала солдатская смекалка. Битое стекло (а его-то везде навалом!) нарезали на прямоугольные полоски. Этими полосками стекла заполняли рамы, соединяя горизонтальные места стыков S-образными зацепками из жести. А щели между рядами залепляли специальной замазкой. И в школе, где я с сентября начал учиться, естественно, тоже были проблемы со стёклами. У нас было принято, что ученики приносят в школу то, чего не хватает. И я тоже решил проявить похвальную инициативу. Прихожу я однажды в класс и торжественно объявляю: «А Я СТЁКЛА ПРИНЁС!» Все меня обступили: «Где, где?» Я открываю свою сумку…

Надо бы рассказать, что это была за СУМКА. Портфелей у меня не было, кажется, аж до пятого класса. Учебники и тетради я носил в специальной сумке, которую бабушка пошила мне из какой-то плотной материи (возможно, из остатков чьего-нибудь пальто?). Цвета её я не помню – ведь цвет в моей дальтонической жизни вообще не имеет никакого значения. Я носил я эту СУМКУ на шлейке, сшитой из той же материи. Носил не на плече, как фотоаппарат, а наискосок, на боку, как противогаз. И вот открываю я свою уникальную сумку и достаю оттуда обломки стёкол. Все ребята засмеялись, а добрая учительница спросила: «МОЖЕТ БЫТЬ, ОНИ У ТЕБЯ ПО ДОРОГЕ РАЗБИЛИСЬ?» «Нет!» – говорю я и пытаюсь объяснить, как их у нас вставляют. Увы! – меня никто не хотел даже слушать, и мой добрый порыв встретил лишь смех и последующие насмешки…

Наши мучения на улице Ворошилова завершились в конце 1946 года. Нам предоставили отдельную квартиру без удобств – на улице Пушкинской. Дедушка был убеждён, что добился её благодаря своим личным заслугам. Действительно, он писал письмо Хрущёву (в то время бывшему Первым Секретарём ЦК КП(б) Украины). О содержании дедушкиного послания я могу сейчас только догадываться. Наверно, он описывал наши мытарства и ущемления со стороны военнослужащих; ссылался на заслуги мамы как врача эвакогоспиталя; указывал на свои заслуги – как ПРЕМИРОВАННОГО НА ГОСКОНКУРСЕ ГОС.ЗАСЛУЖЕННОГО ЧЛЕНА ВОИЗа. Предполагаю, что и мама куда-то писала, и у неё, наверное, были какие-нибудь ходатайства с работы. Во всяком случае, достоверный факт, что из ЦК КП(б)У пришло распоряжение: предоставить квартиру врачу Ратнер С.А. с семьёй.

Всё это – реставрация произошедшего, я ведь никак не мог знать деталей. А моя память хранит с конца пятидесятых годов вот что. У дедушки в последние годы его жизни на фоне старческого слабоумия перемешались факты, выдумки и бредовые идеи, появились КОНФАБУЛЯЦИИ^{^[9]}. Одна из таких конфабуляций – что Хрущёв (в то время уже генсек ЦК КПСС и герой многочисленных анекдотов) – это его личный друг, который не только подарил ему лично нашу квартиру, но и бывал у него в гостях. Дедушка не допускал в своём присутствии ни малейшего злословия по адресу нашего тогдашнего вождя. Помню, как он кричал в таких случаях: «ХРУЩЁВ ИЗ МАЙНЭР! ДУ ЗОЛСТ ЭМ НИТ РИРН!» («Хрущёв мой! И чтобы ты его не смел касаться!»). Так вот. Я очень хорошо помню, как однажды, будучи чем-то недовольным моей мамой, он выкрикнул: «ДЫ ДЫРЕ ИЗ МАЙНЭ! ХРУЩЁВ hОТ ЗИ МИР ГЕГЕБН!» («Это квартира – моя! Хрущёв мне её дал!»)

Так что, возможно, активность моего дедушки действительно сыграла какую-то положительную роль в нашем переселении. Тогда, правда, возникает вопрос: а как получали жильё другие мамины сослуживцы, у которых не было такого активного отца?

Примечания

[1] Да, забыл представиться, я – прямой потомок АБАРБАНЕЛОВ! Моего прапрадеда, отца дедушкиной матери, звали Иерухим-Шмуэль Абарбанел. Пять столетий назад в Испании это была славная династия: учёные, врачи, талмудисты, вожди. В частности, один из Абарбанелов был предводителем общины во время изгнания евреев из Испании. Так что, наши предки от Рима спасли (в смысле, от перехода в католичество). А сами Абарбанелы являлись прямыми потомками царя Давида. Гордитесь, потомки мои!

[2] Я этот эпизод тоже хорошо помню, хотя мне тогда было 11-12 лет. Дядя Соломон высылал нам для бабушки пенициллин, который только-только появился и действительно был очень дефицитным. Об участии Матвея Залмановича в поисках лекарства я узнал только сейчас, из его письма. Пользуюсь случаем выразить ему свою несколько запоздалую благодарность!

[3] Разумеется, «полочка» без «стёгнышка»! О том, что к «полочке» обязательно полагается впридачу и «стёгнышко», я узнал только здесь, в Израиле.

[4] В классическом израильском наборе ханукальных свечей – 44 штуки; но это потому, что имеется ещё на каждый день по вспомогательной свече – «ШАМАШ», т.е. «Прислуга».

[5] Пейсах Лиснянский – сын уже знакомых вам дедушкиной сестры Леи-Михли и Мендл-Лейба Лиснянского (создателя «Уксуса Мендл-Лейба»); брат Иосифа Лиснянского, лауреата Государственной премии за синтез одного из витаминов группы В (см. главу 3).

[6] Я этот рассказ слышал от мамы. И только здесь, в Израиле, я узнал, что этой таинственной милой девочкой была моя подружка Геня Морейно (теперь – Полищук). С её семьёй в течение многих лет семья Бермант-Ачеркан делила коммунальную квартиру.

[7] Именно так: «Испрыгнуть», дабы сохранить евhейский акцент!

[8] Как бы объяснить, вам, потомки, не знающие тех исторических реалий, в чём «соль» этой «шпильки»? Чем мучиться многословными комментариями, спою-ка я вам песенку, популярную в те годы:

А послушайте-ка, дети:

Появилася на свете

ФРАКЦИЯ…

Наша партия – едина!

До каких же пор терпима

ФРАКЦИЯ???

Независимо, стар или молод ты,

Распростись со столицею милой,

Маленков, Каганович и Молотов

И-ПРИМКНУВШИЙ-К-НИМ-ШЕПИЛОВ!

И был ещё тогда такой анекдот: «Назовите самую длинную фамилию! – Ответ: И-Примкнувший-К-Ним-Шепилов!»

[9] Конфабуляции – «ложные воспоминания на реальной основе». Этот психиатрический термин я впервые услышал от мамы ещё до поступления в мединститут.

Некоторые эпизоды из детства

МАМИНЫ КУРСЫ

(1944 – март 1945г., Юрьев-Польский Ивановской Области – Каменец-Подольск, Украина)