Дневник Вали Каушанской
Летом 1919 года одиннадцатилетняя Валя (Валентина Лазаревна Каушанская,
1908-1994) вместе с мамой приехала из Петрограда в украинский город Тульчин[1]. к родственникам. Кругом полыхала
гражданская война. На Украине власть красных и белых (армия Деникина), немцев и
украинской Директории (петлюровцев), а также различных «батек-атаманов»
сменялась с калейдоскопической быстротой, и переход городов и местечек из одних
рук в другие обычно сопровождался еврейскими погромами[2].
Здесь Валя начала вести дневник, первой
записью в котором, стало описание
еврейского погрома, случившегося в Тульчине в июле 1919 года, когда
город захватила очередная банда. С
спокойствием летописца девочка описывает страшные события, во время
которых, случай и, возможно молитва «Я своими словами просила Бога, чтобы мы
остались живыми и ничего бы не было», спасли ее от рук озверелых погромщиков.
Вернувшись домой, Валя продолжила записи в
дневнике: подробно описала поездку из Тульчина в Петроград, рассказала о первых
днях гимназической жизни. Затем записи в
дневнике прерываются. Следующая глава начинается с описания пропажи дедушки,
который в январе 1923 года вышел из дома и бесследно исчез, вероятно был
ограблен и убит на петроградских улицах. Валя, теперь уже девочка-подросток,
доверяет дневнику свои мысли и чувства, рассказывает о происшествиях в школе и
семье, говорит о первой влюблённости, описывает две летние поездки
1923-1924 гг. на Украину, одна из которых чуть не закончилась трагически:
поезд, в котором ехала Валя, был остановлен и ограблен бандитами. На страницах дневника проходят
живые картинки из жизни Петрограда 20-х
годов, когда Валя вместе с другими одноклассниками на ноябрьской
демонстрации скандирует «Долой, долой
монахов, раввинов и попов», приветствует на пл. Урицкого «восседавшего на
возвышении Зиновьева».
Воспитанная в семье петербуржских
интеллигентов (её отец и дяди были врачами), Валя читала книги на иностранных
языках, играла на фортепьяно, была не по годам развитой девочкой. В её дневнике
встречаются совсем не детские размышления о жизни и смерти, о своём
предназначении, о нежелании приносить жизнь в жертву «коммунистической идее».
Записи в дневнике, содержащем 280 страниц
текста, оканчиваются в марте 1925 года.
В то время Валя училась в последнем классе школы, собиралась поступать в высшее учебное
заведение. Последние страницы дневника (около 20-ти) по какой-то причине
вырваны из тетради.
После окончания школы Валентина Лазаревна окончила факультет иностранных языков педагогического института им. Герцена. Долгие годы преподавала в Ленинградском университете. Написала ряд учебников и сборников упражнений по грамматике английского языка (В.Л. Каушанская. Грамматика английского языка. 1973 г. – Ленинград: "Просвещение" и др.). Книги В.Л. Каушанской до сих пор пользуются большой популярностью. В 2006 году вышло уже 7-е издание пособия по грамматике для студентов пединститутов и университетов, написанное Валентиной Лазаревной совместно с другими авторами.
В.Л. Каушанская, 1950 годы
В настоящую публикацию входят отрывки из
дневника Вали Каушанской 1919-1924 гг., в которых глазами девочки-подростка
запечатлен образ эпохи гражданской войны и первых лет советской
власти. Времени, когда в неразберихе смены властей жизнь человека ничего не
стоила и мирный житель мог быть убит только потому, что похож на буржуя или, наоборот, уличен в сочувствии
большевикам, или «добровольно» не поделился добром с грабителями или не может
правильно выговорить слова «горох и кукуруза»; а также времени НЭПА, когда ещё
сохранялась иллюзия свободы, но в ходу уже были доносы на учителей, обвиняемых
в «религиозной и контрреволюционной пропаганде».
Кирилл Финкельштейн
(двоюродный племянник В.Л. Каушанской)
28 июля. Погром.
1919.
В понедельник меня
разбудила сильная пальба. Было всего 6 часов утра, когда я проснулась. Мама[3]
и наши хозяева были уже на ногах, все были в нашей комнате. Я очень испугалась
и спросила в чем дело, но никто этого не знал и все были, также как и я,
разбужены стрельбою. Я поскорее оделась и села на кушетку вся дрожа. Мама
собрала самые необходимые вещи и приготовила их, на случай если надо будет
бежать. Хозяева сделали тоже самое. Затем мы все сели и стали ждать. Стрельба
не прекращалась. Я стала молиться, хотя не знала ни одной молитвы. Я своими
словами просила Бога, чтобы мы остались живыми, и ничего бы не было. Все ставни
были закрыты кроме одной, которую хозяин приоткрыл и смотрел через нее на
улицу. На улице не видно было ни одного человека. Так прошло приблизительно полчаса.
Вдруг на улице
показалась телега, на которой сидело несколько вооруженных гайдамаков, один вид
которых приводил в ужас. Увидев через окно нашего хозяина, один из них закричал
ему: «сними шапку!». Хозяин быстро снял с себя шапку. «Отворяй двери!» – кричал
все тот же, стуча шашкой в дверь. «Зачем?» – спросила еле живая от страха
хозяйка. «А тебе какое дело?» – спросил другой гайдамак, показывая ей
револьвер, «отворяй!» и они стучали шашками в дверь. «Сейчас я открою», –
сказала хозяйка, а сама тихонько шепнула нам: «выбежим через другую дверь в сад!»
Мы так и сделали, несмотря на то, что гайдамаки стучали шашками в двери и
ставни, посылали нам проклятья и грозили выломать двери.
Хозяева наши побежали в глубь сада, а мы с мамой перелезли через забор к маминому двоюродному брату Хаиму, который жил от нас через сад. У Хаима ставни были закрыты, а двери заколочены, и мы не знали, что нам делать и куда идти. Мы стояли и думали, где бы мог быть Хаим со своей семьей. Как вдруг мне пришло в голову, что может быть, они в саду прячутся, я сказала это маме, она сказала, что это довольно вероятно. Мы пошли в сад, но никого там не нашли. Проходя мимо двух рядов кустов, которые были расположены вдоль забора, мы услышали шёпот. Мы пошли туда и увидели Хаима, его жену, детей и около двадцати человек соседей, сидящих в кустах. Кто сидел прямо на земле, у кого были платки, которые подстилали под себя. У нас была шаль, на которую мы сели.
Первая страница дневника
Так просидели мы
около 3-х часов. Слышно было, как по ту сторону забора бегали, кричали,
слышался звон разбитых стекол. Вдруг мы услышали, как кто-то совсем близко от
нас бежал, за ним бежал еще кто-то. Слышно было, как 1-ый голос кричал, я сразу
узнала этот голос отца моей подруги Нюси, он кричал: «Я вас прошу, я вас прошу,
пощадите!» Те которые бежали за ним закричали: «Стой!», последовал выстрел
совсем над нашим ухом, затем послышался стон, как видно он был ранен, но все
еще продолжал бежать, затем последовал 2-ой выстрел, послышалось падение
чьего-то тела. После этого раздался женский плач, который долго не смолкал.
Затем послышался свисток, после которого все стихло, и стрельба прекратилась.
Нам ужасно хотелось
есть, но мы все еще не решались выйти. Вдруг пришел один русский и сказал, что
теперь спокойно и скоро можно будет нам выйти. Он принес нам бутылку воды, так
как некоторым было дурно. Вдруг мы услышали голос тети Хаи, она звала Хаима.
Хаим быстро подбежал к ней и спросил в чем дело, но тетя не отвечала. Она
стонала, рыдала и причитала что-то. Долго от нее ничего нельзя было добиться.
Наконец, она сказала, что Израиля, ее сына, убили, а мужа ее разрубили, но он еще дышит. Все
разразились плачем, услыхав эту весть.
«Что теперь будет с детьми?» – говорила моя мама. И правда, дети
остались круглыми сиротами. Мать умерла несколько лет тому назад от тифа, а
отца вот теперь убили. Мотя горько плакал, а Сара, которой всего 3 года, ничего
не понимала и очень удивлялась, что все плачут. Все плакали кроме меня, я
почему-то не могла плакать, слез не было. Я только с ужасом смотрела на Хаима,
который поддерживал тетю Хаю. Она все рвалась и кричала: «Ой Израиль,
Израиль!», «Ой Израиль, Израиль!» На общем совете было решено, чтобы тетю и
детей оставить у Хаима, а как только поезда начнут ходить, отправить их в Умань
к тетиному сыну Лазарю.
Вскоре пришли наши хозяева,
и мы пошли домой. Войдя в дом, мы пришли в ужас: столы, стулья, шкапы, буфеты, комоды,
этажерки были разломаны, платье и белье было высыпано на пол, вообще, разгром
был полный. Только мама хотела убрать немного, пришел тот русский, который
принес нам раньше воду и сказал, что идет другая банда. Мы сейчас же бросили
все, пошли к Хаиму и стали думать, что нам делать. Думали, думали и придумали:
решили пойти к одним нашим знакомым Гельфандам, они живут не в самом центре
города, как мы, а подальше и кругом них живут русские, даже в ихнем доме. Мы
пошли туда, а Хаим пошел к своему отцу и отвез его в больницу, но его уж нельзя
было спасти, к вечеру он умер.
К ночи опять
началась стрельба. Мы легли спать, по двое человек на кровать. Я была так
утомлена, что сейчас же заснула, несмотря на то, что стрельба продолжалась.
Утром было спокойно, и мы пошли домой, но как только мы пришли домой, опять
началась стрельба, и мы побежали обратно. Так продолжалось несколько дней. У
Гельфандов во дворе живет один русский, который чинит автомобили. Один раз
вечером приехал главный атаман всей банды, чтобы починить свой автомобиль.
Русские сказали нам, чтобы мы закрыли двери и ставни и сидели бы тихо, а они
скажут, что здесь никто не живет. Мы сделали, как они велели и сидели
тихо-тихо, не шевелясь. Автомобиль не уехал всю ночь. Мы тоже не спали всю
ночь, только на рассвете я задремала. Когда я проснулась, автомобиль не только
не уехал, а еще приехал второй и оба они стояли возле нашего окна. Мы слышали,
как русские говорили атаману, что евреев здесь нету. Наконец, к 12-ти часам они
уехали. Мы тогда вздохнули свободнее и стали благодарить русских за то, что они
спасли нас. Наконец все успокоилось, банда ушла, но мы с мамой не пошли домой,
а сняли комнату у Гельфандов и стали у них жить.
29 июля. Понедельник.
1919.
Вчера вечером опять
сделалась паника: провокаторы навели слухи, что большевики, которые недавно
пришли в Тульчин, уходят, потому что на Тульчин идет банда волынцев[4],
которые грабят и убивают мирных жителей. Все перепугались, и каждый пошел ночевать
в какое-нибудь безопасное место. Мы же ничего не знали и преспокойно ужинали,
когда пришли ночевать жена Хаима Дора со своей дочкой Лизой, моей подругой,
один молодой человек, фамилия его Фукс, одна барышня наша дальняя родственница
Доня Гришпун и ее дядя. Мы очень испугались, когда они нам рассказали всё, и
легли спать одетыми. Я очень поздно не могла заснуть: я все время прислушивалась,
и каждый звук казался мне выстрелом, но ночь прошла спокойно, а когда мы
встали, то узнали, что большевики еще здесь. Тогда мы поняли, что эти слухи
были провокаторскими.
30 июля. Вторник.
1919.
Вчера весь день
прошел спокойно, и мы решили лечь спать раздетыми. Раздеться на ночь считалось
у нас особым счастьем, и мы очень ценили его. У меня понос и мне положили на ночь
согревающий компресс на живот. Мы спокойно проспали до часа ночи, а в час
пришел тот русский, который чинит автомобили, и сказал, что на Тульчин
наступают волынцы и что большевики уже расставили пулеметы, готовясь к бою.
Мама сняла с меня компресс, и я быстро оделась. Все тоже оделись, и мы сели и
стали ждать. Мы решили при первом выстреле пойти в погреб, но выстрелов не
было. Господин Гельфанд предложил прилечь одетыми. Мы легли, я даже легла в
сапогах и пальто. Я вскоре заснула. Всю ночь было спокойно, мы думали, что к
утру будет наступление, но утром мы узнали, что это опять были провокаторские
слухи.
2 августа. 1919 г.
Во вторник было так
спокойно, что я и мама пошли погулять. Мы встретили Доню и одного знакомого господина,
и они тоже пошли с нами. Вдруг к Доне подбежал ее отец, очень взволнованный и
стал что-то быстро говорить ей. После чего Доня побежала вместе с ним к себе домой,
даже не попрощавшись с нами. Из разговора ее с отцом мы разобрали только слова:
«приехала из Киева», произнесенные ее отцом. Этого было довольно, чтобы мы
побежали к ним, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что к ним приехала из
Киева прислуга Дониной сестры Раи. Ее послали для того, чтобы она узнала, живы
ли здесь все, так как в Киеве уже знали, что здесь был погром, и привезла Доню
в Киев. Имя этой прислуги Нина. Мама решила тоже ехать с ними. Решили ехать
завтра же. Быстро собрали вещи и наняли извозчика.
На другой день мы
все уселись на него и поехали. К вечеру мы приехали в Братслав[5].
Отдохнули там и поехали дальше. Как только мы выехали из Братслава, из одного
дома выбежали несколько вооруженных петлюровцев и закричали: «Стой!». Извозчик
остановил лошадей. «Откуда и куда?» – спросили петлюровцы, «из Тульчина в
Немиров» – ответили мы. Затем они спросили сестру милосердия, которая ехала с
нами, где она служит, она показала им
свои документы, а документы у нее были большевицкие. Как только петлюровцы их
увидали, они сказали, что верно мы все коммунисты и что они не пропустят нас.
Пришлось ехать обратно в Тульчин. Какая была досада! Я еле сдерживала слезы.
Шел ужасный дождь, и наши вещи и мы очень промокли.
1919 г.
Моя поездка из
Тульчина в Петроград.
Мы выехали из
Тульчина совсем неожиданно. Мы собрались в течение одного часа. Взяли только
самые необходимые вещи, остальные оставили. Нас было четверо: мама, я, Гельфанд
и нанятый нами мужчина, который должен проводить нас до Немирова. Погода стояла
прекрасная. Мы быстро ехали мимо лесов, лугов пестреющих цветами, мне так и
хотелось соскочить, чтобы сорвать их. Мы проезжали мимо полей, на которых была
высокая рожь. Там работали крестьяне: косили траву, вязали снопы. Они кивали
нам головами, когда мы проезжали мимо них. Изредка мы останавливались, чтобы
покормить лошадей. К вечеру мы приехали в Братслав, Но мы не заехали в Братслав,
а решили переночевать у извозчика, который вез нас, он жил возле Братслава. Его
хатка стояла одна одинешенька в поле, на краю дороги, вокруг не было никакого
жилья. Жена извозчика сейчас же побежала в деревню за молоком для нас. Мы
попили, поели и решили лечь.
Я вошла в хату, я
сейчас расскажу устройство её: в неё вели большие темные сени, вроде сарая,
затем шла маленькая комнатка, в которой была плита и одна лавка, на которой уже
спали дети извозчика, затем шла комната побольше, посередине её висела люлька,
в которой лежал маленький ребёнок, у стен стояли лавки и одна кровать, стола
там не было, вместо него стоял большой ящик. В этой комнате во весь пол нам
разослали солому и все легли на неё, я долго не решалась лечь, несмотря на
просьбы матери, так как никогда еще не спала на полу. Наконец усталость взяла
свое, я легла и сразу заснула, зато мать не могла заснуть всю ночь, ворочаясь
на жесткой соломе.
Мы выехали, когда
было еще совсем темно. Из Братслава нам нужно было проехать мост. Этого проезда
через мост мы очень боялись, потому что мы уж один раз ехали так и нас
петлюровцы не пропустили через мост, и нам пришлось возвращаться обратно. Когда
мы ехали по мосту, мне все время казалось, что петлюровцы нас догоняют, и я вся
дрожала. Мама и Гельфанд меня успокаивали, говоря, что теперь на мосту никого
нет, но я видела, что и они сами порядочно волновались. Мы проезжали мимо
каких-то будок. Вдруг из одной будки выбежал вооруженный солдат и крикнул нам:
«Стой»! Извозчик сейчас же остановил лошадей, зная, что если не сделает этого,
будет хуже. Я так испугалась, что мне казалось, что у меня дыхание
остановилось, я уже представляла себе, как этот солдат будет отрубливать нам
головы, но вместо этого он пристально посмотрел каждому из нас в лицо. Как
видно хотел узнать, не евреи ли мы, но узнать, что мы евреи было довольно
трудно: мы с мамой были в косыночках и крестиках, а у Гельфанда был русский
паспорт, который дал ему нанятый нами мужик. Посмотрев на нас, он самым мирным
голосом сказал: «С добрым утром», «С добрым утром» – ответила ему мама. «В
Немиров едете»? – спросил он, «Да» - сказал Гельфанд. Солдат несколько минут
подумал, затем сказал: «Ну что ж, поезжайте». «Счастливо оставаться» – сказала
ему мама. Извозчик хлестнул лошадей, и мы быстро поехали очень довольные.
В Немиров мы
приехали, когда уже рассвело и сразу поехали на вокзал. Приехав на вокзал, мы
увидели, что поезд, который шел в Винницу, еще не ушел. Гельфанд быстро влез в
теплушку, влезть туда было очень трудно, так как было очень высоко, и там была
масса народу, который толкался, кричал и каждый требовал, чтобы его пустили
раньше других. Влезши в вагон, Гельфанд взял меня на руки и внес в вагон. Мама
с помощью Гельфанда тоже влезла в теплушку. Мужик, которого мы все звали
проводником, втащил наши вещи в вагон, попрощался с нами и поехал с извозчиком
обратно в Тульчин. В вагоне было так тесно, что мы еле стояли. Я стояла на
одной ноге, так как вторую было некуда поставить. Через три часа мы приехали в
Винницу. Мы хотели сейчас же сесть на поезд, который шел в Киев, но не тут то
было: как только мы наняли носильщика и подошли к поезду, он двинулся, и мы не
успели сесть. Пришлось остаться ночевать в Виннице, так как нам сказали, что до
завтра поезд на Киев не пойдет.
В Виннице в это
время была ужасная паника: боялись, что бросят бомбу, так как все время летали
аэропланы с белыми и недавно они бросили бомбу. До вечера мы просидели на
скамейке возле железной дороги все ещё надеясь, что поезд пойдет на Киев. Когда
стемнело, мы пошли в вокзал спать, приказав носильщику разбудить нас, как
только придет поезд. На вокзале была масса красноармейцев, которые ехали на фронт и остановились здесь. Они
спали на скамьях и даже на столах. Я и мама прилегли на вещах, а Гельфанд нашел
на какой-то скамейке местечко, сел и стал дремать. Все время стоял ужасный шум,
красноармейцы то уезжали, то приезжали новые. Я долго не могла заснуть. Рано
утром носильщик разбудил нас и сказал, что поезд пришел. Мы побежали к поезду.
Попасть было также сложно, как и в Немирове, но тесно было не так. Мы с мамой
могли даже сидеть на скамье.
Доехав до Фастова,
поезд остановился и очень долго стоял. Один красноармеец сказал, что поезд,
наверное, целые сутки будет здесь стоять. Мама и Гельфанд решили, что лучше
пересесть на другой поезд. Мы наняли носильщика, и случилось то же самое, что и
в Виннице. Как только мы подошли, поезд двинулся, пришлось влезать обратно в
прежний поезд. К счастью он скоро поехал. Приехали мы в Киев, когда было около
часу ночи, а ходить можно было только до 12-ти часов, так как было осадное
положение, пришлось остаться до утра на вокзале. На вокзале было масса народу.
Столы, скамьи и пол были заняты лежащими на них людьми. Невозможно было ходить
по полу, чтобы не наступать на тела. Мы долго ходили, пока нашли на полу
свободное место. Утром в 7 часов мы наняли ломовика и поехали к дяде
Ханлейзеру. Гельфанд через 2 дня поехал в Петроград, а мы с мамой пробыли в
Киеве ещё неделю. Мне было там очень хорошо.
Дядя Володя,[6]
который тоже был в Киеве, приходил к нам каждый день, а тетя Малка, жена дяди
Ханлейзера, очень ухаживала за мной и, хотя мне и хотелось поскорей увидеть
папу, бабушку и всех родных, мне не хотелось ехать в Петроград, тем более что
нам рассказывали про него разные ужасы, что там по 100 человек в день от голоду
умирают, но от папы получилась открытка, чтоб мы поскорей приехали, и мама
решила ехать. Она решила доехать до Гомеля пароходом: дядя Володя провожал нас
на пристани. На пристани было масса народу. Мама наняла носильщика и попросила
его устроить нас в женской каюте. Я в первый раз ездила на пароходе и потому с
большим страхом спускалась вниз, где были каюты. Мы спустились в длинный узкий
коридор, в котором было масса дверей. Носильщик, который шел впереди нас, неся
вещи, отворил одну из дверей и ввел нас в довольно большую комнату, по стенам
которой стояли мягкие диваны, обитые красным бархатом. Направо стоял стол, а
вокруг него стулья. Мы положили вещи на один из диванов и сами сели на него. На
этом пароходе ехали еще две дамы, которые тоже ехали в Петроград. Пароход этот
назывался «Дедушка Крылов».
Мы ехали до Гомеля
двое суток. Ехать было очень хорошо. В Гомеле, как только мы вылезли из
парохода, стали обыскивать вещи. Это продолжалось довольно долго. Наши вещи
очень перерыли. Затем одна дама пошла нанять тележку, чтобы отвезти вещи на
вокзал, а мы с мамой и еще одна дама остались с вещами. Вдруг грянул выстрел.
Мы совсем растерялись и не знали, что делать и куда бежать. К счастью мы скоро
узнали, что это был холостой выстрел. Мы скоро наняли тележку, положили на неё
вещи и двое мужчин повезли их на вокзал. В это время шел проливной дождь, а мы
оставили зонтик в Тульчине и ужасно промокли. Придя на вокзал, мы сейчас же
заказали себе обед, так как уже 2 дня не обедали. Пока мы обедали, носильщик достал
нам билеты.
После обеда мы
сразу пошли садиться на поезд. Носильщик посадил нас в совершенно пустую
теплушку, кроме нас с мамой и 2-х дам, которые ехали с нами, там никого не
было. Эту теплушку еще не прицепили к поезду. Мы положили на пол наши корзины и
сели на них. Прошло часа 2, а нас все не прицепляли. Наконец, нас прицепили к
поезду, но он не двигался. Через некоторое время в нашу теплушку село масса
красноармейцев и несколько женщин. Вскоре поезд двинулся. Наступила ночь, в
теплушке было почти совсем темно, ее освещал лишь лунный свет, который шел
через дверь. На какой-то станции к нам село еще несколько красноармейцев.
Сначала они в темноте не разглядели нас (женщин), но один из них увидел нас и
стал кричать, стуча об стены теплушки своей винтовкой: «к чему это здесь
столько баб собралось? Чтоб сию же минуту их высадить»! Мы были в ужасе: «что
мы будем делать ночью на чужой станции?» – шептала мама одной даме, ехавшей с
нами. Другие женщины стали просить этих красноармейцев не высаживать нас, но
они были неумолимы. К счастью прежние красноармейцы вступились за нас и не дали
высадить.
Поезд ехал очень
медленно и на каждой остановке долго стоял. Красноармейцы затянули песню и пели
все хором, у них были очень хорошие голоса. «Ну вот мы и приехали» – услыхала я
вдруг мамин голос. Я быстро вскочила и стала помогать собирать вещи.
Красноармейцы уже все вылезли и ушли, женщины слезли одной остановкой раньше и
мы остались совершенно одни. Мы сначала свалили вещи на землю, а потом сами с
трудом вылезли из высокого вагона. Осмотревшись, мы увидели, что поезд наш
остановился далеко от вокзала в поле. Мама и дамы, ехавшие вместе с нами,
совсем растерялись: вещей у нас всех было много, так что мы не могли нести их
сами, где вокзал никто из нас не знал, поблизости не было ни одной живой души,
к тому ж было темно. Мама стала изо всех сил кричать: «носильщик! носильщик!»,
но никто не откликнулся. «Знаете что» – предложила одна дама, «я пойду и поищу
вокзал, а вы ждите тут меня». Все согласились и она пошла. Мы следили за ней
глазами, пока она не исчезла. Прошло довольно много времени, и в темноте
показалась ее фигура. Мы все так и впились в нее глазами. Вскоре мы увидели,
что она не одна: рядом с ней шел носильщик. Он отнес наши вещи на вокзал и
повел нас тоже туда. На вокзале было грязно и масса народу и красноармейцев, но
мы были рады и этому, так как просидеть всю ночь в открытом поле было хуже.
Поезд на Петроград еще не ушел, и сначала все решили сейчас же сесть на него и
поехать, но я была так утомлена, что сказала, что если я еще двинусь – то
сейчас же упаду. Тогда мама сказала, что мы останемся ночевать здесь. Дамы тоже
сказали, что они без нас не поедут, и мы все остались ночевать в Жлобине. Это
было большим счастьем для нас: мы после узнали, что с этим поездом было
нарушение.
Утром мы сейчас же
отправились на базар и накупили хлеба, булок, творога, масла, мяса, для того
чтоб везти в Петроград. Затем, когда пришли обратно на вокзал, пообедали, мама
сговорилась с одним носильщиком, чтоб он достал нам билеты на Петроград, семья,
которая также ехала в Петроград сговорилась с этим же самым носильщиком. У нас
было немало волнений с этим носильщиком: Он взял у нас наши паспорта, деньги, пропуска,
сказал, что идет доставать билеты, и исчез. Мы искали его по всему вокзалу,
спрашивали всех, не видели ли его, но никто его не видел и не знал. Уже настал
вечер, мы видели, как пришел поезд на Петроград, а носильщика все еще не было.
Наконец, когда было уже совсем темно, он явился с билетами в руках.
Он посадил нас на
международный поезд. Толкотня была порядочная, но зато мы были в купе и у нас с мамой была своя скамейка. Этот путь
от Жлобина до Петрограда прошел очень приятно. На каждой остановке мы покупали
яблоки, груши, сливы, брали кипяток для чая. Я ела столько фруктов, что мама
удивлялась, как у меня не расстраивается желудок.
Мы ехали до
Петрограда 2-е суток. Приехали ночью. Так же, как и в Киеве, нам пришлось
ночевать на вокзале, так как по улицам уже нельзя было ходить. Мне было очень
досадно, что мы уже в Петрограде и не можем пойти домой. Утром мы наняли
носильщика с тележкой, на которой он вез наши вещи, и пошли домой. Когда мы шли
по Петроградским улицам, мне не верилось, что мы уже приехали. Когда мы пришли домой,[7]
папа еще спал. Он был так изумлен и обрадован, что мы приехали, что сначала не
мог выговорить ни слова. Он нас совсем
не ждал эти дни, так как мы ничего не писали, желая сделать ему сюрприз. Мы с
папой сейчас же пошли к бабушке, которая была тоже очень удивлена и обрадована,
увидев меня. Спустя несколько времени мне стало казаться, что я совсем не
уезжала из Петрограда и что вся эта поездка была лишь тяжелым сном.
В сентябре 1919 года Валя поступила в петроградскую
гимназию.
8 ноября. 1ый
день революции.
Вчера был первый
день революции. В гимназии занятий не было, а вечером устроили концерт. Можно
было родителям тоже пойти, и я пошла с папой и мамой. Народу была тьма-тьмущая.
Сначала одна из учениц старших классов сыграла что-то на рояле, но почти что
ничего не было слышно: порядку никакого не было. Ученицы и ученики бегали,
кричали, смеялись. Учителя и учительницы кричали на них, а один мальчик встал
около двери и то тушил, то зажигал электричество. Потом одна учительница
сказала речь. После этой речи была рекреация, во время которой нам учащимся в
этой гимназии раздали по кусочку белого ситного с малиновым вареньем, кусочек
черного хлеба и чашку кофе.
С января 1920
года по январь 1923 года записи в дневнике отсутствуют.
1923 год.
25 января. Четверг.
Дедушки[8] нету.
Ефим Финкельштейн (1910-е), пропавший без вести в Петрограде в 1923 году
***
Я вдумалась в этот ужас,
и мне стало жутко, тоскливо. Теперь уж мама прямо сказала, что, наверное, его
куда-нибудь заманили, будто бы по делу, обобрали и убили. Раньше это никто не
решался произнести. Только думали об этом все, я в этом уверена. Леночка зашла
к Мильхинерам. Мама, придя домой, сказала папе: «Да, случилось большое, большое
несчастье».
***
Я бегу к дверям
после каждого звонка. Вдруг откроется дверь и придут и скажут, что дедушка
нашелся, или нет, вдруг откроется дверь и войдет сам дедушка. Если бы все
сходили с ума, как мы с мамой, мне, верно, было бы легче, но папа с Леночкой
равнодушны. Мне хочется броситься перед кем-нибудь на колени и просить найти
дедушку. Неужели нельзя? Какое бессилье! Мне нехорошо, тошнит.
10 августа,
пятница.
Дедушка еще не
забыт. Т.е. нет, я неправильно выразилась, его никогда не забудут, но я боюсь,
что потом он станет нам чужим, далеким. Неужели человек – иголка, которая
упадет и затеряется. И больше ничего. Неужели дедушку не будут больше искать,
не будут пытаться узнать что-нибудь о нем? Я так ясно представляю его себе. За
ужином мы ели помидоры. И я ясно представила себе, как дедушка их ел: он всегда
немножко прищелкивал языком. Наверно скоро и его комнату сдадут, вообще будут
пользоваться ею, ведь не будет же она так стоять. Это ужасно! Так всё пока
легче, кажется, будто его еще ждут, будто он еще может возвратиться.
***
Я когда начала
писать дневник в 1923 году написала такой заголовок «Дедушки нету».
Когда-нибудь я напишу: «Бабушки нету, мамы нету (самое ужасное), папы нету,
дяди нету». Отчаяние вливается в меня. Но зачем так думать? Ведь кто-нибудь
сможет написать: «Вали нету». Но разве это утешает? Не надо об этом думать, не
надо.
В августе 1923 года Валя с мамой отправились в
поездку на Украину, в г. Черкассы, к своему дяде и бабушке. Добравшись поездом
до Киева, они отправились на пристань, чтобы по Днепру на пароходе плыть до
Черкасс.
15 августа, среда.
***
В Киеве мы сразу на
извозчике поехали на пристань, где пришлось довольно долго ждать. Мне очень
хотелось сходить к Давиду Ханлейзеру и особенно к Гельфандам. А мама не хочет.
На пристани мы сидели на своих вещах, так как скамеек не было. Тут не было ни
одного приличного человека. Всё спекулянты и ...нты[нрзб], отвратительно
одетые, грязные, с нахальными, вызывающими физиономиями. Было жарко, т.к. мы
сидели на солнце. Кругом было шумно. Дрались, кричали. Какой то человек нес на
голове огромный кувшин и продавал какую-то красную бурду, громко выкрикивая.
Еврейка выкрикивала конфеты к чаю. Вообще южная публика уже давала себя
чувствовать. Какие они не симпатичные! Я вспомнила нашу поездку в Тульчин, и
мне сделалось страшно. Оказалось, что наш носильщик жил 10 лет в Питере. Мы
разговорились. Мама спросила, где ему больше нравится, там или здесь в Киеве. Тут
подошёл какой-то другой и сказал: «в Киеве жидов много, жидами воняет». «Это
самое главное», – добавил наш. Мама перевела разговор на другое. Мне казалось,
что все хотят обворовать нас или еще что-нибудь похуже сделать.
***
Мама заметила, что
Днепр сильно обмелел, верно высохнет в конце концов. «Как и вся вода на земле»,
– сказала я. Мама сразу как-то заинтересовалась. «Как, откуда ты это знаешь?» Я
ей сказала и по географии учила и читала, предполагается, что через столетия
вся вода высохнет, станет холодно и жизнь на земле прекратится. «Слава Богу», –
с облегчением сказала мама. «Почему, слава Богу?» «Люди перестанут страдать».
Разве люди только страдают?» «Гораздо больше страдают, чем радуются, жизнь так
тяжела и печальна, хорошего так мало». «Ну это смотря как смотреть на вещи.
Если принимать так всё близко к сердцу – да. Сейчас, например, мне вполне
хорошо, неужто тебе нет?» «Ничего», но я видела, что ей нехорошо. Мы спустились
в каюту.
20 августа,
понедельник.
Около 8-ми часов
утра вчера меня разбудил громкий разговор. Я узнала голос дяди Володи. Должно быть,
он торопился и приехал раньше, чем должен был. Мне стало досадно, что они
говорят так громко. Ведь знают же, что я сплю. Вскоре дядя Володя закричал:
Вулька, Кобулька, Вульончик, Бульончик, Кабульончик и вошел ко мне. После
завтрака мы отправились в город. Первое впечатление было обманчиво, теперь я
нахожу, что Черкассы дивный городок. Просто тот раз мы проезжали по плохой
части города. Улицы широкие. На многих из них, как ковер посередине расстилается
трава.
***
Я начинаю привыкать
к такой жизни, какую веду в Черкассах, жизнь безделья, праздности. Утешением
мне служит чудный фруктовый садик. После обеда, когда мама ложиться спать, Рива
ходит туда с семечками. А позавчера мы взяли с собой книжку Гиппиус и читали
друг другу вслух. Бабушка говорит, что до свадьбы она совсем не читала, теперь
дядя заставил её записаться в библиотеку.
1924 г.
18 февраля.
Понедельник.
Я сказала, как
мелка отдельная личность перед целым народом. Но ведь также мелок один народ
перед народами всего мира. Так же мелок наш мир перед множеством миров. Всё
относительно. Что же не мелко? Чему
посвятить свою жизнь? Но разве это от меня зависит? Разве я могу делать то, что
хочу? Как примириться? Есть сила, есть порывы, стремления, есть, на что их
употребить и невозможно этого сделать. А почему невозможно, я не знаю.
Летом 1924 года
пятнадцатилетняя Валя Каушанская с мамой
и двоюродным братом Марком[9]
снова приехали в г. Черкассы[10] по приглашению дяди Володи.
9 июля. Среда.
Украинские вечера –
это волшебная сказка. Их нельзя описать. Мы в 1-ом садике. Луна ещё не освещает
и потому горит электрический фонарь. Мама сидит на ступеньках с дядей Володей,
и они тихо разговаривают. Должно быть, им невольно хочется возмутить спокойствие
этого вечера. Мара сидит на спинках двух стульев, чтобы быть ближе к фонарю и
читает. Я, по обыкновению, хожу взад и вперед, заложив руки за спину. Бабушка с
Ривочкой у ребенка. Тихо, тихо. Только лай собак слышен, да какие-то далекие
крики. Как глупо говорить, что нет чудес. Разве это не чудо? Жизнь прекрасна.
Надо только так смотреть на всё, чтоб было хорошо. Или это я лишь только
успокаиваю себя? Нет, ни в коем случае. Мне хорошо.
3 августа,
воскресенье.
Мы были на
демонстрации «война войне». Здесь далеко не так грандиозно, как у нас. Всё в
миниатюре. Но среди зелени гораздо красивее и всё получает другой оттенок. Нет
той торжественности. Это скорее похоже, как сказал Ласка[11],
на пикник. Красные флаги смешивались с зеленым. Смуглые, загорелые лица, черные
волосы. А над всем этим синее небо и горячее южное солнце. Нет ничего мрачного,
темного. Влечет к жизни. Затем мы пошли на вокзал. И когда возвращались через кладбище,
белые кресты резко противоречили доносившемуся интернационалу. Но от этого не
становилось грустно.
13 августа, среда.
Каждый день с утра
уходим на Днепр. Очень хочу плавать, но ничего не выходит. Ложусь то на спину,
то на живот, барахтаю руками и ногами, плещусь. И каждый день Днепр меняет свой
вид и цвет. То он хмурый, темный и страшно
погрузиться в него, то коричневый с пеной и хочется также играть и шуметь, как
она. А иногда бывает тихим, спокойным, голубым и тогда есть желание лишь
лежать.
24 августа Валя с мамой и Марой приехали из Черкасс
на ст. Бахмач[12], откуда на скором поезде
отправились в Петроград.
27 августа.
В Питере. Стоит ли
описывать эту поездку? Верно не забуду её никогда. Все подробности. И то как мы
с мамой остались в Бахмаче одни в поезде, в котором уже потушили огни. А Мара с
носильщиком исчезли. Глубоко врезалась в память и маленькая, грязноватая
хибарка и её обитатели. От души жаль их за скудную жизнь и тяжелую работу. Это
славные евреи. И хотя я сказала маме в поезде, что ненавижу евреев, но они
исключение. И как нас оштрафовали. Когда
услышала о крушении одесского поезда, как тяжело стало. Ни за что не хотелось
ехать. Завидовала всем оставшимся. Оставшимся в этом маленьком поселке,
оживляемом лишь поездами. Лишь пассажирами там и кормятся. Несмотря на то,
что это узловая станция, там захолустье. Никогда я не верила
в предчувствия. Но еще в Черкассах было страшно уезжать, как никогда не было.
Мама говорила про себя то же самое.
Между Дочью и Меной[13],
часов в 10 вечера, наш поезд подпрыгнул и остановился. Отвратительный наш
попутчик еврей (благодаря которому я возненавидела всех евреев) вышел узнать, в
чем дело, вернулся страшно взволнованный и сказал «Нападение! Ложитесь на пол,
стреляют». Легли. Мамина голова торчала сверху, и я умоляла ее лечь, как
следует. «О чем сейчас думать»? – подумала я. И по старой своей привычке
детской стала повторять «Боже милосердный, спаси нас». Но потом стало стыдно
обращения к тому, в кого не верю. Когда услышали, что в соседнее купе уже
пришли (наш вагон был 1-ым и потому нам было хуже всех), встали и сели на свои
места. Еврей наш охал, наводил на всех панику и прятал свои вещи. Мара строил
самые невероятные предположения. А мы с мамой сидели рядом и молчали.
Сначала вошли 3-е.
Два успокаивали. «Не бойтесь, не бойтесь, не тронем», а 3-й выставляя свой
наган орал: «Стрелять будем, сейчас стрелять». Пошли к красноармейцам,
спрашивая, кто это стрелял. Все отпирались (стрелял один из г.п.у.) У них
отобрали оружие. Потом с криком: «Ну нэпманы, гоняй червонцы», стали подходить
к каждому, требуя денег и приставляя револьвер. «Потом сделаем обыск и у кого
найдем хоть рубль, расстреляем». Я умоляла маму отдать всё. И она отдала и наши
и дяди Володины деньги. Они проходили раз пять, те самые и другие. Ходили в
багажную, свалили багаж на подводы. Долго, долго ходили по вагонам. А мы все сидели,
испуганные и покорные. Полная потеря человеческого достоинства. Думала о Ласке.
О том что нас убьют. Бедный Ласка! Если бы он знал, что в эту минуту с нами делается,
он бы ничего не мог сделать. Понимаете? Ничего. Вот бессилье-то! Кому-то
кричали «жидовская харя»! Заставляли говорить кукуруза и горох, чтоб узнать
еврей ли. Рвали кольца, вывихнув одной руку, одного избили. Раздевали до гола.
И Мару. Вот это было ужасно. Он не мог так быстро снять брюки. Бандит наставил
револьвер, торопил, ругался. На Маре лица не было. Мы все ему помогали. Вдруг
почему-то Мара мне улыбнулся, должно быть желая показать свою храбрость (Впрочем,
он храбр лишь на словах). Это страшно разозлило бандита. Он дернул и разорвал
ему рубаху «еще смеется щенок». Взяли и одеяло его и пальто. Мама просила
оставить нам 3 рубля на дорогу. Позволил! И у него сердце есть. Да все равно,
мы боялись только за жизнь. А тот еврей рисковал ею из-за каждой вещи. Разве
это храбрость? Нет. И так мы прожили часа 3 с этими бандитами. Они торопились.
Через 10 минут
после их ухода приехала из Дочи охрана. Такая храбрая, когда те уже ушли. Да и вообще тогда все стали храбрыми.
Говорили, что надо было сделать так то и так то. Мне стало так легко. Казалось,
что это какое то искупленье было, очищенье. Что без этого было бы хуже:
крушение. Оказывается бандиты эти дали красный сигнал, да кроме того поставили
баррикады, но случайно паровоз и наш вагон проскочили и крушения не было. Их
было всего человек 15. Потом разговоров было! И даже смеху: молодому человеку,
ехавшему с нам, велели снять брюки, и ушли в другое купе пока. Так ему 3 дамы
стаскивали их. То-то была картинка! Долго осматривали путь, поправляли и
наконец поезд тронулся.
А теперь я дома, на
своей парте. Приятно. У мамы это происшествие отбило охоту к дальним поездкам.
Но не могу этого сказать про себя. Ведь кончилось все хорошо. Только дядины
деньги, значок и пережитый страх. Только!
Мало тебе? Уж сиди на своей парте. Да, забыла написать, что когда все это
происходило, мне безумно хотелось лишиться сознания. И когда сердце особенно
сильно билось, надеялась на это.
30 августа.
Сильно тревожит
меня будущее. Ну куда я после школы? В в.у.з. не примут. Так жаль, что в свое
время не записалась в ячейку. Впрочем, Маргошка говорит, что в нашей нет ни
одной девочки. Эти заботы портят настроение. Нет, не надо об этом тревожиться.
Авось будет хорошо.
8 сентября.
Когда узнала что
есть возможность стать членом к.с.м.[14]
безумно обрадовалась. Живо всё разузнали с Маргошкой и решили как можно скорее
попытаться подать заявление. Но после разговора с Лаской... Не знаю теперь что
делать. Говорит, что, зная мою натуру, уверен, что вскоре мне всё это станет
чуждо, что я не для политики создана, что это меня свяжет. И ещё много говорил.
12 сентября,
пятница.
Мука, мука. Совсем
не знаю что делать. Проклятая нерешительность! Говорят, что это совсем не так
уж просто. Это свяжет по рукам и ногам. Надо уйти с головой. Надо отказаться от
личной жизни. Коллектив, а отдельной личности не существует. Делай, что
прикажут, поезжай, куда пошлют. Способна ли я на такую жертву и нужна ли
она?
***
Пришла Сарра Палнерштейн.
«Какая у вас идиллия», – сказала смеясь,
– «вязанье» (моя прошивка). Она тоже может быть поступит в к.с.м. Но она-то уж
не колеблется. И сказала мне, что ни в коем случае не должно быть колебаний,
что если поступаешь, то нужно идти на всё. Да, теперь век железный, грубый,
неумолимый. И вот сейчас мне кажется, что совсем, совсем не подхожу к нему.
23 сентября,
вторник.
Шторм на море. Нева
вышла из берегов.[15]
Залит Васильевский остров. Леночка звонила. У них вода дошла уже до 1ой
лестницы. Но пока есть запас пищи, они
не беспокоятся. Говорят, и Фонтанка вышла. Темно. Ветер свищет. В окнах дрожат
стекла и кажется, что лопнут. Люди бегут со службы. Послали Паню за хлебом.
Палят из пушек. Хотелось бы подойти к Фонтанке, посмотреть. Но ветер. Неужто
нельзя завтра будет идти в школу?
26 сентября,
пятница.
Послали нас вчера
(3ий и 4й классы) «спасать» затопленный приют на
Казанской. Мы, несколько девочек, пошли добровольно. «А, и барышни идут, ну
тогда веселее будет», обрадовался Хайкин, узнав, что и мы с Олей идем. Зашагали
быстро посреди дороги. Ать, два, ать, два, левой! левой! Малкина шла с
мальчиками твердым, мужским шагом. Кепка на бок, кожаное пальто. Ни крошки женственности.
Юбка ей как-то не подходит. Нет, уж слишком груба. Неужто совсем не думает о
своей наружности? А мы каждый раз отставали. Устали, вспотели. Ей хоть бы что.
Пришли. Там воду выкачивали насосами. Макс вошёл, вышел и скомандовал: кругом,
марш. Куда, что? Никто не говорит. Зашагали по Невскому, обошли кругом и
вернулись в школу. Вот свиньи, обманули. И зачем так торопились, зачем кругом
шли? Платошка говорит, это чтоб нас ходить научить. А в приюте наши услуги не
нужны, там другая школа работает. Ну и прогулочка.
2 ноября,
воскресенье.
В 11 часов была в
школе на лекции об Октябре. Хорошо говорит наш Хондриев. Но зачем сволочь?
Разве непременно ругаться, когда говорить о Керенском? А оттуда пошла в
филармонию. Концерт Горовица для учащихся. Брали билет всем классом почти.
Жарко, гадко на хорах. Хоть мало понимаю, но играл чудесно.
У нас теперь толпы
народа у стенгазеты. Статья про Виктора Михайлыча, он сказал ученикам сволочь!
Модное слово. И про Валечку, что ругает сов. власть. А Малкина стала уже важным
человеком. Всюду – она. Была вчера на «Царстве скуке[?]». Смешная вещица, но
очень уж глупая, хотя я и не люблю умных вещей. Некогда больше писать.
7 ноября, пятница.
С 10-ти до 4-х на
улице. Стояла всего часа полтора на углу Невского и Владимирской.
Присоединились к исполкому райкома и пошли. Скользко. Весело, шумно. Горланили
песни, кричали ура, «Долой, долой монахов, равинов и попов». На площади
Урицкого кричали ура Зиновьеву, который сидел на возвышении. Сначала толпились,
потом пошли в порядке по 12 человек в шеренге. Побывали на братских могилах. Затянули,
было «мы жертвую пали», но примолкли и пошли медленно, с благоговением.
Мальчики сняли шапки. Хорошо. Это настоящий коллективный праздник. Зачем только
во многих учреждениях явка обязательна. Пускай бы кто не хочет, дома сидел. Наш
Трояновский сильно озяб, стоявши. Трудно ему было, и ушел. Стар. А дома мама с
Даней сильно волновались, что мне
холодно.
20 ноября.
Трояновский собрал
все 4ые классы. Он получил письмо неизвестного автора о том, что
Валентина Павловна ведет религиозную и контрреволюционную пропаганду на уроках,
просит помочь. Виктор Феликсович находит, что это сделано хорошо. Но плохо то,
что одновременно с этим отправлено письмо в ГУБОНО. Мы все были возмущены этим. Вик. Фел. постарается уладить это. Ведь после
газетной заметки Валент. Павл. замолчала, чего же больше. Он просил автора
письма явиться к нему, гарантируя, что имя его останется неизвестным. Интересно
кто это.
24 ноября,
понедельник.
Очень бы хотелось
прочесть «Уроки октября» Троцкого. Но не достать. Кто прав? Должно быть, не
может быть спокойствия. Будет теперь раскол в партии.
Была сегодня у нас
работа по-русскому «Базаров, как общественный тип». Я доказывала, что он вообще
– не общественный тип. Мура тоже. Только мы двое. Сер. Арс. подошла ко мне и
тихо спросила «вы хотите доказать, что Базаров – анахронизм?»
Вчера была на
Пушкинской. Там довольно тоскливо и тихо. Не так как прежде бывало. Дядя Наум
устал и нервничает. Говорит, что хотел бы уехать далеко, далеко.
24 декабря.
У нас дядя Наум и
Соня. Сейчас мы все в кабинете слушали радио, одев трубки. Собственно меня не
так радиоконцерт интересует, как этот мальчик, что лечится у папы и
устанавливал аппарат. Ни черта не слышно. Лишь иногда – как будто печка где-то
топится или далеко, далеко гром гремит. Мороз. Всё утро гуляла с Риной, затем
на музыку к Наде.
29 декабря.
Элла Андреевна
хочет дать мне какую-то франц. книжку и не знает, рано ли мне её читать. Боюсь
что «она разобьет все ваши идеалы»; «Они уже разбиты, Элла Андреевна». Что вы,
испугалась она, я старая и то ими живу. «А вы читали «Крейцерову сонату?»» (я
недавно её прочла). «Читала и вовсе не восхищаюсь. Это слабое его произведение.
Война и мир и Анна Каренина мне гораздо больше нравятся». «Да и я не в восхищенье,
да что же с того». Итак, нет идеальной любви, одна физика? Или, как мама говорит,
и то и другое совмещается. Жизнь так грязна. Я каждый день всё больше убеждаюсь
в этом.
Сейчас мама что-то напевала. Это напомнило мне Тульчин. Там она всегда пела.
[1] Город Тульчин Подольской
губернии (ныне, районный центр Винницкой области, Украина) расположен на р.
Сельница (приток Южного Буга). В начале XX века в нем проживало 19 тыс. жителей, более половины из них – евреи. Это
типичное еврейское местечко тесно связано с русской историей. В 1796-97 гг.
в Тульчине была расположена штаб-квартира А. В. Суворова. В 1818 году
была образована Тульчинская управа «Союза благоденствия», ставшая затем центром Южного общества декабристов. Здесь, в
родовом имении Пестеля останавливался А.С.Пушкин по пути в Одессу.
[2] По данным документов, хранящихся в
Государственном архиве РФ, за время гражданской войны в Тульчине было убито 619
евреев.
Согласно книги З.С. Островского «Еврейские
погромы 1918-1921гг. Москва, 1926.»
жертвами погромов на Украине и в Белоруссии в 1918-1921 гг. стали
180-200 тыс. евреев. Из 1245 погромов, проведенных за это время на Украине, 834
были осуществлены различными бандами, 226 деникинцами, 206 петлюровцами, 29
поляками. Их целью была не только нажива, но и исстребление еврейского народа,
ассоциировавшегося в глазах погромщиков с властью большевиков. Известно,
что изредка еврейские погромы устраивала
и Красная армия, но главной их целью был только грабёж.
[3] Рахиль Ефимовна Каушанская (1877-1930,
урожденная Финкельштейн). Была замужем за зубным врачом Лазарем Израилевичем
Каушанским.
[4] В 1919-1921 гг. Украина была во власти этих банд, которые появлялись внезапно и внезапно исчезали, расформировывались в случае преследования и снова возникали, усиленные добровольцами из украинской деревни. Еврейские погромы, совершенные бандами, отличались особой жестокостью (Воспоминания Н.Полетика).
Одной из прославившихся своими грабежами и погромами банд, была банда атамана Волынец.
[5] Город Брацлав – уездный город
Подольской губернии (ныне Винницкая область, Украина) расположен на правом берегу реки Южный Буг, основан в
XIV веке.
[6] Владимир Ефимович Финкельштейн (1879-1942),
дядя Вали Каушанской. Профессор математики, погиб от голода во время блокады
Ленинграда.
[7] Семья Каушанских жила на
Троицкой ул. (ныне ул. Рубинштейна) в д. 23.
[8] Ефим Финкельштейн (ок. 1855-1923). Зимой 1923
года, в Петрограде, вышел из дома на прогулку и не вернулся... Поиски через
милицию ни к чему не привели. Вероятно, он был ограблен и убит.
[9] Марк Исаакович Финкельштейн (1909-1999,
инженер-химик).
[10] Черкассы – город на правом
берегу Днепра, основан в конце XVIII века. Здесь жили дядя Володя
(Владимир Ефимович Финкельштейн, в то время директор черкасского банка) с
молодой женой Ривой и мамой (бабушкой Малкой, ок. 1859-1941, умерла во время
блокады Ленинграда).
[11] Ласка – друг и родственник
Вали Каушанской.
[12] Бахмач, город на
Украине, Черниговская область, железнодорожный узел.
[13] Мена и Дочь – железнородные
станции неподалеку от станции Бахмач.
[14] Коммунистический союз
молодежи.
[15] В наводнении 23
сентября 1924 года, втором по силе за всю историю города, подъем воды над
ординаром составил 369 см. Вода затопила свыше 1/2 территории города, местами
глубина затоплений достигала 2-2,5 метра. Были разрушены или повреждены 19
мостов, свыше 5000 домов, всплыли деревянные торцовые мостовые.
