Из цикла «Опыт прощания»
Лето
девяностого года в Литве странно соединило надежды разных людей. Все так мечтали
о победе... Но при этом одни думали о том,
как навсегда вырваться из «братских» объятий Москвы. Другие же хотели побыстрее вернуться в
прошлое - отомстив тем, кто в марте провозгласил литовскую независимость.
Где
пролегал водораздел между этими надеждами?
Во всяком случае, он определялся не национальностью человека, как могло
показаться на поверхностный взгляд.
-
...Мы их утопим в крови... - словно в чем-то сокровенном, признавался мне в те
дни сосед, старый литовский коммунист. И он знал, о чем говорил: лучшими годами
его жизни были послевоенные – тогда он отлавливал «лесных братьев».
Надежды
людей были так очевидны и сильны, что
жизнь, не связанная с этими мечтами,
точно застыла. Или шла по
инерции. Все вокруг казалось пронизанным мрачным, тягостным ожиданием.
Впрочем,
как всегда в переломные эпохи, действительность была фантасмагорична. В это же
самое время в нескольких комнатах вильнюсской киностудии (фильмы, естественно,
выходить уже перестали) расположился Еврейский музей Литвы. Его создавали в
конце войны бывшие партизаны и узники гетто. Его ликвидировали в 49-м, борясь с
«безродными космополитами». Его восстановили теперь, в раннюю пору литовского
национального «возрождения».
Почти
все сотрудники музея еще продолжали работать днем в других местах. Встречались
вечерами. И – тоже мечтали. Никого не удивляли самые смелые проекты, кажется,
пришедшие к взрослым людям из детских снов.
В один из тех летних вечеров я
познакомился в музее с необычным человеком. Случайно ли то, что многое в нем показалось мне загадочным, двойственным? Как мир вокруг.
Сергей Корабликов был вильнюсским врачом, но работал в Индии (как раз приехал домой в отпуск), а вскоре собирался репатриироваться в Израиль. Еще недавно его считали русским, но теперь, сказал Корабликов с гордостью, в паспорте появилась новая запись: еврей.
Сергей Корабликов-Коварский
С.К. подарил музею картину. Этой работе художницы
Ноны Завадскене была уготована своеобразная миссия:
- ...Да, портрет моей мамы... Долгие годы она была подпольщицей, потом, во время войны, - партизанкой. Неизвестно, как она погибла. У нее нет могилы... Вот и хочу, чтобы местом, где будет жить память о маме, стал этот музей... Пусть здесь хранится мамин портрет, именно здесь - среди фотографий людей, которых давно не стало. В ауре страшной Катастрофы, постигшей евреев.
Как и все в Литве в те годы, я не знал будущего,
но хотел понять прошлое. Был конец июля. Несколько раз мы встречались с С.К. у
него дома. Свою исповедь, которая потом
почти шестнадцать лет одиноко жила в моей тетради, он начал вопросом:
- Вы, наверное, знаете этот дом на улице Пилимо? Как раз напротив сейчас находится военторг. Вот там я и родился в декабре сорок второго года. Это то, что я знаю совершенно определенно. Еще знаю: моей матерью была Бася Коварская, а отцом - Макар Корабликов.
Бася Коварская
- ...Да, вы
правильно вспомнили - весь этот район тогда входил в гетто.
- ...Существует несколько версий истории моего рождения, а
также истории моего спасения из гетто... Конечно, конечно – я расскажу об этом.
Но сначала - о моих родителях.
- ...Мой отец, Макар Клементьевич, происходил из семьи староверов. В годы войны он был в Вильнюсе членом подпольного горкома партии. Моя мама родилась в 1915 году. Она была комсомолкой, потом стала коммунисткой, сидела в довоенной Литве в тюрьме. Кто-то рассказал мне: по специальности она была медицинской сестрой. Правда, я видел другое свидетельство: мама окончила курсы бухгалтеров. Еще она служила воспитательницей в семьях богатых евреев...
Макар Корабликов
- ...Как они познакомились друг
с другом, мои родители? Сюжет этот странный, но для военного времени совсем не удивительный.
- ...В юности у
мамы была
подруга по имени Блюма. Именно она стала (еще до войны) женой Макара
Корабликова. У них родился сын. Почему Блюма, в числе семей других
партработников, не попала в эвакуацию? Это долгая история. Сейчас речь не о
том. Так или иначе в начале войны Блюма пряталась с ребенком в доме своей свекрови, на
окраине Вильнюса. Однажды - это было в конце 1941 года - она стояла у
окна. И увидела, как куда-то гнали большую группу евреев. Заметила в этой
группе своих родных. Поняла: их отправляют на расстрел, в Понары.
- ...Что
она сделала? Блюма
особенно не задумывалась: она оставила сына в комнате, а сама спустилась вниз, встала рядом с
родителями. И, как другие евреи в той колонне, погибла в Понарах.
- …Что было делать с ребенком?
За ним стали ухаживать бабушка и тетя. Иногда приходила понянчить малыша подруга
Блюмы - Бася. Моя мама. Она тоже скрывалась тогда в городе.
- ...Их роман с отцом
развивался стремительно. Мой брат Илья - сын отца и Блюмы - только на полтора года старше
меня.
- ...Потом маме все-таки
пришлось уйти в гетто... Прикрепив к одежде звезду Давида, туда постоянно
проникал и отец – по делам подполья.
- ...Как меня вынесли из гетто? Это
тоже удивительный сюжет! Сестра отца Фетиния Клементьевна Корабликова-Черницова
выносила меня из гетто в обыкновенной корзине! Говорили, что в этой самой
корзине меня спустили на веревке из окна многоэтажного дома.
- ...Представьте
себе, я
долго думал, что эта замечательная женщина и была моей матерью. Тогда, во время
войны, она умело имитировала все признаки беременности. И потом официально
зарегистрировала меня как своего сына. До 1953
года, пока не умерла Фетиния Корабликова, я не знал, что у меня была другая
мама.
- ...Не раз
я пытался восстановить
вехи биографии Баси Коварской. И - прежде всего - историю ее трагической
смерти. Скажу сейчас коротко: мой отец сумел вывести маму из гетто. Потом она ушла в
партизаны... Был такой момент, когда отряд разделился на две группы. Одна - там
была и моя мама – уходя с боями от фашистов, попала в болото... Мама погибла где-то возле
Нарочи.
- ...Во время войны отец погиб. Меня и старшего брата (между прочим, его фамилия по матери - Троцкий) воспитывали - в трудностях и мытарствах – тетя Фетиния и бабушка Евдокия Харлампиевна. Женщины с сильным характером.
Фетиния и Евдокия Корабликовы
- ...Да, от бабушки я и
услышал впервые историю о том, как меня несли из гетто в корзине. Кто знает,
может быть, было все иначе. Хотя ту же версию подтвердила подруга Фетинии - полька Мария Шаткевич. Будто бы
именно она несла меня вместе с тетей в той самой корзине... По иронии судьбы, я
так любил в детстве народную песню: "По веревочке в окно".
- ...Не знаю, по каким уж причинам,
но о моем отце, герое-подпольщике, вспоминали после войны не слишком охотно.
Вроде бы, никто и не отрицал его заслуг, но и льгот в связи с этим нашей семье
никаких не было. Все же один из друзей отца, занимавший высокий пост в
послевоенной Литве, помог поступить мне в суворовское училище.
- ...Трудные для меня годы. Все
во мне сопротивлялось армейскому режиму. Училище находилось в Туле. Мне было
там одиноко. Я совсем не походил на других воспитанников... Уходил от всех. Писал
стихи. Пытался даже выйти из комсомола, ощутив фальшь и бесполезность этой
организации. Между прочим, та история мне на многое открыла глаза. Однажды на собрании, будучи
заместителем комсорга роты, я положил на стол свой комсомольский билет. Какая
была реакция? Меня объявили больным, поместили на две недели в психиатрическую клинику.
И, конечно, то уговаривали, то заставляли - взять билет назад. Я сдался не
сразу. После того, как на несколько дней меня перевели в палату для буйных
больных. Там я увидел взрослого человека, на которого тоже давили –
преступно, безжалостно. Я понял: передо мной – страшная машина. И я сделал то,
чего от меня хотели. Сделал вид: ничего не было...
- ...Собственно, еще в раннем детстве я слышал еврейский язык, слышал разговоры об евреях. Прежде всего потому, что к нам, в дом к бабушке, приходили мои еврейские дяди - братья матери, спасшиеся в начале войны.
Сережа (слева) и Илья Корабликовы
- ...Потом,
позже, бабушка
рассказывала мне о маме. А ее братья даже показали мамины фотографии. Бабушка
была мудрым человеком. Она, староверка, считала:
я должен знать правду о своем
происхождении. И более того - эту правду нужно зафиксировать документально. В
пятидесятые годы, когда умерла тетя, моя приемная мать, бабушка нашла
свидетелей, которые рассказали в суде обо всем. Об обстоятельствах моего
рождения, спасения из гетто. О том, почему тетя вынуждена была записать меня своим
сыном. Именно на основании тех свидетельств мне недавно сменили паспорт. Да,
теперь там есть эти пять букв: еврей.
- ...Но вернусь в детство и
юность. Я постоянно думал тогда о своем еврействе. Кстати, понимал: если я не
буду скрывать, кто была моя мать, это может мне сильно повредить. И
одновременно - я не хотел скрывать этого... Иногда я шел на компромисс: писал в анкетах,
что у меня было две матери - родная и неродная. Но в отделах кадров эти анкеты упорно
не принимали - возвращали мне назад.
- ...Я часто пытался представить гетто. Вильнюсское
гетто, где погибли мамины родные и где я родился. Учась в суворовском училище, с жадным
интересом посмотрел два фильма о гетто. Помню их до сих пор: "Звезды" и
"Девятый круг". Я ощущал - бесспорно, остро: все это непосредственно
относится ко мне.
- …Кончилось
детство. Тоскливо пришла юность. Я решил стать врачом. Сначала учился в военно-медицинской
академии. Потом неприязнь к армии победила - перешел на дневное отделение в Ленинградский
педиатрический медицинской институт. Вечерами и ночами работал санитаром. И
опять чувствовал себя чужим, посторонним в этом мире.
- ...Между прочим, я работал в клинике, где
было много детей, от которых отказались родители. Беда, одиночество,
бесприютность... В стенах клиники эти понятия не были абстрактными... Там я
познакомился с девушкой-санитаркой. Ее звали Людмилой. Она тоже была студенткой
– как и я, подрабатывала, чтобы выжить. Почему однажды я предложил ей пожениться?
Наверное, для того, чтобы преодолеть свое собственное одиночество. Она очень
удивилась. Но неожиданно, через день, дала согласие. Это было в 1966-м. Ни мои, ни ее родственники не
хотели нашего брака. А руководство клиники устроило нам пышную свадьбу с
коньяком. Сейчас трудно представить, как мы были бедны. Помню, чернокожий
приятель, с
которым я играл в бадминтон, одолжил мне сто рублей на свадебный костюм...
- ...Окончив в Ленинграде три с
половиной курса, я переехал вместе с женой в Литву. Поначалу жили у дяди. В
1970 году получил диплом медицинского факультета Вильнюсского университета.
- ...Я специализировался в
области кардиологии. И это захватило меня! Написал даже кандидатскую
диссертацию, уже прошла ее предзащита... Со мной поступили подло, не стоит
рассказывать эту историю подробно. Обида застилала мне тогда глаза. Положил
диссертацию в дальний ящик стола. Пошел в Министерство здравоохранения: нельзя
ли поехать работать за границу? Это было уже в 1978-м. После специальной
ординатуры меня послали на работу в Уганду. Однако там началась война. Я
продолжал работать в Вильнюсе, заместителем главного врача. Через год все же
попал за границу - в Южный Йемен.
- …Мысли о маме, о евреях и
еврействе никогда, в сущности, не покидали меня. Примечательно: я всегда
ощущал себя и русским, и евреем - одновременно. Но русской своей
"части" я отдал большую половину жизни, теперь вот испытываю
угрызения совести: я ведь еврей, я сын своей матери Баси. Пока у меня есть еще
силы, я должен сделать что-то важное, чтобы доказать это.
- ...Помню,
как приехал в Израиль в гости. Меня поразила эта маленькая страна. Я почувствовал: народ Израиля - мой народ. Однажды, в День поминовения, ко мне неожиданно подошли несколько человек, которые
знали маму в юности. Что
разглядели они в моем лице? Но я услышал: "Это же сын Баси!" Мне показалось вдруг тогда: моя мама действительно
ожила...
- ...Представьте себе: нашел в Израиле двадцать человек, которые хорошо
помнят маму. Я увидел фотографии своих бабушки и дедушки. Эти снимки были сделаны еще в
довоенной Литве. Лица, глаза на фотографиях спокойны – люди не знают, что им предстоит.
- ...Да, я решил уехать в Израиль. Завершился круг моей жизни. Мальчик,
родившийся в Вильнюсском гетто, отправляется теперь туда, где древние его
корни.
- ...И
лишь одно не перестает мучить меня. Существует ли могила моей мамы? Я не знаю, куда прийти
мне, чтобы, как это полагается у всех народов, постоять в молчании, склонить в скорби
голову.
- ...Я люблю и Литву. Я вовсе не хочу покидать
ее навсегда. Хочу еще не раз вернуться сюда. На могилу тети, бабушки...
- ...Но где, где могила мамы? Вновь
и вновь задавал себе этот вопрос, пока, наконец, неожиданная мысль не родилась
где-то внутри меня. Я взял одну из фотографий мамы и пошел к художнице Ноне
Завадскене. Я попросил ее сделать мамин портрет. Я рассказал Ноне все, что
узнал в эти годы о юной Басе, ее жизни и смерти, ее любви. О своих мучительных поисках - мамы,
себя.
- ...Мне
очень нравится тот портрет, который написала Нона. Вы ведь знаете, я подарил этот портрет Еврейскому
музею Литвы. Пусть будет он именно здесь.
- ...Может быть, сюда я и
буду потом приезжать? Нет, не на мамину могилу - к ее портрету.
***
Тетрадь, куда я записал рассказ С.К., давно пожелтела,
истерлась. Хорошо хоть не пропала при переездах.
Конечно, все эти годы я помнил о нем. Все эти
годы, вобравшие в себя его и мою эмиграции. Не раз спрашивал знакомых
израильтян: не встречали ли они доктора Сергея Корабликова? Где он?
Увы,
никто ничего толком не знал.
Я услышал о С.К. внезапно.
Недавно,
в середине января, иерусалимский книговед и издатель Леонид Юниверг рассказывал
мне по телефону о своих, как всегда уникальных, проектах. Вдруг припомнил:
- ...Выпустили мы и сборник стихов, который вас
наверняка заинтересует. Автора когда-то вынесли из Вильнюсского гетто в обычной
корзине.
Я не сдержался, воскликнул:
- Вот он и объявился, Сергей Корабликов!
Наша беседа с С.К. в третьем тысячелетии опять
была долгой. Но ничего неожиданного для себя я
не услышал.
Здесь мне, наверное, надо объяснить читателю эту
свою странную реакцию. Я наблюдал в
эмиграции множество сломанных судеб. Трагических, однако типичных. Когда
начинаешь в пятьдесят, неудача вовсе не исключение из правила, скорее – закономерность. Но я никогда не сомневался:
новая жизнь С.К. обязательно будет счастливой. Так и оказалось.
Признаюсь: когда я познакомился с С.К., меня привлекли не
столько «детективные» обстоятельства его появления на свет и последующего
спасения, сколько ситуация выбора: это и была главная реальность, в которой
С.К. жил долгие годы. Вот с чем, прежде всего, были связаны его метания, двойственность, своеобразная
«текучесть» сознания.
Если воспользоваться термином иудаизма, С.К. был
типичным «украденным ребенком» - воспитывался и рос в отрыве от национальных
традиций. Его душа требовала «возвращения». И оно произошло - тем летом
девяностого, когда вся Литва тоже совершала свой выбор. Ну а остальное – было
ли таким уж трудным?
- Первое время в Израиле, - рассказывал С.К., -
я сам себе казался Мартином Иденом: работал по двое суток, спал один раз в три
дня. Целый год вкалывал на стройке. Когда получил разрешение заняться врачебной
практикой, нисколько не сомневался: не стоит искать место в госпиталях
Иерусалима или Тель-Авива. Лучше сразу отправиться в глубинку. Так я попал в
Тверию... Конечно, моя жизнь и сейчас остается тяжелой (врач реанимационного
отделения, изматывающие дежурства, экстремальные ситуации, по-прежнему –
«вгрызание» в иврит). Но все это гораздо легче, чем лабиринт сомнений. И
главное: трудности не затмили то, ради чего я приехал в Израиль. Здесь уже
отслужили в армии два моих сына. И растут внуки, для которых Израиль – родина.
Я многое понял в жизни С.К., когда получил от
него по почте тоненькую, изящно изданную книгу – «Белые птицы».
Сразу бросилось в глаза имя автора на обложке:
Сергей Корабликов-Коварский. («Это было очень важно для меня – наконец-то
присоединить фамилию мамы к своей. Это был еще один шаг...»)
Он всегда писал стихи в трудные, «переломные»,
по выражению самого С.К., моменты жизни.
В стихах он мог, например, мысленно обратиться к отцу:
Мой юноша милый, немножко
наивный,
Впечатанный в плоскость
стены,
Мы больше не веруем в гимны
Нас всех обманувшей страны!
Здесь, в стихах, написанных еще в 1970-м, не
таяли воспоминания:
Я – немой, я едва
прозревший
В закутке у чердачных
дверей...
Здесь (уже
в 2005-м) автор подводил самые первые итоги пути:
Вот и прожита жизнь –
А могло бы не быть
Этих сосен, и неба, и моря!
Осмысляя судьбу своих уничтоженных предков,
литваков, автор пытался понять: может быть, совсем не случайно то, что ему –
подобно библейскому персонажу – было даровано чудесное спасение?
...Я от бывшего леса –
Одинокий невыжженный куст,
Подпаленный,
И тем удивленный,
Что выжил...
Стихотворный сборник С.К. был одновременно его
семейным альбомом: редкий портрет отца, множество фотографий мамы, ее
родственников и друзей... И, конечно, смотрели на нас «святые лица»: Фетиния и
Евдокия Корабликовы. («В Литве их посмертно наградили крестом «За спасение
погибающих», в Израиле удостоили звания “Праведник среди народов
мира”»).
Отрываясь от чтения стихов С.К., я долго вглядывался и в другие
иллюстрации, помещенные в книге, - фотографии улочек, дворов бывшего гетто.
...Я пришел сюда июльской ночью, после нашей беседы с С.К.
К моему удивлению, в нескольких окнах того
самого дома горел свет.
Почему меня вдруг охватила тревога? Я задумался,
вспомнил разговор с С.К. и спросил себя: неужели это страх перед будущим?
Я снова стал смотреть на освещенные окна. Казалось:
они что-то помнят, знают. И - спорят со мной.
1990-2006
