Вспоминая Ефима Эткинда
Мы познакомились в Ленинграде где-то в середине 60-х
годов, когда Ефим Григорьевич еще был тесно связан с Александром Солженицыным.
Помню рассказ Эткинда о том, как он с семьей отправился в машине путешествовать
по Прибалтике, уговорив Солженицына и его супругу все три недели держаться
на своей машине в хвосте - на случай, если ГБ попытается устранить писателя
при помощи лобового наезда. Ефим Григорьевич, Екатерина Федоровна и старшая
из двух дочерей, Маша, готовы были принять удар на себя… Однажды Е.Г. показал
мне рукописное письмо Исаича с теплой благодарностью за замечания по поводу
его рукописи. Но вскоре произошел неминуемый и болезненный разрыв, окрасивший
многие наши разговоры и дискуссии, порой доходившие едва ли не до комизма:
"Его там выберут царем, вот увидите! Царем!" - закричал Е.Г., когда Солженицын,
в окружении телекамер и народных толп, начал свой триумфальный путь в Москву
по Транссибирской магистрали… Но в этих заметках речь пойдет о другом. Это
- воспоминания о нескольких эпизодах из многолетнего общения с Ефимом Григорьевичем
- выдающимся литературоведом, филологом и переводчиком, человеком исключительно
ярким и многогранным.
1. Две статьи - две судьбы
Ефим Григорьевич, загадочно улыбаясь, вручил мне
увесистую рукопись и попросил тщательно ее проштудировать. Просьба сопровождалась
словами о том, что автор затронул новую для себя область знаний и посему нуждается
в придирчивом глазе специалиста.
Новой областью оказалась музыка, а рукопись - завершающей
главой труда "Материя стиха" под названием "От словесной имитации к симфонизму:
композиционные принципы музыки в поэзии".
Помнится, развязывал я эту папку не только с нетерпеливым
любопытством, но и с некоторой опаской: в 50 с лишним лет броситься в омут
музыкальной теории, терминологии, композиционных схем, по которым и музыковеды-то
никак не могут договориться; и не вскользь, не метафорически, а на полном
серьезе заняться музыкально-поэтическими аналогиями и параллелями, на которых
споткнулся не один исследователь…
Владимир Фрумкин, Ефим Эткинд и Лидия Фрумкина
О том, как справился Ефим Григорьевич с этой задачей,
написал в 1970 году, задолго до появления "Материи стиха" в печати, мой коллега
и соученик по Ленинградской консерватории, музыковед Марк Арановский: "В серии
блестящих анализов русской поэзии - от Державина до Заболоцкого - автор показывает,
как в глубинных процессах стихотворчества действуют закономерности, близкие
тем, которые управляют структурированием музыкальных произведений. Особый
интерес представляют те случаи, где внутреннее строение стиха, его форма,
соотношение и самодвижение содержательных мотивов близки принципам музыкальной
формы, например, сонатного аллегро, сонатно-симфоническому циклу".
Эти слова - из внутренней (и поэтому никогда не публиковавшейся)
рецензии, заказанной издательством "Музыка". У меня она хранится потому, что
по прихоти судьбы я оказался не только первым читателем, но и первым издателем
"музыкальной" главы "Материи стиха".
Произошло это так. К моменту завершения книги у автора
начались крупные неприятности с властями, описанные им впоследствии в "Записках
незаговорщика". Литературные издательства закрыли перед ним свои двери. И
я предложил попытать счастья в музыкальном издательстве - в надежде, что весть
о запрете на труды Е.Г. Эткинда до них еще не дошла. Глава "От словесной имитации
к симфонизму" (за вычетом раздела о "Двенадцати" Блока) была включена в составлявшийся
мною сборник "Поэзия и музыка", который благополучно вышел в "Музыке" (Москва)
в 1973 году. Благополучно для Ефима Григорьевича, но не для меня и моего соавтора,
фольклориста и культуролога Кирилла Васильевича Чистова: наша работа "Поэт-певец",
в которой анализировались - на примере творчества Булата Окуджавы - истоки
и особенности "поющейся поэзии" 60-х годов, была в последний момент выброшена
из набора, когда Окуджава подвергся опале за выход сборника его стихов в издательстве
"Посев". А ведь именно ради этой работы, да еще яркой статьи Новеллы Матвеевой
"Как быть, когда поется" (ее постигла та же участь), и затеял я этот сборник…
Ефим Григорьевич прочитал нашу с Чистовым рукопись
сразу же после ее завершения осенью 1969 года и оставил на ее полях поразительно
тонкие замечания по поводу роли музыки в песнях Окуджавы. В статье говорилось,
в частности, о том, что напев сплошь и рядом не прямо вторит стихам, а создает
свой, особый эмоционально-образный план, обогащая музыкально-поэтический дуэт
недостающими красками и рождая дополнительные линии напряжения в художественной
структуре песни. Ефим Григорьевич живо и заинтересованно прокомментировал
такого рода догадки. К рукописи была приложена записка, поразившая меня совсем
другим - безоговорочно суровой оценкой окуджавской поэзии. Впоследствии
оценка эта существенно изменилась. Все же, будучи убежденным, что заблуждения
и ошибки крупных талантов не менее интересны и поучительны, чем их прозрения,
привожу фрагменты текста, занимающего около страницы и помеченного октябрем
1969 года.
Помимо замечаний на полях:
1. Мне кажется, что художественное значение Окуджавы
резко преувеличено. Оказался некий вакуум - как романы Ремарка. И, как Ремарк,
это размен сложного на общепонятный язык (для мальчиков). Явление это подражательное
и - на безрыбье. Попробуйте разобрать одно-два стихотворения-песни по всей
строгости - останется пшик.
2…
3. Присоединение музыки к тексту - надо бы рассказать
о разных вариантах. Обычно это бывало, когда текст был лишен внутренних черт
поэзии - и в песне приобретал эти внешние черты ("Пара гнедых", Беранже и
т.д.). У Б.О. множество внешних черт, - впрочем, более хитроумных, чем у Апухтина.
Вся эта темнота (пустая), многосмысленность (фальшивая), скорбь (ложная),
юмор (направленный куда-то вбок), гражданственность (безобидная) - внешнее,
пустопорожнее. Пройдет несколько лет, и О. будет забыт. Не то, что А. Галич
- гениальный певец, классик жанра.
Е. Э.
Владимир Фрумкин
Безусловное предпочтение Галича Окуджаве сохранялось
у Ефима Григорьевича еще некоторое количество лет. В июне 76-го я пел у него
под Парижем, в Сюрене, в присутствии его друга, гостя из Ленинграда. После
солидной порции окуджавских песен перешел к Галичу, на что хозяин дома не
преминул заметить: "Ну вот, теперь мы слышим речь не мальчика, но мужа…"
2. Ритм и смысл
До сих пор звучит в ушах анонимный стишок, который
Ефим Григорьевич прочитал на одном из наших вермонтских застолий в Летней
русской школе при Норвичском университете (Вермонт):
Жил да был композитор Хре.
Получил много Сталинских пре.
И, взойдя на ответственный пост,
Невзлюбил композитора Шост.
Но настало другое вре,
И ЦК отменил свое Пост.
И тогда композитор Хре
Полюбил композитора Шост...
Ефим Григорьевич, торжествуя, так и выстреливал все
эти "Хре" и "Шост", делая перед ними паузы и подчеркивая акценты взмахом большой
и мощной руки ("Мне бы ваши руки!" - говорила, сгорая от зависти, моя жена
Лида, профессиональная пианистка…). Я бы не вспомнил здесь об этом эпизоде,
если бы в нем не проявилась (в несколько утрированной форме) свойственная
Ефиму Григорьевичу манера чтения. В его исполнении структура стиха обретала
скульптурную выпуклость и четкость, как музыка Баха под руками Гленна Гульда.
Перед слушателем разворачивалась, пульсируя, живая ткань поэзии. Концы строк
как-то по особенному высвечивались, помогая ощутить границу между ними и оценить
звучание рифмы. Крупным планом представали смены метра, перебои ритма, синтаксические
смещения, ускорения и замедления поэтической речи, которых я - признаюсь всенародно
- до знакомства с Ефимом Григорьевичем начисто не слышал.
У него был поистине абсолютный поэтический слух,
от которого не ускользало практически ни одной детали, особенно если эта деталь
- смысловая. Эткинд был убежден, что ритмический строй стиха "не только не
безразличен к смыслу, - он формирует этот смысл, образует его" (Е. Эткинд,
"Материя стиха", 2-е изд., Париж, стр. 55).
Мудрено ли, что Ефим Григорьевич, похвалив мою статью
о том, как заимствовали друг у друга песни советские коммунисты и германские
нацисты, строго упрекнул меня за то, что немецкие версии текстов даны в искажающем
ритм подстрочном переводе? Жаль, не пришло мне в голову обратиться за помощью
- к нему. Вдруг да согласился бы? Как заострилась бы тогда оголтелая, бредовая
суть нацистских вариантов любимой ленинской "Смело, товарищи, в ногу!" или
марша советских ВВС "Мы рождены, чтобы сказку сделать былью"!
3. "…Незапный мрак, иль что-нибудь такое…"
Интерес к природе музыки и ее отличию от словесных
искусств, как видно, не иссяк у Ефима Григорьевича и через много лет после
написания "Материи стиха". Помню его живую реакцию на напоминание о "вступительном
слове" Моцарта, которым он предварил исполнение пьесы, написанной "намедни
ночью", когда "бессонница моя меня томила". Я процитировал этот фрагмент из
"Моцарта и Сальери" в реплике с места на вермонтском пушкинском симпозиуме.
…Представь себе… кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка -
С красоткой, или с другом - хоть с тобой,
Я весел… Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак, иль что-нибудь такое…
Мысль, подсказанная мне в свое время замечательным
ленинградским музыковедом Александром Наумовичем Должанским, что Пушкин проявился
здесь как тончайший переводчик смысла музыки на язык поэзии, передав условность
и многозначность музыки каскадом альтернативных интерпретаций ("…кого бы?
Ну, хоть меня… …или… хоть с тобой… …иль что-нибудь такое"), - эта мысль явно
порадовала Ефима Григорьевича. В "Материи стиха" он сочувственно цитирует
слова Чайковского о смысле его Четвертой симфонии: "Симфония моя, разумеется,
программна, но программа эта такова, что формулировать ее словами нет никакой
возможности. Это возбудило бы насмешки и показалось бы комично. Но не этим
ли и должна быть симфония, т.е. самая лирическая из всех музыкальных форм?
Не должна ли она выражать всё то, для чего нет слов, но что просится из души
и что хочет быть высказано"? ("Материя стиха", стр. 418-419).
О Ефиме Григорьевиче мне следовало бы написать симфонию…
В том, чем он был для меня все эти долгие годы, есть нечто такое, что никак
не поддается словесному оформлению. Внешне он отдаленно напоминал мне моего
отца, которого я потерял, когда мне было 22, а ему - 58. По возрасту же Ефим
Григорьевич был ровесником моего брата. 11 лет - велика ли разница? Но как
ни уговаривал меня Мастер перейти с ним на "ты" и как ни пытался я уступить
его настояниям, при каждой следующей встрече всё начиналось сначала, с новых
попыток преодолеть некий невидимый рубеж, отрешиться от робости перед человеком
громадного таланта, баснословной эрудиции и невероятного обаяния…
