Bruk1

Спасибо вам святители, что плюнули, да дунули,

Что вдруг мои родители зачать меня задумали,

В те времена укромные, теперь почти былинные,

Когда срока огромные брели в этапы длинные.

Их брали в ночь зачатия, а многих даже ранее,

А вот живет же братия - моя честна компания.

Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой

Соседушка с соседушкою баловались водочкой.

Все жили вровень, скромно так: система коридорная,

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.

Здесь на зуб зуб не попадал, не грела телогреечка,

Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка.

И било солнце в три ручья сквозь дыры крыш просеяно

Она ему: Как сыновья? - Да без вести пропавшие!

Эх,Гиська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие.

Вы тоже пострадавшие, а значит обрусевшие.-

Мои - без вести павшие, твои - безвинно севшие.

У тети Зины кофточка с драконами, да змеями -

То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.

Пришла страна Лимония - сплошная чемодания.

Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,

Пророчество папашино не слушал Витька с корешом:

Из коридора нашего в тюремный коридор ушел.

Да он всегда был спорщиком, припрешь к стене-откажется

Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется.

Но у отцов свои умы, а что до нас касательно,

На жизнь засматривались мы вполне самостоятельно.

По рукоятки легкие трехцветные наборные,

На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.

Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами

И вот ушли романтики из подворотен ворами.

В ПЕРВЫЙ РАЗ ПОЛУЧИЛ Я СВОБОДУ ПО УКАЗУ ОТ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОГО

Детские впечатления, как известно, оставляют пожизненный след в нашем сознании и играют важнейшую роль в формировании индивидуального мировозрения. Cознательное детство нашего поколения начиналось под знаком Войны. И сегодня, более чем через 60 лет, слова «до войны» или «после войны» для нас являются чёткими определениями периода и не требуют уточнения, какой именно войны.

Лучше всех биографию нашего поколения описал в своих песнях Владимир Высоцкий. Но для того, чтобы песни и стихи превратились в документ эпохи, необходимы подтверждения многих очевидцев и участников событий. Я хочу, чтобы и мой голос присоединился к голосам современников.

Так случилось, что мои первые шаги по жизни почти в точности совпали с аналогичным периодом жизни Владимира Высоцкого: рождение – Москва, январь 1938. Потом военное детство, несколько лет в Германии в один и тот же период.

Хотя наши пути ни разу не пересеклись, порой они сближались настолько, что я считаю возможным говорить о НАШЕМ детстве, не только как о биографии поколения, но именно о конкретных обстоятельствах нашей индивидуальной жизни, конечно с весьма существенной поправкой на то, что он – Владимир Высоцкий, а я – скромный почитатель его творчества.

Надеюсь, что сопоставление фрагментарных картинок из моих детских воспоминаний с датами жизни В.Высоцкого, позволит правильно оценить некоторые сомнительные детали в его жизнеописаниях и несколько оживит весьма схематичные данные о детских годах нашего великого современника.

Ночью меня будит страшный грохот. Дом вздрагивает, звон стёкол, их осколки, сыпятся на пол. Мама хватает меня в охапку и выбегает со мной в кладовку, где нет окон. В кладовке темно и холодно, но я мучаюсь страхом лишь за маму: как она бегает по стёклам босиком?

Утром выяснилось, что мама бегала в тапочках, а фашистская бомба упала на территорию детской больницы, корпуса которой располагались через дорогу.

После этого мы с мамой стали спускаться на ночь в бомбоубежище. Но нашей осторожности хватило ненадолго и вскоре мы опять перестали «прятаться», тем более, что метро превратилось в рассадник инфекций и ещё: Москва полнилась слухами о заживо погребённых под развалинами.

Тускло освещённый тоннель неработающего метро – особый мир. Двухъярусные нары. На верхнем ярусе почти все уже спят. На нижнем – пока беседуют, обсуждают слухи. Сосед тихонько рассказывает маме: «А на случай, если нас завалит, у меня в кармане пакетик с грецкими орехами.Они такие питательные, на одном орехе можно прожить сутки, у меня 30 штук, запас на месяц, за это время нас откопают». Под этот успокаивающий рассказ я засыпаю.

Говорят, что после некоторой тренировки, медитации, углублённого самосозерцания и чего-то там ещё, можно вспомнить даже свой внутриутробный период. На такую глубину самопогружения я не претендую. Мои первые воспоминания относятся к 1941 году, когда мне уже исполнилось три года.

Я родился в начале января 1938 года, в Москве. В.Высоцкий – 25 января 1938 года, в Москве, но в другом роддоме и, что кое-кому может показаться более существенным, Земля уже успела перейти под другой знак зодиака. Правда, я в астрологию не верю, но посмотрите, как красиво:

Глядим — запрокинули головы вверх —
В безмолвие, в тайну и в вечность —
Там трассы судеб и мгновенный наш век
Отмечены в виде невидимых вех,
Что могут хранить и беречь нас.

Владимир ВЫСОЦКИЙ, 1973 *

*Песня «О знаках Зодиака» написана Высоцким по заказу, к рекламному ролику. Насколько известно, Высоцкий не был суеверным и тоже не верил астрологам, и всё же романтика ночного неба позволила выявить и романтическую сторону его натуры, которую он не очень любил показывать. Но от себя не спрячешься, и вот душа поэта приоткрылась в стихах 1973 года.

Типичная семья московских служащих. Январь, мой день рождения: три года. Папа приходит с работы, берёт меня на руки и несёт к вешалке: «Доставай!». Из внутреннего кармана его тяжёлого пальто я пытаюсь вытащить увесистый свёрток. Силёнок не хватает, папа приходит на помощь. Разворачиваем и я вижу блестящую синюю машину: заводная, колёса с «настоящими» резиновыми шинами. Поворачиваю руль и поворачиваются колёса. Мы усаживаемся вокруг стола - папа, мама, я и двоюродная сестра Тамара, уже большая (на три года старше меня), и пускаем машину. Она стремительно пересекает стол и попадает в мамины руки. Мама разворачивает машину, подкручивает руль, и машина едет ко мне, а сестра помогает её поймать – не случилась бы авария.

Больше я не помню игрушку действующей. Машина сохранялась у нас долго, но к сознательному периоду моего детства уже не работала как заводная – говорили: «лопнула пружина» и я катал машину по полу, ползая на коленках и р-р-р-рыча как настоящий мотор.

Солнечный летний день. Зелёная полянка. Я сижу на пеньке, ноги немного не достают до земли. Родителей не вижу, но знаю, что они рядом, собирают грибы.

Прямо у моих ног появляется ярко-зелёная лягушка. Она сидит ко мне лицом и смотрит на меня золотистыми умными глазами.

Вообще-то я лягушек не боюсь, но тут, один на один, глаза в глаза... Я решил заорать. Мгновенно появились папа и мама, лягушка спряталась, мир и покой – восстановлены.

Это было лето 1941 года. Покой оказался недолгим, но тогда, на полянке никто этого не знал. Хотя...Об этом «хотя» – ниже.

И ещё. Я сижу на ограде из длинных жердей, сзади – глубокий овраг, мама стоит за моей спиной и придерживает меня, а я боюсь, что она упадёт в овраг. Папа фотографирует нас большим фотоаппаратом на штативе. Мне очень нравится, что при этом он вместе с фотоаппаратом накрывается чёрной тряпкой. Мне смешно, и я перестаю беспокоиться за маму.

Те летние воспоминания о папе – последние довоенные. Следующий раз я увидел отца в 1945 году.

«...вспоминал позже в одном из своих выступлений Владимир Высоцкий. «Я помню, например, как... я провожал отца на фронт. Досконально просто, до одной секунды. Как меня привели в поезд, как я сел, сказал "Вот тут мы и поедем"».(цит. по "Владимир Высоцкий: страницы биографии", Зубрилина Светлана Николаевна) http://talkov.sitecity.ru/stext_2208193340.phtml

У меня в памяти другая картинка того же лета.

Мы идём провожать на войну «дядю Серёжу», соседа по даче. Я не помню, когда мне сказали, что началась война. Не помню, когда уходил на войну папа – меня не хотели пугать, не хотели, чтобы я видел мамины слёзы. Вряд ли я понял бы тогда важность события, но вот слёзы мамы... Они бы меня очень расстроили. Поэтому меня не взяли с собой.

«Да здравствует могучая авиация страны социализма!»,
Добровольский Виктор Николаевич, 1939

А сейчас мы идём с дядей Серёжей до околицы, он уходит, а я пытаюсь выяснить, как идут на войну. «На запад, всё время на запад»,- объясняет мама. Но я всё-таки не понимаю:

Танк конечно «наш», и горжусь им. Про немецкие танки я услышу позже.*

*«Внезапность». Часто приходилось, да и сейчас иногда можно услышать: «Фашисты внезапно, вероломно и без объявления войны, напали на нашу Родину». Во «внезапность» я не верю потому, что ещё в детстве я слышал от мамы подробности о той «даче» (так называлась комната в деревенской избе), где нас застала война.

Оказывается, обсуждая вопрос, где снять дачу на лето, как это было принято в семьях московских служащих, в этом, 1941 году, родители побоялись выехать к западу от Москвы, в деревню где отдыхали в прошлые годы, потому, что «вдруг начнётся война, тогда...», и на лето 41-го дачу сняли к востоку от Москвы.

Видимо, только для кремлёвских стратегов война оказалась «неожиданной».

Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой

Соседушка с соседушкою баловались водочкой.

Все жили вровень, скромно так: система коридорная,

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.

Московская коммуналка. Правда система не коридорная (в такой мы тоже жили, только позже), а бывшая индивидуальная квартира, поделённая между несколькими жильцами. Четыре комнаты – четыре семьи, «скромно так», но не «вровень».

В нашей четырнадцатиметровой комнате живём мы с мамой и тётей Соней, маминой старшей сестрой. В комнате две больших кровати – мамина и «тёти-Сонина» и детская, моя, на которой я спал до 7-ми лет, когда ноги уже вылезали во сне между прутьями кроватной спинки.

Было время, когда в нашей комнате на одной половине жили тётя Соня с мужем и дочкой, а на другой – мама, папа и я. Этой совместной жизни двух семей я не помню. Возможно, когда-то была и «перегородочка» или ширма.

В углу комнаты – высокая, почти до потолка, круглая печь-голанка, но её сейчас никто не топит. Ближе к двери – железная печка-буржуйка, источник кратковременного тепла.

По вечерам мы зажигаем «коптилку» - баночка, в которую наливают керосин и поджигают фитилёк, торчащий из трубочки на крышке. От коптилки по стенкам скользят резкие тени. Мы играем «в теневой театр»: сидя возле коптилки складываем пальцы так, чтобы на стене появлялись собака, гусь и т.п. Продавались даже книжки с картинками из сложенных пальцев и теней от них.*

*Через двадцать с лишком лет, в сибирской деревне, мы будем по ночам зажигать керосиновые лампы, а иногда мне придётся и завершать хирургические операции под их тусклый свет, если неожиданно заглох движок сельской «электростанции. Но в военное время керосин экономили и лампа казалась слишком роскошным светильником.

Другая сестра мамы, тётя Броня, живёт в той же квартире, но в отдельной комнатке, в половину нашей, с дочками Зиной и Тамарой, той, которая помогала мне ловить мою машинку.

Мужья обеих тёть, по рассказам взрослых, порядком «баловались водочкой» и ушли из семей еще до начала войны, а в войну исчезли как «без вести пропавшие». Но тёти надеялись на их возвращение.

Третья соседка – тётя Васёна. Она живёт в двух смежных комнатах. Её сын тоже воюет, а муж исчез на почве той же «водочки» задолго до моего рождения.*

Кухня и уборная (тогда не говорили – «туалет») общие, душа-ванны нет. Есть ещё общая кладовка: вход с улицы –«парадное», заколочен и коридорчик превращён в место хранения всякого хлама.**

*Теперь я думаю, что тётя Васёна была в прошлом хозяйкой квартиры, а в послереволюционною пору её «уплотнили». И может быть, её муж исчез не от водки, а она это скрывала?

** Эту коммуналку, как и другие, расселили в 60-х, при Хрущёве. Когда я слышу пренебрежительное «хрущёбы», я закипаю: а вы в коммуналках, да ещё по две семьи в одной комнате, жили?

Помню, как мама говорит кому-то: «Но ведь немцы – тоже люди. И у них есть жёны, дети», - тогда я не понял к чему это она, а позже догадался: это было сказано в ответ какому-то эйфоричному патриоту на его слова в духе: «на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом».

Потом таких высказываний я уже не слышал, а слышал другое: «Слава Богу, что моя мама не дожила до этого», - появились сообщения о зверствах фашистов на оккупированных территориях.

Сегодня в кухне непонятная суета. Топится кухонная печь-плита, чего я никогда, ни раньше, ни позже не видел, т.к. все готовили на керосинках на большом общем столе. Меня вид огня в печи удивляет и радует. Возле печи – куча газет. Вдруг я замечаю в куче маленький красный флажок – весёлый символ праздника. Я радостно хватаю его, начинаю бегать с ним по кухне, но соседка набрасывается на меня, выхватывает флажок из моих рук и суёт в печку с криком: «Завтра немцы придут, а ты тут с красным флажком бегаешь!» Тогда эти слова на меня не произвели особого впечатления, я не оценил их трагический смысл, а только заплакал от обиды за флажок.

Взрослые рассказывали, как «в трамвае расказывали», что продавцы стояли у открытых дверей магазинов и сами предлагали москвичам: «Берите всё, а то завтра немцам достанется».

Позже я узнал: это был день великой паники, когда прошёл слух, что наши войска оставили окопы и путь на Москву открыт фашистам.*

* Об этом дне рассказывает П.Леонидов в книге «Владимир Высоцкий и другие», Нью-Йорк, 1983: «Дед (Высоцкого – ГБ) к началу войны служил юрисконсульом завода «Новый мыловар». 16 октября 1941 года, в день страшной московской паники... (выделено мной – ГБ) дед не струсил.Он заменил всю сбежавшую дирекцию и остановил ограбление завода...»

Из найденных мной документальных сообщений версия о беззащитности Москвы 16 октября 41 года, не подтверждается:

15 октября 1941 года. КО принял постановление об эвакуации из Москвы Министерства путей сообщения. Л.М.Коганович вызвал начальника московского метрополитена и приказал:"Метрополитен закрыть. В течении трёх часов подготовить предложение по его уничтожению..." В ночь на 16 - е начался демонтаж эскалаторов метро.

16 октября 1941 года Общественный транспорт не работал. Началась эвакуация из Москвы управлений Генштаба, наркомов, посольств и т.д. На 2 - м ГПЗ (Государственном подшипниковом заводе – прим.ГБ) объявлено об эвакуации завода. Завод "Станколит" прекратил свою деятельность. Начался демонтаж оборудования. На заводе "Фрезер" прекращена работа (за исключением 2 - х цехов) в связи с эвакуацией.

В течение ночи на 16 октября наши войска продолжали вести бои на всём фронте. Особенно напряжённые бои шли на Западном направлении.

Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части.

В течение 16 октября шли бои на всём фронте, особенно ожесточённые на ЗАПАДНОМ направлении фронта. В ходе боёв на Западном направлении обе стороны несут тяжёлые потери.

За 15 октября уничтожено 43 немецких самолёта. Наши потери — 28 самолётов. (http://9may.ru/18.10.1941/inform/m3191)

Как видим, в официальных сводках 16 октября ничем не отличается от других дней.

Но, как известно, в «критические дни» население живет не столько официальными сообщениями, сколько слухами.

Уже работая над этими записками я обратил внимание на странное совпадение: ровно через пять лет, 16 октября 1946 года был приведён в исполнение приговор Нюрнбергского трибунала о казни главных фашистских преступников.

Немцы в Москву не вошли, а назавтра, говорят, подошли эшелоны с сибиряками и столица была спасена.

и мы, москвичи, не думали, не гадали, что в 1950-м сами станем сибиряками.

В середине июля в Москве началась эвакуация семей с детьми. Нина Максимовна решила ехать в Казань, но в последний момент обстоятельства изменились и ... пришлось ехать на Урал. На долгие два года Высоцкие оказались в селе Воронцовка, недалеко от города Бузулук Оренбургской области. (Цит. по "Владимир Высоцкий: страницы биографии" Зубрилина Светлана Николаевна,1998, "Феникс")

Началась эвакуация. Уехала тётя Васёна. Уехали дочери тётей. Тёти-Бронины: Зина - со своей фабрикой, Тамара, с которой мы играли машинкой – со школой интернатом, и тёти-Сонина, Лида, со свекровью, «тётей Идой», бывшей американской коммунисткой, приехавшей в Россию после революции чтобы строить нам коммунизм. В конце 30-х свекровь «перенесла удар» и её парализовало. Несчастную старуху несколько лет возили по квартире в кресле-каталке. Когда её сына призвали в Красную армию, ему посчастливилось перед отправкой на фронт забежать домой на несколько минут. Парализованная мать увидела сына, остриженного и в военной форме. «Валечка!»,- она ВСКОЧИЛА со своего кресла и бросилась сыну на шею. Война вылечила тётю Иду. С той минуты она стала ходить самостоятельно. Она сильно хромала, опиралась на палку, другая рука, слабая и скрюченная, тряслась, но она ходила сама! Такой я запомнил тётю Иду уже после её возвращения из эвакуации и такой увидел свою маму сын, благополучно вернувшийся с войны.

А мои родные тёти в эвакуацию не поехали, остались в Москве. Они уговаривали маму уезжать: «Если что, мы с войсками уйдём, а куда ты с Генькой?». Мама колебалась - пугали отъезд в неизвестность, рассказы о разбомблённых или отрезанных наступающими немцами поездах.

Мы вместе с мамой садимся в чёрную легковую машину рядом с шофёром (на заднем сиденье, по-видимому, лежат чемоданы) и едем на вокзал. Я еду в машине первый раз в жизни, но меня это не радует: шофер то и дело двигает железку с чёрным шариком (переключает скорости, но я ещё не знал этой премудрости) и его действия кажутся мне подозрительными. Тогда на слуху были рассказы о происках врага, шпионах и бдительности, вплоть до самых нелепых, и я незаметно возвращаю «шарик» обратно. Это тоже плод моего детского соображения – переключить передачу незаметно для шофёра невозможно, я пошевеливал «шарик» в пределах свободного хода, но был уверен, что разрушаю недобрые замыслы врага.

Благополучно подъезжаем к эшелону, а там шум и столпотворение: люди бегают с узлами и чемоданами, давка, крики, ругань. Мама колеблется и вдруг решается: на той же машине мы возвращаемся в наш дом*. Теперь шофёр не кажется мне подозрительным.

* - Наша эвакуация не состоялась и на данном этапе события моей жизни ближе к биографии героя «Баллады о детстве», а не её автора, но пожить за Уралом нам ещё придётся.

И все же, где б ты ни был, где ты не бредешь -

Только мы жили не на Большом Каретном, а на 1-ом Коровьем, и переименован он теперь в 1-й Добрынинский. Бывая изредка в Москве, я всегда захожу в «наш» переулок. Дом давно снесён, на том месте новые постройки, но ноги сами несут меня на «Первый Коровий», где стоял наш старый дом – бревенчатый, двухэтажный, дореволюционной постройки.

Выход из нашей квартиры во двор через сени (только я тогда этого слова не знал и никто в нашем доме этого термина не употреблял), общие с другой квартирой, в которой живёт огромная семья потомственных кондитеров. Все «кондитеры» беззубые, говорили, что они съели зубы вместе со сладостями. Они поражают моё воображение своими рассказами: «У нас в цехе конфеты и шоколад можно есть без ограничений, мы уже смотреть на конфеты не можем!» Конфеты нельзя выносить с фабрики, но они выносят дольки шоколада или горсть конфет в соседний цех и меняют у рабочих на кусочек хлеба, сэкономленный теми из обеденной порции в заводской столовой. «Свой» хлеб выносить можно и кондитеры приносят его домой на ужин. Они не голодают.

На втором этаже жила семья с недоброй репутацией, хотя один сын тоже на войне. Второй – косоглазый подросток, учился в ФЗУ-«ремеслухе» и слыл хулиганом, хотя ходил без ножа из напильника. Однажды мать страшно избила его поленом, все подозревали, что за воровство, а он показывал нам многочисленные синяки и ссадины. Девчонки ахали: «Надо же так бить! И это родная мать». От Косого мы услышали первые «хулиганские», а теперь говорят – «дворовые», песни. Ничего хулиганского в тех песнях не было, просто они не звучали по радио, их пели во дворах, поздними вечерами и в компаниях такой же «шпаны», поплёвывая сквозь зубы.

«...А дело было на стоянке,

На петербургской стороне,

Все фонари мои горели,

Но что-то скучно было мне.

Как не прошло и полминуты,

Ко мне придрался постовой,

Он стал ругаться, выражаться,

И записал он номер мой.

Душа обиды не стерпела,

Акселератор я нажал,

На быстрой фордовской машине

На постового наезжал...

Прощай, жена, прощайте дети,

Прощай, любимый мой гараж,

Прощайте братья-колонисты,

Я больше не увижу вас.

...Здорово, камера сырая,

Здорово, тёмный коридор,

Здорово, воинский начальник,

И ты, разиня, прокурор!»

(«Дворовая»? песня)

Кто такие «братья-колонисты», «воинский начальник» и почему прокурор - «разиня», не знаю, но так уж я запомнил, а когда немного подрос, то и сам распевал. И каким это ветром песню занесло с «Петербургской стороны» в московский двор?

С началом войны квадратики оконных стёкол заклеили с угла на угол крестами из нарезанных полосками газет, а на первых этажах ещё и вставили железные решётки.

На улицах – противотанковые «ежи» из вкопанных в землю рельсов. Колонны бойцов (слов «солдат» и «офицер» тогда ещё не было, только «бойцы» и «командиры») со «скатками» через плечо, маршируют под песню «Вставай, страна огромная...». Эта песня прошла через всё наше детство и до сих пор, когда я слышу эту песню, у меня мурашки бегут по спине.

Из анкеты Высоцкого:

Любимый композитор, музыкальное произведение, песня:

Шопен, "12-й-этюд", песня: "Вставай, страна огромная".

Шопен в моём сознании появится много позже, а со «Страной огромной», наши вкусы, совпадают с детства: если не «любимая» песня – о слишком тяжёлом времени напоминает, то уж точно, самая волнующая.

Начались бомбёжки, а с ними сирены, бомбоубежища и новая серия слухов. Рассказывали, что под руинами обрушившихся зданий погибали люди, замурованные в убежищах.

Над городом поднимаются аэростаты воздушного заграждения («...маячат над городом аэростаты» (О конце войны, 1977). Днём по улицам проходят, с той же «Страной огромной», бойцы, буксирующие на верёвках «колбасы» к месту назначения, десятка по полтора бойцов с каждой стороны. Мы с товарищами обсуждаем проблему: что будет, если все отпустят верёвки, а один боец не успеет.

Не боялась сирены соседка

И привыкла к ней мать,понемногу.

И плевал я, здоровый трехлетка,

На воздушную эту тревогу.

Да не все то, что сверху от бога -

И народ зажигалки тушил.

И, как малая фронту подмога,

Мой песок и дырявый кувшин.

Последние две строчки – некоторое преувеличение: матери с трёхлетками от дежурств на крышах освобождались, а в остальном всё точно. И мы тоже не вставали по тревоге и не прятались в убежище до трагедии с бомбой, упавшей на детскую больницу - только тогда мы начали уходить на ночь в метро. Впрочем, поскольку считалось, и не зря, что ночёвка на нарах – причина заразы, да и мама в метро не высыпалась, а сирены стали завывать всё реже, наши ночные походы вскоре прекратились.

Через несколько домов от нас – хлебозавод. В округе ощущается сказочный запах свежего хлеба. По слухам, немцы хотели разбомбимть хлебозавод, а угодили бомбой по больнице.

Сколько слухов наши уши поражает,
Сколько сплетен разъедает, словно моль!

(Песенка о слухах,1969г.)

Слухов по Москве ходило множество, их обсуждали везде и подолгу, так что я запомнил многое.

В основном это были слухи о бойцах, вернувшихся домой, когда в семье их уже оплакали, получив письмо со словами: «Пал смертью храбрых в боях за Родину».

Рассказы о гадалках*: «Нагадала что он жив, и вот, хоть без ног, но вернулся». **

О неверных жёнах, изменявших мужьям-фронтовикам: «...Не успел за туманами скрыться тот паренёк, на окошке у девушки – уж другой огонёк» ***

*На кого было надеяться, кроме гадалок да ворожей, если месяцами нет писем с фронта, нет сведений о пропавших без вести мужьях и детях, и даже потом, когда пришла «похоронка»?

Но когда вера в прорицателей, целителей, экстрасенсов и астрологов стала возрождаться в 80-х, я почувствовал, как зыбок слой цивилизованности, получаемой на основе «обязательного образования».

**- через двадцать с лишком лет Высоцкий спел:

Мы вас встретим...

Утомленных, не целых, любых.

Только б не пустота похоронных,

Не предчувствие их.

(Так случилось - мужчины ушли...1972)

***и ещё на ту же тему у Высоцкого (фрагменты):

Это одна из сильнейших песен его военного цикла к тому же потрясающе точно стилизованная под песни нищих-инвалидов того времени. Но тогда так не пели. Обычно самодеятельные поэты обходились перепевом на новый лад самых популярных песен военной поры, как например, цитированный «Огонёк», в оригинале - лирическая песня:

На позиции девушка провожала бойца,
Темной ночью простилися на ступеньках крыльца.
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке на девичьем все горел огонек...

Не успел за туманами, скрыться тот паренюк,

О работницах военной цензуры рассказывали: «Понравилось ей, как фронтовик пишет жене, и она начинает перехватывать их письма, а мужу пишет, что у жены другой завёлся, ну и утешает его, даёт свой адрес. Так и разбивает семью, змея!»

И, конечно, о знаменитостях, и о ворах, и благородных и злых.

Вот одна из типичных сплетен, поражавших уши всех москвичей, от мала до велика и кормивших воображение живописными деталями.

«Знаменитый тенор Лемешев ночью возвращается домой из Большого театра после спектакля. На пустынной улице его останавливает бандит с финкой: «Снимай шубу!».

-- Видите ли, - объясняет артист, - я певец и моё горло – моя жизнь. Мне нельзя простуживаться. Давайте, вместе дойдём до моего дома, а там я отдам Вам шубу.

Вор соглашается и они идут вместе. По дороге встречается миллиционер:

Они подходят к дому, Лемешев снимает шубу и отдаёт вору:

— Я спас Вам горло, а вы спасли мне жизнь. Получите свою шубу обратно, - говорит благородный вор и возвращает шубу»

Чаще рассказы были попроще: вор украл карточки, а когда женщина забилась в плаче: «Дети, муж убит...», подкараулил её возле дома и вернул карточки и деньги.*

*Любопытно, что точно такой же рассказ о возвращённых деньгах я услышал от карманника-профессионала через четыре десятка лет: «Сколько воровал? А сколько возвращал! Бывало женщина закричит, заплачет...» и далее по тексту.

Однажды поздним вечером – я уже лежал в кроватке, но ещё не спал, я услышал через стенку какой-то шум в соседней комнате Комната была заперта после эвакуации тёти Васёны, но шум был явственным. Я тихонько сказал маме, что к тёте Васёне залезли воры. Сначала взрослые мне не поверили, но, когда прислушались, то очень испугались. Позвали соседей, те покричали через стенку, но безрезультатно – возня за стеной продолжалась. Бросились к соседям из других квартир и толпа женщин (мужчин в доме не было) с криками, «чтобы напугать», выглянула на улицу. Парень, стоявший снаружи у окна, выстрелил. Соседка Шура упала, раненная в живот, а воры поспешно убежали.

Помощь пришла из детской больницы, что через дорогу. Пострадавшую, а она, в довершения несчастья, была «в положении», успешно вылечили и через несколько месяцев кондитерша Шура благополучно родила сына.

Временно мы перебираемся в квартиру эвакуировавшихся родственников –там просторнее. Это недалеко от прежней, в старых кирпичных пятиэтажках.*

*В соседнем доме потом жил Геннадий Хазанов, играл в песочнице с моей племянницей и другими сверстниками, а его мама рассказывала моей двоюродной сестре: «Мой Геночка такой юморной!». Но в сороковых ни моей племянницы, ни Геночки Хазанова не было даже в проекте.

Мне исполнилось четыре года. Днём я остаюсь в квартире один, мама запирает меня на ключ и отправляется искать «работу с садиком», т.е. в организации с ведомственным детским садом. Как на грех, у меня коклюш. Временами накатывает приступ тяжёлого кашля, я скорчиваюсь в три погибели, сжимаю руками живот, чтобы не было так больно кашлять, и ... бегу к большому зеркалу: во время приступа моё лицо становится багрово-синюшным – мне страшно, но интересно. Приступ заканчивается и я иду к окну.

Забираюсь на подоконник, смотрю на улицу с нашего пятого этажа – не появится ли из-за угла мама, и вою от тоски. Пока мама будет подниматься по лестнице надо успеть вытереть слёзы и порадовать её: «Мама, я не плакал... почти».

Наконец мама отвела меня в детский сад, а сама отправилась на работу. До этого она называлась «иждивенка» и занималась воспитанием малолетнего ребёнка, т.е. меня. Теперь, как объяснила, мама, у неё будут не «иждивенческие», продуктовые карточки, а «служащие», это лучше.

С одной стороны дворик нашего детского сада ограничен длинной стеной казармы. Окна расположены низко – помещение полуподвальное. Там, внутри, вдоль стены стоит длинный стол, за ним сидят бойцы, едят из мисок картофельную шелуху. Снаружи, на кирпичных простенках между окнами, мы нарисовали мелом мишень и кидаем в неё камешки. Один, выпущенный, как на грех, моей рукой, разбивает стекло. Мы разбегаемся, но, воспитанные в духе, что «человек должен быть честным», бежим прямо к воспитательнице, и я честно рассказываю, что разбил окно. Приходит командир и тоже рассказывает ей о происшествии. Инцидент проходит для меня без последствий, нам только запрещают рисовать мишени на стене, но нас беспокоит, что стёкла попали бойцам в миски и они остались голодными (а после обеда из картофельной шелухи, они были бы сыты!)

Зима. Наша детсадовская группа вышла на прогулку по улицам Москвы. Заворачиваем за угол и видим в скверике большую зелёную пушку с длинным, задранным к небу, стволом.

Рядом с пушкой «дерутся» два бойца: толкаются, пытаются сбить друг друга с ног. «Вот это настоящая война», говорю я товарищам, а потом рассказываю про «войну» маме. Мама объясняет: «Это зенитка, наши бойцы охраняют её когда нет воздушной тревоги. Стоять холодно, они замёрзли и толкаются, чтобы согреться». Я немного недоверяю маме: мне жаль расстаться с мыслью, что я видел настоящую войну.

Представления о войне у всех нас были вполне детскими, как, впрочем и некоторые сообщения нашего радио. Раз утром, собираясь в садик, слышим передачу «о храбрых лётчицах».

Сейчас я пересказываю содержание радиопередачи почти, а концовку - совершенно дословно, настолько огромное впечатление она произвела на моё детское сознание: «Наш военный самолёт У-2 («Кукурузник» - как говорили тогда в народе - ГБ) совершил вынужденную посадку на немецкой территории. Девушки-лётчицы уже устранили неисправность, когда фашисты приблизились к ним и офицер потребовал сдаться. «Русские в плен не сдаются!», ответили храбрые лётчицы и, на глазах остолбеневших фашистов, вскочили в свой самолёт и улетели!». Сейчас это не воспринимается даже как анекдот, слишком уж примитивно, но этот «репортаж с фронта» не только действительно был передан по радио, но и предназначался он не для детей, а для всех радиослушателей.

Не я один оказался таким впечатлительным. Москвичи никогда не выключали репродукторы, передачу слышали все, и надо ли говорить, что в садике все дети в этот день играли только в «храбрых лётчиц» (мальчишки, конечно, в «КАК храбрые лётчицы»). «Русские в плен не сдаются!» звучало из каждой групки играющих и два наиболее авторитетных мальчика, раздвинув кружок своих сателлитов, быстро подходили к двум стульчикам, поставленным «паровозиком» спинками вперёд, усаживались на них и со страшным рёвом «взмывали в небо».

Тогда постоянно приходилось слышать об «окружении». Но дети не могут смириться с мыслью, что положение безвыходное. Однокашник по группе рассказывает: «Папа попал в окружение. Немцы стали к нему подходить, - тут он выстраивает нас вокруг себя и продолжает,- а папа достал саблю и, - с прутиком в руках мальчик поворачивается на одной ноге, - отрубил им всем головы!».

Зимой из-за холодов мне пришлось испытать несколько тяжёлых дней. В довоенные годы в семьях московских интеллигентов была мода иногда одевать маленьких мальчиков в девчоночьи платьица. Обычно платьица мальчикам шились для фотографирования.

Известно фото маленького Володи Высоцкого в платьице (из семейного альбома Нины Максимовны Высоцкой - размещено в интернете). Платьица хранили «на память» в течение многих лет. Сохранялась пара моих платьиц и в нашем семейном гардеробе.

Зима 41-42 годов была очень холодной и мама стала надевать мне платьце как вторую рубашечку. Но в садике существует «мертвый час», когда надо раздеться и лечь в кроватки для послеобеденного сна. Вот тут-то тайное стало явным и я подвергся жестокому осмеянию. Нет худшего позора для мальчика чем кличка «девчонка». Я испил эту чашу до дна.

Взрослые плохо понимают своих детей. То, что товарищи дразнятся, на маму не действовало. «Здоровье дороже», а что уже в четырёхлетнем возрасте ребёнок может испытывать моральные страдания, она недооценивала. К счастью, дети быстро привыкают ко всему и через несколько дней товарищам наскучило меня дразнить. А там и морозы уменьшились и я избавился от этого унижения.

Дети бывают очень жестокими. Был у нас в группе мальчишка по имени «Адик». Хорошо, что никто из нас не догадался, что Адик это «Адольф», а то бы ему крепко досталось, и не раз.

Однажды нас подозвала воспитательница: «Дети, у нас в группе новенький. Он приехал из деревни, где были немцы. Смотрите, не обижайте его. Его надо жалеть. И не говорите с ним о немцах».

Мы жалели, но не спросить о немцах не могли. Каково же было наше негодование, когда он сказал: «А у нас жил хороший немец. Он меня жалел».

Мы точно знали: немцы не могут быть хорошими и чуть не побили несчастного мальчика.

Мы с мамой идем домой из садика. На мостовой, возле тротуара я вижу крупную картофелину. Откуда она взялась, один Господь ведает.

Я поднял картошину и сунул в карман. Дома мама сварила её в подсолённой воде. Я с наслаждением ел эту картофелину, запивая «бульоном», а мама смотрела на меня и вдруг я увидел, что у неё по щекам текут слёзы. «Мама, а почему ты плачешь?»

Много позже, мама объяснила мне, что «картошечка» была насквозь проморожена, а я её съел и ничего не заметил. «Как же ты был голоден!».

Не могу сказать, что я голодал во время войны, голодала мама, докармливая меня из своего пайка, но я ещё долго считал, что подсолёная вода, в которой варили картошку – это бульон, и его, конечно, надо съесть до дна*.

*-- тогда у меня была, видимо, кальциевая недостаточность: по назначению врача мама толкла мне яичную скорлупу и я закусывал ею редкое лакомство – яичницу. А соль я, частенько, высыпал из солонки в пригоршню и съедал с наслаждением. Наверно поэтому солёный «бульон» и казался мне лакомством.

– Пускай бы только чёрный хлеб, но до сыта! – мечтали взрослые.

Воздушные тревоги объявляются всё реже. В сводках Совинформбюро исчезло: «с боем, нанеся врагу тяжелые потери, под давлением превосходящих сил противника, наши войска отошли к заранее подготовленным позициям» - эти слова, даже мы, детсадовцы, выучили наизусть и повторяли в своих играх без запинки. Теперь «От советского информбюро» Левитан сообщает об освобождённых городах, а по вечерам небо расцвечивается фейерверком. Сначала ракеты были простые, потом стали разрываться красочными букетами, раз от разу всё красивее. Иногда салюты проводятся дважды – освободили два города за один день.

И из окон на пленных глазела Москва свысока

....................................................................................

На улицах стали появляться колонны пленных немцев, под конвоем наших автоматчиков. Водили пленных немцев по Москве «на показ» или на работу – не знаю. Они никак не выглядели грозными врагами и возбуждали, скорей, любопытство, чем ненависть.

« Вот и шторы долой - затемненье уже ни к чему...», и электрические лампы зажглись, хотя и вполнакала, и мы уже не дрожали, и: «...нам показалось - почти не осталось врагов!..». В сознании не укладывалось: « пока ещё запросто могут убить» и только от папы я узнал, что стычки с немцами, прорывавшимися, для сдачи в плен на запад, продолжались около двух недель после окончания войны и были потери, а в Польше стреляли до 1946 года..

В день Победы улицы, заполнились радостными толпами. Помню двух смеющихзся женщин, они идут в обнимку и громко кричат: «Не смотрите на нас, мы пьяные!» Все смотрят на них и по-доброму улыбаются. В трамвае тесно, но ругани нет.

К вечеру у меня поднимается температура и мама укладывает меня в кровать пораньше. Я прошусь выйти, посмотреть салют Победы, но мама непреклонна: «У тебя температура, горчичники, а салютов ты видел много». С улицы они с тётей Соней возвращаются возбуждёнными. Мама сокрушается: «Зря я тебя не пустила, такого ещё не было!». Как рассказывали, самым потрясающим зрелищем был портрет Сталина в ночном небе. До сих пор не знаю, было ли то огромное полотнище, поднятое аэростатами и освещённое прожекторами, или проекция картины на облака.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны — жить в согласье, любви, без долгов...

Вернулся сын соседки тёти Васёны – здоровый «дяденька» с несколькими боевыми наградами, а уходил он, вспоминали взрослые, щуплым мальчишкой.

– Я тогда еле-еле винтовку удерживал, возьму её за ствол и тащу как палку, -- расказывал он.

Войну дядя Толя кончал радистом. В моём представлении радио связывалось с «шуховской башней», которая возвышалась над Москвой и была тогда самым высоким сооружением города.

– Ну, у меня была маленькая рация, я её за спиной таскал, как рюкзак.

«Маленькая рация» тех времён весила немало, легко представить, насколько Толя окреп за четыре года войны.

После Победы стало светло,
Били салюты гордо,
Но не вернулся с войны
Каждый четвертый.
.......................................
Долго вдовы ждали мужей,
Матери ждали своих сыновей,
Не знали они, что мертвый -
Каждый четвертый.

Отцы моих двоюродных сестёр – мужья тётей, оказались «четвёртыми», не вернулись ни в свой дом, ни в чужие. Остались от них извещения: «Пропал без вести». «Красной Армии — слава!»,
Голованов Леонид Федорович, 1946

«Красной Армии — слава!»,
Голованов Леонид Федорович, 1946

варе

Мой папа закончил войну в Германии, но ещё долго не мог приехать к нам, ограничиваясь письмами, в которых постоянно обещал, что вот-вот... (никакая аренда офиса на повестке дня не стояла)

Приехал он только осенью 1945. Нашему счастью не было предела, но встреча была недолгой: отпуск ему дали очень короткий, надо было ещё навестить родителей (я не помню, где они тогда жили), другие взрослые дела. Со мной он успел только сходить в зоопарк. «Погоны, словно цацки, я» в подарок не получил: «Война – это зверство», – объяснил мне папа и окончательно разочаровал тем, что за всю войну не убил ни одного немца: «Это не входило в мои задачи. Мы подвозили горючее танкам». Я вспоминал, как мы с мамой строили стратегические планы: «Если каждый наш боец убьёт хотя бы по одному фашисту, то их совсем не останется». А оказывается: «В мои задачи не входило». Но, после совместного похода в зоопарк, я папу «простил».

После окончания учёбы в первом классе, летом 1946 года, меня отправили на дачу с тем детским садом, в который я ходил до школы – такой подарок сделало первоклашкам «Мосэнерго» - мамина работа.

Родители провожали детей до электрички, мы бродили по перрону в ожидании поезда и я с удивлением и беспокойством увидел, как на рельсах, намного ниже платформы, бродят грязноватые мальчишки, «шпана», говорили тогда, и что-то там ищут:

Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам.

Так мне мама и объяснила, что они собирают там окурки.

– А если сейчас поезд придёт, он их не задавит?

Мама меня успокоила, вскоре подошёл поезд, никого не задавил и мы с садиком поехали на дачу. По дороге, на ремонте путей, увидели пленных немцев. «Сами ломали, сами и стройте», - приговаривали мы, глазея на них свысока из окон электрички, и строили им рожи, вполне удовлетворяя этим наше чувство мести.

А когда лето закончилось и мы вернулись с дачи домой, в Москве меня ждал сюрприз: мы едем в Германию к папе.

В секции бесплацкартного вагона шесть пассажиров и я, седьмой.

Гражданские только мы с мамой. Ещё здесь четыре офицера, и две девушки, ещё не сменившие «шинели на платьица». У одной на ноге, чуть выше голенища сапога – небольшой шрам.

Все соседи по секции – фронтовики, уже бывшие, возвращаются в свои части после коротких отпусков.

Разговоры, конечно о войне. Мирного года оказалось недостаточно, чтобы вытеснить эту тему. На столе стаканы.

– Отходы были, – настаивает первый, - отходил, но не отступал!

Остальные охлаждают слегка разогревшихся спорщиков.

Я смотрю в окно – много разрушенных зданий. Когда проезжали Смоленск, я не увидел, кажется, ни одного целого дома. Этот город я помнил ещё со сводок «Совинформбюро» в начале войны: когда «наши войска, нанеся противнику... с боями оставили город Смоленск» от папы очень долго не было никаких известий.

Кто-то из наших попутчиков воевал здесь, и снова вспыхивают разговоры о боях. Я жадно слушаю.

За окнами темнеет, все устраиваются на ночлег.

Мы с мамой – на нижней скамейке, на другой – одна из девушек. Вторая – на чемоданах, на полу между нами.

Два офицера – на вторых полках, а ещё двое устраиваются на узеньких багажных сетках, пристегнувшись для надёжности, ремнями.

В Бресте остановка на несколько часов. Мне объясняют, что здесь переставляют вагоны на колёса с узкой европейской колеёй. А ещё через несколько часов мы уже едем через Польшу.

Тема разговоров меняется: рассказывают, что далеко не все поляки рады приходу «русских». До сих пор иногда обстреливают эшелоны. Могут накормить отравленной пищей.

На остановках вагоны обступают торговцы. Я впервые в жизни вижу жаренных куриц не на картинке. Невозможно отвести глаза, рот наполняется слюной, но мама боится отравителей и куры уплывают в чьи-то другие руки: «Двум смертям не бывать!», - бодрятся одни,- «Войну прошли, переживём и это», - говорят другие, покупая кур. Подрумяненные польские куры будоражат воображение, но мама решается только на покупку стакана ягод для меня.*

*«Сколько слухов разъедают, словно моль» (ВВ), - разговоры об отравлениях надо отнести к категории слухов – ни одного подтверждённого сообщения мне никогда не попадалось. А вот обстрелы эшелонов – факт. Вооружённые столкновения в Польше продолжались ещё в 1946 году– поляки и «Армия Крайова» не могли смириться с тем, что на смену завоевателям – немцам, пришли советские оккупанты. Отдельные группы «АК» продолжали вооруженное сопротивление до 1952 года.

Стоим на перроне, растерянно вертим головами: папы не видно. К нам подходит смущённый офицер и неуверенно спрашивает: «Вы семья лейтенанта Брука?».

– Да, а что? Что-то случилось? – пугается мама.

– Ничего страшного. Лейтенант Брук в командировке. Просил меня встретить семью и отвезти к нему на квартиру.

Мы садимся в коляску мотоцикла (первый раз в жизни) и он гонит по аккуратным улочкам городка со странными домами: высокие красные черепичные крыши, стены как бы из кирпичных квадратов и треугольников, связанных деревянным каркасом. Машин на улицах нет, прохожих очень немного. Для нас всё в диковинку. Мотоцикл трясёт и подбрасывает на булыжной мостовой, мы с мамой немного побаиваемся, особенно на поворотах.

Въезжаем в район «нормальных домов», мягко катим по асфальту и останавливаемся на площади возле длинного двухэтажного здания красного кирпича.

– Я зайду в штаб за ключом, - говорит офицер,- а вы подождите меня здесь.

Я тогда думал, что штаб – что-то секретное, и место, где он находится, надо скрывать, особенно от немцев. Война-то, конечно, давно кончилась, но кто их знает, этих фашистов.*

*Это потом я узнал, что в Германии война действительно закончилась в мае 1945-го, в отличие от Польши, где вооружённые столкновения продолжались ещё в 1946 году– поляки и «Армия Крайова» не могли смириться с тем, что на смену завоевателям – немцам, пришли советские оккупанты (отдельные группы «АК» продолжали вооруженное сопротивление до 1952 года).

Напротив штаба удивительное дерево: огромное, с большими листьями, как растопыренные пальцы и с высокими свечками белых цветов.

Я раньше каштанов не видел и смотрю на него не отрываясь.

Если мне кто-нибудь скажет сейчас, что каштаны цветут весной, а не в конце августа, мне останется только развести руками. Может быть на мои воспоминания накладываются более поздние: мы прожили в Пархиме три года и я не раз приходил к окну папиного кабинета, чтобы решить какие-то домашние вопросы, а напротив, через дорогу, рос этот каштан. Я и сейчас не знаю когда они цветут, но огромное дерево с растопыренными пальцами зелёных листьев и белыми столбиками соцветий, на фоне яркого голубого неба, всплывает перед моим внутренним взором, как только я вспоминаю наш первый день в Германии.

Наш офицер возвращается. Опять едем на мотоцикле, но недолго. Заходим в подъезд трёхэтажного дома с садом. Офицер крутит барашек механического звонка. Открывает пожилая женщина. Офицер говорит ей несколько слов по-немецки, она подводит нас к одной из дверей, выходящих в коридор, офицер отдаёт нам ключ: «Будьте как дома». Вообще-то затруднительно, но к счастью, папа приезжает через день и начинается нормальная жизнь.

                                                                    на кухню и позвал в волнении:
                                                                           - Пойдем, я тебе что покажу.
                                                                                           - Что такое Вовочка? - спросила она.
                                                                   - Мы живем у фашиста!
                                          - Что ты?!
               Володя показал Евгении Степановне фотографию

над письменным столом фрау Ани, где был изображен

("Владимир Высоцкий: страницы биографии",Зубрилина С.Н)

Опять коммуналка. В квартире, кроме нас – хозяйка с двумя детьми: девочкой, много старше меня и мальчиком, тоже старше, но всего на два года. Потом мы почти сдружились. Узнаём, что муж хозяйки, их отец, находится в плену у американцев. В семейном фотоальбоме мы видим его только в гражданской одежде. На улице, за его спиной, флаги со свастикой, но мне объясняют, что такова уж была власть тогда. В другой комнате живёт семейная пара: молодые немцы, они работают официантами в ресторане. Мужчина говорит, что он не воевал.

Первые дни мы обедаем в офицерской столовой. К папе подходят офицеры-сослуживцы и он знакомит нас с боевыми товарищами.

«...Это в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационных войск. Тебе 7 лет.* Мать ...решила на время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине... Мачеха кормит тебя разными вкусностями. Твой отец играет в провинциальном драмкружке... В своём замкнутом кругу десяток офицерских семей живёт под перекрёстным наблюдением. От них несёт лицемерием и водкой... Всё, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем или почти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбрать товарищей для игр – только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никаких прогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутно проверяют, опасаясь покушения или детских шалостей, которые всегда плохо кончаются».

Марина Влади, «Владимир, или прерванный полёт»*

*Когда я впервые прочёл эти строки, меня охватило смешанное чувство недоумения и досады. Откуда прославленная «подруга дней суровых» Владимира Высоцкого, кинозвезда, писательница, почерпнула эти сведения? Художественный вымысел? Зачем? Из рассказов мужа? Не могло быть такого рассказа, слишком всё не соответствует хорошо известной мне реальности!

В конце 80-х, книга «Владимир или прерванный полёт», была воспринята как откровение. В книге есть всё: любовь и боль, счастье и ненависть, борьба и падения. Слова Марины Влади воспринимались как бесценное историческое свидетельство. Но теперь-то книг о Высоцком довольно много, ряд фактов можно проверить и мы видим, что написанное ею не документ, а роман, наполненный эмоциями и чувствами, а фактическая сторона играет в нём подчинённую роль.

Особено пристрастным и необъективным мне показалось описание «германского периода» жизни семьи Высоцких.

Я не собираюсь уличать М.Влади в преднамеренной лжи. Её авторское видение складывалось, я думаю, и из органической неспособности иностранцев понять советскую действительность, разобраться в которой и правильно расставить акценты «несоветскому человеку» невозможно; из женской, тем более звёздной, ажитированности и, в какой-то мере, зависело от напряжённости между нею и членами семьи мужа. Похоже, что отец поэта, Семён Владимирович, представлялся ей живым воплощением эпохи сталинизма, а некоторые бытовые детали периода 70-х, наложились в её сознании на рассказы о другом периоде. Но именно этот фрагмент книги настолько несоответствовал моим впечатлениям от того же периода, что я и начал свои записки. Более того, при виде множества несоответствий между моими наблюдениями и описанием событий в книге, у меня возникло недоверие и к другим деталям её рассказа. И я попытаюсь проиллюстрировать «немецкий период» отрывками своих воспоминаний.

Наша семья тоже жила «в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационных войск» в то же время, что и семья Высоцких. Некоторые эпизоды «немецкого» периода нашей жизни настолько схожи, что иногда мне хочется заменить собственные слова цитатами из рассказов разных авторов о Высоцком. Но свидетельств о детстве Владимира Высоцкого в литературе очень мало, их можно использовать только как контрольные точки. Я и взялся за свои воспоминания, чтобы заполнить часть пробелов между точками и наполнить их конкретным содержанием.

Марина Влади: «Мать ...решила на время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине...». *

*Семён Владимирович Высоцкий: «я и подарил Володе свои майорские погоны".

«Невысокий чин» (правильно не «чин», а «звание») – понятие относительное. С точки зрения генералиссимуса, даже «генерал» – звание невысокое, но всё же майоры – старший офицерский состав.

Мой отец закончил войну в звании лейтенанта и «старшого» получил уже после нашего приезда. Его прямой начальник – майор, возглавляет в штабе дивизии отдел снабжения горючим. У него в прямом подчинении несколько офицеров и сержантов-писарей в штабе дивизии, а в полках тоже есть офицеры, в более низком звании, отвечающие за материальное снабжение техники, ответственные перед возглавляемой им дивизионной службой и , следовательно звание «майор» – далеко не низкое.

Гарнизон советских оккупационных войск в Эберсвалдьде, где служил Семён Владимирович, никак не мал, около 40 тыс., здесь располагался, в т.ч. штаб 20-й армии.

Должность С.В.Высоцкого была, думаю, никак не ниже начальника службы связи дивизии, или зампотеха отдельного полка связи, входившего в состав эберсвальдского гарнизона, ведь он не строевик, к примеру командир батальона, а «технарь»-связист. Впрочем, вероятен более высокий уровень: в штабе армии, если исходить из того факта, что он постоянно был в разъездах по точкам и что «...в пору «германского детства» (Владимира Высоцкого – ГБ), ... отец — майор Семён Высоцкий — «имел в своём распоряжении огромный 12-цилиндровый «Майбах». На таких комфортных кабриолетах разъезжала лишь верхушка рейха». Могу добавить, что и в Советской армии, военные «в невысоком чине» не часто удостаивались подобных машин. В моём классе отцы двух учеников имели в своём распоряжении служебные автомобили: генерал-майор, начальник штаба дивизии ездил на большом трофейном автомобиле, и другой, полковник, пользовался скромным «Опелем», размером и формой похожим на «Москвич-401», (тогда – самый маленький советский автомобиль).

Семён Владимирович Высоцкий: «Володя приехал ко мне в январе 1947 года». Как мы знаем, 25 января 1947 года Володе исполнилось 9 лет.

Я оказался в Германии осенью 46-го, восьми с половиной лет. Можно считать, что этот возраст достаточно близок к возрасту Володи, приехавшего четыре месяца спустя, чтобы рассчитывать на сходство впечатлений.