Жилье - это внутренний мир человека, немного вывернутый наизнанку. В доме поэта, например, все зарифмовано, даже если изо всей мебели - только письменный стол да вид из окна. Посмотрите: пустые бутылки у поэта стоят анапестом или дактилем, а не абы как. Совсем не то - в доме художника. Здесь всегда царит неприкаянный, неуютный и бесприютный хаос. Если это, конечно, хороший художник, а не мазила типа Вани Шилова или, не к ночи будь помянут, Илья Глазунов. Этот хаос, беспорядок и бездомность жилья нужны художнику для гармонизации его инобытия на холсте, орголите и любом другом мертвом и оживляемом им материале.
Я взбираюсь на третий этаж одного из монотонно обшарпанных домов 21-ой Авеню в Сан-Франциско. Несмотря на архитектурные особенности американских лестниц (до сих пор не понимаю, как они выносят по этим узостям гробы с покойниками, неужели спускают на веревках из окон?), по затхлости атмосферы и спертости воздуха они ничем не отличаются от питерских или арбатско-чистопрудненских.
Здесь живет Михаил Иофин.
Признание - вещь лотерейная.
Свой невыигрышный билетик он вытянул в самом начале своего творческого пути. Он - из числа нонконформистов, участников подпольных и полуподвальных выставок. Раз встав на путь скандального непризнания официального искусства, он уже никогда не сможет стать ни придворным, ни признанным, ни, тем более, "сотрудником". Нигде - ни в России, ни в Америке, ни в этом веке, ни в прошлом. Потому что культура некалендарна. Потому что нонконформисту гораздо легче и проще дать пощечину, чем пожать руку, потную от рыночных отношений или партийности, хотя сам по себе Михаил - человек компанейский, достаточно мирного нрава и на баррикады не рвется.
М. Бахтин, обсуждая творчество Ф. Рабле, утверждает, что человек - незаконченное самопроизведение, что человек только тогда человек, когда незавершен и несовершенен, когда находится в процессе очеловечивания себя. В доме Иофина висят, лежат, стоят законченные и незаконченные картины - он работает, нередко годами - над всеми: тут не хватает совсем немногого ("Саш, неужели ты не видишь? Это ж нелепая пустота, пусть и миллиметровая, тут непременно надо вмазать немного охрой"), на этом полотне во всех деталях и тонкостях расписан правый верхний угол - угадать, что это будет пока невозможно, да и Михаил, кажется, сам не знает, чем будет заполнять пространство.
В мире, где ни черта не продается, но все покупается, он - недоуменное исключение. Он не работает на рынок и совершенно не готов к продажности ("нет, нет, это еще все в работе, это все пока незакончено, приходите завтра, а лучше через год, а того лучше - прощайте"). Впрочем: услугами художника Иофина охотно пользуются такие монстры масс медиа как "Нью-Йорк Таймс", "Лос-Анджелес-Таймс", Плейбой" и т.п. Я уже давно заметил - ориентированные на рынок всякие там комары и меламеды работают маховой кистью в три прокраса либо по трафарету: они не картины рисуют, а деньги делают, а потому вечно спешат, небрежны с фактурой и на неразрешенной скорости проскакивают мимо духовной субстанции подаренного им мира и мастерства. Они рисуют, не тужа и не тужась - от того их картины так полезно и приятно наблюдать, сидя на унитазе.
Михаил Иофин - труженик, трудяга, предельно сконцентрированный на своей работе. Его техника письма не допускает ошибок и переделок. Шаг в сторону - и безнадежный холст можно выбрасывать. Мольберт, за которым он работает, напоминает боксерский ринг в Лас-Вегасе: со всех сторон, но особенно сверху по нему бьет сильнейший свет. Эта сверхясность и сверхяркость условий работы отражается и в картинах - необычайная четкость цветов, линий, лиц, деталей.
Начинающие и неудачные художники, нарисовав нечто, потом дают написанному длиннющее название. Я даже читал многостраничные концепции картин: если ты, блин, не смог красками и кистью выразить свои мысли, то выйди из художников и поступай в писатели, там все сплошные концептуалисты и многословы. Картины Иофина называются очень коротко и просто, но могли бы и не называться вовсе - они хорошо читаются и сами, без подсказок, представляют собой достаточно развернутые тексты.
В каком жанре рисует Иофин? - собственно, всякий, решающийся писать о художнике, рискует напороться на этот вопрос.
При всей ясности рисунка и фантастичности сюжета, это нельзя назвать сюрреализмом: тут нет ничего сумасшедшего. На реализм, даже на гиперреализм это тоже непохоже: здесь нет отражения или гиперотражения действительности. Картины Иофина - это гиперотражение сознания. Постмодернизм? - но для этого нужна некоторая размытость, размазанность сознания, а у Иофина все так ясно и чисто. Концептуализм? - но тут ведь нет никакой карикатурности, никаких искажений. Сложность в определении стилистической принадлежности Иофина усугубляется еще двумя факторами: он совершенно свободно, в легкую, может повторять и Рембрандта и Шагала и вообще любого классика; а, кроме того, он - из числа пионеров, технически он делает то, что умеют очень немногие. Согласитесь, что сравнивать лидера с пелетоном, даже если в пелетоне полно олимпийских чемпионов живописи, невозможно.
И надо ждать финиша, чтобы найти ему место в ряду мировой живописи и культуры. Как грустно утверждать такое!
Михаил Иофин успешно не закончил Муху (художественное училище имени Мухиной - для непитерских). Прошли уже десятилетия, а он до сих пор никак не может понять: то ли его отчислили оттуда за академическую неуспеваемость, то ли он сам устал заниматься художественными прописями, с наклоном и нажимом, перышком номер восемьдесят шесть и прикусив от усердия язык. Тем, кто любит бытовые особенности жизни не от мира сего: Михаил Иофин - питерский еврей (это значит - еврей лишь на треть: еврей, русский и питерский в одном флаконе - любит водку и острую пищу, космат до библейности и немного невнятен в речи). Судя по состоянию его дома, из рук его все, кроме стакана и кисти, валится, а точнее - даже не берется: некогда.
Многие картины Иофина многофигурны.
В детстве, помню, очень любил книжку "Сорок четыре веселых чижа" Ю. Тувима. Там на одной картинке были изображены все сорок четыре - и каждый за своим веселым занятием: кто поломойка, кто судомойка, а кто - музыкант. Иофин часто возвращается и возвращает нас в этот многоликий мир коммуналок. Теперь, по прошествии стольких десятилетий, отделяющих нас этого мира, мы можем говорить о них не только как о социальном явлении, этом дурном сне сумасшедшей Веры Павловны Чернышевской. Коммуналка - не только светлое прошлое нашего человечества. Это - падший и павший Иерусалим. Зря старался Тит Флавий, разрушавший стены Великого города и Храм: Христос уже успел родиться, умереть и создать новую веру, Ямнийский университет уже подпольно взращивал древнее и великое Учение. Тут не катапультами и другими осадными машинами надо было действовать. Коммуналка - это распад человеческих отношений, это феномен духовности, рожденный не жилищной политикой Людоеда, а самопорожденный.
И смиренный иконописец этого феномена - Михаил Иофин. Его автобиографическое "Жизнеописание коммунальных святых" выполнено в лучших и светлых традициях иконописи: центральное пятно занимает несвежепокрашенная деревянная дверь в окружении купоросных и трескающихся от интенсивной эксплуатации стен, со множеством звонков с именами постояльцев Этого Света. По периметру картины идут мелкие изображения внутреннего жизнепроведения, от въезда до выноса покойника (как все-таки вытаскивают гробы с покойниками из американских квартир?). Тут и общекоммунальный обзор праздничного салюта, и "Банный день" в коммунальной ванной, от которого родятся дети, так похожие на соседа, и "Последние новости" с "Известиями" наперевес, в долгосрочном уюте на утреннем толчке, и еще множество другого узнаваемого до сладостной боли и рези в глазах.
На многих картинах Иофина - фонарь, освещающий пятно одиночества, отчаяния, горя, любви, умирания. Беспощадный свет - свет памяти, свет воспоминаний, совести, свет, демонстрирующий нам всю боль нашей единственности, единичности: мы никому не нужны, только себе, а все остальное - сумерки и мрак архитектурного безразличия к нам. Рожденные в ночи, под ярким освещением, направленным на мольберт, эти картины - автопортрет художника и его творчества.
И есть еще один автобиографический символ на многих картинах питерской тематики: трамвай номер пять. Миша и сам не заметил, что у него все трамваи на картинах под этим номером. Это - фрейдистская штуковина.
Мне помнится, пятый трамвай тянется по унылой и бесповоротной Садовой, не помню, откуда и куда, мимо Апраксина Двора, где до сих пор стоит истошный крик Башмачкина "Караул! Грабят!". Ведь мы все так всю советскую, а теперь и постсоветскую жизнь кричим "Караул! Грабят!", а с нас вместе с шинелью сдирают хваткие руки семь шкур, особенно с тех, у кого не все в порядке в пятой графе.
Пятый трамвай упорно ползет по ночному Питеру, по ночной жизни - так, вопреки всему, корпит и трудится Михаил Иофин, невольник и раб собственного таланта, собственных мыслей, чувств, мастерства и творческого обаяния.
