Тамара Дубина

Заколдованный файл

    ...есть у Сна свой мир,
     Обширный мир действительности странной.
     И сны в своем развитье дышат жизнью,
     Приносят слезы, муки и блаженство.
     Они отягощают мысли наши,
     Снимают тягости дневных забот,
     Они в существованье наше входят,
     Как жизни нашей часть и нас самих.
     Они как будто вечности герольды...
     Джордж Гордон Байрон, "Сон"

     Информация, хранящаяся на диске персонального
     компьютера, обычно делится на порции... Такие
     порции называются файлами, каждому из файлов
     присваивается определенное имя.
     Из лекции "Компьютеры для чайников"

     1.

     - Ну, о чем задумалась? - спросил муж Тину, застывшую перед раскрытыми дверцами шкафа.
     У нее случались нередко такие моменты оцепенения посреди дела. Замрет вдруг, вперит невидящие глаза в пустоту и стоит, иногда в совершенно нелепой и неудобной позе. Поначалу, когда они только поженились, Гриша этих ее "приступов" пугался, с ужасом и жалостью ожидая, что вот сейчас она упадет на пол и забьется в эпилептическом припадке. Но никаких конвульсий и потерь сознания, которых он боялся безумно - нагляделся в детстве, - у Тины не возникало, и он успокоился, примирился с этой ее странностью.
     - О чем женщина может думать? Что надеть, естественно! - откликнулась Тина, с сожалением отпуская от себя замечательное маленькое действо, только что разыгранное Мужчиной и Женщиной на сцене ее воображения. Эх, сесть бы и записать! Но пора было одеваться, они опаздывали, Моти этого не одобрял. И, поддерживая шутливый тон, добавила:

     - Шкаф набит, а надеть нечего!
     - Ну уж! Да хоть что одень - тебе все к лицу! - он поверил, простая душа, что она и впрямь озабочена своим туалетом.
     Неизбалованная комплиментами в первом своем замужеств, Тина благодарно взглянула на Гришу и почувствовала смущение за свое вранье. Но выдать сокровенное, пока оно не легло на бумагу и не отстоялось, она не могла. Ни ему - и никому другому. То ли суеверие мешало, то ли боязнь спугнуть, "заболтать" видение, которое потом станет деталью, а то и главным стержнем - чего? - она и сама еще не знала. Рассказа, повести...
     Но что надеть, в самом деле? Надеть - или одеть? Какое-то там есть правило... Не забыть посмотреть, когда вернемся.
     Мы одеваем одежду... мы надеваем надежду - пропела Тина и начала примерять разные варианты юбок-блузок.
     Тина трезво себя оценивала - ну, не красавица. Скулы широковаты, и нос картошкой.
     Но зато кожа матовая и чистая, глаза карие, яркие. Как это у Евтушенко было... да, вот:

     "А у Ривы - глаза как взрывы". Если чуть подкрасить губы - то ничего еще, даром что далеко за сорок. Баба ягодка опять... Вот и Гриша так считает.
     Черная блузка была к лицу. И скрадывала некоторую излишнюю пышность форм. Но весь облик получал какой-то трагический отсвет. "Не дождетесь!" - подумалось вдруг, и она сама удивилась неожиданной вспышке безадресного злого чувства - против кого ощетиниваюсь? Нет у меня врагов, кого мне ненавидеть?
     Та старая боль от крушения первого замужества давно отпустила ее. И то сказать - прошло семь лет.
     К Моти и Мири можно одеться попроще, они не снобы. Моти даже на кафедру приходит в сандалиях на босу ногу, а Мири всегда одета так бесцветно, что никак не скажешь, что она - жена профессора. У них другие приоритеты: книги, концерты, путешествия. Никакого интереса к моде, нарядам. А ей так хочется, чтобы заметили, какой у нее вкус. Сабры чертовы...

     2.

     Ехать было далеко, в противоположный конец города, поэтому Тина села сзади - я подремлю, ладно? Опять эти уловки, Боже, не могу не врать... Но ведь надо додумать, рассказ, а когда еще?
     Рассказ был почти закончен. Оставалось немного: описать пробку, в которую герои попали на главном шоссе, и сконструировать очень важную - в нее надо встроить зародыш всего конфликта, всю подоплеку развития - беседу между ними. И еще надо сделать невероятный кульбит и выйти на странное продолжение этой беседы, когда таинственный незнакомец под условным пока именем Хаим попросил главную героиню по имени Анит (что было перевертышем ее собственного имени, она очень радовалась этой находке) рассказать какой-нибудь ее особенный сон. Ну, и последующую куплю-продажу этого сна тоже надо было еще написать. Не так уж и мало... Сон был уже написан, начало и конец рассказа - тоже. Процедура сделки была "написана" в голове оставалось только отстукать на компьютере. Но вот какова была логика разговора, какой поворот темы мог вывести героев на вопросы сновидений, Тина никак не могла сообразить.

     Она перебирала в памяти детали той трехчасовой поездки со Шмуэлем в его стареньком пежо, поездки, впечатления которой так ей пригодились для воплощения захватившей ее идеи. Ну, о чем они со Шмуэлем говорили тогда, перед тем, как она поведала ему свой детский сон? О странных необъяснимых явлениях, о вере и суевериях, о каббале... Но что именно? Живо помнилась только его реакция. Как Шмуэль, обычно такой иронично-сдержанный, восторженно воскликнул:
     - Замечательный сон! Тина, я покупаю его у вас!
     - Зачем он вам? - оторопело спросила Тина.
     - Ну, я коллекционирую интересные сны - раз. А во-вторых, этот сон просто идеально ложится в повесть, которую я сейчас делаю.
     - Ну, так я дарю вам этот сон!
     - Спасибо, Тина! Но только, пожалуйста, больше никому его не рассказывайте. Лады?

     Шмуэль - на самом деле раньше он звался Самуилом, а в семейном кругу Мулей, но здесь изменил свое имя на более привычный для уха израильтян вариант, что ехидная Тина расценивала, как свидетельство тайных притязаний Шмуэля выбиться из узкого круга русскоязычных писателей в общеизраильские классики, - был достаточно известным прозаиком, лауреатом разных премий и членом всяческих жюри, и шансы "выбиться" у него были. Тина же только пробовала излить на бумаге переполнявшие ее замыслы.
     Вдруг однажды она поняла, что как большое и сложное число можно разложить на ряд разных множителей, так и ее жизнь тоже разлагается на массу отдельных историй и мимолетных событий, просящихся в "литературу". Одни истории были просто уже готовые маленькие рассказы, другие в разных сочетаниях сплетались в повести. Можно было их комбинировать и так, и эдак. Вот если эти три мимолетности вплести в историю жизни ее двоюродной сестры, получится повесть о неразделенной любви. А можно на основе этой же истории, плюс совсем другие мимолетности, воссоздать драматическую картину первых лет вживания семьи репатриантов в израильскую действительность. Надо только сесть и записать...

     Она попробовала записать - и это оказалось работой, сложной, но захватывающе интересной. Удивительное дело: в воображении все так стройно и живо видится, а начнет переносить на бумагу - теряется объемность, все персонажи становятся одинаково никакими. К тому же быстро выяснилось, что, сколько ни старайся точнехонько списывать с жизни, интересно и выпукло не получается. Пока вдруг не включится то, что Тина называла "другое зрение" - некий поток непонятно откуда взявшихся подробностей, никогда не слышанных прежде слов, реплик, диалогов. И если удавалось ухватить и вставить в нужное место хотя бы обрывки этого наплыва "из космоса", то списанные с жизни истории оживали, хотя и переставали уже быть точным с нее слепком. Но включалось "другое зрение" не по желанию, не усилием воли, а само по себе, и Тине стало по-иному понятным столько раз слышанное по разным поводам выражение "на меня нашло". Но правда была и в том, что "находило" только тогда, когда голова трудилась, так и этак прокручивая заделы или вещи в работе. Душевную лень "другое зрение" не поощряло.
     Где-то Тина прочла строчки, которые приблизительно - более чем другие слова - описывали происходящие с ней внезапные перескоки сознания на другой, более открытый восприятию "космоса" уровень:

     И вдруг мысль делает, взвиваяся пружиной,
     Над планкой логики прыжок непостижимый,
     И все связалось разом...

     Она попыталась пару-другую рассказов закончить, нащупывая что-то свое, незаемное, избегая гладкости. Перечитала - и ей понравилось. Ай да Пушкин, ай да молодец!
     Из ее первых вещей один рассказ напечатали в субботнем приложении к "Новостям", в разделе "Женская проза", что Тину несколько покоробило. Что это - "женская проза"? Второсортная литература? Заостренное внимание к женским проблемам? Или вещи, вышедшие из-под пера автора, имевшего глупость уродиться женщиной? В любом случае определение это отдавало неуважением. Вот и гонорар не заплатили... Но потом несколько ее вещей взяли в престижный "Журнал", и Тина перестала себя грызть.

     Она стала ходить на литературные вечера, презентации и, если приглашали - на "междусобойчики". Литераторы были в основном народ нуждающийся, редко кто жил на гонорары от своих произведений. С ее склонностью все классифицировать и раскладывать по полочкам, Тина очень быстро разделила всех своих новых знакомцев на две категории: "исконные", которые смолоду осознали свою приверженность к Слову и пооканчивали филологические или журналистские факультеты, а то и главный писательский питомник - Московский Литературный институт, и "спецы", пришедшие в литературу уже зрелыми людьми, имея в зубах профессию инженера, врача, учителя. Первые и там, и здесь кормились Словом, работая редакторами, переводчиками, журналистами. Вторые же добывали свой хлеб далеким от Слова способом, но втайне полагали, что они зато "знают жизнь не по учебникам". Бывали и исключения - физик становился редактором журнала, врач подвизался как самый читаемый журналист... Впрочем, антагонизма между "исконными" и "спецами" Тина не заметила, люди все были - или казались - вполне доброжелательными.

     Приглядываясь к новым знакомым, она с огорчением отмечала свое коренное от них отличие: у нее напрочь отсутствовала уверенность в собственной "гениальности". У других литераторов, с кем ей довелось познакомиться, напротив, осознание своей если не гениальности, то самобытности, неповторимости своего таланта не просто имелось, а было главным стержнем личности. Одни несли это осознание с тихим достоинством, никогда не говоря о нем впрямую, но оно лучилось в глазах, пробивалось в интонациях, проступало в манере читать свои вещи перед аудиторией - тихим голосом и без особой выразительности, это называлось "авторским чтением". Другие же громко заявляли о значительности своего таланта и негодовали, если сталкивались с проявлениями "невежественного неуважения" к нему.
     Другое важное отличие Тина усматривала в том, что для "них" литературное творчество с обязательной последующей публикацией было смыслом существования, а для нее - интересной игрой. А ее пребывание в писательской среде и интерес к новым знакомцам, думалось Тине, они же сродни жгучему любопытству исследователя-этнографа к нравам, обычаям и суевериям неведомого племени.

     Временами Тина ощущала себя бессовестной авантюристкой-самозванкой, волею случая затесавшейся в среду н а с т о я щ и х дарований. Лучшим лекарством от одолевавших ее сомнений было чтение произведений своих знакомых прозаиков. Бывало, конечно, что ее пронзало завистливое восхищение: "Нет, я так никогда не смогу!". Но случалось и так: она прочитывала - с интересом даже - новую вещь, но через короткое время не могла вспомнить ни названия ее, ни о чем она. Не зацепило! Иногда возникало недоумение: "И это - литература?! Зачем он (она) пишет?" И тут же рефлектировала: "А я? Зачем я пишу?
     Зато хороших поэтов в ее окружении было много, и Тина, не умевшая двух строк срифмовать и почитавшая поэтический дар невероятным и таинственным, втайне гордилась своим знакомством с ними. Стихи одних восхищали прозрачной точностью образов, неожиданностью поэтической мысли; у других строчки струились как дурманящий запах неведомого цветка, окутывали душу загадочным маревом печали. И тогда ей вспоминалось удивление, которое она испытала когда-то, прочитав у Рэя Бредбери, как некие женщины, впервые в жизни услышав стихи (в той фантасмагорической реальности стихи преследовались), вдруг разрыдались, хотя не могли бы сказать, о чем стихи и почему они плачут. "Как можно рыдать над стихами, не понимая их смысла?" - думала тогда Тина. Сейчас она понимала - можно.

     Заинтересованное внимание Шмуэля во время той незабываемой поездки льстило ей. Они тогда возвращались из северного кибуца, где проходил семинар русскоязычных писателей; обсуждались жгучие вопросы - есть ли в Израиле будущее у русского языка и литературы на этом языке, и что это за литература - русская или еврейская. Тина не очень-то понимала, чем она интересна Шмуэлю. Ее вещей он, по-видимому, не читал, но относился уважительно. Возможно, это было нечто вроде "презумпции литературной одаренности". А может, она просто нравилась ему? В любом случае, ей было приятно, и она с удовольствием приняла его предложение составить ему компанию в его "Пежо" на обратную дорогу.
     Брезжила также небескорыстная надежда, что Шмуэль поможет с публикацией в некоем альманахе, куда брали "не всех".

     3.

     Идея сделать самой нечто из той беседы со Шмуэлем родилась у нее не сразу, а после того, как главный редактор "Журнала" отверг ее последний маленький рассказ. Он позвонил как-то, кажется в марте или в апреле, и сказал: - Тина, я прочел. В общем, интересно, и написано живо, но вот как-то все слишком... как бы это сказать... реалистично. Вы ведь писатель, а не описатель... Ну, придумайте другой конец... мистики подпустите, что ли... Попробуйте, и мы тогда посмотрим...
     Тина поначалу страшно разозлилась: мистику ему, видите ли, подавай неизвестно какую! По стране автобусы рвутся... у нас в Гило стреляют, так что окна квартир с видом на Бейт-Лехем люди мешками с песком заложили - и живут с этой красотой... Солдатики то и дело гибнут, такие молодые, красивые... Но об этом - ни-ни, это крен в политику, а мы, литераторы, должны о вечном и нетленном писать! Твою мать! К ней молодые женщины на прием приходят с жалобами на сердце, типичные неврозы, в постоянном страхе за детей живут, просто кричать хочется - ведь все они верные кандидаты в гипертоники. Об этом и был тот отвергнутый рассказик, случай на приеме... так это, видите ли, "описательство"!

     Тина дулась и злилась недели две, потом успокоилась и подумала, что редактор не так уж неправ. После Пелевина кто же станет читать... ну, скажем Писемского? А что Пелевин? Ведь кроме жутковатых "Вестей из Непала" она и не читала ничего. Но помнит то мерзкое настроение... брр... не хочется вспоминать. Нет, если уж делать "мистику", то не такую мрачную.
     Делать мистику? Но как? Не так голова моя устроена - сокрушалась Тина. А что это, собственно, такое? Она заглянула в Энциклопедию, в Толковый словарь, там не было ничего нового: вера в существование потустороннего мира - но ведь это присуще всем религиям! Ага, вот еще - вера в возможность человека непосредственно общаться с этим потусторонним миром. А в переносном смысле - нечто загадочное, непонятное, с точки зрения реального опыта неподдающееся объяснению. Ну, это еще туда-сюда... И еще где-то она, помнится, читала, что повышенный интерес к мистическому возникает в обществе в трудные переходные периоды, на переломе эпох, когда старые идеологии рушатся, новые еще не возникли, вот вакуум и заполняется страстью к таинственным явлениям. И литература откликается...

     А что, у нас тоже - смена эпох? Ну да, был сионизм, теперь - постсионизм... Да враки это, кокетство левацкой профессуры! Сионизм нынче - это просто жить в Стране. Так мы и живем! И будем жить, куда нам деваться... Но живем-то тревожно, страшно. Может, и вправду такая потребность в мистическом чтиве в обществе есть? Для отключки от обрыдлой действительности?
     Вопрос только в том, надо ли ей, Тине, этот вызов принимать, на эту удочку ловиться? А почему бы и не попробовать? Вот "продажа" ее детского сна Шмуэлю - чем не основа для мистического сюжета? Тина положила в архив отвергнутый жестоким редактором рассказик и загорелась этой самой "продажей" сна. Еще не вымылись из памяти подробности того странного разговора в машине: Шмуэль вынул из нее тогда такие подробности ее жизни, которыми она ни с кем не делилась. Она сама себе поражалась - чего это я ему все рассказываю? Что за способность у него такая сверхъестественная? Вот, вот она зацепка - с в е р х е с т е с т в е н н ы е способности! А почтительное отношение Шмуэля к снам, будто сны - это спускаемое человеку свыше экстреннее сообщение, предупреждение, приглашение призадуматься, - хоть и было ей чуждо, но тоже очень удачно ложилось в образ замышляемого странного незнакомца, то ли мага, то ли некоего загадочного инфернального существа, она еще не решила.

     Не веря ни в какую чертовщину, она попыталась представить себе, как повели бы себя нормальные люди - и, прежде всего она сама - в необъяснимо странных обстоятельствах. А что - сконструировать такую реальность даже забавно! В воображении постепенно возникали контуры рассказа. "Ну, подожди! - она мысленно обращалась к обидчику -редактору, который на самом деле был добрым и простецким человеком, но непредсказуемо менял свои литературные предпочтения, чем навлек на себя нарекания критики ("нет четкого художественного направления у журнала") и заимел массу врагов среди болезненно самолюбивых писателей средней известности, - уж я такой вам мистики наворочаю, что вы, сударь, ахнете!"
     И название замечательное само собой придумалось. Сон свой вещий, конечно, вставить нельзя было, она ведь подарила его, но придумать новый - это же не будет нарушением обещания? Она позвонила Шмуэлю - тот не возражал.

     Но рассказ почему-то не клеился. Отдельные куски получались неплохо и писались легко, а вместе - не соединялись. Как только она бралась за эту работу, непременно возникали какие-то неожиданные обстоятельства, переключавшие ее внимание на другие дела, и завершение рассказа откладывалось. То заболевал отец, то нагрянули на десять дней родственники из Москвы, то ее выбил из колеи легкий ветерок от прошедшей рядышком безносой с косой, когда террорист-самоубийца подорвал утренний автобус... Именно этим рейсом она собиралась поехать в центр города, но закопалась и опоздала.
     Иногда ей приходила в голову совсем уж дикая мысль, что ее насильственно отторгают от работы над незаконченным текстом. Она начала делать его в апреле, а уже июнь... Вот и сейчас в машине, вместо того, чтобы собраться, сосредоточиться и подумать, как все связать, Тина отвлеклась на размышления о том, почему за десять лет жизни в Стране не произошло с ними то, что в газетах называется "интеграция". Единственная семья коренных израильтян, куда их иногда зовут на праздники и семейные события и с кем у них сложились отношения, которые с определенной натяжкой можно назвать дружескими, это Беренштейны. Да и то потому, что Моти и Мири - люди особенные, не от мира сего.

     Нет, она их очень любит, но от общения... устает. И Гриша тоже. Не в языке дело. Нету той простоты, какая была - и сейчас есть - при общении со своими. Она старается с Беренштейнами держаться свободно, а в ней как будто тугая струна дрожит... В иврите нет обращения на "вы", но если бы было - то она бы "выкала".
     Ну, ладно, мы не вошли в израильское общество, а кто вошел? Из знакомых? Не вспомнить...
     Тина зевнула - и действительно задремала, привалившись к спинке сиденья.

     4.

     Вернувшись от Беренштейнов, Тина решительно села за компьютер. Но не успела прочесть наброски той главки, над которой намеревалась поработать, как вошел Гриша в пижаме:
     - Ну, ты на всю ночь, да?
     На миг она заколебалась. Захотелось забраться в постель, прижаться к теплому "толстунчику", как она называла его иногда, пожаловаться на неудачливость, поплакаться. Но она не поддалась слабости.
     - Ты иди, иди. Я скоро, мне немного осталось.
     Обиделся, конечно, зря она так сухо его спровадила. И вообще, сволочь она неблагодарная. Он так изменил ее жизнь. Разве она с Ильей, первым своим мужем, чувствовала себя - не то, что любимой - нет, вообще женщиной? Раба, прислуга, вечно униженная, заискивающая. Хотя, поначалу, конечно, все было иначе, тут она, как всегда, преувеличивает. Но первые годы после приезда в Израиль были так мучительны, что иссушили память о счастливой поре и юной влюбленности. Семь коров тощих пожрали семь коров жирных...

     Их брак с Ильей не выдержал проверки эмиграцией. В том году, когда приехал из России миллион и наводнил маленький Израиль врачами, учителями, инженерами, музыкантами, многие семьи распались. Чья заслуга, чья вина, как измерить, но в одних семьях трудности так называемой абсорбции только помогали сплочению супругов, а в других - увеличивали разногласия. Работа не по специальности, унижение, нехватка денег, жизнь на съемной квартире в постоянной тревоге, что хозяин откажет или поднимет цену... Да еще для экономии приходилось жить вместе с родителями, с которыми ранее бок-о-бок жить не доводилось; это усиливало общее напряжение. И постоянный страх: а вдруг не удастся найти свое место на этом празднике жизни?
     Тина тогда быстро сориентировалась, разобралась, что к чему, да и язык у нее пошел хорошо. Еще учась в ульпане, она нашла несколько частных учеников среди соседских детей - она прилично знала английский. Ходить на уборки квартир она тоже не брезговала.

     После ульпана Тина определилась уже на постоянное место, конечно незавидное, ее взяли в бригаду по "никайону" в больнице Хадасса-Эйн-Керем. Но зато был твердый, хоть и минимальный заработок, оплаченный проездной билет и талоны на дешевые обеды в университетской столовой. А главное, вокруг такая родная атмосфера больницы, лабораторий, кафедр! Протирая пыль в кабинете заведующего кафедрой биофизики, она читала названия книг, в основном, английских, - и сердце ее стучало от восторга и надежды. А библиотека! Даже просто пролистать медицинские журналы с полок в читальном зале во время обеденного перерыва и почувствовать на мгновенье свою принадлежность к великой общности врачей - разве этого мало? Когда-нибудь она будет, будет тут сидеть по праву!
     Однажды хозяин кабинета профессор Моти Беренштейн застукал "русскую" за чтением научного журнала, лежавшего у него на столе.

     - Ты знаешь, что это такое - свободные радикалы?! - поразился он.
     Моти выглядел как кибуцник - огромный, сильный, с большой кудрявой бородой, в сандалиях, шортах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами.
     Тина смущенно рассказала, что в Москве она начала вести под руководством известного академика клиническую работу о влиянии антиоксидантов на иммунные процессы, но потом они уехали сюда... Так началась их дружба с Моти. А однажды он заехал за ними в пятницу вечером и забрал к себе - встречать субботу в его семье. Беренштейны не были религиозны, но традиции соблюдали, и Тина переняла от них зажигание субботних свечей, и благословение халы, и атмосферу тихого праздника.

     Там же, в больнице, Тина познакомилась с русскоязычными абитуриентами, они готовились к сдаче врачебного экзамена, подтверждающего их дипломы, и в перерывах между лекциями толпились в коридоре около каптерки, где "никайонщицы" переодевались и держали свои ведра, тряпки и щетки. Шумно ругая лекторов и ненавидя всю израильскую медицину, не желающую их принять, они, тем не менее, уговаривали Тину бросить все и готовиться к экзамену. Она мечтала, как она тоже запишется в группу, вот пусть только Илья сперва определится, и горевала, что не работала год, пока сын был маленьким. Ей как раз года стажа не хватало для того, чтобы ее врачебный диплом был признан в Израиле без сдачи экзамена.

     Но Илья с его кандидатской степенью в области биологических наук хотел работать только как биохимик, да не где-нибудь, а в одном из университетов или в институте Вейцмана. Он считал, что у него есть "имя", поскольку у него были статьи в престижных советских журналах, и даже одна - в "Nature". Ему то обещали, то отказывали, то предлагали место в нужной лаборатории, но не соответствующее его квалификации. Он бесконечно рассылал свои "резюме", ездил на интервью, сидел в университетской библиотеке, просматривая свежие журналы и делая оттиски нужных статей, которые потом прочитывал и реферировал дома по ночам. Он делал доклады на кафедрах и писал обзоры о "современном состоянии" того или иного узкого вопроса, в котором полагал себя компетентным ("Всего шесть человек в мире в этом разбираются до тонкостей, представляешь?" - говорил он Тине). Он очень много работал, уставал, впадал то в эйфорию, то в отчаяние, то снова "брал себя в руки". Но денег его деятельность пока не приносила.

     Время шло, пособие кончилось, они жили на деньги, которые зарабатывала Тина. Да еще Тинины родители немного подкидывали для внука - "у мальчика трудный переходный возраст". Она ни словом, ни помыслом ни разу Илью не попрекнула, веря, что, в конце концов, он найдет хорошую постоянную работу. И правильно делает, что не хватается за любую подвернувшуюся халтурку, говорила себе Тина. Она подбадривала и обихаживала его - всегда свежая рубашка, чистый носовой платок. "Обед на плите", - писала она ему записки, - я после работы заеду на рынок". В голову ей не приходило предложить ему сходить на рынок - он не должен терять время на то, что в силах сделать она! Иногда, правда, Илья вместе с ней шел в ближайший супер, чтобы помочь донести недельные закупки, и когда ее родители намекали, что она "неправильно себя поставила", ей было что ответить: "Он мне помогает!"

     Но нормальной жизни, какая была раньше в Москве, несмотря на все старания Тины, - а может быть, именно из-за них, - не получалось. Илья, страдая от того, что он, чья зарплата т а м всегда считалась очень приличной, т у т не вносит никакого вклада в бюджет семьи, злился и раздражался. О, нет, он не кричал на жену, не скандалил, упаси Боже, с его-то воспитанием, но постоянно отпускал саркастические замечания в ее адрес, иногда справедливые, иногда нет. Она могла бы ему ответить не менее едко, но знала, что если не сдержится, то ссора неминуема. А в доме худой мир лучше доброй ссоры - в это она твердо верила.
     - Ну, что мы сегодня будем жевать? - спрашивал он, например, в субботу утром, по-барски закинув ногу за ногу и высокомерно наблюдая, как Тина снует между столом, плитой и холодильником.
     В т о й, прежней жизни, она бы тут же приняла вызов и благодушно парировала, например, так:
     - О, Ваше Величество, придворная корова просила передать... - и далее по Маршаку, и они втроем бы весело смеялись.

     В этой жизни и скрытая желчь его интонации, и явная несправедливость, потому что она к субботнему завтраку всегда готовила что-нибудь вкусное, к чему глагол "жевать" не подходил совершенно, обрушивались на нее жгучей обидой, она терялась и ничего остроумно-добродушного в ответ придумать не могла. А злые слова, готовые сорваться, привели бы к ссоре. Она отвечала что-нибудь глупо-очевидное, будто не заметила выпада.
     Двенадцатилетний сын тихо страдал. Тине казалось, что он сочувствует ей.
     Когда они в кои-то веки встретились на улице Пальмах у музея Ислама, чтобы пойти в зал Генри Крауна на фортепианный концерт (по понедельникам там давали бесплатные концерты), Илья встретил ее с раздражением:
     - Ты мне всегда говорила, что женщину делают прическа и обувь. Неужели в концерт прилично придти в кроссовках?

     Вся кровь бросилась ей в голову, хотелось возмущенно заорать: "Да, неприлично, но ботинки мои текут! А дождь! Ботинки еще из Москвы! А если бы я новые купила, то ты не смог бы поехать на симпозиум в Хайфу и два дня жить в отеле!". Вместо этого она сделала глубокий вдох и примирительно ответила:
     - Я в джинсах, я ведь прямо с работы, а кроссовки не противоречат джинсам.
     Они не поссорились. Но праздник был испорчен. От постоянного сдерживания у Тины тогда начались подъемы кровяного давления. Может быть, не надо было ей так цепляться за "худой мир"?

     5.

     "Надо скорей закончить этот несчастный рассказ, и больше внимания Грише уделять... Спеку к субботе медовую коврижку, он любит" - решила Тина. И окончательно погрузилась в самое упоительное занятие - перевод в слова и придание формы теснящимся в воображении таким живым и таким ускользающим - видениям.
     Рассказ она писала от первого лица. И в героине его Анит пыталась изобразить себя же, но не нынешнюю, а ту, какой она себе виделась после развода. Оскорбленная, жалкая, раздавленная неблагодарностью, ненавидящая, потерянная - и сразу же подурневшая женщина в возрасте за сорок. Каких много было тогда, в первые годы большой алии, когда браки распадались и трескались как перезрелые миндальные орехи, упавшие с дерева на землю.

     Тина успела немало - отстукала почти две страницы. Хватит. "Завтра закончу, на свежую голову. Да и поздно, пора ложиться" - решила Тина, сладко потянулась и нажала иконку "Save document" и сразу вслед - "Close" . Но вместо пустого прощального серого поля на экране, вдруг ставшим ярко-желтым, появилась черная рамка с английским текстом. Компьютер спрашивал, не хочет ли она переписать этот файл. Таких вопросов он раньше не задавал. "Ну, ты даешь, Писуля!" - лениво подумала Тина - ну, хочешь переписать, так перепиши". Она ткнула мышкой в "Yes".
     Со своим компьютером она обращалась как с живым существом, называла его ласково "Писуля", производным от английского "РС" - ПиСи, персональный компьютер, вкладывая сюда еще дополнительный смысл - устройство, помогающее ей п и с а т ь.

     Умом понимая всю нелепость такого отношения к прибору, она стеснялась говорить с ним вслух, как люди говорят с собаками или кошками, но мысленно Тина привыкла обращаться к нему ласково-фамильярно, когда все шло нормально, или злобно ругалась, если компьютер не выполнял команду, зависал или начинал вдруг печатать вместо кириллицы ивритские буквы. Эти мелкие сбои раздражали как проявления н е п о с л у ш а н и я. В принципе, она справлялась с этими проблемами сама; иногда, правда, у нее ничего не получалось и приходилось звать мастера, который что-то менял, добавлял или ставил диагноз: вирус. И Тина, подсмеиваясь над собой, все же не могла не признать, что она своего "больного" Писулю ж а л е е т.

     Тина совсем уже было собралась выключить компьютер, но решила еще раз, на сон грядущий перечитать написанное. Это у нее называлось "загрузить подкорку". Авось, пока сознание будет отдыхать, в недремлющем подсознании вспыхнут забытые образы, сказанные между прочим слова... И пойдут-побегут токи между нейронами, наладятся нетривиальные связи между обрывками как будто бы несвязанных логикой впечатлений, оформятся свежие мысли. А утром ее озарит...
     Она дала нужную команду - загрузить файл. К ее изумлению, на белом поле экрана появилась вместо полного текста одна только строка:

     П р о д а н н ы й с о н

     Так назывался этот почти законченный рассказ.
     - Писуля, отдай файл! Что за шуточки! - с этим мысленным возгласом Тина начала искать утраченный текст в других возможных местах.
     Когда она убедилась, что никакие ее усилия не могут вернуть текст, она выругалась, обозвала Писулю сволочью, выключила его и пошла спать, уповая на то, что завтра на свежую голову файл как-нибудь все же найдется.

     6.

     Но сразу уснуть Тине не удалось. То ли она перевозбудилась от работы над текстом, то ли подспудное беспокойство за судьбу файла свербило, а может быть - давление поднялось. Встать и принять снотворное она ленилась и тихо лежала с открытыми глазами, заворожено и отстраненно глядя в окно на игру листьев винограда и желтых бликов света от дальнего фонаря. Рядом мирно дышал Гриша. Думалось сразу обо всем - и ни о чем.

    ...Когда Илья нашел достойную работу - и в Университете, и интересную, и с неплохой, по олимовским меркам, зарплатой, - им обоим показалось, что теперь все у них наладится.
     Тина пойдет на свои курсы подготовки к экзамену, Илья будет занят любимым делом, они оба будут больше внимания уделять сыну, а то мальчик просто одичал. И смогут иногда ездить с ним к морю. И станут внимательней друг к другу...

     Илья приходил с работы, возбужденно рассказывал о новых впечатлениях. Поначалу его рассказы были полны восторга. Невольное сопоставление условий работы в науке "там" и "здесь" однозначно решалось в пользу "здесь".
     - Представляешь, у них в лаборатории такие уникальные приборы есть, я о таких там только мечтать мог! А реактивы! Сегодня заказал - завтра привезут. А у нас как было? Заявку подавали раз в году, мы и заказывали все подряд, и побольше, на всякий случай.
     Склады переполнены, а если надумаешь что-то новенькое сделать, методику последнюю освоить или старую видоизменить, то нужных реактивов взять негде, говорят - ждите до следующей заявки, вы это не планировали. Ну, мы работали все равно, по знакомым в других институтах побирались; столько сил на это уходило, страшно вспомнить. Здесь все проще. Любой эксперимент поставить - не проблема.

     Еще долго выражение "у нас" обозначало то, что осталось в той, прежней жизни, "там".
     А нынешняя непривычная реальность, еще не ставшая своей, была хоть и "тут", "здесь", но - "у них". Потом тон рассказов Ильи стал слегка меняться. К восхищению начали примешиваться нотки некоторого неприятия и даже в чем-то - пренебрежительного превосходства.
     - Тут все не так, как у нас было, - говорил он Тине за ужином, вернувшись поздно, голодный, усталый. - Дай-ка мне еще котлету. Они живут намного высчитаннее, скупее.
     У них стеклянная посуда наперечет, на всю группу - пять человек - два мерных цилиндра, представляешь? А это что за фрукт ты мне дала? Манго? Ничего, вкусно... Да, с посудой стеклянной скупо здесь, а у нас ее было несчитано. Но зато мы и горбились там, мыли пробирки...

     - Да помню, сколько ты халатов хромпиком прожег, - вставляла Тина, наливая чай.
     - а тут у них... у нас в лаборатории... разовые пластмассовые пробирки, поработал - выбросил, - продолжал Илья. - Рационально! Тут вода дорогая! Кстати, халаты домой стирать носить не надо, грязный скинешь - чистый возьмешь.
     В другой раз он говорил:
     - Конечно, оснащены они намного лучше. Но в идейном плане... - и его худощавое лицо кривилось скептической усмешкой. - Негармонично как-то у них наука развивается. Одни направления - и эксперименты на высшем уровне, и теоретически разбираются до тонкостей. А в других направлениях - ничего нет, не понимают даже, о чем речь. Наших работ они не знают...
     И Тине было жалко Илью, как обиженного ребенка, попавшего в новый класс, где его прежние замечательные успехи - не в счет. У сына в школе были те же проблемы, помноженные на детскую жестокость.

     А как они вместе удивлялись, и негодовали, и шутили над безумно сложной организацией науки в Израиле. Куда до нее российско-советско-научной бюрократии!

     - Представляешь, мало того, что есть "дарга" - степень, различие по вертикали (три или четыре по буквам: алеф, бет, гимл, и еще младший, старший преподаватель, помощник профессора, просто профессор, постоянный профессор, и что-то там еще), но есть к тому же различия по горизонтали - "дируг" или "сеголь", разряд. Пуп земли - это разряд преподавателей и лекторов, а есть еще исследователи, лаборанты, техники, инженеры, еще какой-то вспомогательный персонал, все не упомнишь. Рост по вертикали в каждом разряде возможен, переход в другой разряд по горизонтали - нереален. И в каждом разряде - не менее десяти степеней, расти - не хочу! - говорил Илья. - Впрочем, что за диво: была турецкая империя, английский мандат, действовали и те, и те законы, ничего не отменялось, да к тому же отцы-основатели приехали из царской России, где было четырнадцать (или шестнадцать?) чиновничьих степеней, они привезли с собой свое понимание устройства общества... И в этой сумасшедшей сложности разбираются только чиновники из "Коах адам" - ну, вроде нашего отдела кадров, и потому они - сила! Ты видала такое: с любым профессором легче встретиться, чем с начальницей "Коах адам"! Никто не может мне сказать, сколько я буду получать, звоню этой кадровице, и секретарша ее назначает мне встречу с ней только через три недели! "Она в отъезде?" - спрашиваю. "Нет, на месте, - отвечает - но очень занята". Ну и ну!

     Однажды он с обидой и возмущением пожаловался, что его предупредили: в помещении лаборатории "не принято" говорить о политике. А сами... Зашла речь о предстоящих выборах, так его непосредственная начальница вдруг схватила его за грудки и с неожиданной для сухой ученой дамы страстью стала трясти: "Только не голосуй за Ликуд!" Извинялась потом: "Ах, это я так, у нас демократия, не подумай, что давлю!".

     7.

     Настроение у них совсем испортилось, когда в день раздачи конвертов с чеками он свою долгожданную зарплату, вернее наполовину зарплату, а наполовину "стипендию Шапиро", не получил, хотя проработал уже полтора месяца. Секретарь лаборатории Двора, милая пожилая дама, говорившая на иврите с жутким американским акцентом, полдня потратила, чтобы выяснить, что произошло. Оказалось, кадровики вовремя не оформили его дело, и он "не попал в компьютер". Сорри! И никому не было дела, как этот новый коллега обойдется, на что он жить станет целый месяц до следующей раздачи чеков. Неужели нельзя быстро исправить ошибку и вручить ему чек через день-два? На него посмотрели с улыбкой сожаления.
     Тина сказала:
     - Видишь, как хорошо, что я не поторопилась уволиться!

     Но Илья на это невинное замечание, произнесенное вполне мирно, без какого бы то ни было намерения его уязвить - и в чем? - вдруг отреагировал злым оскорбленным взглядом и надолго замолчал. Ах, не надо было ей этого говорить! Снова теперь придется ходить вокруг него на цыпочках, будто она главная виновница всех его неприятностей. О, эти тихие мужские истерики!
     И Тина внезапным прозрением поняла, что ничего в их жизни уже не устроится. Но как часто бывает с неприятными мыслями, она отогнала ее. Нет, нет, нет!

     Тина боролось еще долго. Работу свою по уборке больничных коридоров, лестниц и туалетов она так и не оставила, потому что с первых же свободных денег они купили старенький компьютер. Илье он был просто необходим для статистической обработки результатов его опытов и для печатания отчета, и Тина его поддержала - конечно, конечно купим! Опять был мир и лад, они вместе осваивали первые редакторы "Эйнштейн" и "Лексикон", и Тина страшно гордилась - ни у кого из их круга друзей и знакомых тогда еще не было даже такого примитивного компьютера дома. Дорого! Это потом уже, через два-три года, когда век перевалил через середину своего последнего десятилетия, и люди с удивлением обнаружили, что кончается век - да что там век! - все тысячелетие истаивает, в Стране началась компьютерная эпидемия, Виндоуз, Интернет...

     После компьютера следующим этапом на пути их вживания в новую жизнь была покупка машины, потому что кончался трехгодичный срок безналоговой льготы на ее приобретение. Снова заем, долги, опять с курсами надо немного подождать...
     Все кончилось в одночасье. Тина однажды вошла в дом, открыв дверь своим ключом, и услышала, как Илья говорил кому-то в трубку:
     - ...по-прежнему, да. Ходит на свои мойки-помойки.
     Такую неблагодарность, замешанную на презрении, она перенести не смогла. После того, как она выкричалась, Илья ушел.

     8.

     Назавтра после вечера у Беренштейнов и глупых шуточек Писули Тина проснулась поздно, Гриша уже уехал к клиенту. Была среда, она в этот день больных не принимала, считалось, что у нее "день учебы". Она сварила себе кофе и вышла в халатике в гину. Воздух еще был прохладным, но утреннее июньское солнце приятно нежило кожу. Тина оглядела сад. Первое цветение роз закончилось, они стояли зеленые, аккуратно подстриженные, и только один большой раскидистый куст, усыпанный соцветиями ослепительно белых некрупных роз, напоминал о недавнем буйстве красок. Она мысленно поздоровалась: "Привет, Айсберг!". Эту розу она отличала от всех других, и помнила не только название, но и имя оригинатора, выведшего некогда этот сорт: Кордес. С письма к нему и началось их с Гришей близкое знакомство.

     В ту осень, это было через четыре года после массового исхода евреев из России, в Сионистском Форуме начались какие-то преобразования. Если до этого в правление Форума входили создавшие его "активисты сионистского движения", проявившие себя еще т а м и приехавшие в Страну задолго до Большой алии, то сейчас - так писалось в обращении - "назрела необходимость демократического представительства всех репатриантов и их организаций в Центральном правлении Форума". Короче, были назначены выборы нового правления, да не как-нибудь, а с большой помпой: был снят Дворец Наций, чтобы вместить прибывших со всех уголков страны делегатов, на открытии выступал мэр Иерусалима и еще какие-то важные особы из правительства и Сохнута, в фойе всегда был горячий кофе, делегатам раздали папки с проектами решений, блокнотом, авторучкой и талоном на бесплатный обед... Все как у больших!

     Тину все эти дела интересовали очень мало, она была лишена общественного инстинкта напрочь. Ну, полезное дело - Форум, кто спорит, вот и она не так давно воспользовалась бесплатной консультацией форумского юриста, когда дошло у них с Ильей дело до развода. Но участвовать в собраниях? - нет уж, увольте! И все же ей пришлось стать делегатом: очень уж просил один знакомый еще по Москве активист. Он азартно боролся за то, чтобы некие деятели - и он сам, конечно, тоже - вошли в правление, а другие бы при голосовании с треском провалились, и для успеха своей интриги лично занимался подбором делегатов. Тина посмеивалась над ним, но согласилась потратить день и обещала проголосовать "как надо" - ради дружбы.

     Она вошла в кишащий людьми зал и, растерянно оглянувшись - она не ожидала такого многолюдья, - села скромненько на заднем ряду и стала рассматривать содержимое полученной папки. Через некоторое время к ней подошел немолодой полноватый человек и в упор спросил:
     - Вы кто?
     Она удивилась:
     - То есть как? Вас профессия интересует? Или за кого буду голосовать?

     - Нет, что вы! Просто у всех делегатов планка с именем приколота, - и он указал на свою грудь, - а у вас ее нет.
     Тина еще пуще удивилась:
     - Я еще не нашла эту планку, и вообще не уверена, что стану ее прикалывать. А вам зачем надо знать мое имя?
    ... И тут этот незнакомец, которого звали - она прочла - Григорий Зингер, сказал такое, что Тина чуть не упала со стула:
     - Понимаете, вы как вошли, я уже больше никого не видел.
    Он сказал это так просто и в то же время серьезно, что было понятно - это не ухаживательный прикол, а нечто иное. Он умел сказать нетривиально, она уже потом узнала.

    Обедали по талонам они вместе, а после голосования он на своей машине отвез Тину домой. Они уговорились, что в субботу Гриша заедет за ней, и она поможет ему написать деловое письмо к знаменитому немецкому розисту. По-английски, что поделаешь.
     Тина письмо сочинила. Оно содержало восторженное почтение скромного садовника из Израиля к таланту и заслугам адресата - с перечислением всех известных сортов роз, выведенных господином Кордесом, - и с просьбой прислать, если можно, саженец совсем нового дивного сорта по имени "Перестройка". Тину это название очень рассмешило. Потом Гриша показал ей свой сад. У него была квартира на первом этаже дома, так вписанного в рельеф местности, что из кухни был выход в довольно большой для городского жилища сад - "гину", а окна комнат с противоположной стороны выходили на улицу намного выше уровня земли, будто квартира была на втором этаже. Это был типичный пример застройки в холмистых районах Иерусалима, поражавший своей необычностью гостей из России, мощный поток которых, между прочим, очень оживил деятельность и прибыли авиакомпаний обеих стран.

     Тине квартира и сад очень понравились; сама она после развода жила с сыном и родителями в обычной съемной квартире на третьем этаже. Приятно удивила ее относительная чистота и порядок в холостяцком жилище ее нового знакомого, хотя она опытным глазом профессионала сразу увидела все огрехи мужской уборки. Но ее первый муж, Илья, и на это не был способен.
    ... Выяснилось, что Гриша садовником заделался уже здесь, а всю жизнь работал инженером. И ничуть не жалеет! Началось с пустяков: не найдя работы по специальности, он нанялся в ешиву рабочим на все руки, и за садиком следить тоже входило в его обязанности. И он увлекся цветами, начал читать - и открыл для себя мир такой красоты, что сделался совсем другим человеком. Словно в нем - как там у Гумилева? - шестое чувство проснулось. Поэзию стал понимать! И эта страсть к цветам неожиданно оказалась еще и востребованной профессией, которая прилично кормит. Вот, и квартиру смог купить, и машиной обзавелся.

     - Понимаете, Тина, я подумал: община наша русскоязычная самоорганизуется, есть у нас свои газеты, своя библиотека, Культурный центр, магазины русские начали появляться, парикмахерские... Сад, цветы - еще незанятая ниша. Это мое! И я открыл свой маленький бизнес. Теперь вот езжу, стригу лужайки, сажаю цветы... Новые садики помогаю спланировать и засадить. А это уже элементы садовой архитектуры, и я начал разбираться в садовых стилях - французский регулярный, английский парковый... Это безумно интересно! Эх, был бы я помоложе, я бы так развернулся! На этом деле миллионы можно заработать! Но нет нужной разворотливости, и экономического образования не хватает...

    Узнав, что Тина - врач, а работает уборщицей в больнице, Гриша ужаснулся и с чисто еврейской горячностью воскликнул:
     - Нет, это преступление! Я заставлю вас сдать экзамен!
     Прощаясь у ее подъезда, он окинул Тину быстрым взглядом - всю - и тихо сказал:
     - Как должен быть счастлив тот, который...
     Он умел сказать, может быть, и коряво, но - как никто.

     Краем глаза Тина уловила какое-то движение слева и, повернув голову в том направлении, увидела, что на большом ноздреватом камне расположилась ящерица. Она настороженно глядела на Тину, словно вопрошая: ты кто? враг? не враг? и все ее изящно изогнутое тело выражало готовность ускользнуть при первых признаках опасности. Тина замерла с чашкой кофе на полпути ко рту. Ящерица оценила ситуацию как благополучную, расслабилась и вольно распласталась на камне, вытянув свой длинный хвост, до того имевший вид напряженной дуги. "Какая красавица, - думала Тина, - зачем это ей, зачем у нее по краям туловища от головы до кончика хвоста идут эти две черные орнаментальные полоски, так чудесно оттеняющие зеленоватую окраску тела? Впрочем, как нас учили на лекциях по биологии? - "телеологический подход к природе некорректен". Ну да, ведь у эволюции нет цели. Это если Бога - нет. А если Он есть? Тогда либо эволюция - Его эксперимент, и Он сам не знает, к чему она приведет, либо - все заранее предусмотрено и подчинено определенной цели. А как же со свободой воли? Нет, ничего не понять..."
     Она поднесла чашку ко рту и хлебнула уже остывший кофе. Ящерка мгновенно изогнула хвост и юркнула в отверстие в камне. "Дурочка. Однако, мне тоже пора идти. Сегодня я должна все закончить" - сказала себе Тина, поднимаясь.

     9.

     Она включила компьютер с тайной надеждой, что Писуля вчера просто перегрелся и что сегодня, отдохнув и остыв, он перестанет дурить, и нужный файл преспокойно откроется. Но не тут-то было - на экране опять появилось название рассказа, а сам текст исчез, и никакими усилиями Тине не удавалось его обнаружить. Тогда Тина отыскала в хаосе, царившем в ее ящике, дискет с пометкой "вещи в работе". Сюда она обычно делала бекап, переписывая на всякий случай - вроде вчерашнего - работу за день. Вставила дискет, дала приказ. Над гнездом для дискета приветливо зажегся зеленый огонек, и Тина облегченно вздохнула. Появилась таблица с названиями всех файлов на дискете. Ага, вот и "Сон". Ну, слава Богу, есть! Она высветила название, дала "о-кей". Появился текст:

    П р о д а н н ы й с о н

     Мы покинули Бейт-А. суматошно, не допив чай-кофе и оставив на столе почти нетронутыми вкуснейший торт "Наполеон" и пышный яблочный пирог, поданные хозяйкой после обильного поминального обеда. Все вдруг заторопились, чтобы проехать арабскую деревню, что сразу за поселением, засветло.
     Да что вы боитесь, у нас не озоруют, уговаривала Нонна, но время было неспокойное, и береженного Бог бережет, и вообще - у кого-то теща больная без присмотра дома осталась, другим на исходе субботы еще надо было к сыну заскочить, третьим вообще далеко до дому ехать, а завтра рабочий день.

     Все же у ворот мы почему-то замешкались, начались какие-то перегруппировки безлошадных гостей, я и сама пересела в машину, идущую прямо в Иерусалим. В итоге наша кавалькада из пяти машин выкатилась из ворот поселения уже после захода солнца, хотя и до наступления полной темноты.
     Неторопливо гуськом мы дружно профланировали через деревню, а затем уже все поехали каждый со свойственной ему скоростью, и мы с любезно согласившимся взять меня водителем оказались на дороге одни. Осенний день уходил торжественно-тихо, поражая глаз необычайной гармонией плавно перетекавших одна в другую красок. С запада поднимались поросшие леском холмы, и растительность эта - низкорослые сосны, кусты с жухлой осенней листвой, грибов, видно, полно, - подступала прямо к дороге, поэтому что творилось с закатной стороны неба, нам видно не было. А на востоке открывалось чудо: линию горизонта лохматила неширокая серая размытая кромка, и между этой нежной дымкой и золотисто-розовой каймой голубого еще неба повисла неправдоподобно огромная бледная и абсолютно круглая луна, скорее даже призрак луны - сквозь нее просвечивала уходящая за горизонт холмистая Самарийская пустыня. Дорога петляла, и я на мгновенье потеряла картинку из виду, а когда снова увидела - ахнула: так все изменилось. Луна вместе с нахмурившейся нижней кромкой заметно поднялась, стала меньше и ярче, оттеснив розовые краски выше и лишив их золотистой подсветки. Голубой небосвод стал синеть-чернеть прямо на глазах. Еще поворот дороги - и луна, сжавшись до нормальных размеров и налившись светом до предела, уверенно засияла на черном небе полноценным ночным светилом. Короткие осенние сумерки сменились ночью.

     - Что, красиво? - спросил меня мой водитель, полуобернувшись ко мне - я сидела на заднем сиденье. - Можете пристегнуться.
     Господи, как же его зовут? Во время застолья мы оказались в разных концах стола, тостов он не произносил, и вообще раньше я его у Нонны никогда не встречала. Всплыло кем-то произнесенное имя - Хаим, другого никого с этим именем не было... Значит, Хаим. Интересно, как его там, в России звали? И когда, и зачем он старое имя поменял?
     - Потрясающе! - ответила я. - Вот, проедем старый бетонный завод, тогда пристегнусь.
     - Боитесь? До завода еще далеко. И вообще, со мной ничего не бойтесь.

     Я на самом деле не люблю то место - дорога там сужается, развалины и днем производят гнетущее впечатление, а когда ночью едем, на меня всякий раз нападает какой-то иррациональный страх. Не камней или пуль боюсь там, а неизвестно чего. Как в детстве, когда на даче надо было в темноте бежать в дощатую будку уборной, спрятанную за кустами сирени в самом дальнем и мрачном углу участка. Но Хаим-то каков! "Со мной ничего не бойтесь!"
     Я промолчала. Хаим, почувствовав, что мне неприятно говорить о моих глупых страхах, переменил тему и спросил меня, часто ли я бываю у Нонны и кем ей прихожусь. Я вяло нехотя отвечала - бываю только трижды в году, на ее день рождения и на день рождения ее покойного мужа - вот как сегодня, ну, и на день его смерти... Раньше-то мы часто бывали, а теперь как добираться - машины у меня нет, автобусом - четыре пересадки... А мы с Нонной троюродные сестры (Господи, чего это я ему все выкладываю?) но наши родители очень дружили, и мы тоже дружны с детства... Я не хотела вдаваться в подробности, но словно какая-то сила вытяги слова я не останови ассо летни каник, или похо одной омпа,

     На этом текст на экране кончился, хотя там должно было быть еще страниц семь или восемь. Тина обомлела. Пропало, все пропало!

     10.

     Тина прекрасно помнила, что у нее шло дальше: характеристика этого самого Хаима. Она вполне могла снова восстановить утраченный текст, надо только было преодолеть шок от случившегося и снова все отпечатать. Но на нее напал какой-то ступор, она перебирала в памяти абзац за абзацем, а поднести руки к киборду - не могла. Странный незнакомец из ее рассказа, Хаим, как он виделся Тине и как она его описала, был крупный, не толстый, а именно крупный человек с мощным разворотом плеч, уверенный в себе, неторопливый. С первого взгляда, еще у Нонны за столом - так было в тексте - героиня рассказа отметила какое-то обаяние силы, исходившее от этого незнакомого ей гостя. Загорелое широкое лицо его было обычно - ничем не примечательное лицо мужчины лет сорока пяти - пятидесяти, разве что квадратный подбородок, про такие говорят - "волевой", да еще четкая линия рта, подтверждали общее впечатление силы. Но глаза были удивительные: незамутненно голубые и смотрящие на мир с живым любопытством и каким-то хитроватым одобрением, глаза ребенка или мудреца, ну, просто как у врубелевского Пана...

     Этого придуманного ею Хаима, лишь отчасти имеющего сходство с реальным Шмуэлем, Тина так живо себе представляла, будто это она, а не героиня рассказа Анит ехала с ним в машине и, подчиняясь его воле, покорно рассказывала все подробности о Нонне, а потом и о себе. Впрочем, что же тут удивительного - Анит это же она, Тина и есть, только перевернутая, и - не сегодняшняя, а та, прежняя. А Нонну она списала со своей приятельницы Нины, у которой они и вправду собираются иногда в Бейт-А. По замыслу Тины героиня рассказа Анит после "продажи" сна таинственному Хаиму приезжает домой и тут же бросается звонить Нонне с расспросами - что за Хаим, кто он, чем занимается. А Нонна говорит - не было у меня никакого Хаима. Они перебирают всех гостей - нет, не было никакого мужика с такой внешностью. И никто не ехал в Иерусалим!
    "Тебе приснилось?! - смеется Нонна - Тебя же взяли Корманы довезти до Тель-Авива!". На этом Тина собиралась рассказ и окончить: героиня уверяет, что Хаим - был, а над ней все потешаются... Такая веселая "мистика"!

     И тут Тина неведомо почему отключилась от сиюминутной действительности и вошла в ту воображаемую реальность из ею же сочиненного рассказа. Уже она не у себя дома за компьютером сидит июньским утром, а едет в машине Хаима из Бейт-А. в Иерусалим на исходе субботы, в ноябре.
     - А вы, Тина, как вам живется одной? - спрашивает Хаим после того, как расспросил ее про житье-бытье их гостеприимной хозяйки Нонны и их родственные связи.
     Тут Тина всполошилась: откуда он знает? Я ничего такого ему про себя не говорила! А Хаим - он что, читает мысли?! - засмеялся и добавил:

    - Дедукция, Ватсон, дедукция! Вот вы же сами сказали: "раньше мы ездили часто", значит, вы раньше были не одна. "А теперь - сказали - у меня машины нет, добираться долго и трудно, бываю редко". Отсюда я умозаключаю... на вдову вы не похожи... развелись, значит. Машина осталась ему. Так ведь?
     Тина не успела ответить, как сердце у нее заколотилось, и она онемела от ужаса: луна, яркая и полная, которая весело бежала за машиной с левой стороны, вдруг покатилась вниз... Господи, конец света! А Хаим опять засмеялся:

     - Луна в порядке! Это мы круто в гору полезли!
    ... И тут Тина услышала натужный рев двигателя, и все встало на свои места. Да и подъемчик быстро кончился, и луна снова побежала за ними на той же, как прежде, высоте.
    "Как же это я так опозорилась, он меня за дурочку пугливую, небось, считает!" - огорчилась Тина. Ей ужасно не хотелось выглядеть в его глазах боязливой идиоткой. От досады на себя она даже поначалу забыла удивиться - как это он угадал про луну. А когда стала размышлять - он что, экстрасенс? телепат? - Хаим заметил извиняющимся тоном:
     - Сегодня ведь ночь полнолуния... - Он замолчал, и Тина почувствовала, что он ждет ее вопросов.

     - Ну, и что? Причем полнолуние?
     - А то, что у многих людей в полнолуние обостряется чувствительность, меняются реакции, и они могут проявлять себя не совсем свойственным им в обычные дни образом.
    "Успокаивает. Мол, я тебя за дурочку не держу, это луна так влияет. Интересно, он фильм Параджанова смотрел?" - подумала Тина и, вдруг решившись, спросила его, с некоторым даже вызовом:
     - Ну, а вы сами-то не подвержены, конечно, действию полной луны? Вы и собой управляете, и чужие мысли читаете, что вам луна?
     - Напротив, в полнолуние те мои возможности, которые вы определяете как "чтение мыслей", становятся сильнее. Только никакое это не чтение мыслей, а способность чувствовать настроение собеседника, нюансы его эмоционального состояния. Да тут нет ничего сверхъестественного. Вот вы же знаете, есть люди тактичные, чуткие, они никогда не скажут ничего такого, что бы могло обидеть собеседника, улавливают его состояние. И наоборот, иные люди такое лепят невпопад, даже не желая обидеть, просто у них слабое восприятие эмоционального поля другого человека. Ну, а у меня это восприятие чуть выше среднего.

     - От природы?
     - Частично - да, но я еще и развиваю эти способности. И плюс владение дедуктивным методом.
     - Так что вы никакой не колдун? - спросила Тина со смехом, но - и с облегчением.
     Влияние луны - ведь это физика, тут не поспоришь. Приливы - отливы в океане... почему не допустить влияния на нашу нервную деятельность? И никакой мистики!
     Хаим в ответ хмыкнул, как Тине почудилось, не без лукавства.

     Впереди и слева уже показались огни аэродромного поля, и машина вывернула на приличное шоссе. Тина почувствовала, как с нее клочьями отваливается настороженность, "напряг", как сказал бы сын.
     Вот ведь, сколько случается ехать за пределами зеленой черты (ненавижу слово - "территории"), и всегда это состояние повторяется. Это не страх. Боялась бы - не ездила, - думала она. Не страх? А что? Нутряное чувство опасности, как при прохождении порогов на байдарке? И она вспомнила, как отвечала на вопрос, не было ли ей страшно, когда на Белой их сильно прижало к скале, и они еле вписались в клокочущую струю: "А я боюсь бояться!"
     Уже они выехали на главное шоссе, впереди их машины в черноте ночи двигалась лента веселых красных огоньков, они пели - домой, домой, домой едем!, - а слева одна за другой набегали на них словно хищные звери ослепительные фары встречных машин, но промахнувшись, злобно фыркали и, отвернув, исчезали сзади. Вот тогда-то и произошел у них тот разговор про сны, и Тина продала Хаиму свой незабываемый детский сон. Она, конечно, нисколько не сомневалась, что сделка их шуточная, но для смеха спросила:

     - Ну, а чем же вы расплачиваться будете? Не деньгами же?
     Хаим шутки не принял и вполне серьезно ответил:
     - Нет, конечно, сон ваш дороже всяких денег. А вот кое-что другое для вознаграждения у меня есть. Там на заднем сиденье сбоку рюкзак лежит, поройтесь в нем и выберете себе что-нибудь.
     Действительно, слева от нее - как это она раньше не заметила? - горбился мешок. Тина запустила в него руку и вытащила... фуражку морского капитана.
     - Ой, что это? Зачем мне фуражка?
     - Примерьте. Ну, как?
     Тина надела - и тут же сняла:
     - Да жесткая она, голову сдавило как обручем.
     - Эта шапка не про вас, - сказал Хаим и добавил нечто совсем непонятное: - Вы не человек карьеры. Ну, еще поищите.

     На этот раз Тине попался черный шелковый цилиндр с высокой тульей, она такие видела только на картинах или в театре. И, не ожидая команды, сразу попыталась надеть его на голову. Цилиндр оказался мал.
     - Так я и думал, что не подойдет, - произнес Хаим. - К деньгам нужна другая голова.
     Тина развеселилась и стала вытаскивать из рюкзака и примерять разнообразные головные уборы, один диковинней другого - красивую дамскую шляпу с большими полями и перьями, клоунский колпак, узбекскую тюбетейку, тирольскую шапочку с эдельвейсом. Одни ей не нравились, другие не подходили по размеру. Малиновый бархатный берет восхитил ее, но был настолько велик, что свалился со лба и закрыл глаза. Жаль... не быть мне светской дамой - в тон Хаиму подумала Тина.

     Она еще порылась, вытащила нечто в кружевах и лентах и тут же напялила это на голову. Хаим вдруг резко затормозил и остановил машину на обочине. Он включил свет в салоне и протянул Тине изящное зеркальце с рукояткой из серебра и в такой же оправе. Она посмотрелась и воскликнула:
     - Ой, какая прелесть! Я в этой шапочке такая красивая! Можно мне ее взять?
     - Конечно, конечно, возьмите, - ответил Хаим. - Вы сделали очень хороший выбор. Это старинный чепец кормилицы.
     И Тине показалось, что в голубых озерцах его глаз проскочили озорные искорки.

    ...Тина открыла глаза: фу-у, я кажется, уснула! И сон такой странный... Она взглянула на часы - прошло всего несколько минут с того момента, как она вставила дискет и ужаснулась, что и на дискете текст тоже не сохранился, так, одна страничка. А казалось, что спала так долго!
     Однако, что же делать? Надо вызывать мастера, увы. Тина потянулась к телефонной трубке и увидела в своей руке знакомый чепец из желтоватого от старости полотна, с кружевами и лентами.
     К вечеру у Тины начался жар.

     11.

     Гришу очень встревожила болезнь жены. Ее то знобило, и он укрывал ее всеми пледами, что были в доме, то ей делалось невыносимо жарко, и она сбрасывала с себя все одеяла и срывала рубашку. В бреду Тина звала какую-то Нонну, куда-то ехала, сердилась на Хаима. Таких знакомых у них не было, и Гриша хмуро рассудил, что это имена ее приятелей - или врагов - из писательской среды. Он вообще не одобрял увлечение жены "писательством", а теперь еще подозревал, что она и заболела из-за каких-то своих литературных неудач или ссоры с кем-то из ихнего литературного начальства, с тем же неведомым Хаимом... Черт бы их всех побрал, этих графоманов! Вскружили ей голову! Он не хотел себе сознаться, что он просто-напросто ревнует жену к ее "недомашним" делам и отдельным от него интересам.
     В минуты просветления Тина слабым голосом просила мужа немедленно вызвать мастера, чтобы починил компьютер. Гриша возражал: я только недавно был в Интернете, заходил на сайт "Старинные розы", все отлично работает! Тина обижалась:

     - Ты не понимаешь! - и отворачивалась к стене.
     После нескольких повторных уверений в исправности компьютера Тина разрыдалась:
     - Это у тебя он работает! А у меня не хотел! И файл мой не открылся! Ты эгоист!
     Гриша сдался: зачем ее волновать, она и так ослабела, ну, каприз такой. Бывает у женщин, разве поймешь их логику... Дешевле вызвать, чем спорить.
     Вызванный мастер пришел через три дня. Тина, начавшая уже понемногу вставать с постели, сама объяснила ему свою проблему: не может найти один очень важный файл.

     Поначалу мастер был уверен, что ему быстро удастся восстановить утраченный файл, но когда он начал давать нужные команды, Писуля завис. Мастер пустил в ход отвертку, раскрыл святую святых компьютера, сменил что-то, снова включил, проверил на вирусы. Он снова вошел в редактор и вызвал тот самый файл - "Проданный сон". Но вместо текста по экрану побежали зловещие черные зигзаги.
     - Ну, чудеса! - удивился мастер. - Никогда такого не встречал. Какой-то заколдованный файл! А другие файлы у вас есть? Давайте посмотрим.

     Попробовали другие - законченные рассказы, письма Тины к подруге, Гришины записи о клиентах, - все файлы нормально открывались. Мастер выругался и снова начал что-то делать. Тина пошла прилечь и задремала.
     Внезапно из кабинета донеслись странные звуки, треск, шипение, вскрик. Тина вбежала и увидела - экран погас, а сзади из монитора вьется дымок. Мастер держал во рту и посасывал палец.
     - Ну, зараза, током меня дернул! Надо все менять! Дисплей я вам поставлю бесплатно, это моя вина, ну а остальное обсудим.

     Бедный Писуля!

     12.

     Тина проболела точно по поговорке - неделю, если грипп лечить, и семь дней, если не лечить. Оправившись, она позвонила Шмуэлю и попросила его о встрече.
     С кем еще она могла поговорить о водовороте странных случайностей, которые закружили ее с тех пор, как она взялась писать этот несчастный рассказ "Проданный сон", и теперь затягивают в пугающую неизвестность? Муж, при всех его достоинствах, был все же излишне прямолинеен и откровенно высмеивал всякого рода "глупости" вроде предсказаний будущего по звездам, неведомой энергии из космоса, инь и янь и прочего "шарлатанства". А главное, думалось Тине, он и так не относится всерьез к ее литературным опытам. Рассказать ему про придуманного Хаима, персонажа из рассказа, и про почти реальное общение с ним? Нет, нет, невозможно! Да он поднимет ее на смех! Или, чего доброго, пошлет к психиатру!
     Другое дело - Шмуэль. Он по натуре тонкий психолог, это из его вещей видно, - раз.

     Во-вторых, он к сновидениям очень серьезно относится. Ну, и наконец, - никто иной как именно Шмуэль спровоцировал ее, Тину, встрять в эту невероятную игру с продажей сна. И он единственный, кто знает, что из этого дурацкого сюжетца ей приспичило сделать рассказ. Так что он, по крайней мере, насмехаться над ней не станет.
    Шмуэль предложил встретиться в полдень в маленькой кондитерии на улице "имени меня", улице Шмуэль ха-Нагид. И в центре, и место не очень бойкое.
     Они сидели за крохотным столиком в пустом зальчике и наслаждались тишиной, прохладой и вкусным мороженым.
     - Нет ничего лучше большой порции "Корнетто классик" в такой жаркий день! - сказал благодушно Шмуэль - Повторим?

     Тина удивилась - ну и лакомка! Это редкость среди мужчин.
     - Нет, спасибо! Кофе чашечку - это я бы выпила.
     Заказали ей кофе, ему еще мороженого.
     - Ну, что у вас случилось? Выкладывайте.
     Шмуэль выслушал, помолчал. Потрогал нос, еще помолчал. Наконец, произнес очень серьезно, как-то совсем непохоже на обычную его усмешливую манеру беседовать:
     - Тина, я думаю, то, что с вами произошло, это было пересечение с другим миром. Вы знаете, что есть такое еврейское учение - Каббала? Так вот, по Каббале кроме нашего мира существует еще много миров иных. Чтобы войти с ними в соприкосновение, надо невероятно много знать, долго и трудно постигать скрытые смыслы, заложенные в Торе, что под силу особо мудрым и праведным подвижникам. Но иногда, очень редко, это случается с людьми несведущими, помимо их воли. Вот как с вами.

     - Но, Шмуэль, ведь этого Хаима я сама придумала!
     - Это вы так полагаете, что он - ваше измышление. А он считает, что это вы - его сон.
    Тина была потрясена.
    - Я - его сон?! Какая идея... Ну, допустим. А как он мне, внутрь своего сна, чепчик передал?
    - Транслокация материальных тел из одного мира в другой теоретически возможна...- задумчиво отозвался Шмуэль. И добавил:

     - Это то, что у нас, у людей, проходит по разряду чудес. Ну, вот такой пример. Представьте себе некое двухмерное существо, обитающее в своем плоском мире. Оно находится в своем домике - квадрате, все двери-окна заперты, и никто и ничто снаружи - из его плоского мира - проникнуть в его дом не может. И тут приходите вы, существо трехмерное, и запросто - сверху - забрасываете ему в дом что-либо, что подобрали там на ихней помойке. А оно, это существо, потом мучается - как эта штука к нему в дом попала? С вечера не было, а утром - нате вам! Чудо? Знамение? А вы сверху смотрите и веселитесь... - По мере того, как Шмуэль говорил, строгая серьезность тона потихоньку у него размывалась и сменилась под конец на привычные полунасмешливые интонации. Он продолжал:
     - А теперь представьте, что параллельно с нашим есть некий четырехмерный или другой эн-мерный мир. Трудно ли существу из того мира подбросить вам чепчик, а? Обычно у них такие шуточки запрещены, чтоб не слишком пугать человеков, но в какой-нибудь Юрьев день... А кстати, Тина, любопытно на этот чепчик взглянуть. Вы, надеюсь, захватили его с собой?

     - Да я его тогда куда-то сунула, потом заболела, и теперь не могу найти...- огорченно попыталась оправдаться Тина.
     - Так, может, и не было никакого чепчика, а?
     - Что вы, Шмуэль! Я держала его в руках! Я даже надела его и пошла в спальню к зеркалу, но тут позвонили в дверь, это муж пришел, и я быстро сняла и спрятала. А куда - не помню...
     - Так вы же сразу заболели, говорите. Возможно, чепчик - это уже был бред? - Шмуэль возражал с насмешливой ленцой, и Тину это обижало.
     - Вы мне не верите... А я точно знаю, что было наяву, а что - во сне. Ну, ладно. А вот почему компьютер забарахлил и потом вообще сгорел? Почему все другие файлы открывались прекрасно, а этот рассказ - как провалился, исчез, и не только из памяти, но и с дискета, куда я сделала бекап? Это вы можете мне объяснить?
     И тут случилось удивительное. Шмуэль поник, благодушно-хитроватое выражение лица, свойственное преуспевающим и уверенным в себе людям, вдруг сменилось на выражение не то виноватости, не то растерянности, глаза потеряли свою яркую голубизну, посерели:

     - Понимаете, Тина, мне так стыдно... Но у меня нет компьютера, и я ничего не понял из того, что вы сказали. Я не знаю, что означают все эти мудреные слова - файлы, бекап...
     - Как?! В наше время?! А как же вы пишете свои вещи? -
     - Авторучкой пишу... Потом жена на машинке перепечатывает. Надо, надо переходить на компьютер, знаю. Но - боюсь.
     - Боитесь? Чего?
     - Ну, понимаете, Тина... Вот я сижу с ручкой над листом бумаги, и оно прет. Само.
     Словно кто мне надиктовывает, а я только записываю. А как оно будет с компьютером, кто знает... Страшно...

    "Ну и ну!" - подумала Тина. Она знала, что в писательской среде слово "вдохновение" не произносят всуе, разве только в юмористическом контексте. И отсутствие этого самого вдохновения называют - "непруха". Не прет, значит. Но чтобы так бояться... Впрочем, она тоже помалкивает про свое "другое зрение", утратить его боится. А что компьютер? Ну да, когда пером пишут, между воображением и бумагой примитивный посредник, перо, а когда на компьютере набирают, то посредник ... ну, не живой в полном смысле, но как бы разумный... или поддающийся влиянию чьей-то чужой воли... Вот ведь случилась у нее эта дикая история с файлом, до сих пор в себя придти не может. Может, Шмуэль не так уж неправ?
     - Да-а... - неопределенно протянула она в ответ, и снова перешла к своим проблемам.
     - А все же, Шмуэль, что мне теперь делать? Меня все это мучает так, я с ума схожу, как мне жить с этим теперь?
     Шмуэль вновь обрел прежнюю вальяжность и серьезно сказал:

     - Вам надо отдохнуть. Возьмите отпуск, поезжайте куда-нибудь, отвлекитесь. Честно сказать, вы еще хорошо отделались; они небезопасны, такие контакты. Думаю, тревога ваша пройдет. Более того, если интуиция меня не обманывает, вас ждет в недалеком будущем что-то очень хорошее.
     При последних словах в глазах-озерцах Шмуэля пробежали озорные искорки, и сердце у Тины ёкнуло. Ей очень хотелось расспросить Шмуэля про упомянутые им "другие миры"
     Кто их населяет? Разумные существа, вроде людей? Или бесплотные платоновские сущности? Они нам дружественны? Или враждебны? И вообще, "те, другие" - они часть

     Творения, часть Единого Замысла, или ...побочный продукт, издержки? Но Тина заметила, что Шмуэль взглянул на часы, заторопилась и спросила о другом:
     - А рассказ?
     - О нем забудьте. Вам был знак.
     Тина помолчала секунду и спросила еще:
     - А вообще... насчет писать?
     - Кто-нибудь говорил "забудьте" про все остальное? Дерзайте!

     13.

     После возвращения из четырехдневного круиза по Средиземному морю, с заходом в Турцию, на Родос и на Кипр, Тина действительно почувствовала, что ей стало легче. Мучавшие ее загадки во время плавания на судне и созерцания туристских объектов - водопады возле Анталии! развалины древнегреческих храмов на Родосе! Шикарные магазины в Лимасоле! и море, море! - не то чтобы забылись, но перестали требовать немедленного решения. Начиналась нормальная жизнь.

    ... И случилась тогда у Тины с мужем ночь любви. То ли от долгого воздержания из-за ее болезни, то ли из-за пережитых волнений, но такого полыхания страсти оба они давно не испытывали. Тина засыпала - и просыпалась опять от сладостных ласк, и ждала с мучительным упоением, чтобы лоно ее вновь и вновь обжигали мощные раскаленные струи. Потом они в бессилии и беспамятстве лежали на широкой постели, не касаясь друг друга, и засыпали, и вновь оказывались рядом, и кто-то из них начинал, сперва робко, а затем все более настойчиво, извечную любовную игру, и распалял себя и другого до безумия, за которым следовало утоление.
     Подкрепите меня яблоками, напоите меня вином, ибо я изнемогаю от любви...

     Было полнолуние. Идеально круглое яркое ночное светило не заглядывало прямо в окно их спальни, но освещало лужайку и сад за окном молочным таинственным светом, и оттого в комнате было странно светло. Тине казалось, что тишина звенит серебряным лунным звоном. Обманчивый ли свет луны был тому причиной, или что еще, но иногда, взглядывая между поцелуями в глаза мужа, Тина явственно видела, что карие его глаза отдают голубизной, и это придавало нестерпимую остроту ее желанию.

   Утром за кофе Тина и Гриша смущенно и пытливо поглядывали друг на друга: что это с нами ночью было? Но разговор шел о будничных делах. Тина должна была выйти на работу после долгого отсутствия, Гришу ждали клиенты, холодильник был пуст. Они оба принадлежали к тому поколению старой еще формации, которое полагало разговоры об интимных сторонах любви излишними и эту любовь убивающими, и потому никто не обмолвился ни словом о том, что их занимало. И оба были благодарны друг другу за тактичное умолчание, пряча нежность за обычными разговорами.

   14.

     Приблизительно через год Тина вновь сидела в том же самом ситцевом халатике, который стал ей чуть тесен, на любимой скамейке в саду. Знакомая ящерка нежилась на своем камне, поглядывая на Тину. "Привет, хвостатая! Ты ведь тоже живородящая, а?" - улыбнулась ей Тина. Возле скамейки стояла детская коляска с поднятым верхом. Утро было жаркое, и ребенок в коляске спал голенький, только титуль закрывал животик, смешно утолщая нижнюю часть тельца. Рядом лежала бутылочка с водой. Тина потрогала титуль между ножками: сухо!
     - Тебе не пора кормить? - спросил Гриша, который пользовался тем, что утро у него выдалось свободное, чтобы повозиться в своем саду. - Смотри, агапантусы как пошли в рост, стрелки выпустили. Рано что-то в этом году.
     Тина пощупала левую грудь.

     - Вообще-то пора. Но жалко будить. Посмотри, как она красиво спит! Ручки наверх...
     Гриша подошел, посмотрел. Постоял немного и вновь занялся своим делом. Он рыхлил мотыжкой приствольные круги вокруг кустов роз, выдергивая и отбрасывая в ведерко тонкие стебли проросшей сорной травы.
     - А почему ты сегодня дома? Ты же по средам с утра у этого магазинщика на вилле работаешь? - всполошилась вдруг Тина.

    - Был магазинщик, да кончился. Плохие дела у него, покупателей мало, вот и экономит. Сам, говорит, буду травку косить. И в магазине своем продавца из рыбного отдела уволил, и отдел этот ликвидировал. До лучших времен, говорит, - грустно произнес Гриша, распрямившись и вытирая тряпицей испачканные тяжелой глинистой почвой руки.
     - Ты расстроился?
     - А то! Это ведь только начало. Туристов нет, торговли нет, застой во всех отраслях. Достало вот рикошетом и меня. Раньше от клиентов отбоя не было, а теперь каждым заказом надо дорожить.
     - В Америке тоже спад, Илья жаловался, я утром рано звонила, - сообщила Тина.

     - Ну, как они там с мальчиком, ладят?
     - Не пойму. Он хочет осенью приехать. В армию пойдет.
     Гриша подошел и присел на край скамейки.

     - Знаешь, я вот вчера, с коляской гуляя, прошелся по нашему району, давно не бывал во всех этих переулках и двориках, все некогда было. Что делается! Трава - где высоченная, не скошена с весны ни разу, а где - вообще выгорела, не поливают. Розы грибком поражены, тли... Это на общественных лужайках. Ясно: отказались от услуг садовника. Да и воду экономят. Но и в частных садиках не лучше дела. Помнишь, куда мы ходили на замечательные желтые канны полюбоваться? Вчера смотрю - нет там никаких канн, вместо них дешевка, герань да петунии посажены. Тут женщина из машины выходит, соседка, видимо. Спрашиваю, что случилось, куда канны делись? Она и говорит: "Раньше к ним садовник из Бейт-Лехема приходил, а сейчас, сами знаете, закрыт Бейт-Лехем, война. Ну, и пропали красивые цветы эти без ухода, мы все тут огорчены". Странные люди! Неужели так трудно было самим подрыхлить, подкормить? Полив у них, я видел, автоматический...
     - Работают тяжело, наверное, гиной некогда заниматься. А, может, за границу уезжали, - откликнулась Тина безучастно.
     - Жадюги они! Что - кроме арабов садовников нет?! Но садовнику-израильтянину платить надо как следует, а они развращены дешевой рабочей силой!
     - Ну, что ты так раскипятился из-за чужого садика? - удивленно спросила Тина.

     - Да не в садике этом дело! Тут просто все несообразности нашей жизни отражены, как море в капле воды... Не пускаем арабов - плохо, расходуемся на своих рабочих. Пускаем их - еще хуже, бандиты проникают. Да и вообще, социализма слишком много... Знаешь, я повременю пока новую машину покупать... Ребенок у нас.
    - А я как же? Что же, я зря мучилась, права эти несчастные получала, три раза сдавала экзамен, столько сил и денег угроблено! Договорились же - ты новую покупаешь, а эта мне перейдет, - обиделась Тина.
    - Ну, не шуми, напугаешь ее. - Гриша показал глазами на коляску. - Я же говорю - пока. А там видно будет. Идите в дом, я хочу шлангом лужайку полить.
     Несмотря на плохие новости, означавшие, что общий спад в экономике затронул и мужнин бизнес и что это напрямую может отразиться на их благосостоянии, Тина все же не могла сказать, что она сильно огорчилась. Вспыхнувшая в ней после благополучных родов (а сколько страху было - в таком возрасте, и перерыв чуть не двадцать лет) - вера в то, что некие силы покровительствуют ей, была источником постоянно хорошего настроения. Она просто не могла унять переполнявшее ее ощущение радости бытия.

    Это синее-пресинее небо, нигде больше нет такого неба, как над Иерусалимом, и город, который был весь как на ладони за широким и глубоким оврагом, вади Яэль, что означало Оленье вади, олени и вправду иногда забредали сюда из холмистой лесной местности, примыкавшей к городу с запада... Хотелось петь: "Благословляю вас, леса, долины, горы..." - дальше слов она не помнила. А на востоке за городом в желтоватой дымке млела пустыня, и угадывалось ее западенье, которое выглядело как слияние охры с лилово-серым на горизонте. Тина со своей скамейки ничего этого видеть не могла: чтобы увидеть, ей надо было подняться и подойти к опорной стене, ограждавшей их сад, и встать рядом с яблонькой, высаженной мужем в честь рождения дочки. Но и вади, и город, и пустыня жили в ней, и ящерка, и олени, и яблонька, и - главное - ребенок в коляске, ненаглядное крохотное беспомощное существо, подарок судьбы... или тех, из другого мира? - или... кого?

    Из души ее рвался в небо бессловесный благодарственный гимн. Как никогда она была близка к прозрению, за которым следует подлинная вера. Но этого не случилось. Она уже тайно уверовала в покровительство неведомых "других".
    "Как я люблю мои единственные дни..." - возникли в памяти строчки.
     - Ну, ладно, я пошла, пора кормить. - Тина вынула ребенка из коляски, девочка открыла сонные глазки непонятного еще мышастого цвета, губы ее задрожали подобием улыбки, и она снова прикрыла веки. - Гриш, а чьи это стихи - "Как я люблю мои единственные дни", не помнишь?

     - Кажется, Кушнера. Там томик его стоит, посмотри.

     Тина любила кормить грудью. У нее были аккуратные соски, идеально приспособленные для выполнения своей функции. Никаких болезненных трещин, уплотнений, застоев молока, тем более грудницы она не знала ни тогда, когда кормила своего первого ребенка, ни теперь. И молоко струилось у нее из сосков не слишком быстро, так что ребенок не захлебывался, но должен был хорошо поработать, чтобы высосать свою норму. А если он, устав, засыпал, она теребила его за щечки - а ну, не ленись! И чувство, которое она испытывала при кормлении грудью, было ни с чем не сравнимо. Это было ощущение полной гармонии всего ее существа с его изначальным предназначением, торжество природы, животного начала, бесстрастное спокойное блаженство.

     Однажды Тина видела в детстве, какой был взгляд у суки-овчарки, к сосцам которой припали, расталкивая друг друга, пять маленьких пушистых комочков. Собака сперва лежала на боку, с закрытыми глазами, и вдруг медленно подняла голову, повернула, посмотрела на копошащихся щенят и - завела глаза. Тина поймала их выражение - не то царственное горделивое спокойствие, не то безмятежное наслаждение, она тогда не умела определить, но запомнила. И сейчас, держа девочку у груди и чувствуя приятность от того, что молоко, распиравшее грудь, постепенно уходит, она думала: "Неужели у меня сейчас такой же малахольный вид, как у той суки? Господи, как мы недалеко от животных ушли, а мним - цари природы. Да, цари... Все можем... Не хотим - не рожаем. Сколько же я счастливых таких вот мигов упустила! Могла бы троих-четверых выкормить..."
     Тина кончила кормить и подняла девочку почти вертикально, положив ее головку на свое плечо - чтобы маленькая отрыгнула воздух. "Все будет хорошо у нас, - думалось ей, - те, другие, девочку в обиду не дадут. И меня. И нас всех".

    Двадцать первый век по календарю уже начался. Но до Одиннадцатого сентября еще оставалось три месяца.

 

***

А теперь несколько слов о новостях культуры и строительства.

Немолодые люди помнят, как во времена СССР решался пресловутый "квартирный вопрос". Пожалуй, из всех жизненных проблем у человека вопрос жилья был самым насущным. Большинство населения страны после Великой отечественной войны жило в коммуналках, бараках или общежитиях. Не то что своей квартиры, комната в общей квартире была пределом мечтаний многих. Про удобства и говорить не приходилось. Душем или ванной могли похвастаться немногие. Обычно на общей кухне был умывальник, и хорошо еще, если туалет был в доме, а не на улице или во дворе. После смерти Сталина положение начало исправляться. Хрущев взялся за гигантскую задачу - расселить коммуналки и бараки и дать каждой семье отдельную квартиру. В городах как грибы после дождя стали расти типовые кварталы одинаковых пятиэтажек без лифта, их потом назовут "хрущовками". Можно, конечно, смеяться над простенькой планировкой квартир в таких домах, над скромными удобствами совмещенных санузлов, над малюсенькими кухнями, но главное дело было сделано: налажено индустриальное производство панельных и блочных домов, и миллионы граждан получили, наконец, свою квартиру. Сейчас строительный бум не закончился, новостройки тоже можно видеть в каждом большом городе. Только уровень и качество строительства совершенно новый. Жилье в новых домах комфортное, отвечающее всем мировым стандартам. Правда, дорогое. Но что может сравниться по ценности со своей квартирой!
 

---

   

---

    
         

___Реклама___

---