Gerchikov1.htm

     Я дорожил минутой каждой,
     И каждый час мой был порыв,
     Всю жизнь я жил великой жаждой,
     Ее в пути не утолив…
     Валерий Брюсов

     Памяти ленинградской комсомолки Евы Г-д,
     отправленной в ссылку в феврале 1938 г.,
     и безвременно погибшей там только
     за то, что была моей женой…

     Начало лета 1939 года. Большой железнодорожный состав товарных теплушек, медленно преодолевая тысячеверстные расстояния, пробирался по рельсам транссибирской магистрали к берегам Тихого океана.
     В одном из таких "телячьих" вагонов нас лежало на нарах человек тридцать осужденных арестантов. Мне "повезло: я лежал почти у самого окошка - небольшой прямоугольной дыры, зарешеченной толстыми железными прутьями. Здесь и воздуха было несколько больше, и глаз радовал иногда кусок голубого неба, зелень промелькнувшего леса, привокзальные тупики стоянок.
     Мой сосед по нарам, солидный по годам уголовник с "богатым" прошлым, часто повторял мне: "Смотри, приглядывайся, а со временем все это опиши: как мы горе мыкали по тюрьмам и пересылкам, на этапах и в лагерях. Непременно напиши; ты человек грамотный - у тебя получится"…

     Нечто подобное я не раз слышал потом - в бараках концлагерей, уже от лиц своего круга - безвинных жертв 1937 года. И даже, вернувшись в 1953 году на "Большую землю", мне неоднократно напоминали об этом "долге" друзья, товарищи, знакомые.

Моисей Герчиков

     Я долго думал над тем, стоит ли писать. Какой интерес может представить моя жизнь для других? Таких, как я, ведь было много! Но именно последнее и заставило меня взяться за перо. Именно сознание того, что моя жизнь была, в сущности, "биографией" целого поколения. И какого! Ведь мы завершили "эстафету" своих предшественников. Мы были "последними могиканами", и дальше передавать ее нам уже было некому. На нас оборвалась героическая история еврейского социалистического движения в России, последними участниками которого нам суждено было стать. Мы были последними в стране поалейционистами и бундовцами. Захлопнувшиеся за нами, во второй половине 30-х годов, тяжелые тюремные двери подвели черту под целой исторической полосой в жизни еврейского народа.

     Правда, почти двумя десятилетиями позже, в гуще народных масс снова заговорил неугасимый дух тысячелетий. Этому сильно способствовали: кровавая жатва гитлеризма, антисемитские акции Сталина и, в особенности, возникновение государства Израиль. Эти три обстоятельства вызвали несомненный ренессанс национального самосознания: люди вспомнили, что они евреи. Но как непохоже это все на то, чем мы жили в свое время. Нам нужны были Герцль и Борохов, новому поколению достаточны Нехаме Лифшицайте и Анна Гузик… Мы штудировали Греца и Дубнова, они знакомятся с многовековой историей своего народа, в лучшем случае, по романам Фейхтвангера. Мы, естественно, читали Шолом-Алейхема и Бялика в оригинале, они - столь же естественно - считают своим языком - русский… У них, возможно, достаточно национального чувства, но у них нет национальной культуры. Я это не ставлю им в упрек: это не их вина, это их беда…

     Не знаю, когда эти записки увидят свет, и увидят ли они его вообще когда-нибудь. Мемуарные по своему характеру, они не всегда строго укладываются в рамки этого жанра. Это и семейная хроника, и автобиография, исповедь и раздумья, летопись и полемика, отчет и завещание… Написанные на русском языке, они, в основном, адресованы еврейскому читателю. Но мне кажется, что в отдельных местах они представляют интерес и для более широкого круга современников.

     Автор их лишен был возможности пользоваться архивами и документами; даже личные его бумаги, в своем большинстве, исчезли в годы культа, войны и блокады. Таким образом, почти единственным справочным подспорьем, при составлении этой книги, явилась собственная память. Трудно поэтому ручаться за абсолютную точность воспроизводимых событий, многие из которых имеют 30-ти и даже 50-летнюю давность. Могу лишь заверить, что в тех случаях, когда "верность" памяти вызывала малейшие сомнения, некоторые факты совершенно опускались. И то, что попало уже на эти страницы, даже при наличии неизбежных погрешностей, все же достаточно достоверно передает и фон, и содержание событий. При всем том, я не могу все же не ощущать большую личную неудовлетворенность написанным, носящем на себе следы несомненной торопливости, чрезмерной краткости, а порой и явной стилистической небрежности… А торопиться надо было: ряды моего поколения сильно поредели, "пули" стали густо ложиться в наш "квадрат", и очень хотелось кончить эти страницы, прежде чем явится неизбежный зов "оттуда"…

     "Иди же к невским берегам,
     Новорожденное творение,
     И заслужи мне славы дань:
     Кривые толки, шум и брань!"

     Ленинград.
     Март 1966 г.

Глава 1

Дитя черты

     Полесье. Дед и тетка. Первые учителя. Калинковичи-Жлобин. Нотэ Неманов. Переезд в Гомель. Гимназия А.Е. Ратнера. Дело Бейлиса. Первая мировая война. Беженцы и военнопленные. Преподаватели и ученики.

     Я родился в "черте". Но этим еще не все сказано: я вырос в "черте оседлости", она сформировала меня как человека и дала с собой в дорогу тот идейный "хлеб насущный", которым, по сути дела, я питался всю свою сознательную жизнь. И в этом смысле, пресловутая "черта еврейской оседлости" в значительно большей степени, чем вся остальная Россия, является моей подлинной родиной…
     И сейчас, на седьмом десятке, меня непрестанно тянет в то белорусское Полесье, где я начал и провел первые годы своей жизни. Перед взором часто встает заброшенная в полях Мозырьщины небольшая деревенька Капличи с ее покривленными, крытыми соломой хатами и бедными простыми селянами. По соседству лежало несколько более богатое село "Пески" с большой" районной" церковью, а на другом конце деревни - старая водяная мельница, и невдалеке большая помещичья усадьба Новаковского.
     Поляк по происхождению, Новаковский неплохо жил с окружным населением, состоявшим из крестьян - белорусов. И это в немалой степени способствовало тому, что его самого и его семью никто не тронул в бурные дни 1917 года, и он сумел потом невредимым перебраться в Польшу, где сын его, как говорили, сделал у Пилсудского неплохую карьеру, став даже чуть ли не комендантом тогдашней Варшавы.

Моисей Герчиков

     Дом моего деда стоял в центре деревни, представлявшей, собственно, одну лишь улицу, по обеим сторонам которой стояли избы, среди которых дом этот выделялся несколько своими размерами и большим крыльцом. В доме жил сам дед с женой, его дети и внуки. Моя мать, старшая из его дочерей, по выходе замуж отпочковалась от своей первоначальной семьи и жила отдельно в одной из близлежащих крестьянских хат.
     Дед Нохим-Арн был, как я его помню, высоким статным стариком, с большой уже седеющей бородой. Он был религиозен, но не фанатичен, и в общественных вопросах отличался сравнительно редкой в его кругу веротерпимостью. Ревностный сторонник хасидизма и почитатель калинковского "ребе", он лишен был какой бы то ни было сектантской замкнутости. В его комнате, наряду с портретом столпа хасидизма, ШнеерЗалмана, висел и портрет его знаменитого виленского противника - Илии-гаона.

     Среди жителей деревни дед пользовался большим уважением и непререкаемым авторитетом. Соседи-крестьяне часто обращались к нему за советами, поверяли ему свои заботы и трудности, отдавали на его безоговорочный суд свои распри и обиды. Даже родовитый шляхтич и помещик Новаковский останавливал нередко свою бричку у дедовского крыльца и подолгу засиживался за беседой с ним.
     Общей любимицей в семье деда была его младшая дочь Иохевед. Обладая недюжинными способностями, она рано и в совершенстве овладела древнееврейским языком, была хорошо знакома с той тысячелетней письменностью, которая была создана на этом языке, начиная от Библии и кончая Бяликом и Черниховским. В сфере ее интересов были и лучшие образцы мировой литературы. Увлекаясь поэзией, она прекрасно знала творчество ее лучших представителей: Гете и Пушкина, Байрона и Лермонтова, Лонгфелло и Верхарна, Тютчева и Блока… Со временем она и сама стала известной еврейской поэтессой, и ее стихи, за подписью "Бат-Мириам", стали в 20-х годах появляться в таких журналах, как штыбелевская "Гаткуфа" ("Эпоха"), а затем и отдельными сборниками, изданными в Палестине, куда она переехала в 1926 году. В сборнике "Поэты Израиля", вышедшем на русском языке в Москве в 1963 г., под редакцией Бориса Слуцкого, отражено, хотя и весьма скромно, и творчество Бат-Мириам.

     Помимо семей деда и его детей, в Капличах жило всего несколько считанных евреев. То были: мельник, кузнец и лавочник. Точнее, торговка Фейга, содержавшая маленькую лавчонку. В ее "универмаге", в котором еле вмещалось 2-3 человека, продавались основные товары тогдашнего сельского потребления: селедка, спички, махорка, керосин, нитки и т.п. Все эти люди были, как правило, обременены большими семьями, на содержание которых едва хватало их скромного заработка.
     Увеличению еврейского населения (и тем самым - несомненному оживлению этих глухих мест) мешали правительственные законы царской России, сильно ограничивавшие проживание евреев в сельских местностях, даже в пределах пресловутой "черты оседлости".

     Моим первым учителем был уже упоминавшийся дед Нохим-Арн. По семейным рассказам я был его самым любимым внуком, с которым он охотно проводил свое свободное время. Мне только минуло 4 года, как он уже стал обучать меня грамоте. Я быстро овладел квадратными буквами еврейского алфавита. Моим первым учебником был еврейский молитвенник - "Сидур", и в пятилетнем возрасте я уже четко повторял за дедом древнееврейские слова молитв. Это приводило старика в большое умиление, и он, с еще большим усердием, посвящал меня в таинственный и сложный мир иудейских канонов, подготовляя к поступлению в традиционный "хедер".
     Усердие это вызвало, однако, большое сопротивление со стороны его дочери - моей тетки Иохевед. Она была ярой сторонницей национального, но светского образования и резко возражала против той громоздкой рутины и бессмысленной зубрежки, которые так процветали в тогдашней полурелигиозной начальной еврейской школе. По ее настоянию решено было не отдавать меня в "хедер", а для моего дальнейшего обучения пригласить модернизированного учителя - "мойре". Так как такого учителя в деревне достать было невозможно, то семья наше переехала в близлежащее местечко Калинковичи.
     Смутно помню, как весь наш скудный домашний скарб был погружен на подводу, и мы пустились в двадцативерстный путь, отделявший деревню Капличи от местечка. Когда поздно вечером мы въезжали в Калинковичи, то в свете керосиновых огней, мигавших из многочисленных окон, мое будущее место жительства показалось мне каким-то большим сказочным городом...
     В Калинковичах большинство населения было еврейским. Проходившая через местечко железная дорога несколько оживляла это небольшое поселение и связывала его с большим миром. Здесь уже не было привычных глазу бедных крестьянских хат. Их заменяли обычные одноэтажные деревянные дома. Главная улица была вымощена булыжником. Имелось несколько магазинов, аптека, пожарное депо, двухклассное училище, почта. В близком соседстве - всего на расстоянии десяти с лишним верст - находился сравнительно крупный по тому времени город - Мозырь.
     Прослойка интеллигенции была небольшая, но все же она ощутимо давала себя чувствовать в культурной жизни местечка. Имелся любительский драмкружок, который время от времени ставил на иврите и идише несложные, преимущественно одноактные, пьесы, изредка заглядывали и профессиональные гастролеры.

     Помню, приехал как-то украинский драматический театр, к выступлениям которого местная полиция отнеслась весьма подозрительно. Это не помешало, однако, успеху театра. Билеты на все спектакли были полностью распроданы, хотя в местечке не было, кажется, ни одного украинца. Игра на украинском языке не остановила еврейскую публику, которая валом валила в этот театр. Еврейские жители безвозмездно брали к себе "на постой" приехавших артистов, проявляя к ним исключительное внимание и гостеприимство. Семи- восьмилетним мальчиком я посмотрел тогда две постановки "Наталка-Полтавка" и "Жидивка-выхрестка". Это был первый профессиональный театр, который я лицезрел в своей жизни.

     Несомненной "достопримечательностью" Калинковичей был хасидский "ребе" По словам знавших его, он был весьма образованным и умным человеком, и к нему во "двор", особенно в праздники, стекалось много верующих евреев из Мозыря, Хойник, Речицы и даже из Гомеля.
     В течение тех двух лет (1909-1911 г.г.), которые мы проживали в Калинковичах, я продолжал свое дальнейшее обучение, но моим наставником был не традиционный "меламед", а молодой современный еврейский учитель, который старался приобщить меня к богатой культуре народа. Библия преподносилась на уроках не как свод схоластических законов и предписаний, а как величайшее эпическое произведение, стоявшее у истоков еврейской истории. Я уже бегло стал владеть литературным языком, начал самостоятельно читать детские книжки, неплохо издававшиеся в то время в таких центрах еврейского книгопечатания в России, как Вильно, Варшава, Одесса.

     В конце 1911 или, быть может, в самом начале 1912 г., отец решил переехать к себе на родину - в Жлобин. Там жили его близкие родные - мать и братья - и его потянуло к ним. Жлобин был несколько крупнее Калинковичей и, в основном, тоже был заселен евреями. В местечке было много идейно настроенной молодежи, увлекавшейся современными общественно- политическими течениями и испытывавшей на себе влияние недалеко расположенных крупных городов "черты" - Могилева и Гомеля.
     Центром Жлобина было большое синагогальное подворье, вернее, несколько рядом расположенных синагог, оно же было и центром всей общественной жизни местечка. Большим украшением поселка был, несомненно, Днепр, у берега которого он почти весь и разместился.
     Сам Жлобин не оставил в моей памяти каких - либо особых воспоминаний (мы прожили там всего лишь немногим больше года), если не считать моего тамошнего учителя - Нотэ Неманова.

     Это была своеобразная и, несомненно, даровитая натура. Находясь как "политически неблагонадежный" на полулегальном положении, он перебивался частными уроками, бывшими по сути дела единственным источником его существования. Прекрасно владея обоими еврейскими языками, превосходно зная многовековую историю и литературу евреев, он сразу поднял мой познавательный "горизонт" на более высокий уровень. С жадностью впитывал я те крупицы знания, которые он преподносил мне. Пророчества Исайи и муза Бялика, героизм Маккавеев и мученичество маранов, изуверства крестоносцев и кровавый разгул Хмельнитчины, - со всем этим, в исключительно яркой и восприимчивой форме, меня знакомил на уроках Неманов.

     Его несомненный ораторский талант с особой силой сказался в период революции. Уже в Гомеле, году в 1919-м, мне пришлось слышать его публичную лекцию "Пророки пролетариата (Максим Горький, Карл Либкнехт, Ромен Роллан)". Можно было спорить с ее содержанием, с аналогиями и выводами, но по форме она была совершенна.
     Трагически сложилась судьба моего жлобинского учителя. До революции он был членом "Сионистско-социалистической партии (С.-С.), а после ее объединения с "сеймовцами" - одним из руководящих деятелей "Фарейнигте". После Октябрьской революции он почти сразу перешел к большевикам. В рядах РКП(б) он тоже весьма быстро выдвинулся: был членом губкома в Гомеле, а затем - и в Ленинграде. В последнем он возглавлял весьма большой участок хозяйственной работы - легкую промышленность. В годы сталинского "культа" Неманов был репрессирован и бесследно исчез…

     В 1913 году семья наша перебралась в Гомель. Причиной очередного переезда, как и за 4 года до этого - в Калинковичи, была забота о моей дальнейшей учебе. Мне шел девятый год, пора было уже серьезно подумать о моей "взрослой" дороге, о моем будущем.
     Деда и тетки, влиявших на первые шаги в моей жизни, не было теперь под рукой, и эту заботу взяла на себя моя мать. Она решила дать мне практически более отвечающее времени образование, и после соответствующей подготовки определить в гимназию. А так как в Жлобине ни одной гимназии не было, то выбор предстоял между двумя ближайшими "гимназическими" городами: Могилевом и Гомелем. Предпочтение было отдано второму из них, так как к этому времени туда уже перебрались из Капличей отец матери, ее брат с семьей и обе сестры.

     Решение о моем дальнейшем обучении не вызвало одобрения у нашей многочисленной родни. Некоторые из них даже активно возражали. Это было действительно первым прецедентом и в семье отца, и в семье матери: до этого дети не учились в гимназиях, и их образование дальше хедера и, в лучшем случае, общеначального русского училища не шло. Некоторые из родных и знакомых пытались запугивать перспективой моего последующего отчуждения и даже полного отпадения от еврейства… Отец не прочь был признать основательность таких доводов и тоже не приходил в особый восторг от маминых планов. Но мать настояла на своем, и летом 1913 г. мы очутились в Гомеле.

     Гомель! Как много воспоминаний связано у меня с этим городом - одним из крупнейших общественных и культурных центров белорусской части еврейской черты оседлости. Гомель! Город моего отрочества и юности, город большой дружбы и первой любви, город моих идейных исканий и политической зрелости, город, где я впервые познал и вдохновенный пламень революционных трибун, и затхлый запах тюремных камер…
     Утопающий в зелени на берегу реки Сожь, одного из красивейших и полноводнейших притоков Днепра, город с изумительным парком и замком "усмирителя Варшавы" - князя Паскевича, с тремя старинными архитектурными "близнецами" - синагогой, собором и костелом, построенными еще в XVIII столетии графом Румянцевым, таким я застал Гомель более полувека тому назад.

     По сравнению с моими прежними "пенатами", это был подлинно большой город. Население его уже тогда исчислялось несколькими десятками тысяч жителей, в большинстве - евреев. На центральных улицах (Румянцевской и Замковой) стояли красивые двух- и трехэтажные кирпичные дома. Помимо нескольких мужских и женских "классических" гимназий, существовали еще реальное и коммерческое училища.

     Любопытным и очень ценным фактором в культурной жизни города (и даже далеко за его пределами) была так называемая "частная мужская, с правами для учащихся, гимназия доктора А.Е. Ратнера".
     Некоторые рассматривали это учебное заведение, как явление чисто коммерческого порядка, а самого доктора Ратнера исключительно как дельца-предпринимателя. Но это далеко не так. В условиях царской России, где для евреев в общих учебных заведениях существовала специальная процентная норма (Numerus clausus), такие "частные" гимназии давали десяткам и сотням людей возможность получить нормальное среднее образование. Насколько я помню, их всего-то и было, кажется две такие мужские гимназии во всей "черте оседлости": вышеупомянутая - в Гомеле и гимназия Кагана в Вильно. По такому же типу в нескольких городах "черты" созданы были и женские гимназии для еврейских девочек. В том же Гомеле женская гимназия Р.Д. Сыркиной приобрела заслуженную славу рассадника современного светского образования среди еврейских девушек, которые вообще, как правило, ограничивались так называемым "домашним образованием" (т.е., по сути дела, умением читать и писать), считавшимся вполне достаточным для их дальнейшей роли жены и матери… Таким средним школам, как гимназиям Ратнера и Сыркиной, немало еврейских юношей и девушек были обязаны своими "путевками" в большую жизнь…

     Как только мы устроились на новом месте, началась моя подготовка к поступлению в гимназию. На сей раз эта подготовка была поручена молодой учительнице, самой только что окончившей одну из гомельских гимназий. Занятия продвигались успешно. С русской азбукой я был уже знаком и до этого, четыре правила арифметики мне тоже были знакомы. Оставалось изучить грамматику русского языка, налечь на чтение и выучить наизусть некоторые хрестоматийные образцы литературы (басни, стихи, сказки), грамотно освоить устный разговор, с соответствующими исправлениями "акцента"… За год все это было достигнуто, и в августе 1914 г. я уже держал приемные испытания в первый класс гимназии доктора Ратнера.
     Помню, как сейчас, этот первый экзамен в своей жизни. И раньше, правда, я подвергался соответствующей проверке. Еще в 5-летнем возрасте, дед раскрывал передо мной страницу с крупными еврейскими буквами и требовал прочтения и перевода. Нередко, в награду за успех, добрый "ангел" сбрасывал над моей склоненной головой какую-либо монету… Но все это носило тогда не официальный, а добродушно-семейный характер.

     На экзамен меня привела мать, очень беспокоившаяся за исход его и за мое "морально-физическое" состояние. Среди остальных мальчиков, поступавших в первый класс, я выделялся своим маленьким ростом и отнюдь не "богатырским" телосложением. Многие удивлялись, что я экзаменуюсь сразу в первый класс, минуя два подготовительных. И хотя экзамены я выдержал неплохо, мама решила, учитывая мои силы и советы директора и преподавателей гимназии, определить меня в старший подготовительный класс, что позволило бы мне - без особого напряжения - включиться в первый учебный год.
     Хорошо запомнился мне самый первый экзамен - по русскому языку. Когда за мной закрылась тяжелая дверь экзаменаторской, и я увидел в другом конце этой большой комнаты стол, за которым под большим царским портретом восседало двое строго смотревших мужчин в мундирах и одна несколько более приветливая женщина, я растерялся и остановился на дорожке прямо у двери, боясь двигаться дальше. "Подойди смелее, мальчик, не бойся!", - услышал я приветливый голос женщины, сидевшей за столом. Эти слова несколько подбодрили меня, и я робко подошел к столу. Тут мне предложили открыть наугад широко известную тогда хрестоматию "Живое слово", прочесть на случайно раскрывшейся странице сказку В.И. Даля "Счастье" и, закрыв книгу, пересказать ее своими словами. Этот экзамен закончился пятеркой. Может быть поэтому я и запомнил историю о безнадежно больной принцессе, для исцеления которой мудрец посоветовал королю надеть на нее рубаху самого счастливого в его владениях человека. И когда после долгих поисков такой счастливец был наконец обнаружен, то воспользоваться его рубашкой не удалось - ее у него просто не было…
     Как часто мне приходилось потом уподобляться этому оригинальному счастливцу!..

     Мое поступление в гимназию совпало с началом первой мировой войны. Еврейская провинция, в том числе и Гомель, встретила это событие с большой тревогой и настороженностью. И было отчего. Не прошло и года, как улеглись постепенно страсти, взбудораженные процессом Бейлиса.
     Дело о ритуальном навете в Киеве, в течение всех 30-ти с лишним дней его слушания, стояло в центре внимания всего города. Газета "Киевская мысль" бралась нарасхват; люди собирались к приходу киевского поезда прямо на вокзале, чтобы не опоздать купить свежий номер газеты. Уже овладевший к тому времени русской грамотой, я тоже пристрастился к чтению газет, оставшись верным этой "привычке" уже на всю свою дальнейшую жизнь. Имена защитников Бейлиса (в особенности: О.О. Грузенберга), экспертов суда (особенно профессора богословия С.-Петербургской Духовной академии Троицкого), "русского Эмиля Золя" - писателя В.Г. Короленко стали необычайно популярными во всех слоях населения. Накал усиливался по мере приближения конца процесса. Евреи ясно отдавали себе отчет в том, что обвинительный вердикт послужит сигналом к новой погромной волне. Это понимала и "черная сотня", притаившаяся на время в своей "вотчине" - залинейном районе города. В день оглашения приговора тысячи людей стояли у здания телеграфа, ожидая результатов. И когда, наконец, аппарат отстучал "Бейлис оправдан", началось подлинное народное ликование…

     Теперь, с началом войны и возникновением "стихийных" патриотических демонстраций с царскими портретами и хоругвями, чувство неуверенности снова начало брать верх. Тем более что царское командование и ультраправые газеты начали связывать поражения русской армии с постоянным "козлом отпущения" всех реакционных и диктаторских режимов. Поток евреев-беженцев, вынужденных по распоряжению великого князя Николая Николаевича покинуть свои веками насиженные места в "прифронтовой полосе", достиг вскоре и Гомеля. Несчастные семьи располагались в синагогах, во временных бараках, а то и просто в сараях до подыскания более подходящего жилья. Еврейская община, как и отдельные евреи, старалась оказывать посильную помощь этим невинно пострадавшим людям, но недостаток средств сильно ограничивал ее размеры. Потребовалось немало времени и усилий, пока проблема "беженцев" была кое-как разрешена.

     С середины 1915 года в Гомеле стали появляться первые большие партии военнопленных, преимущественно из австро-венгерской и турецкой армий. Целыми колоннами шли они, конвоируемые солдатами, по улицам города, направляясь в отведенные для них лагеря. Надо сказать, что население относилось к этим оборванным, полуголодным людям весьма гуманно. Вдоль колонн выстраивались женщины и щедро одаривали проходящих пленных хлебом, табаком, старым бельем и одеждой, пищей… У каждой из них был сын, брат или муж на войне, которые могли очутиться в таком же положении, и это уже не оставляло места для какого-нибудь враждебного чувства, быть может, и вполне объяснимого в отношении неприятельских солдат.

     Учился я в гимназии неплохо: в основном - на четверки и пятерки. Подводили только арифметика и рисование - предметы, по которым я редко вылезал из троек.
     Сравнительно легко давались мне языки. Помимо русского, нам преподавали еще немецкий, французский и латинский. Преподавательница русского языка Серафима Николаевна Знаменская (та самая, которая так приветливо обошлась со мной на вступительном экзамене) проводила свои занятия с большим интересом. Она доходчиво знакомила нас с лучшими образцами русской классической прозы и поэзии, задавала писать сочинения на интересные темы, умело подбирала диктанты…
     Я очень пристрастился к чтению русских книг и стал постепенно забывать древнееврейский язык. Читал все, что попадалось: еженедельные выпуски Ната Пинкертона и Антона Кречета, сочинения Майна Рида и Луи Жаколио, сентиментальные повести Л. Чарской и исторические романы Д. Мордовцева. Родные стали дарить мне часто книги, и я начал собирать свою первую собственную "библиотеку": у меня появились однотомные собрания сочинений В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.В. Кольцова, Н.А. Некрасова.

     Я стал выписывать популярный в то время детский журнал, издававшийся в Петрограде - "Задушевное слово".
     Помимо Серафимы Николаевны, которую весь класс любил и уважал, заслуживает упоминания и преподаватель "закона божьего" - Иосиф Моисеевич Красинский. Он сумел превратить этот "казенный "предмет в увлекательное занятие. В сущности, это были уроки еврейской истории, и если некоторые догматические элементы и проскальзывали при этом, то они почти лишены были какого бы то ни было теологического характера. И хотя всем ученикам вменено было в обязанность приобрести еврейский молитвенник с русским текстовым переводом, но основными пособиями по "закону божьему" были "учебник еврейской истории" С.М. Дубнова и краткое изложение талмуда на русском языке Н. Переферковича.
     Сам Иосиф Моисеевич был человеком весьма передовых, радикальных взглядов. Поговаривали, что он находился под надзором полиции; во всяком случае, в самый разгар войны его выслали в места "не столь отдаленные"… Но на сей раз руки царской Фемиды оказались не такими уж цепкими: дни ее Бастилии были сочтены.

     Осталось сказать несколько слов и о самих учащихся гимназии. В классе нас было около 40 мальчиков - все евреи. Хотя сословно они были все равны и значились как "дети мещан", но некоторая социальная градация между ними все же существовала. В основном это были дети людей так называемых интеллигентных ("свободных") профессий: врачей, педагогов, присяжных поверенных. Значительная часть принадлежала к семьям торговцев, в меньшей своей части это были сыновья рабочих, ремесленников и разных мелких посредников.
     Большим сдерживающим фактором была высокая плата за учение:60 рублей в год, в то время как в правительственных (казенных) гимназиях она была в 5 раз ниже: 12 рублей в год. Естественно, что люди малосостоятельные, а тем более, многосемейные, не очень-то могли пользоваться этими частными заведениями.

     По контингенту учащихся и их успеваемости гимназия доктора Ратнера пользовалась лучшей репутацией, чем казенная гимназия. Ее старшеклассников (их часто звали, по фамилии директора-учредителя, "ратниками") охотно брали в репетиторы малоуспевающим ученикам других учебных заведений города. Из стен этой гимназии вышло много способных юношей, возглавивших после падения самодержавия почти все молодежные гомельские организации: сионистские, социалистические и внепартийные - вроде "Союза учащихся", спортобщества "Маккаби" и др. И это наблюдалось не в одном только Гомеле, так как среди ее воспитанников были и представители других близлежащих мест: Жлобина, Рогачева, Быкова, Речицы, Мозыря, Почепа, Суража, Новозыбкова, Клинцов. Некоторые "ратники" выросли затем в деятелей общероссийского масштаба; такими были, к примеру, Давидович (Полифрем) - впоследствии, член ЦК комсомола, Фалькович - один из вожаков поалейционской молодежи и др.

Глава 2

Семнадцатый год

     Февральская революция. Политические партии в Гомеле. Первая легальная маевка. Приезд А.Ф. Керенского. Новая гимназия. "Союз учащихся". Силуэты политических и общественных деятелей. М. Хатаевич и Н. Уфрихтич. Равин Боришанский и доктор Брук. Выгодские. Х. Горфинкель и Э. Фалькович. И. Брихничев и Г. Лелевич. Г. Рыклин и Д. Уткес. Первые месяцы Советской власти в Гомеле. Немецкая оккупация в 1918 г. Стрекопытовский мятеж. Советско-польская война. Выступления Л.Д. Троцкого и М.И. Калинина в Гомеле. Работа в Госиздате. Отъезд в Петроград.

     Чуть ли не два века передовые люди России боролись с ярмом самодержавия. В последние 50 лет эта борьба вступила в свой самый острый фазис. Русский царь не мог чувствовать себя в полной безопасности даже за толстыми стенами Зимнего дворца. Появились сравнительно массовые революционные партии, и хотя каждая из них имела свою социальную и национальную базу и, соответственно, свои идейные особенности, но почти всех их объединяла одна общая цель - свержение самодержавия.
     Первая революция 1905 года, в орбиту которой были втянуты миллионные массы народа, закончилась победой царизма. И вдруг - совершенно неожиданно для всех, как бы сам собой - этот царизм рухнул в конце февраля 1917 года.

     Поразительно то, что и самих-то активных революционеров не было на месте разыгравшихся событий. Часть их проживала в эмиграции, часть находилась в тюрьмах и в ссылке, многие были на фронте. Там же, на войне, находилось большинство молодых и здоровых мужчин. Даже самого самодержца всероссийского не было в то время в Петрограде: царская ставка находилась далеко - в Могилеве.

     До чего же должен был прогнить существовавший строй, если при таких условиях обычный "бабий бунт" в продовольственных очередях привел, почти без единого выстрела, к победе того дела, ради которого немало мужественных и честных людей сложили до того свои головы. В Гомель весть о свержении царя прибыла числа 2-го марта старого стиля. Помню, возвращаясь днем из гимназии, я услышал эту новость по дороге и, войдя в дом, сразу выпалил: "Царя сбросили!". Сначала домашние восприняли это как мальчишеское озорство с моей стороны, отец даже строго предупредил меня не болтать больше такие опасные глупости. Сам же он быстро оделся и вышел на улицу. Вернувшись через полчаса обратно, он, радостный, подтвердил мои "глупости". Тут уже все мы - и стар, и млад - высыпали из квартир.
     Улицы были полны толпами людей. На некоторых были уже лоскутки из красной материи - символа революции. Несколько человек взобралось на крышу аптеки и снимало оттуда двуглавого царского орла. Кое-кто разоружал попадавшихся городовых. Все забыли на время про тяготы и лишения; город ликовал!

     У нас очень мало пишут про Февральскую революцию. Эта знаменательнейшая в истории России дата теперь почти предана забвению. В первые годы Советской власти ее еще отмечали как праздничный (нерабочий) "День падения самодержавия". Впоследствии этот праздник был аннулирован.
     А напрасно! Немало молодых людей имеют о второй русской революции весьма смутное представление. Между тем, если считать первую революцию 1905 г. "генеральной репетицией" Октября, то вторая - Февральская - была уже его прямым прологом. Это она расковала многомиллионные народные силы, это она вывела на широкую арену борьбы до того запрещенные и гонимые политические партии рабочего класса и крестьянства, наконец, это она вернула России из ссылки и эмиграции ее революционный "мозг", и в первую очередь - Владимира Ильича Ленина.

     Но вернемся к Гомелю, где - по примеру всей остальной страны - уже через несколько дней после опубликования манифеста об отречении царя от престола начали формироваться новые органы власти: Городская дума и Совет рабочих и солдатских депутатов. Из подполья вышли и оживили свою работу партии эсеров и социал-демократов. Наибольшим влиянием в первое время пользовались эсеры. Они возглавили и Думу, и Совет, работая в контакте с меньшевиками. Большевики не представляли вначале большой силы, и фракции их в обоих органах были довольно немногочисленны.
     Близкая, хотя и несколько иная все же расстановка политических сил наблюдалась на так называемой "еврейской улице". Здесь наибольшим влиянием пользовались сионисты. Их партия представляла тогда довольно разношерстный конгломерат: от религиозных стариков ("мизрахисты") и до революционно настроенных молодых учащихся и служащих (фракция "Цеире-Цион"). У них была богатая агитационная литература, хорошие ораторы, и их митинги посещались всегда большим количеством людей. Будучи, в условиях Гомеля, довольно крупной и влиятельной партией, они руководили местной еврейской общиной и были широко представлены и в общегородском самоуправлении.

     Вторым, по значимости был "Бунд". Вокруг него группировались преимущественно пролетарские слои еврейского населения, но и у него была довольно значительная группа партийных интеллигентов, неплохо руководившая работой организации.
     Сравнительно небольшими, и по составу, и по своему влиянию, были две остальные еврейские социалистические партии: "Фарейнигте" и поалейционисты.
     Часто в Гомель наведывались лидеры этих партий, выступавшие с лекциями, привлекавшими большое число слушателей. Помню, приезжали: А.М. Гольдштейн, Меир Гроссман (сионисты), А. Брагин (студенческий союз "Гехавер"), М. Рафес, Эстер Фрумкина (бундовцы), Зрубовел, С. Кивин (поалейционисты). Для этих лекций специально снимались какие-нибудь залы-аудитории; митинги же проходили обычно в помещении "румянцевской" синагоги на Базарной площади. Впоследствии сионисты и бундовцы, располагавшие значительными материальными средствами, построили свои собственные клубы с вместительными залами, которые и сделались центрами их организационной и разъяснительной деятельности. Большое впечатление на меня - тринадцатилетнего подростка - произвело празднование 1-го мая 1917 года. В рядах демонстрантов, над которыми реяло море красных знамен, шло почти все взрослое население города. Это был поистине всенародный праздник. Мощное шествие возглавляли железнодорожники - внушительный отряд гомельского пролетариата. Оркестры играли "Марсельезу", ставшую фактическим гимном новой России, "Варшавянку", "Смело, товарищи, в ногу". Из еврейских колонн наиболее внушительной была сионистская. Обилие бело-голубых и красных флагов, эскорт спортсменов - "маккабистов" на велосипедах, - все это придавало демонстрации нарядный праздничный характер.

     В те "медовые" месяцы русской революции город напоминал бурлящий котел политических страстей. Митинги, диспуты, доклады, частые и жаркие выборные схватки (в Городскую думу, в Совет рабочих депутатов, в еврейскую общину), - все это давало шумную разрядку сдерживаемой годами народной активности. Даже местная газета "Гомельская копейка", до того серенький, по сути дела, чисто рекламный листок, стала несколько содержательнее, приобретя какой-то боевой, созвучный времени, тон…
     Ожили и разного рода внепартийные общественные организации. Еще до революции проводили значительную работу "Общество любителей древнееврейского языка" и, в особенности, "Общество для распространения просвещения между евреями в России" (ОПЕ). Последнему принадлежала крупнейшая в городе библиотека с богатыми отделами иудаики и гебраики. Руководил этим солидным книгохранилищем большой библиофил Хаим Доныч Горфинкель, сам иногда небезуспешно выступавший на литературном поприще. Этой библиотекой, несмотря на то, что она была создана и содержалась исключительно на еврейские деньги, свободно пользовались и широкие круги русского населения, а с установлением Советской власти она перешла в руки государства, став общегородской библиотекой имени А.И. Герцена

     Гебраисты проявляли несколько меньшую активность. Это и понятно, если учесть, что еврейские массы в большинстве своем не знали древнееврейского языка. В самый канун войны в Гомель приезжал известный поэт Саул Черниховский, выступивший с закрытым рефератом, но и это не внесло значительного оживления в деятельность гебраистского общества.

     Только летом 1917 года, с преобразованием его в общество "Тарбут" ("Культура"), положение стало выправляться в лучшую сторону: были организованы курсы изучения языка для молодежи, началась работа и с детьми.
     Летом город навестил сам премьер в ременного правительства А.Ф. Керенский. Он возвращался из Могилева, где продолжала пребывать ставка Верховного Главнокомандующего, в Петроград и, проездом через Гомель, выступил с небольшой речью перед собравшейся на перроне толпой. В памяти ничего от этой речи не сохранилось; помню только фигуру во френче цвета хаки, говорившую из дверей вагона, и восторженный визг толпы, в особенности дам-поклонниц, многие из которых носили краснокрестные косынки военных сестер милосердия…

     Революционные события не могли не отразиться и на жизни нашей гимназии. Первым внешним признаком произошедших перемен было падение дисциплины. Но организованные вскоре классные комитеты и старостат гимназии довольно быстро справились с этими проявлениями "бунтарства". Занятия вошли в свою обычную колею; дисциплина восстановилась. Завязались даже более близкие отношения между гимназистами и радикально настроенными преподавателями.
     Все же один из руководителей педсовета "пострадал". Это был наш инспектор Чикидовский - убежденный монархист, да к тому еще недолюбливавший так называемых "инородцев". Как представитель власти он, собственно, и выполнял в гимназии чисто фискальные функции… За это его в одинаковой мере не любили (хотя и боялись его) и учителя, и учащиеся. Последние оказались злопамятнее. В первое время мы довольствовались тем, что тайком пробирались в учительскую и незаметно прикрепляли к его пальто красный бантик или гвоздику, цвет которых вызывал у него ту же ярость, что и у быков на корридах. А несколько позже, по единодушному требованию старшеклассников, он вообще был удален из гимназии.

     Но и в самой гимназии назревал раскол. Большая часть педагогов, учеников и их родителей решила выделиться из "частной гимназии доктора Ратнера" и организовала новую "Мужскую гимназию Гомельского городского самоуправления". Директором этой гимназии стал один из наиболее левых учителей города - Иосиф Хрисанфович Боборыкин. Лидер местных эсеров, он позже возглавил Городскую думу, а после мятежа левых эсеров порвал со своей партией и стал коммунистом.
     Почти два учебных года (3-й и 4-й классы) проучился я в этом послереволюционном учебном заведении. Вместо "Закона божьего" был теперь официально введен предмет "Еврейская история", которую с прежним увлечением преподавал нам вернувшийся из ссылки Иосиф Моисеевич. Такой же "раскол" произошел и в частной женской гимназии Р.Д. Сыркиной: появилась сродни нашей "Женская гимназия Общества преподавателей и родителей (ОПИР)".

     Революционные веяния охватили все учебные заведения города. Всюду создавались и успешно работали органы ученического самоуправления, и - как венец "реформ" - появился "Гомельский союз учащихся", в котором наша новая гимназия была по сути дела запевалой. "Союз" устраивал гимназические вечера, концерты, организовал в помощь нуждающимся "кассу взаимопомощи" и даже собственный книжный магазин, в котором за недорогую цену мы приобретали уже начавшие исчезать в обычной продаже школьные учебники и письменные принадлежности.
     Позже из рядов нашего "Союза учащихся" вышло немало видных комсомольских работников и активных участников других молодежных политических организаций.

     Еврейское население Гомеля, являвшееся преобладающим в городе, наложило несомненный "национальный" отпечаток на всю его общественно-политическую жизнь. Даже в руководстве местных общеполитических партий немалую роль играли отдельные евреи. Так было и у меньшевиков, и у большевиков, и у эсеров, и даже у кадетов. Кстати, гомельскую большевистскую организацию возглавлял в то время Мендель Маркович Хатаевич - впоследствии член ЦК ВКП(б) и один из руководителей компартии Украины.

     Помню, после июльских дней 1917 г., когда некоторые круги в стране развязали антибольшевистскую травлю и продавцы газет, под угрозой расправы, отказывались продавать большевистские издания, М. Хатаевич выходил на улицы города и сам распространял петроградскую "Правду" и другие партийные материалы. Такой смелый шаг со стороны гласного Городской думы располагал к нему даже некоторые обывательские круги. В годы сталинского "культа" Хатаевич погиб в тюрьме.
     Здесь мне хотелось бы вкратце остановиться на некоторых видных представителях еврейских партий. Одним из лидеров гомельских сионистов был доктор Хавин. Врач по образованию, он до Февральской революции занимал должность казенного раввина в Гомеле. В послереволюционное время он вернулся к своей медицинской профессии, активно работая и на общественной ниве.

     У религиозных сионистов (фракция "Мизрахи") выделялась фигура духовного раввина Боришанского (по цвету волос его звали "дер гелэр ров" - рыжий раввин). Он был довольно всесторонне образованный, для своего сана, человек и неплохой оратор. В двадцатых годах, после непродолжительной отсидки в тюрьме, советские органы разрешили ему выехать с семьей в Америку, где он потом в Нью-Йорке и завершил свою жизнь.
     Среди так называемых "младосионистов" (Цеире-Цион) известностью пользовались Аронов, Казарновский и Цылов. Последний, несмотря на свой молодой возраст, был одним из лучших сионистских ораторов в Гомеле, и к нему мне еще придется вернуться в одной из следующих глав.
     Среди руководителей "Бунда" следует назвать жену известного гомельского окулиста - доктора Брука. Это был родной брат видного еврейского общественного деятеля, депутата первой Государственной Думы - Г.Я. Брука. Крупный офтальмолог, доктор Брук (впоследствии профессор) пользовался, как и его киевский коллега - профессор М. Мандельштам, большой популярностью, и не только в Гомельщине, но и далеко за ее пределами. Мальчиком 8-9 лет мне пришлось подвергнуться глазной операции, которую Брук собственноручно сделал мне с большим мастерством. И до сих пор можно встретить в ряде городов немало глазных врачей - учеников гомельского профессора. Сам он стоял в стороне от политики, зато жена его, связавшаяся с революционным движением еще при царском режиме, после Февральской революции развивала большую деятельность. По списку "Бунда" она шла даже от Могилевской губернии, к которой тогда принадлежал и Гомель кандидатом в депутаты Учредительного собрания.

     Колоритной фигурой был один из вожаков "Фарейнигте" Нохим Уфрихтиг (Конгло). Печатник по профессии, он был исключительно популярен среди еврейских рабочих Гомеля. На первомайской демонстрации 1917 года он выделялся своей шелковой ярко-красной косовороткой, подаренной ему полиграфистами городских типографий. Он участвовал во всех выборных органах и особенно активен был в местном Совете рабочих депутатов, где возглавлял "еврейский социалистический блок" двух рабочих партий: "Поалей-Цион" и "Фарейнигте". Он прекрасно владел еврейским языком и был принципиальным бескомпромиссным "идишистом". Зная хорошо и русский язык, он не только на еврейских митингах и собраниях, но и в общегородских организациях выступал исключительно на еврейском языке. Когда в 1920 г. партия "Фарейнигте" почти полностью вошла в Комбунд, Уфрихтиг остался с меньшинством - на ее прежней политической и территориалистской платформе. После Октябрьской революции он неоднократно подвергался репрессиям. В середине тридцатых мне случайно попался в руки номер гомельской газеты "Полесская правда", в котором я обнаружил "письмо в редакцию" Уфрихтига-Конгло о его полном разрыве со старыми воззрениями и переходе на советские коммунистические позиции…

     Если Февральская революция явилась для отдаленного от Петрограда провинциального города полной неожиданностью, то этого нельзя сказать об октябрьских событиях 1917 года. Весть о свержении Временного правительства и переходе власти в руки большевиков оказалась для гомельчан значительно меньшей "сенсацией", чем падение самодержавия. По сути дела, почти все восемь месяцев свободы (март-октябрь) шла борьба между двумя течениями русской революции - демократическим парламентаризмом и диктатурой пролетариата. Во второй половине года для многих стало очевидным, что корабль революции берет резкий крен влево… И хотя Гомель не был индустриально-промышленным пролетарским центром, но и здесь симпатии трудового населения все больше склонялись на сторону большевиков, лозунги которых о немедленном выходе из войны и переходе власти в руки Советов рабочих, солдат и крестьян находили все большую поддержку. И как только весть о победном исходе октябрьского восстания в Петрограде и Москве дошла сюда, так сразу - как из-под земли - вынырнул орган новой власти - большевистский Военно-революционный комитет.

     Действия этого ревкома, чуть ли не с первых дней его существования, были весьма крутыми и решительными. Были произведены аресты некоторых наиболее рьяных сторонников прежнего режима, началась суровая расправа с проявлениями бандитизма и спекуляции, конфисковывались нужные для нормальной работы власти промышленные товары и продукты, началось изъятие квартирных излишков и переселение на освободившиеся площади нуждающихся в жилье людей, стали практиковаться частые расстрелы (в то время как при Временном правительстве смертная казнь была вообще отменена). Проведение таких, ущемляющих основные слои населения насильственных мероприятий сопровождалось нередко и элементами прямого произвола и беззакония, столь характерными для первого периода господства Советов, когда действовали центробежные силы приснопамятной "власти на местах"… А власть эта, при всей своей кажущейся боевитости, была еще весьма и весьма эфемерна.
     К потрясениям, вызванным годами войны, прибавились новые осложнения. В городе начали заметно проявляться значительные экономические трудности. Из продажи стали исчезать сахар, соль, мыло, спички, керосин, бумага и другие товары первой необходимости. И без того небольшая, полукустарная гомельская промышленность стала быстро приходить в упадок. Замаячила угроза голода…

     Хотя название второй главы связано с определенным годом, все же хронологические рамки ее окажутся несколько шире: трудно расчленить события, являющиеся - в сущности - тесно спаянными звеньями одной и той же исторической цепи. И в памяти, движущей моим пером, эти звенья тоже соседствуют рядом…

     Заключенный в марте 1918 г. Брестский мир с кайзеровской Германией определил и ближайшую судьбу Гомеля, попавшего в так называемую "территорию отторжения". За пару дней до вступления немцев советские власти покинули город, в котором тотчас же воцарился погромный хаос. Не торопившиеся уходить арьергардные группы разложившихся красноармейцев стали грабить магазины и дома евреев. Человеческих жертв, правда, не было, но перепуганное еврейское население (в основном, женщины и дети) попряталось в погребах у соседей-христиан. К чести последних, они не только предоставили беззащитным людям укромные места в своих дворах, но и сами дежурили у ворот, чтобы предупредить вторжение разнузданной, деморализованной солдатни. Кстати, погреб битком набитый людьми, в котором нашла убежище и наша семья, принадлежал старорежимному русскому чиновнику Пустовойту - человеку известному своими реакционными взглядами, что не мешало ему, однако, защиту невинных людей считать своим первейшим - как он говорил - "христианским долгом"… С появлением первых немецких отрядов на гомельском вокзале громилы мгновенно исчезли.

     Сейчас, в свете всего того, что позволили себе немцы во вторую мировую войну, даже трудно поверить в их относительно безукоризненное поведение в 1918 году. А между тем это так было. В Гомеле, с их приходом, наступили спокойствие и порядок, которые почти не нарушались во все восемь месяцев немецкой оккупации. И кто мог бы тогда подумать, что сыновья и внуки этих выдержанных и порой добродушных "победителей" через каких-нибудь два с лишним десятилетия покроют порабощенную Европу колючей проволокой Освенцимов и Майданеков, а себя - несмываемым позором палачей и убийц!

     Формально город включен был в "самостийную" Украину марионеточного гетмана Павла Скоропадского, но фактическими его хозяевами стали германские войска. Последние почти не вмешивались во "внутренние" дела населения. Все партии, за исключением коммунистических, продолжали свое легальное существование. Некоторые из них, за время оккупации, выстроили даже свои собственные прекрасные клубы, которых они до того лишены были. Так появились клуб имени Карла Маркса местных с.-д. меньшевиков на Румянцевской улице, клуб Бунда на Ирининской и сионистский "Бет-Ам" (Народный дом) на Могилевской улице. Нормально функционировали Городская дума и Совет еврейской общины. Малейшие антиеврейские погромные вылазки, вспыхивавшие иногда в окрестных селах и разлившиеся годом позже кровавым потопом по всей Украине, решительно подавлялись. Были, правда, и отдельные столкновения между оккупационно-гетманскими властями и левонастроенной частью общественности. Несмотря на запрещение первомайской демонстрации 1918 г., на улицы вышли со своими знаменами все демократические группировки города, включая и сионистскую фракцию "Цеире-Цион". Демонстранты были разогнаны силой, а некоторые из них подверглись даже аресту и высылке из города. Такие стычки способствовали росту оппозиционных настроений и усиливали недовольство местного населения.

     Почти все знали, что в городе действует хорошо законспирированный подпольный ревком, готовый в любую минуту сменить чужеземных захватчиков. И когда в ноябре 1918 г., после свержения Вильгельма Второго, среди оторванных далеко от родины немецких солдат наступило замешательство, в оккупированном еще Гомеле не побоялись открыто появиться два видных деятеля коммунистического движения: Д.З. Мануильский и француз Жак Садуль. Средь бела дня они выступили в крупнейшем театре города (в известном четырехэтажном "доме Шановича") на митинге, собравшем огромную массу народа. А когда немцы их тут же, после митинга, арестовали, то железнодорожники гомельского узла объявили всеобщую забастовку, парализовавшую все коммуникации оккупантов. Пришлось сразу освободить и Мануильского, и Садуля, а самим спешно грузиться в вагоны и удирать "нах фатерлянд". Так закончилась, обусловленная Брестским миром, немецкая оккупация 1918 года.

     Начался второй, на сей раз беспрерывный до начала Великой Отечественной войны в 1941 году, период Советской власти в Гомеле. Во главе ревкома, снова осуществлявшего всю полноту власти в городе, теперь стояли хотя тоже молодые, но уже несколько бывалые, обветренные революцией люди. Роковая роль "центробежных сил", о которых упоминалось выше, сведена была к минимуму; все больше чувствовалась направляющая и поправляющая рука Москвы.
     Гомель, до того уездный город Могилевской губернии, сделался сам губернским центром. Это привело к притоку новых сил и тем самым - к укреплению всех звеньев советского аппарата. Начались реформы и преобразования, характерные для нового общественного строя; созданы были специализированные комиссариаты, осуществлена национализация в области промышленности, торговли, финансов. Старые гимназии ликвидировались и, по примеру всей страны, созданы были единые трудовые школы первой и второй ступени.

     Вскоре, однако, Гомелю пришлось пережить новое серьезное потрясение. В марте 1919 года расквартированная в городе красноармейская часть подняла настоящий антисоветский мятеж, названный - по фамилии его главаря - "Стрекопытовским". Бунтовщикам удалось арестовать всех членов ревкома и в течение четырех дней полновластно хозяйничать в Гомеле. Хотя они пытались представить себя "политической группировкой" и обратились даже за поддержкой к профсоюзам, весь этот бунт вылился в очередной грабеж еврейских квартир, который "стрекопытовцы" сопровождали весьма выразительным лозунгом: "Бей жидов и буржуазию!".

     Через несколько дней мятеж был подавлен отрядами красноармейцев и добровольцев, прибывших из близлежащих городов и местечек. З?мок Паскевича, занятый Стрекопытовым, был после незначительного обстрела очищен от мятежников, наспех удравших из города. Но перед этим они успели расстрелять захваченных ревкомовцев, количеством около двадцати человек. Обнаруженные тела убитых руководителей советского Гомеля были с почетом похоронены в одной братской могиле на Гоголевском скверике.
     Годом позже (в 1920 г.) вышла небольшая книжка известного гомельского коммуниста-литератора Г. Лелевича (впоследствии один из видных "напостовцев"), посвященная этому мятежу. По просьбе редакции губернской газеты "Полесская правда" я написал рецензию на эту книжку, которая и появилась в том же году в газете за подписью "Эмгер". Это было мое первое выступление в печати…

     По ходу этих записей мне пришлось уже бегло коснуться некоторых представителей еврейской интеллигенции Гомеля. Это Бат-Мирьям и Неманов, Горфинкель и Уфрихтиг, Хавин и Брук. Осталось дополнить этот перечень еще несколькими силуэтами.
     Следует вообще подчеркнуть, что Гомель и в дореволюционное время располагал довольно значительными еврейскими интеллектуальными силами. 1917 год обогатил и количественно, и качественно эту интеллигентную прослойку, как за счет "естественного прироста", обусловленного масштабностью разыгравшихся в стране крупнейших исторических событий, так и за счет притока новых сил с периферии. Еще в гимназии нам преподавал латинский язык Давид Исаакович Выгодский.

     Но никто из нас - гимназистов - не предполагал тогда, что этот маленький застенчивый близорукий учитель - один из лучших современных переводчиков и сам неплохой поэт. Им сделаны переводы с древнееврейской прозы Х.Н. Бялика, некоторых стихотворений С. Черниховского, рассказов И.Х. Бреннера. Он немало переводил также и с испанского, и считался одним из лучших советских испанистов. В 1918-1919 г.г. он часто выступал в Гомеле с лекциями о поэтах-символистах и вообще о новейшей русской литературе, прекрасным знатоком которой он был. В двадцатых годах Давид Исаакович перебрался в Ленинград, где активно продолжал свою литераторскую и переводческую деятельность. В 1938 г. он был репрессирован и в одном из лагерей безвременно погиб.

     Литературную известность приобрела и жена его - дочь видного гомельского врача И.Б. Хейфеца - Эмма Выгодская. Ее перу принадлежит ряд увлекательно написанных для юношества книг. К той же семье принадлежал и Лев Семенович Выгодский, впоследствии известный советский психолог и профессор Московского университета.
     В литературу ушел и другой гомельчанин - Эля Фалькович, родной брат названного уже мною участника молодежного социалистического движения Г. Фальковича. В юношестве он отдал дань увлечения сионизму и древнееврейском языку. Впоследствии он сошел с этих позиций: ярый гебраист стал видным филологом и литературоведом в области разговорно-еврейского языка (идиш). Он много печатался и по сей день печатается в еврейских коммунистических изданиях как в СССР, так и за границей.

     Скромным, но весьма уважаемым человеком в городе был "идишистский" педагог Скорман - подлинный народный учитель, отдавший всю свою жизнь делу воспитания подрастающего поколения. Он был близок к партии "Фарейнигте" и одно время, кажется, состоял даже членом ее. Вместе с Х.Д. Горфинкелем он возглавлял местное отделение "Общества по просвещению евреев".

     Одним из зачинателей спорта в городе был Давид Дубнов. Он вырос в большой многодетной семье, жившей довольно бедно в близком соседстве с нами. Еще будучи гимназистом, он - как говорится - отбился несколько от рук: плохо учился, рано стал курить, пристрастился к картам. В семье, где было и без того достаточно забот, на него рукой махнули. События 1917 года оказали на этого парня исключительно благотворное влияние. Революционная романтика увлекла его; он начал интересоваться общественными вопросами, историческими судьбами своего народа. Это привело его в ряды спортивного общества "Маккаби", охватившего в Гомеле довольно значительное количество еврейских юношей и девушек. В 1917-1918 г.г. это была, пожалуй, самая массовая и процветающая молодежная организация в городе. В советское время, уже будучи членом Центрального комитета "Маккаби", Давид подвергался неоднократным гонениям; дальнейшая судьба его неизвестна мне.

     Весьма колоритной фигурой был старейшина гомельских сионистов Штейнбаум, с внуком которого я вместе учился в гимназии доктора Ратнера. Это был весьма эрудированный во многих вопросах человек. Уже под семьдесят лет он экстерном успешно сдал экзамены на аттестат зрелости. Штейнбаум представлял собою тип настоящего бескорыстного общественного деятеля, всегда пекшегося о делах своих соплеменников. Связав себя еще в молодые годы с палестинофильским движением, он во всю свою долгую жизнь остался верен идеалам своей юности. После революции он эмигрировал в Палестину.
     В 1919 году в Гомеле появились Г. Лелевич и Г. Рыклин. Первый приехал из Могилева, где он вырос в еврейской семье старых социал-демократов-большевиков. Он стал одним из редакторов газеты Гомельского губкома РКП(б) - "Полесская правда". Помимо этого, он сам много писал и печатался, преимущественно на историко-революционные и литературоведческие темы. В Гомеле вышел и небольшой сборник его стихов; некоторые из них появлялись и в центральных изданиях. Переехав в Москву, он в 1923-1925 г.г. редактировал литературно-художественные журналы "На посту" и "Октябрь". Впоследствии Лелевич был репрессирован, как "враг народа"…

     Г. Рыклин - известный впоследствии фельетонист центральных газет и журналов - перебрался в Гомель из небольшого тогда городка Стародуб, где он был - до перехода к большевикам - "поалейционистом". В Гомеле он редактировал газету "Новая деревня", подписываясь в ней "Л. Ефимов". Этой "истиннорусской" фамилии очень мало соответствовал явно семитский облик Рыклина, и когда приезжавшие крестьяне-читатели заходили лично в редакцию и спрашивали редактора Ефимова, то он, сославшись на "отсутствие" последнего, выдавал себя за его секретаря…
     По совместительству Рыклин руководил и гомельской Евсекцией, основной работой которой была в то время борьба (и не только идеологическая) с традиционными еврейскими рабочими партиями - Бундом и "Поалей-Цион". В этом усердно помогал ему молодой начинающий еврейский поэт-коммунист Давид Уткес. Вдвоем они издавали в Гомеле газету на еврейском языке "Дер коммунистишер вег" ("Коммунистический путь"), которую почти полностью они же сами и заполняли.

     Лет через 25 после этих событий мне пришлось неожиданно встретиться с Уткесом на Колыме, где мы оба отбывали срок, как заключенные. В лагере мы с ним часто вспоминали гомельский период и наши горячие споры на рабочих конференциях, митингах, собраниях. Годы и пережитое сгладили остроту былых распрей, мы с ним сблизились и даже подружились… После ХХ съезда КПСС он был реабилитирован и восстановлен в партии, преданным сторонником которой он оставался даже в тяжелые годы неволи. Вскоре он умер от рака.

     По ряду причин, среди которых наличие богатых интеллигентных кадров и довольно сильного революционного движения играли не последнюю роль, Гомель иногда превращался из относительно "глухой провинции" в центр большой значимости.
     В Учредительное собрание, по местным спискам, шли и видные деятели общероссийского масштаба. Список эсеров по Могилевской губернии, уездным городом которой был тогда Гомель, украшал, например, известный еврейский писатель С.А. Ан-ский. В ходе предвыборной кампании он специально приезжал и читал здесь, еще в рукописи, отрывки из своей драмы "Гадибук" ("Меж двух миров").

     В августе 1919 года так называемые "коммунистические фракции", отколовшиеся от ЕСДРП (Поалей-Цион), собрались в Гомеле на свою учредительную конференцию и создали самостоятельную Еврейскую коммунистическую партию (П.-Ц.). Помню, конференция эта заседала в городском клубе РКП(б) на Румянцевской улице, чему многие, зная нетерпимость большевиков к отдельным еврейским партиям, были тогда немало удивлены… Тон на конференции задавали "ликвидаторы" типа Цви Фридлянда, Александра Хашина, Меера Герра, Зямы Островского.
     В Гомеле же заседала в 1920 году и последняя конференция "Фарейнигте". Работала она в клубе Бунда (тогда уже "Комбунда"). Руководил этой "агонией" М. Литваков, рьяно выступавший за ликвидацию своей партии и переход ее членов в ряды "Бунда". Так конференция и порешила: "Объединенная еврейская социалистическая партия (СС и ЕС)" перестала существовать…
     Одно время в Гомеле находился и Центральный комитет "Бунда". Здесь же выходил тогда и печатный орган его - газета "Дэр веккер" ("Будильник").

     В мае 1920 года мне довелось увидеть и услышать Л.Д. Троцкого, бывшего тогда Наркомом по военно-морским делам.
     После смерти Ленина роль одного из его самых ближайших соратников по Октябрьскому восстанию была сначала донельзя принижена, а затем и вовсе извращена. Между тем в сознании современников эти два имени - Ленин и Троцкий - шли рядом с первых дней Октябрьской революции и до фактического отхода Ленина от руководства, в связи с его тяжелым заболеванием. Имя Троцкого было в свое время популярнее имен Свердлова, Дзержинского, Зиновьева, Каменева, Луначарского, Бухарина и других самых близких из ленинского окружения. Портреты Ленина и Троцкого в большей мере, чем портреты любых других руководителей Октября, украшали стены клубов, библиотек, школ, вокзалов, предприятий и учреждений.

     Если учесть все те "злодеяния", которые при господстве Сталина были приписаны Троцкому, то кажется совершенно непонятным, чем руководствовался Ленин, поручая этому перманентному "предателю" чуть ли не самые ответственные посты в Совете Народных Комиссаров! История когда-нибудь несомненно разберется в этом сложном клубке инсинуаций и противоречий, выяснит подоплеку "загадочного" убийства в Мексике в 1940 году и воздаст, наконец, "кесарю кесарево"…

     Во всяком случае, когда Троцкий прибыл с недалекого польского фронта в Гомель, он был в зените своей славы. Весть о его предполагаемом прибытии облетела на несколько часов раньше сам город и его окрестные деревни и села. На центральной Базарной площади, где он должен был выступить, собралось около 10 тысяч народа. Тут были старики и подростки, красногвардейцы и домашние хозяйки, рабочие и крестьяне, специально приехавшие в город, чтобы послушать "самого" Троцкого. Все крыши, все фонарные столбы, все окна, выходившие на площадь, были усеяны людьми. Так стояли, стиснувши друг друга, около двух часов, пока, наконец, тысячеголосое "ура" не оповестило о появлении автомобиля с Троцким. Сойдя с машины, он взобрался на самодельную дощатую трибуну. На нем была черная кожаная тужурка и такая же фуражка, с укрепленной на ней пятиконечной красноармейской звездочкой. Внешность напоминала общеизвестные портреты: пенсне, черная, с проседью, копна волос на голове, острая "козлиная" бородка.

     Выступление продолжалось беспрерывно более двух часов. Никакими конспектами и бумажками он при этом не пользовался. Речь текла плавно и образно, не прерываясь ни заминками, ни даже случайным кашлем. Говорил он о советско-польских отношениях. Дав подробный анализ развития независимости послевоенной Польши и тех причин, которые привели к советско-польской войне 1920 года, Троцкий закончил свою речь (можно сказать, лекцию) знаменитым призывом польских конфедератов: "Братья поляки! За нашу и вашу свободу, против наших и ваших врагов!" Эти слова потонули в буре аплодисментов и криков "Ура, ура!". Гомельское выступление было издано вскоре отдельной брошюрой под названием "Советская Россия и буржуазно-шляхетская Польша".

     Прошло уже более четырех с половиной десятилетий, а я и сейчас еще помню не только основное содержание речи, но и то исключительное впечатление, под которым находились все мы - участники этого грандиозного митинга. Ни до, ни после этого мне не пришлось слышать такого блестящего оратора, обладающего исключительным мастерством почти "гипнотического" воздействия на аудиторию, на массу слушателей. Многими годами позже мне пришлось слышать от бывалых ветеранов не лишенную вероятности мысль, что мировое социалистическое рабочее движение за всю свою историю знало - в сущности - только трех магов-златоустов первой величины: Владимира Ленина, Жана Жореса и Льва Троцкого…

     Советско-польская война, которой было посвящено выступление Троцкого, закончилась, как известно, Рижским мирным договором, по которому Гомель лишился очень ценной монументальной реликвии. Я имею в виду памятник последнему польскому королю Станиславу Понятовскому. Увезенный Паскевичем в 30-ых годах XIX-го столетия из Варшавы, он в течение 90 лет украшал парк николаевского фельдмаршала в Гомеле. По требованию поляков, памятник этот был в 1921 году возвращен им и водворен на свое прежнее место - на Театральную площадь польской столицы. Не разделяя, конечно, грабительский пыл царского завоевателя, гомельчане все же не без грусти расставались с привычной им с детства красивой бронзовой статуей всадника, которую на их глазах везли через весь город на вокзал, для дальнейшей отправки в Польшу…

     В том же 1920 году, только осенью, кажется, Гомель навестил председатель ВЦИК'а - "всероссийский староста" М.И. Калинин. Он приехал с целым агитпоездом "Октябрьская революция", объезжавшим ряд городов страны. Его выступление в Гомеле, на котором мне удалось побывать, было в значительной мере посвящено очень злободневному вопросу - антисемитизму и борьбе с ним. Калинин не был трибуном типа Троцкого, или виртуозом-лектором вроде Луначарского, но говорил он живо и доходчиво, и эта "простая" манера его выступления расположила к нему многочисленную аудиторию собравшихся слушателей.

     Разруха, порожденная годами империалистической и гражданской войн, все острее давала себя чувствовать. Ощущалась острая нехватка продуктов, одежды, топлива; деньги катастрофически обесценивались: фунт селедки стоил миллионы…
     Пятнадцати- шестнадцатилетние подростки стали бросать учебу в школах и устраиваться на работу, чтобы облегчить материальное положение своих семей. Работая, можно было несколько легче доставать пропитание: почти всюду перешли на выдачу зарплаты "пайком"…
     В 1919 году и я начал работать по найму. Устроиться на постоянное место, не имея специальности, было не так просто. Приходилось кочевать из одного учреждения в другое: работал немного делопроизводителем в Губпродкоме, затем - счетоводом в Уличном комитете, потом опять делопроизводителем в Отделе народного образования.

     Во главе Губнаробраза стоял тогда видный в Гомельщине большевик - Иона Брихничев. Когда-то он был православным священником. Под влиянием событий 1905 года он стал заметно "леветь" и даже начал выпускать оппозиционный церковный журнал "Встань, спящий!". Отлученный за свой радикализм от сана и лишенный прихода, он стал все больше проникаться марксистскими идеями революционной социал-демократии. Октябрь 1917 года застал его уже в рядах большевиков. Делу народного образования и первоочередной тогда задаче - ликвидации безграмотности - он отдался со всем жаром романтических лет.
     В личной жизни Брихничев был подлинным аскетом. Будучи членом Губисполкома, он старался не выделяться из рядовой массы людей ни своей одеждой, ни какими бы то ни было другими бытовыми привилегиями. При поездках в Москву (он был также членом Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с неграмотностью), он предпочитал не пользоваться так называемой "броней" или служебными "спецвагонами", а постояв со всеми в долгой очереди, садился в общие, битком набитые грязные вагоны.

     Брихничев был хорошим митинговым оратором; неплохо владел и пером, печатая время от времени созвучные той бурной эпохе революционные стихи. На трибуне он чем-то напоминал экзальтированного проповедника, с чем вполне гармонировала и его выразительная внешность: широкий открытый лоб, глубоко проникающие глаза и обрамленное большой бородой лицо…

     В 1920 году я начал работать в Гомельском губернском отделении Государственного издательства, сначала заведующим Столом личного состава, а затем - управляющим делами. Завгубгосиздатом был тогда Рувим Маркович Хатаевич, брат уже упомянутого вожака гомелевских большевиков - М. Хатаевича. Госиздат в Гомеле выполнял не только свои основные функции, но и занимался распространением периодических изданий центральных газет и журналов, являясь одновременно и местным отделением "Центропечати". В конце 1920 года наше издательство было военизировано и стало отделом "Запцентропечати" при Политуправлении Реввоенсовета Западного фронта. В выданном мне специальном "охранном" удостоверении значилось, что "на основании приказа Политуправления Республики № 70 от 28/VII 1920 г. тов. … считается состоящим на действительной военной службе и не имеет права оставлять по собственному желанию занимаемую им должность. Имущество и квартира его конфискации, реквизиции, уплотнению, а его семья выселению не подлежат".

     В марте 1922 года Госиздат и Центропечать были реорганизованы в объединение партийно-советской печати "Гомгазета", и я стал секретарем его правления. В это объединение входили и редакции ежедневных газет "Полесская правда" и "Новая деревня", и мне по своей работе приходилось довольно часто общаться с гомельскими литераторами и журналистами, в первую очередь с Лелевичем и Рыклиным.

     В 1920 году я впервые вступил в профессиональный союз. Тогда еще легально существовали некоторые рабочие партии (меньшевики, "Бунд", "Поалей-Цион"), имевшие в профсоюзах свои фракции и боровшиеся в них за влияние и руководство. В частности, Союз рабочих и служащих полиграфического производства (печатники), членом которого я стал, находился под большим влиянием меньшевиков, и одним из его руководителей был тогда Нохим Уфрихтиг. Поалейционисты поддерживали фракцию большевиков и при выборах руководящих органов блокировались с ней.
     У себя в Госиздате я в сентябре 1920 года был избран членом Комитета служащих, в котором активно работал (одно время и секретарем его) почти до самого увольнения оттуда в декабре 1922 года, т.е. в течение около двух лет.

     К этому времени экономическое положение в Гомеле, как и по всей стране, стало заметно улучшаться. Закончилась гражданская война, начала активно проводиться в жизнь Новая экономическая политика (НЭП), провозглашенная на Х съезде коммунистической партии в марте 1921 года. Жить стало значительно легче. Молодежь, вынужденная было 2-3 года тому назад прервать учебу и пойти работать, порядком повзрослела и стала серьезно подумывать о продолжении своего образования.

     Мне уже шел двадцатый, пора было поступать в какое-нибудь высшее учебное заведение и приобретать определенную специальность. Вместе с товарищами-ровесниками я стал усиленно готовиться к предстоящим приемным экзаменам. Решено было, что я поеду учиться в Петроград, где к тому времени уже учился мой младший брат. Моя просьба о выдаче мне путевки в ВУЗ не была удовлетворена. Я уже был поалейционистом, а путевками в профсоюзе ведал бывший бундовец Резников, с большим рвением доказывавший свою "правоверность" новообращенного и тем, что применял в отношении инакомыслящих обычную политическую дискриминацию. Полностью отказать своему активисту профсоюз однако не решился, и вместо "гарантийной" путевки меня снабдили положительной характеристикой и рекомендацией-ходатайством.

     В один из первых июльских дней 1923 года я покидал Гомель. Нас уезжала целая группа юношей и девушек, стремившихся попасть в ВУЗ'ы Петрограда. На перроне нас провожали отцы и матери, растерянно глядевшие, как из семейного гнезда разлетались подросшие и окрепшие птенцы…
     Поезд тронулся. Мы все прильнули к окнам вагона, за которыми осталось наше беспокойное отрочество и суровая юность.
     Прощай, Гомель! Прощай, город царской "черты оседлости" и кайзеровской военной оккупации, город гетманской Украины и Советской Белоруссии! Прощай и, по-видимому, навсегда…

(продолжение следует)